К старинному особняку с белыми колоннами я подхожу минут за пятнадцать. Это здание, известное в Москве как «Дом Ростовых» знают все счастливые обладатели корочки «Союза Писателей СССР». Улица Воровского, которая до и после советской эпохи именуется Поварской, как раз соединяет старый и Новый Арбат. То есть, сейчас просто Арбат и проспект Калинина.
В Советском Союзе, чтобы быть писателем недостаточно просто марать бумагу. Нужно быть признанным коллегами, старшими товарищами, собратьями по перу. «Писатель» – это такая же профессия, как слесарь или бухгалтер. Так что одного желания мало, требуется квалификация.
Чтобы быть причисленным к составу избранных, надо не просто публиковаться в журналах и получить известность, но и пройти специальную аттестационную комиссию. В составе моей, например, присутствовала сама Наталья Дурова, знаменитая дрессировщица. Только потом я узнал, что она ещё и детские книжки пишет.
Прохожу вдоль кованой ограды, вбегаю вверх по мраморной лестнице, которую можно снимать в кино про балы и дворянские усадьбы и погружаюсь в круговорот людей и кабинетов.
В редакторской висит густой сигаретный дым, постоянно звонят телефоны и по ним отвечают сразу несколько голосов. Место Кости Синицына пустует. Его блондинистая коллега из за соседнего стола пожимает плечами и я ухожу на поиски, ныряя обратно в людской поток.
– Евстигнеев, ты почему без носков, – слышу за спиной строгий женский голос.
На мне по случаю жары надеты сандалеты. Попрошу не путать эту обувь с несерьёзными сандалиями. Сандалеты – практически то же самое, что и туфли, но с многочисленными прорезями, позволяющими ноге дышать. Сейчас в таких на улице каждый второй, если не каждый первый. Разнообразия в одежде и обуви вообще маловато, но это не может испортить мне впечатления от возвращения в сильное и молодое тело.
К тому же в отличие от большинства жертв фабрики «Скороход», воспетой журналом «Крокодил», у меня на ногах чехословацкие «Цебо». К ним я надел лёгкие парусиновые брюки и рубашку-поло, которую все в то время почему-то называли «бобочкой», с лихим якорем на нагрудном кармане.
Передо мной возвышается Прасковья Валуйчик, поэтесса и общественница, дама баскетбольного роста и рубенсовских статей. Творит она под псевдонимом «Зинаида Фабричная».
Завод гудел своими трубами,
И ты сказал, в потоке дней
Пускай ты, Зинаида, люба мне.
Но Пятилетку выполнить важней.
Так начиналось первое стихотворение её сборника. Сколько лет прошло, а до сих пор помню.
Внутри её монументального тела скрывается большое и впечатлительное сердце, но годы, проведённые в роли школьного завуча, дают о себе знать. Прасковья терпеть не может беспорядок.
– Я тебе, больше того, скажу, Прасковья, – я придвигаюсь к её уху, – по последней парижской моде не только носков, но и трусов носить не полагается!
– Вот ты охламон! – пунцовеет она, – врёшь ведь!
– А ты у Фимы Егорова спроси, – хохочу, – он там недавно в командировке был.
– Вот малахольные, – качает головой Прасковья.
Не знаю, кого она так называет, меня с Фимой или легкомысленных французов. Ефим действительно съездил этой зимой Париж в составе советской культурной делегации. Оттуда он привёз красный нейлоновый плащ для Алёны, на который ушло половина моего гонорара за последнюю повесть.
Писатели вообще живут не как все нормальные люди. Если обычные трудящиеся каждый божий день ходят на работу и получают зарплату, то писатели кажутся беззаботными словно птицы. Никакого распорядка и трудовой дисциплины. Никаких статей «за тунеядство». Зато гонорары такие, что можно на них автомобиль купить.
Ну ладно, автомобиль, это только у писателей из «первой обоймы», с миллионными тиражами, государственными премиями и прочими регалиями. У середнячков – на мотоцикл, или в лучшем случае – на мопед. Вот только «капает» такой гонорар, не каждый месяц, а хорошо, если раз в полгода. Какая-нибудь повесть, или даже простой рассказ должны отлежаться, проверяться на актуальность и идеологическое соответствие.
Так что писатели живут как студенты, сначала по принципу «правой руки», когда в ресторане заказываешь, закрывая ладонью цены. Потом по принципу «правой», когда прикрываешь названия и смотришь, на что хватит денег. А затем «волчка». Покрутишься, покрутишься и уходишь.
Правда, ко мне это не относилось. У меня был свой способ безбедного существования между гонорарами. Который позже и сослужил мне дурную службу.
– Федя, дай четвертной взаймы? – ловит меня за пуговицу Феликс Забавлин, детский писатель-сказочник.
У него округлое добродушное лицо и такие же круглые очки с большими диоптриями. Настоящего имени Забавлина уже никто не помнит.
– Федя в лесу съел медведя, – говорю, – а я Фёдор Михайлович.
К своему имени я отношусь трепетно ещё с детского сада. Сколько с тех пор носов было разбито – не счесть.
– Хорошо, Михалыч, – покладисто соглашается Забавлин. – Ты, главное, одолжи. Веронике сапоги предложили новые, югославские. А я тебе со следующего гонорара верну… Вот сказку несу новую… тебе почитать?
Детский писатель Феликс Забавлин был твёрдым и окончательным подкаблучником, и если бы не жена Вероника, так бы и прозябал на последних страницах журнала «Мурзилка». Но растущие потребности супруги вывели Забавлина на невероятную продуктивность. Как говорится, за каждым успешным мужчиной стоит очень неудовлетворённая женщина. Я имею в виду – материально неудовлетворённая.
– Откуда у меня деньги, Феликс? – говорю, – я уже полгода ничего не публикую, на новую книгу материал собираю.
– Так, все уже знают, что ты вчера Лотарева с Юшкиным в преферанс обнёс, – потирает ладони Забавлин, – Юшкин насилу при своих остался, а Лотарева жена из дома выгнала.
– Во как, – говорю, – а я думал, мы в доме Писателей пили…
– Пили, – охотно подтверждает Забавлин, – Лотарев гонорар свой отмечал. Потом ресторан закрылся, и вы к Юшкину поехали. А уж что дальше было – история умалчивает.
Странно, не помню я в своей прошлой жизни подобного эпизода. Хотя в произошедшее охотно верю. «Расписать пулю» было любимым развлечением, а азарт, который не находил выхода в размеренной советской жизни, в таких случаях зашкаливал. Даже в дружеской партии «по копейке за вист», можно было проиграть несколько червонцев. А уж если ставки росли…
Уже в школе я обладал прекрасной памятью и мог перемножать в уме многозначные числа. Мне пророчили карьеру в математике, но свою роль сыграло врождённое упрямство. Я не хотел становиться вундеркиндом и «цирковым медведем», на которого сбегаются посмотреть как на диковину.
Поэтому свои способности перестал выпячивать, и со временем все решили, что ничего такого у меня и не осталось. Подростковый возраст он такой, у одних голос ломается, а у других цифры из головы вылетают.
Но мои способности никуда не делись. Более того, я нашёл им отличное применение и отточил до совершенства. Всё началось с Пионерского лагеря «Ёлочка». Мой сосед по комнате, огненно-рыжий Коля Жук предложил разыграть ежедневное дежурство в подкидного дурака. Кто продует, тот и полы моет, заявил он, вытаскивая засаленную колоду. Выгода была очевидна. С тех пор я не проигрывал в карты никогда.
Кстати, дома я денег не нашёл. Не иначе как Алёна, не совладав с жадностью, решила прихватить их в качестве выходного пособия. Легко достались, легко расстались.
– Синицын тоже вчера с нами пил? – уточняю внезапно возникшую идею.
– А куда он денется? – отвечает Забавлин, – эй, ты куда?! А четвертной?! – кричит он уже мне в спину.
Костю Синицина я нахожу в буфете. Он поправляет своё здоровье бутылкой Нарзана и бутербродами с салями. Перед ним стоит блюдце с винегретом, на которое Костя поглядывает с явным отвращением.
Хотя современный писательский буфет и уступает описанному Булгаковым «Грибоедову», – осетрину тут не получишь в любой свежести, – но за многие деликатесы из меню большинство граждан готовы были бы стоять в очереди хоть несколько суток. А как готовят! Одно только заливное из судака или пожарские котлеты чего стоят.
А уж что говорить о главном зале ресторана дома Литераторов – Дубовом. Стены здесь отделаны массивными панелями резного дерева, вдоль одной из них тянется резная лестница на второй этаж, а рядом с ней красуется самый настоящий камин, не горящий по причине жаркой погоды.
Во втором по размерам зале, Пёстром, располагает длинная барная стойка, специально для любителей формата «50 грамм и бутерброд»,
О, молодые, будьте стойки
При виде ресторанной стойки,
– написал об этом месте советский поэт Расул Гамзатов.
Балует страна своих писателей. Это и понятно, находясь в тепличном мирке буфетов, банкетов и ведомственных командировок гораздо легче поверить, что всё идёт по плану, и скоро наступит коммунизм и всеобщее процветание. Так и книги получаются бодрее и оптимистичнее.
Кстати, попасть сюда можно только по заветным «членским корочкам». Ходит легенда, что однажды сюда не пустили самого Анастаса Микояна, хотя тот занимал высокий партийный пост и, более того, был приглашён на мероприятие.
– Будешь силос? – Костя придвигает мне блюдце с винегретом, – Я сам не осилю.
– Спасибо, – говорю, – я позавтракал.
– Везёт тебе, – обличительно указывает на меня бутербродом Синицын, – мало того, что увёл в плен первую красавицу столичного Дома Моды, так она ему ещё и завтраки готовит.
– Я себе и сам могу приготовить, – не соглашаюсь я.
Костя не случайно считается одним из лучших редакторов в Союзе. Намёки и детали он ловит на раз.
– Поругались? – спрашивает он.
– Видимо, – пожимаю плечами.
Подробностей добавить не могу, все они прошли мимо меня. В «прошлой жизни» столь серьёзной ссоры с Алёной у меня перед командировкой не случалось, хотя мелкие стычки происходили регулярно. Моя избранница отличалась на редкость склочным и истеричным характером.
И зачем я терпел эту дуру? – приходит в голову. Ради престижа, наверное. Чтобы такие, как Костя мне завидовали.
Алёна была чрезвычайно хороша собой. Жгучая брюнетка с загадочными тёмными глазами и весьма аппетитной фигурой. Каноны женской красоты в начале семидесятых были куда гуманнее, и по подиумам ходили не костлявые «вешалки», а весьма симпатичные девушки с нормальными человеческими пропорциями.
Не зря она бросила филологический факультет, ради карьеры модели, в Советском Союзе, между прочим, весьма уважаемой и почётной. Советская мода гремела в Европе, и для девушек это был шанс увидеть далёкую и запретную «заграницу» и прикоснуться к местным материальным благам. Ну и престиж, куда же без него…
Внешне моя избранница была похожа на модную в то время Софи Лорен, а ещё больше на знаменитую модель 60-х Регину Збарскую, которую западная пресса называла «самым красивым оружием Кремля».
– Ушла? – участливо интересуется Синицын, – ты из за этого в командировку ехать не хочешь?
– Нет, конечно, – говорю.
– А почему тогда? – на лице у Синицына проступает сочувственно-понимающее выражение, за которое хочется съездить ему по физиономии.
– Просто, планы поменялись… – импровизирую я, но не слишком удачно, – Ну что это за тема, виноделие? Лучше про нефтяников написать… Или про геологов…
– Михалыч, ты дурак? – говорит Костя с искренним сочувствием, – Тебе охота в тайге гнус кормить? Три месяца, в Крыму, на всём готовом… Вино… пляж… Да я бы чёрту душу заложил, лишь бы в такую поездку смотаться! «Я-а-а-лта… где растёт золотой виногра-а-д»!
На нас оборачиваются, причём некоторые с откровенной завистью. Слухи про мою командировку просочились глубоко в писательской среде. Наверняка не один труженик блокнота и пишущей машинки стучал дома по столу, говоря: «Меня, заслуженного человека к пчеловодам в Тамбов отправляют, а этого прощелыгу, который и в „Союзе Писателей“ без году неделя, в Крым! Вино пить и на солнышке греться!».
Ни одной резонной причины для отказа у меня нет. Но и двигаться навстречу слепой судьбе, сотворившей из меня калеку, не хочу. Поэтому упираюсь изо всех сил.
– Костя, – говорю, – ну не могу я. Долго объяснять, но это чистая правда. Может, поменяться с кем-то… Любой согласится на три месяца в Ялту поехать.
Синицин мотает головой.
– Главный тобой уже на всех уровнях похвастался, – объясняет, – и на краевом, и на республиканском. Едет, мол, к вам наше юное дарование. Лучший из лучших… Ты сам соображаешь, что говоришь? Как он другого пошлёт? Иди и сам с ним разговаривай…
Главный, это оргсекретарь «Союза Писателей» Сергей Сергеевич Бондарь, человек с армейской выправкой и понимающим взглядом. Злые языки утверждают, что выправка неслучайна и Сергей Сергеич имеет звание полковника, причём в тех службах, где погоны носить не принято. Ни одной книги за его авторством я так и не читал.
Если по всему зданию царит шум и суета, то коридор напротив его кабинета с медной табличкой пуст. Такое чувство, что здесь даже температура воздуха на несколько градусов ниже. Когда стоишь перед дверью, слегка знобит.
– Фёдор, заходи присаживайся, – с ласковой, отеческой улыбкой приветствует меня Бондарь. – Как твоя командировка? Уже оформил? Смотри не затягивай…
Кабинет у Бондаря смотрится представительно. Посередине огромный стол буквой «Т», обтянутый зелёным сукном. На нём ни единой бумажки, только медный канцелярский набор с пресс-папье и лампа со светло-зелёным абажуром, как в «Ленинке».
«Дорогой Леонид Ильич» на портрете молод, бодр и чернобров. На его груди всего две скромных звёздочки.
Сбоку стоят сразу три телефона. Чёрный, жёлтый и красный. Когда у Бондаря звонил чёрный телефон, он просил всех выйти, даже если шло совещание. Красный при мне не звонил ни разу.
– Я как раз по этому поводу, – говорю, – я не могу поехать по личным обстоятельствам.
– Да ты смеёшься?! – Бондарь хлопает ладонью по столу. – Какие могут быть «личные обстоятельства»?! Тебя уже люди ждут, я их лично просил о твоей персоне!
Чёрт, я думал, что найти желающего поехать вместо меня в Крым будет легко. Пошёл по пути наименьшего сопротивления.
То ли в этой моей командировке и правда замешаны административные рычаги, о которых я не знал, то ли сам поток времени толкает меня на уже накатанные рельсы.
– Может, я поменяюсь с кем-то? – понимаю, что мои слова выглядят и правда каким-то глупым капризом.
– А что? – голос Бондаря становится вкрадчивым, – могу тебя с Юшкиным поменять. Полетишь через неделю в Анадырь, писать повести про жизнь оленеводов за полярным кругом! Мы по-едем-мы-пом-чим-ся! На-о-ле-нях-ут-ром-ранним!
Огрсекретарь привстаёт и начинает приплясывать, отчего мне становится немного жутко.
– НА ПОЛГОДА! – выкрикивает он, – чтобы лучше тему изучил!
Не люблю, когда меня гнут через колено. В целом, я человек дружелюбный и незлой. Но чем больше на меня действие, тем сильнее оказывается противодействие. Да и после всего пережитого, крики оргсекретаря выглядят для меня, как дурно сыгранная пьеса.
– Отправляйте – говорю. – Воля ваша. Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть». В за полярным кругом тоже люди живут. Наши, между прочим, советские люди.
Бондарь, понимая, что кавалерийским наскоком ничего не добиться, тут же меняет тон. Не нужен я ему в Анадыре. А в Ялте – нужен.
– Что ты, милый друг, совсем скис, – моментально переключается он на сочувственный тон, – устал… перегрелся… творческий кризис. Ты пока с выводами не торопись. Сходи в «Прагу», поговори с людьми, выпей вина… туда же самое лучшее привезли. Я тебе даже завидую… дегустатор…
– Сергей Сергеич…
– Всё, никаких возражений! – довольный собой, Бондарь хлопает в ладоши, – Фёдор Михайлович, шагай на дегустацию. А после мы с тобой о командировке поговорим. На трезвую, так сказать, голову.