Монотонное гудение ветра в каминной трубе. Отблеск затухающего пламени камина на мраморных стенах. Тихое поскуливание трехногой борзой, знающей о любви и преданности больше, чем все боги этого и других миров. Теплая рука на облезлом песьем загривке.
Глаза в глаза. Молча – чтобы прочувствовать серьезность момента. Очередное скрещивание двух разумов, двух воль. Необходимое, почти ритуальное, как и всё, что они делают. Уже привычное.
– А что Эван?
– Что – Эван? Почему он тебя так беспокоит? О Миранде ты спрашивал гораздо реже.
– Миранда была женщиной. Она быстро смирилась.
– Мне кажется, он тоже смирился.
– Очень в этом сомневаюсь. Его хорошо охраняют?
– Перестань. Он не сбежит.
– Его деду это удалось.
– Тогда мы не были готовы к предательству… Почему ты смеешься?
– Ничего… Просто вряд ли Эван согласился бы называть это так.
– Но это так. Или, может, ты начинаешь склоняться к еретичным идеям Ристана?
Холодок, проскользнувший в последних словах, сквозит по залу, тушит едва тлеющую лучину разговора. Борзая трется о колени плешивым загривком.
– К нему часто приходит Джейкоб.
– Я знаю.
– Это ты его посылаешь?
– Нет. Они просто подружились.
– Это опасно! С чего у твоего сына такая тяга к Проводникам?
– Чем это тебя смущает? Мне кажется, он умеет успокоить их.
– Он ребенок! Глупый и взбалмошный! Его способности еще не делают его взрослым человеком!
– Алоиз, от этого нет вреда. Ты предпочел бы пресекать ежедневные попытки к бегству?
– Честно говоря, да.
Короткий вздох. Гулкое, холодное эхо последнего слова бьется о ставни. Да. Да.
Джейкоб навещал меня часто. Мне удалось вытянуть из него немного – приходилось быть осторожным. Он мог болтать без умолку, но очень не любил, когда я прямо задавал вопросы. Чаще всего я сидел за столом и рисовал, держа пергамент на согнутом локте, а Джейкоб устраивался напротив, навалившись грудью на столешницу, и трещал безостановочно, кажется, даже не нуждаясь в моем внимании. Я старательно демонстрировал вялый интерес, внутренне жадно ловя каждое его слово. Уже к третьей такой встрече я понял, что дела мои в самом деле плохи.
Если верить Джейкобу, потомки двух жрецов, о которых рассказывал Алоиз, в течение тысячи лет не покидали стен храма. Они рождались, жили и умирали здесь, не имея права ступить за пределы монастыря без надзора. Насколько я понял, они считали это великой честью, богоизбранностью, и ничуть не возражали против такого насилия. Но примерно шестьдесят лет назад случилось невероятное. Двое потомков самоотверженных жрецов полюбили друг друга. Считалось, что их кровь не должна смешиваться, так как это породило бы качественно другую кровь, не способную помочь тому, кого они называли Безымянным Демоном (странное имя для божества…). Осознав, что не смогут быть вместе в пределах монастырских стен, эти двое нашли самый простой и очевидный выход – они решили вырваться их этих стен. За ними была погоня, но им удалось бежать. Однако судьба, будто подыгрывая Безымянному Демону, снова их разлучила. Всё, что могли сделать жрецы – это найти их потомков и, когда придет время, что должно было случиться уже через одно поколение, вернуть кровь жрецов в стены храма. Меня они нашли довольно быстро, а след женщины, сбежавшей отсюда вместе с моим дедом, затерялся. Было известно лишь то, что ее внучка, второй Проводник, родилась в дворянской семье Далланта на шесть лет позже меня.
Я никогда не знал своего деда. Если верить скудным сведениям отца, он умер очень рано, и всё, что о нем было известно – это что однажды мой прадед, лесник, нашел его в овраге раненным и умирающим, отнес в свой дом и выходил. А дед, то ли из благодарности, то ли от отчаяния, женился на глухонемой дочери лесника. Так появился на свет мой отец. Перспектива продолжить семейное дело его не прельстила, и он подался в город, где открыл в себе талант гравера, быстро поднявший его до уровня придворного ремесленника. На беду ему, на беду и мне.
Выходит, если верить мальчишке, мой дед родился в этих стенах, в этих душных красных степах, и всю жизнь знал, что единственное его предназначение – стать предком человека, чье сердце бросят на жертвенный алтарь. Он был племенным быком, и ему даже не позволено было поиметь племенную корову, к которой у него лежала душа.
Проклятье. А я-то думал, что более мерзкой моя генеалогия быть уже просто не может.
Меня живо интересовали те, кого здесь называли Ржавым Рыцарем и Стальной Девой, в особенности последняя – похоже, это была своенравная барышня, с которой даже эти палачи остерегались иметь дело. Джейкоб поведал, что Миранду они выследили сами и что вели себя с ней «неправильно» (когда он сказал это, в его рябых глаза блеснула угроза; что ж, нет ничего странного в том, что неопытному мальчишке его возраста приглянулась взрослая пленница). Поэтому когда нашли меня, пришлось ждать еще некоторое время, пока Миранда не будет готова. Я снова вспомнил ее седые волосы и попытался представить, что он подразумевал под фразой «вели себя с ней неправильно» и в чем заключалась последующая «подготовка». Мне не хотелось думать о том, что меня ждет нечто подобное. Однако, как заверил Джейкоб, если его отец и Алоиз наконец решатся разбудить Стальную Деву, мне придется ждать совсем недолго. Я плохо понимал большую часть того, о чем он болтал с такой непринужденностью, – еще бы, ведь он всю свою жизнь провел среди этих безумных историй и верований. Могло статься так, что среди них и я проведу остаток своей жизни. Мне этого очень не хотелось. Поэтому я продолжал выпытывать: осторожно, шаг за шагом, становясь всё дружелюбнее и приветливее, хотя на деле мне очень хотелось схватить маленького засранца за горло и шарахнуть его головой о стену за то, с какой легкостью он говорил обо всех здешних зверствах.
Однако о Ржавом Рыцаре рассказать он не захотел. О Безымянном Демоне тоже, и мне не казалось, что подобное упрямство объяснялось лишь его неосведомленностью или запретом. Скорее, он по какой-то причине боялся говорить о них – так, как боятся поминать Жнеца. Я старался относиться к услышанному здесь как к бреду, но одна небольшая деталь выпадала из стройного ряда религиозной чуши, выстроенной здешними обитателями.
Солдаты Зеленых не видели Ржавого Рыцаря. Никто его не видел. Только я.
Но еще важнее оказались сведения о том, что комната, в которой меня держат, находится под землей (странно, я совсем не чувствовал сырости) и что у двери постоянно дежурят двое охранников. Сколько их по дороге к выходу наверх и во дворе, я не знал, но для начала хватило и этого. Я достаточно верно оцениваю собственные физические способности и знаю, что не справляюсь с двумя вооруженными мужчинами, если у меня не будет хотя бы ножа… или арбалета. Всё-таки арбалеты – моя слабость. Роланд беззлобно говорит, что это – признак малодушия, но я на самом деле предпочитаю убивать с расстояния. Мне никогда не приходилось чувствовать, как содрогается тело, в которое я всаживаю сталь. И я не испытываю особого желания узнавать про подобное чувство. Конечно, в нынешних условиях на мои желания пришлось бы наплевать, но у меня ведь в любом случае нет оружия.
Всё это я обдумывал, быстро чертя грифелем по отливавшему перламутром пергаменту. Я очень много рисовал. Сам не знаю почему. В основном всякую ерунду: то, что видел вокруг себя. Мебель, узоры гипсовой лепки и инкрустаций панелей, другие рисунки, которые придумывались сами, даже без участия мозга, занятого упорными размышлениями о том, что делать дальше. Я с удивлением обнаружил, что рисование помогает мне сосредоточиться. И подумал, что надо будет использовать это, когда я выберусь отсюда. Вернее, если я выберусь отсюда.
Джейкоб моими художествами не интересовался. Гораздо больше его волновала моя головокружительная карьера лесного партизана. Порой я развлекал его байками об отдельных операциях, чтобы у мальчишки не возникло ощущение того, что рассказывает только он, а я молча и подло слушаю. Он живо заинтересовался техникой стрельбы из арбалета, просто замучив меня расспросами о том, что это такое и как с ним обращаться. Надо сказать, я бы много дал за возможность удовлетворить его интерес… Меня удивил и даже немного тронул его восторг по поводу заурядных деталей моей жизни, вроде многочасовых засад на верхушках пьяно пахнущих дубов или ночевок под открытым небом. А потом я вдруг понял, что мальчишка, наверное, с рождения и шагу не ступил вне этих стен. На минуту мне стало его жаль. Но только на минуту. Наверное, он мог бы изменить свою жизнь, если бы по-настоящему захотел. Я вот захотел… С другой стороны, много ли счастья мне это принесло?
Через какое-то время я понял, что мне нужна женщина. Не знаю, реальны ли были одалиски, которых я видел раньше. Мне казалось, что нет, потому что чувствовал я себя так, словно воздерживался не менее полугода. Чего, кажется, в моей жизни никогда не случалось… Наверное, поэтому я вдруг стал рисовать Флейм. Сначала у меня ничего не выходило: я обнаружил, что плохо помню ее лицо. Я перевел кучу пергамента, вероятно, нанеся существенный удар по храмовой казне, прежде чем остался хоть немного доволен результатом. Сначала я рисовал только лицо, потом тело. В разных позах, неизменно обнаженное. И подолгу любовался обожаемой плотью, зеленоватой в свете свечей (здешнее странное пламя не перекидывалось на другие предметы, как я выяснил, когда попытался устроить пожар, но зато рисункам оно придавало совершенно неповторимый вид). Потом, увлекшись, принялся за картинки более интимного плана. Они у меня всегда получались особенно хорошо.
Однажды это занятие так захватило меня, что на минуту я забыл, где нахожусь. Из прострации меня вывел изумленный возглас Джейкоба. Я даже не слышал, как он вошел, полностью поглощенный отделкой волос на лобке Флейм. Мне всё казалось, что они выглядят недостаточно шелковистыми.
– Что это такое?! – вскрикнул Джейкоб тоном престарелой дуэньи, заставшей свою воспитанницу за написанием любовного письма.
Я поднял голову, раздраженный тем, что меня оторвали, и только теперь заметил, что весь стол буквально завален изображениями моей Флейм, по большей части не самыми целомудренными. Джейкоб смотрел на рисунки с изумлением, и я вдруг вспомнил, что он ни разу не видел моих картин. Меня это даже удивляло первое время – стоит только взять в руки грифель, и все, кому не лень, норовят заглянуть тебе через плечо.
– Это моя подруга, – ухмыльнувшись, пояснил я. – Нравится?
– Но… но… – потрясение проговорил Джейкоб и, осторожно протянув руку, взял один листок за краешек, словно боясь испачкаться. На картинке Флейм лежала на животе, полуобернувшись и сияя аппетитным упругим задиком, который я так любил. Хорошая картинка, одна из самых удачных. – Это же отвратительно! Нельзя так рисовать женщин!
– Почему? – с интересом спросил я.
Он хотел ответить, запнулся и уставился на картинку. Мужское начало берет свое, удовлетворенно подумал я, по Джейкоб вдруг поднял голову и очень серьезно проговорил:
– Да ты… ты ведь здорово рисуешь!
– Я знаю, – скромно сказал я и повернул к нему картинку, над которой корпел сейчас: Флейм сидела лицом к зрителю, с широко раздвинутыми ногами. – Как тебе эта?
Джейкоб, даже не взглянув, молча выхватил из кучи желтоватых листков один, потом другой. Я заметил, что он отобрал те листки, на которых особенно тщательно было прорисовано лицо – самые первые картинки, надо сказать. Потом я уделял лицу гораздо меньше внимания.
– Красивая она, правда? – вздохнул я, когда Джейкоб, расчистив место на столе, уселся и разложил перед собой – четыре или пять выбранных рисунков.
– Очень, – возбужденно ответил он и поднял голову. – Хочешь, я тебе ее вытащу?
– Чего? – не понял я.
– Ну, не ее… Такую же! Ну… как тебе объяснить… У тебя есть какие-нибудь другие рисунки? Что-то другое, вещь, зверь, что угодно!
– Нет, – устыдился я. Старые картинки я сваливал кучей в углу, теряя к ним интерес, а слуги, приносившие мне еду и сменявшие отхожий чан, молча всё уносили.
– Так нарисуй сейчас!
– Что?
– Всё равно! Ну, яблоко!
Я пожал плечами, все еще не понимая, о чем он толкует, взял одну из картинок (Флейм в профиль, сочные холмики грудей вызывающе смотрят в сторону) и быстро набросал большое спелое яблоко, потом, подумав, сам не зная зачем, пририсовал червоточинку и протянул листок Джейкобу. Он схватил, уставился, потрясение покачал головой. Потом бросил листок на стол, положил на него ладони, слабо шевельнул пальцами, странно закатив глаза. Что-то задвигалось под его руками, бугрясь, вырастая. На миг у меня помутнело в глазах, а когда прояснилось, я увидел, что Джейкоб сидит и смотрит на меня, а перед ним, на моем рисунке, лежит сочное желто-зеленое яблоко. С червоточинкой на тугом боку.
– Ты думал о «белом наливе»? – спросил Джейкоб.
Я медленно кивнул, выронив грифель. Несмело потянулся через стол, взял яблоко, ощутив пальцами его твердую спелость, повертел в руках. Маленький белый червячок высунул головку из темного пятна на боку и, извиваясь, пополз по глянцевой кожуре.
– Жнец побери! – вырвалось у меня. – Парень, как ты это сделал?!
– Не знаю, – беспечно пожал плечами Джейкоб. – Меня все спрашивают, а я не знаю. Просто так получается… Но это всё ерунда. Игра такая. Можешь съесть его, но ты им не наешься.
– Ты можешь создавать нарисованные предметы?!
– Предмет, животных, людей тоже. Если они очень-очень хорошо нарисованы. Только не… Понимаешь… они ненастоящие. Ну, сейчас настоящие. Яблоко будет настоящим день или два. Свечка, тарелка – тоже. А кровать – пару часов, это самое большее. И дерево, и мышь. Человек – несколько минут. Хотя я почти никогда не вытаскиваю людей… Очень редко они так хорошо нарисованы, – сказал он и, взяв портрет Флейм, снова уставился на него, – Она и так почти живая, ее осталось только вытащить.
Я слушал его, стискивая в руке несуществующее яблоко. Зеленовато-желтая шкурка холодила мне пальцы, я видел мелкие капельки свежей росы у черенка. Белый червячок старательно преодолевал огромные для него просторы. Я представил Флейм – существо с внешностью Флейм, теплое, страстное, обманчиво-осязаемое…
И еще кое-что. Кое-что, о чем я старался не думать, чтобы Джейкоб не прочел этой мысли в моих глазах.
– Ясно, им не наешься, но съесть-то его можно? – спросил я.
– Конечно. Оно даже будет в твоем желудке какое-то время. Потом исчезнет.
– А если, к примеру, ты вытащишь ножницы и я ими разрежу простыню, то простыня потом срастется, что ли?
– Да нет, – нетерпеливо тряхнул головой Джейкоб, очевидно, раздраженный моей тупостью. – Пока ножницы есть – они настоящие! Просто потом они исчезнут.
Потом. Когда же наступит это «потом», хотел бы я знать. Сколько времени у меня будет, если…
– А ты что угодно можешь вытянуть?
– Ну я же сказал, – оскорбленно вскинулся Джейкоб.
– Слиток золота… можешь?
– Нарисуй.
Грифель стремительно забегал по пергаменту. Трудно рисовать металл, но я хотел убедиться, что мальчишка не превратит его в дерево или стекло. Я закончил, критично осмотрел рисунок, подправил светотень и протянул Джейкобу. Тот взял, накрыл руками, закатил глаза. Через мгновение крупный желтый слиток мутно переливался в свете свечей.
– А как насчет… скажем, подсвечника?
– Давай!
Очень скоро он вошел в азарт. Я старательно подыгрывал ему, рисуя так быстро и добросовестно, как только мог.
– Пара сапог? Ветка винограда? Белка?
Четверть часа спустя комната была на треть завалена разнообразным хламом. Кое-где прыгала мелкая живность, впрочем, довольно быстро она исчезала – просто растворялась в воздухе, оставляя вместо себя зыбкую серебристую дымку, а потом исчезала и она. Под конец Джейкоб всё-таки вытащил из ниоткуда физическую оболочку Флейм, и я даже успел очень основательно поцеловать ее, прежде чем она растаяла. Мальчишка наблюдал с раскрытым ртом. Мне казалось, что он завидует.
Я сделал вид, будто моя фантазия истощилась, и предложил ему самому называть предметы. К тому времени он вошел в настоящий раж. Должно быть, в детстве его не слишком баловали развлечениями. Я решил сыграть на этой слабости и не прогадал, но всё равно, услышав слово, сорвавшееся с его губ, почувствовал, как что-то судорожно сжалось в горле.
– Арбалет! – с восторгом воскликнул Джейкоб, – Нарисуй теперь арбалет! Заодно покажешь мне его!
На миг я утратил способность дышать, не говоря уж о том, чтобы говорить. Потом нечеловеческим усилием воли взял себя в руки.
– Арбалет? Парень, сразу видно, что ты ничего в этом не смыслишь. Это штука непростая, я даже не уверен, что смогу…
– Ты смог нарисовать женщину! – обиженно вскрикнул Джейкоб. – Почти живую женщину!
– Эх, парень, арбалет будет посложнее женского тела, – усмехнулся я. – Ладно, попробую. Дай мне пару минут.
Он кивнул, подавшись вперед и пожирая меня глазами. Я опустил голову, приставил грифель к пергаменту, чувствуя, как дрожит рука. Если получится… Боги, а вдруг получится? Кажется, мальчишка всерьез не ждет от меня опасности – в самом деле, ведь это только иллюзия… Иллюзия, которая просуществует не больше нескольких часов и, не исключено, поможет мне выбраться отсюда. Я работал на совесть – так тщательно до того я вырисовывал только задницу Флейм. Особое внимание уделил крестовине и тетиве, внезапно осознав; что понятия не имею, как изобразить правильное натяжение. Положился на интуицию, постоянно держа перед мысленным взглядом мой арбалет, оставленный в лесной хижине. Закончив, пририсовал рядом несколько болтов с пергаментным оперением, чувствуя что-то близкое к панике.
Где у нарисованного болта центр тяжести?! Потом я вспомнил, что червяка в яблоке тоже только представлял, и положился на воображение.
Наконец, – думаю, прошло больше, чем несколько минут, – я протянул рисунок Джейкобу, стараясь, чтобы моя рука не дрожала. Он выхватил листок, впился в него глазами, тут же скис, разочарованно протянул:
– Тако-ой?
– А ты думал какой? – деревянно улыбнулся я, стиснув под столом заледеневшие руки.
– Не знаю… Ладно, – он накрыл рисунок ладонями, закатил глаза.
Я не отрывал взгляда от его пальцев, видя, как листок под ними постепенно приобретает рельефность. На этот раз Джейкоб возился дольше, чем раньше, похоже, мальчишке не приходилось иметь дела с механизмами. Наконец он открыл глаза, убрал руки, уставился на арбалет, сверкающий новехонькой сталью, и кучку мутно переливающихся болтов.
– О-о! – уважительно протянул он, видимо, снова переоценив увиденное, – Это… да! А как из него стреляют?
– Ну, смотри, – я потянулся к арбалету, до последнего мгновения ожидая, что мальчишка всё поймет и вцепится в мое запястье, но он в самом деле был очень наивен. Или закономерно рассудил, что нет никакого толка от арбалета в запертой комнате.
Мои пальцы обвили приклад, и я глухо выдохнул. Это был не мой арбалет – гораздо более крупный, прямо-таки небольшая баллиста. Странно, я ведь вроде бы думал о своем… почти всё время… хотя…
Джейкоб бросил на меня удивленный взгляд, и я, быстро положив арбалет на стол, стал указывать подрагивающим от нетерпения пальцем на детали:
– Это ложе, внутри крепится спусковой механизм. На верхней поверхности ложа направляющий паз, видишь? Сюда вкладывают болт.
– Болт?
– Стрела, – я кивнул на поблескивающую стальную кучку – Подай-ка.
Он подгреб ко мне болты. Я взял один скользкими от пота пальцами.
– Сейчас я тебе покажу, как его заряжать.
Я встал, слегка пошатнувшись от пьянящего восторга, преждевременно вскружившего мне голову. Опустил арбалет, стал вставлять стрелу, на ходу комментируя свои действия:
– Видишь, я ставлю его вертикально крестовиной на землю, наступаю ногой в стремя – это называется «стремя»… Теперь, – я выпрямился, – натягиваешь тетиву так, чтобы она легла на упор. Видишь, это просто. – Я вложил болт в паз и, прижав арбалет к плечу, шутливо прицелился в Джейкоба. – Вот и всё. Теперь только нажать на спуск, и тебя пришпилит к стенке, как бабочку, парень.
– Дай я! – нетерпеливо выкрикнул он, вскочив и шагнув ко мне.
– Попробуй, – согласился я, опуская оружие. – Я тебе помогу. Иди, встань тут…
Джейкоб с готовностью подошел ко мне, не отрывая сверкающих глаз от смертоносной игрушки в моей опущенной руке. Когда он оказался совсем близко и потянулся к арбалету, я резко вскинул свободную руку, схватил его, дернул на себя и врезал прикладом ему в висок. Мне почему-то не хотелось его убивать. Не знаю почему.
Мальчишка рухнул замертво, успев отчаянно, сдавленно вскрикнуть – скорее от удивления, чем от страха. Переступив через неподвижное тело, я отошел к стене и, уперевшись в нее спиной, вскинул арбалет на плечо. Дверь уже открывалась, охранники услышали крик. Проем был узким, и я рассчитывал на то, что они, торопясь, захотят вломиться одновременно, следовательно, будут стоять друг за другом.
Я увидел перед собой широкую мускулистую грудь, защищенную лишь кожаным нагрудником, и, не размышляя ни мгновения, нажал на спуск.
Болты получились отменные, натяжение тетивы тоже не подкачало. Похоже, мои пальцы знали об арбалетах больше, чем мозг. Стрела, выпущенная из такого арбалета с расстояния в двести шагов, без труда пробивала железные латы. До тюремщиков было шагов семь, и на них не было лат. Болт вышел из спины первого и застрял в груди второго. Оба рухнули как подкошенные, не успев даже вскрикнуть.
Я опустил арбалет, тут же перезарядил его. Единственный и главный недостаток этого оружия в том, что его слишком долго заряжать по сравнению с луком. Поэтому нужно иметь запас времени. Это отличное оружие для засад и обороны. Мне же предстояла атака. Причем атака стремительная, если я собирался продвинуться хоть немного в своем более чем смелом начинании.
В коридоре было пусто. Судя по всему, мои тюремщики опрометчиво доверяли толщине дверей и крепости стен. Я неслышно прокрался до поворота, быстро выглянул. Дверь была в самом конце, возле нее стояли двое мужчин. Похоже, шума они не слышали.
Я глубоко вздохнул и, шагнув в коридор, насмешливо окликнул их, держа арбалет за спиной. Они застыли, потом круто развернулись ко мне. Я продолжал издевательски улыбаться, не трогаясь с места.
Они ринулись вперед, на ходу выхватывая мечи. Коридор был ненамного шире двери в мою камеру, и я сбил обоих одним болтом, как стражников у двери.
Пока что мне везло: охрана не поднимала крика. Я справился бы с одним, с двумя, может, с тремя противниками одновременно – не больше. Если нападать будут с разных сторон, арбалет мне не поможет – я просто не успею его перезарядить.
Я выскользнул за дверь, оказавшись перед ведущей вверх лестницей, тихо поднялся по ней до ступенек, освещаемых светом из верхнего помещения. Замер, услышав голоса, потом быстро спустился ниже, в тень, и негромко свистнул.
Первый человек вышел спокойно. Второй, третий и четвертый уже бежали. Я не думал, что их там так много, и едва успел перезарядить арбалет, зато последний болт пробил сразу троих. Надо будет рассказать Ларсу. Он утверждал, что больше чем двоих из арбалета не прострелить даже в упор. А тут было шагов десять.
Я перевел дух и двинулся дальше. За следующей дверью был двор, затянутый пеленой опускающихся сумерек. Еще одна удача: я хорошо вижу в темноте, а меня они не замечали, видимо, не предполагая, что я вот так, без шума и суматохи, проберусь на самый верх. Двор был квадратным, совсем небольшим, и в дальней стене я увидел низкую дверь, которая к тому же была приоткрыта. Похоже, меня держали не в подземной темнице храма, а в специально оборудованном подвале каких-то подсобных помещений. Всего по периметру двора было человек десять, и стояли они в основном поодиночке. Прячась за выступами стен, я снимал тех, кто находился на пути к выходу, прицельными выстрелами в рот, лишая их возможности даже захрипеть. Я безумно боялся, что арбалет вот-вот начнет таять в моих пальцах, однако старался не торопиться: у меня не было права на ошибку. Но, надо отдать мальчишке должное, он сработал на совесть. Я израсходовал семь болтов, потом бесшумно пробрался к калитке, миновав тело лежащей возле нее женщины. Прямо напротив меня, в двадцати шагах, негромко разговаривали двое мужчин, залитых светом, льющимся из открытой двери ближайшего помещения. Искушение снять их было велико, но я сдержался и, вжавшись в стену, тихонько толкнул калитку.
Снаружи была трава. И ветер. Легкий, свежий. Почти ласковый. И темные силуэты деревьев чуть дальше, в нескольких сотнях ярдов.
Я понял, что соскучился по лесам.