С тех самых пор, как вернулся Ахметгалей с войны, он ни разу не участвовал в праздновании победы. Не то, чтобы он был не рад победе, рад, но именно тому, что война закончилась и завершилось это бессмысленное кровопролитие.
Война далась тяжело. Ему, с детства приученному, что даже животного нельзя лишать жизни без крайней на то необходимости, мысль об убийстве человека казалась невозможной. Он пытался разозлиться на фрицев, видя, как умирают в бою его товарищи. Старался представить того злодея, что пришел на его родину убивать. Но ничего, кроме жалости у него это не вызывало, злиться не получалось. А вместо этого он молился за каждого раненного, за каждого убиенного и со стороны русских, и с вражеской стороны. Более того, он молился и за того, кто убит и того, кто убил. Поначалу ему удавалось это делать, представляя каждого по отдельности, но потом этих смертей было столько, что даже, если бы он обладал неограниченным временем для молитв, ему пришлось бы молиться сутками, не вставая с коврика. Так он и делал, все его участие в войне было одной сплошной молитвой: за врагов, за наших, за друзей своих раненных и убиенных, за их матерей, что оплакивают детей. И, если его религия требовала обязательного исполнения некоторых ритуалов – омовение и молитва в определенный час, то теперь все это было отброшено, главная мысль была: как же так?
Как же так, Аллах Всемилостивый и Всемогущий, ты допустил это? Чем же прогневали мы тебя? За что ты наказываешь нас, детей своих? Ему казалось, что Аллах просто оглох от этих бомбежек, его контузило, так же, как и его – Ахметгалея, взрывом снаряда однажды. И потому не слышит он молитв Ахметгалея, но это скоро должно закончиться. Пройдет, уговаривал он себя и Аллаха, это проходит, нужно только время и ты снова услышишь нас. Я же вот слышу снова!