И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся - читать онлайн

– писал Николай Клюев.

Страна расколота: одни жаждут в кратчайшие сроки увидеть «небо в алмазах», другие заламывают руки: «Я на коленях молю вас, укравших мою Россию: отдайте мне мою Россию, верните, верните…» (Леонид Андреев). Но находились и такие, кто в открытую боролся с советским режимом.

– пели в Кронштадте. Там в конце февраля 1921 года восстали военные моряки. Мятеж был серьезный, власти бросили все силы на его подавление. План разрабатывал Лев Троцкий, реализовывал его бывший царский офицер и будущий красный маршал Михаил Тухачевский, который впоследствии отмечал: «Я был пять лет на войне, но не могу вспомнить, что когда-нибудь наблюдал такую кровавую резню. Это не было большим сражением. Это был ад…»

Большевики, эти «кожаные люди в кожаных куртках» (по выражению Бориса Пильняка), умели устраивать ад. По самым скромным подсчетам, в 20-30-х годах 240 тысяч семей зажиточных крестьян (считай – более миллиона человек) были сосланы. На новоязе это называлось «раскулачивание». В 1930-м последовал указ о расширении системы ГУЛАГа. Правда, главный охранитель и надзиратель советской власти Феликс Дзержинский умер в 1926 году, но чекистское дело жило и процветало.

Вскоре выяснилось, что политические рычаги власти взять легче, чем наладить экономическую жизнь. А тут еще летом

1921 года разразился голод на Украине и в центральных областях России. Срочно был создан Комитет помощи голодающим (Помгол), во главе которого встали либералы из Временного правительства – Прокопович, Кишкин, Кускова. Комитет обратился к американцам (не впервой просить Америку!), и те спасли от голода не менее 7 миллионов российских граждан. Как только угроза голода отодвинулась, большевики тут же расправились с руководителями Помгола… Как всегда – черная неблагодарность. А еще, как всегда, неумеренный оптимизм и шапкозакидательство. На X съезде РКП(б) Троцкий пообещал, что «революционную Европу будет кормить хлебом советская Россия». Фанфары и утопия – фирменный большевистский стиль.

Экономический хаос и неразбериха привели к тому, что срочно пришлось принимать нэп – это произошло на X съезде партии, состоявшемся 8-16 марта 1921 года. Новая экономическая политика (послабление частной инициативе и капиталу) позволила в краткие сроки вдохнуть жизнь в умирающую экономику. Появились товары, все закипело, заработало. Но, увы, не всерьез и не надолго, как обещал Ленин. Большевики органически ненавидели предприимчивых и независимых людей. Как сообщали «Известия», в начале 1925 года органами ОГПУ было арестовано около тысячи нэпманов – биржевых дельцов, владельцев магазинов, ресторанов и игорных домов, все они «подвергнуты административной ссылке с отобранием имущества, их квартиры со всей обстановкой отданы в пользование пролетариата».

Отобрать. Поделить. Вот и все коммунистическое умение. Такая же печальная история произошла и в деревне. В апреле 1925-го Николай Бухарин выступил с заявлением: «Крестьянству, всем крестьянам мы должны сказать: “Обогащайтесь!”» То есть работайте и пользуйтесь плодами своего труда. Не тут-то было! Крестьян взяли в шоры – ни пикнуть, ни вздохнуть. Жесткая, несправедливая политика в отношении крестьянства дала о себе знать в 1929 году, когда произошел возврат к карточной системе распределения продуктов в городах. Коммунистическая власть пришла в ярость: ах, не хотите работать?! Заставим! Собьем в колхозное стадо, а недовольных вырежем! Именно такова была суть заявления Сталина от 27 октября 1929 года о начале сплошной коллективизации сельского хозяйства и переходе к политике «ликвидации кулачества как класса».

Так строилась советская республика – на принуждении, на насилии. Пропагандистская машина работала вовсю, и находились сотни тысяч энтузиастов, наивно поверивших в «зарю нового времени».

1 сентября 1928 года был принят 1-й пятилетний план развития народного хозяйства СССР, а уже в декабре появился почин: «Пятилетку – в четыре года!»

Страна сотрясалась от споров, дискуссий, ожесточенной борьбы. Достаточно пробежать по заголовкам статей в «Комсомольской правде» 20-х годов: «Броня – дело политической важности», «Политика измены продолжается», «Продуманно, тактично и упорно – в наступление на религию», «Борьба за дешевый радиоприемник», «Балалайку – в руки комсомольцу!», «Пролетарский молодняк – в советский аппарат!», «Организовать бедноту к перевыборам!».

Внутри партийной верхушки шла борьба за власть. Болезнь Ленина лишь усилила грызню между его возможными преемниками. Ничего не решило завещание Ленина, которое скрыли от рядовых членов партии. Сталин продолжил уверенное восхождение к вершине власти. Правые уклоны, левые уклоны, объединенная оппозиция, троцкистско-зиновьевский блок – все это политические страсти 20-х годов. В январе 1929-го Троцкого изгоняют из страны, и приходит черед расправы с остальными соперниками «кремлевского горца». С 21 декабря 1929 года, пятидесятилетия Сталина, начинается отсчет времени культа одной личности. Революция масс закончилась диктатурой.

В 1926 году, согласно первой переписи населения, в стране насчитывалось 147 миллионов человек. 82 процента населения проживало на селе, и лишь 18 – в городах. Другими словами, Советский Союз оставался сельской страной.

Сельская страна оставалась, однако, страной великой культуры, хотя целая когорта блестящих ее представителей эмигрировала из России – Бунин, Куприн, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Бальмонт, Ремизов, Шмелев, Шаляпин, Добужинский, Бердяев… Все они разгадали в новой власти того «грядущего хама», приход которого предрекал несколькими годами раньше Дмитрий Мережковский.

Умер Блок, его так и не выпустили на лечение за границу. Через две недели, 24 августа 1921 года, расстреляли Николая Гумилева. В декабре 1925-го повесился Сергей Есенин.

Конечно, панорама неполная, сжатая, спрессованная, и многое в ней не вместилось, но она необходима, прежде чем начать рассказывать о судьбе отдельных людей, в основном творческих профессий, поэтов и писателей: кто из них уехал, а кто решил остаться и даже не допускал мысли о том, чтобы покинуть родину.

О первой волне русской эмиграции после революции и первых советских лет рассказано в книге «Отечество. Дым. Эмиграция».

А далее некоторое дополнение и продолжение.

Мадам Кускова, осмеянная Владимиром Маяковским

Кускова Екатерина Дмитриевна (урожденная Есипова, 1869, Уфа – 22 декабря 1968, Женева). Общественный и политический деятель, публицист, одна из немногих женщин, боровшихся за счастье народа, вовлеченная в вихрь революции со своим мужем Сергеем Прокоповичем. (Любопытно противопоставить пары Ленин – Инесса Арманд, Горький – Мария Андреева с Кусковой – Прокоповичем.) Владимир Маяковский высмеял Кускову в своей октябрьской поэме «Хорошо» за ее политическое пристрастие к Александру Керенскому. Некто в образе пушкинской няни разговаривает с Кусковой в образе Татьяны. Привожу пассаж поэта без его лесенки:

Старушка? В 1917 году Кусковой было 48 лет. Возраст, полный сил и революционного рвения. Екатерина Дмитриевна сделала немало полезного для народа России. А что сделал великий поэт? Если отбросить его раннее прекрасное творчество, то затем, после 17-го, он занимался, по существу, пропагандистским восхвалением режима и хотел быть первым из первых в ряду поэтов.

В трехтомном энциклопедическом словаре середины 50-х годов Кусковой нет. Подмосковная усадьба Кусково (бывшее имение Шереметевых) есть, а Екатерины Кусковой нет – не было такой, только наличествует в поэме «Хорошо». А посему пусть не знающие о ней прочтут хотя бы немного.

Родители: отец – учитель гимназии, затем акцизный чиновник. В 15 лет, учась в последнем классе саратовской женской гимназии, осталась без родителей (отец застрелился, мать – малограмотная, едва владевшая русским языком татарка, – умерла от туберкулеза). Чтобы обеспечить существование себе и младшей сестре, Катя заняла место матери по заведованию богадельней. Девушка была не только с характером, но и с принципами, что проявилось, по мнению наставников гимназии, в «возмутительном характере» сочинения на тему пушкинского стихотворения «Поэт и чернь». Девушка чрезмерно восхищалась словами поэта:

Уже тогда юная Кускова понимала, что народ, «закаменевший в разврате», а точнее – в бытовых заботах и нуждах, надо обязательно образовывать. Ну а поэты?

Короче, в девушке заподозрили какую-то крамолу и исключили из гимназии. Но она была упорна, сдала все экзамены экстерном и получила аттестат с отличием. Осенью 1885 года она вышла замуж за своего гимназического учителя физики И. Ювеналиева. Брак длился недолго: Ювеналиев вскоре скончался от чахотки, умер и младший сын Екатерины. Чтобы преодолеть еще одно испытание жизни, она поехала в Москву и поступила на акушерские курсы, а параллельно занималась в кружках самообразования, изучая философию (Кант, Гегель, Спенсер и др.), слушала лекции историка Ключевского в Московском университете. Была ли такая жажда знаний у Владимира Владимировича?..

Далее жизнь закрутилась-завертелась. Философия, политика, экономика, журналистика. Первые публикации в газете «Саратовский вестник». Работа в санитарном отряде по борьбе с холерой. А еще краткое пребывание в тюрьме за «политическое воспитание народа». Фиктивный брак со студентом-юристом П. Кусковым, державшим многодневную голодовку (надо было его поддержать!..). Знакомство с Горьким и Короленко. Переход с народничества на позиции марксизма. В конце 1895 года Кускова становится женой Сергея Прокоповича, но не расстается с фамилией Кусковой. Кускова и Прокопович уезжают за границу, где знакомятся с группой Плеханова, и Екатерина слушает курс социальных наук в Брюссельском университете. После возвращения в Россию занимается активной пропагандой марксизма, но на экономической подкладке, за что ленинцы назвали пару Кускова – Прокопович «бернштейнианцами» и «экономистами». Еще одно увлекательное дело – кооперативное движение, ну и главное – сплотить в Думе блок всех левых сил.

В апреле 1916 года на квартире Кусковой в Москве состоялось собрание либеральных партий, обсуждавших состав Временного правительства. Уже тогда Кускова поддерживала Керенского, чего не мог не заметить впоследствии Маяковский. Большевиков-ленинцев Кускова отождествляла со смутьянами. «Ленин – вреден. Ленин действует на несознательные головы. Ленин вносит сумбур и разложение в армию. Ленин приглашает к захватам… Лениных в России – многое множество. Ленин – это безответственная демагогия. Ленин – это в лучшем случае утопист…» – так считала Кускова, а в своих «Петроградских письмах» 7 июля 1917 года в передовой статье утверждала: «Вся политика Ленина есть политика предательства. Вся его политика – кинжал в спину не только армии, но и революции». И в который раз Кускова призывала социалистов и кадетов «оставить позади старые ошибки» и «протянуть друг другу руки».

Призывы остались призывами, и грянул Октябрьский переворот. Кускова на страницах газеты «Власть народа» отстаивала свою позицию, но весной-летом советская власть закрыла всю оппозиционную печать, в том числе и газету Кусковой. В период Гражданской войны Кускова становится «нинисткой» – «ни Ленин, ни Колчак». Когда в стране разразился голод, Кускова выступает в роли организатора и руководителя Комитета помощи голодающим (Помгол). Пыталась найти помощь на Западе, и тут Кускова, Прокопович и Кишкин были арестованы и приговорены к смертной казни, от которой их спасло заступничество президента США Гувера и Фритьофа Нансена. Кускова и Прокопович были сосланы на север, а в 1922 году доставлены оттуда в Москву и высланы за границу. «Помогать голодающим – не ваше дело, мадам Кускова!»

Началась эмиграция: Берлин, Прага, работа в системе Международного Красного Креста. Квартира Кусковой в Праге стала «политическим салоном» для русских эмигрантов. Кускова выступала против нового похода против советской власти, предлагала «засыпать ров гражданской войны». Вела поиски мирного, но достойного возвращения на родину, без унижения и преследования. Много выступала в печати. Писала воспоминания «Давно минувшее», но успела довести их только до 1900 года. По утверждению Берберовой, Кускова была масоном (редкость для женщин) и, видимо, «много знала». Часто встречалась и переписывалась с Екатериной Пешковой, первой женой Максима Горького. Все это осталось погребенным в архиве.

Несколько слов о муже Кусковой. Прокопович Сергей Николаевич (1871, Царское Село – 1965, Женева). В октябрьской поэме Маяковского «Хорошо!» есть издевательский диалог:

А вот он, Прокопович, у нас в книге об эмиграции. Не забыт. Помянут. Он из богатой семьи: отец – генерал, мать – помещица. Сам Сергей окончил Брюссельский университет. Но увлекла, сгубила революция, как дурная женщина. Дрейфовал из одного крыла революции в другой, а в итоге считал себя «нефракционным социалистом». После Октября Прокопович вошел в Комитет спасения Родины и революции. В какой-то момент заменил Керенского и подписал постановление Временного правительства о созыве Учредительного собрания, но, как известно, «Караул устал!» – и Учредительное собрание было разогнано. Многие народные избранники были арестованы, в том числе и Прокопович.

В 1921 году Прокопович вместе со своей женой Кусковой и Николаем Кишкиным участвовали в создании Помгола, который стал советской власти как кость поперек горла. Помголовцы были высланы из России. И пришлось Прокоповичу жить и работать в Европе и США. А школьники, изучая поэму «Хорошо!», весело спрашивали: «Где Прокопович? Ну, этот противный белоэмигрант?..»

Забытый Кусиков

Собираешь, собираешь имена и кого-нибудь обязательно забудешь. В книге «Отечество. Дым. Эмиграция» пропустил Кусикова (и сразу рифма имажиниста с усиками). Поэт. Эмигрант.

Александр Борисович Кусиков (Усикян, 1896, Армавир – 1977, Париж). О себе сочинил черкесское происхождение, создал имидж дикого горца. Носил черкеску и военный френч, брюки-галифе и высокие сапоги, в руках четки. В Первую мировую служил кавалеристом. Был ранен. В Февральскую революцию был назначен военным комиссаром Анапы. Затем Москва, «Кафе поэтов», знакомство со всеми знаменитостями. Вместе с Бальмонтом организовал издательство «Чихи-Пихи» и выпустил свой первый стихотворный сборник «Жемчужный коврик». Сблизился с Есениным и Шершеневичем и вошел в группу имажинистов. Писал стихи, но лично меня они не впечатляют:

Или еще:

Безвольный в стихах, но изобретательный в жизни, он был избран заместителем Всероссийского союза поэтов (председатель Брюсов). В январе 1922 года добился заграничной командировки и отбыл в Берлин, покинув родину навсегда.

За границей Кусиков сразу занял резко антиэмигрантскую позицию, неустанно декларировал свою преданность революции, вызывал этим негодование в эмигрантской печати. С гордостью Кусиков сообщал Брюсову, что получил в эмигрантских кругах кличку «чекист». Много писал, редактировал, издавал. В 1923-м переехал в Париж и официально заявил, что с имажинизмом он закончил: «вырос… мне с ними не по дороге».

В письмах на родину он неоднократно сообщал о своем скором возвращении – «до тошноты надоела эмиграция». Но отъезд все время откладывал. «Тысячу раз я собирался и столько же раз разбирался…» Жена Кусикова Вера не хотела возвращаться. К началу 30-х годов Кусиков порвал с литературой. Скончался 20 июля 1977 года.

– писал Кусиков в далеком 1919 году. Сумерки перешли в вечную ночь в прекрасном городе Париже.

Из мелких писателей кроме Кусикова можно вспомнить Марка Абрамовича Леви, писавшего под псевдонимом М. Агеев и прогремевшего своей во многом биографической книгой – «Роман с кокаином» (1935) – о том, как еще до революции школьник превратился в наркомана. Леви-Агеев эмигрировал из России в Берлин в 1920 году и закончил свою жизнь в Стамбуле. Во время перестройки в СССР «Роман с кокаином» был переиздан.

Если Леви был полумифической личностью, то Евдокия Нагродская (1866, Петербург – 1930, Париж) – личность примечательная. Дочь знаменитой Панаевой, возлюбленной Некрасова и держательницы литературного салона. Сама Нагродская стала писательницей: выпустила несколько романов, сборников рассказов, лучший – «Река времени», вышедший в Париже. В своих романах пропагандировала идеи эмансипации. В романе «Гнев Диониса» описывала все виды любви, включая гомосексуальную. В начале 1920 года Евдокия Нагродская покинула Россию.

Упомянем еще одного писателя – Ивана Новгород-Се-верского (Ян Пляшкевич). Поэт, прозаик. Детство провел на Амуре и в молодости много путешествовал по всей Сибири – верхом и с почтовыми каретами. Сражался в Белой армии с большевиками. Эмигрировал около 1920-го. В эмиграции написал много книг, в том числе огромный сборник «Моя Сибирь». Христианство у него сочетается с мистикой и сибирским фольклором. Умер Новгород-Северский 10 июля 1969 года под Парижем.

Сколько уехавших, покинувших Россию не по своей воле, а из-за сложившихся обстоятельств. Уехали Вернадские – отец и сын. Об отце, Владимире Вернадском, ученом с мировым именем, расскажем позднее в главе «Возвращенцы» – он вернулся в СССР. А вот его сын – Георгий Владимирович Вернадский (1887, Петербург – 12 июня 1973, Нью-Йорк) – так и остался на Западе.

Георгий Вернадский окончил Московский университет, учился у Ключевского, Готье, Кизеветтера и других выдающихся историков. После февраля 17-го работал лектором в Петроградском университете. В октябре встал на сторону белых и в Гражданскую войну занимал пост начальника отдела печати в армии Врангеля. После разгрома белых 1 ноября 1920 года отплыл в Константинополь. Сначала Афины, потом Прага, профессор Русского юридического университета. С 1927 года жил и работал в США и именовался Джордж Вернадский. Преподавал во многих престижных американских университетах. Одна из первых зарубежных работ – «История России», затем уже российская история во многих темах. Джордж Вернадский – один из пропагандистов евразийской идеи (концепция единства между Европой и Азией).

После возвращения отца на родину тревожился за родителей. Последний раз Георгий (Джордж) встречался с ними в Европе осенью 1936 года. В 1944 году получил разрешение приехать в Советский Союз, чтобы повидаться с отцом, но перед самым отъездом узнал о его смерти… Выйдя на пенсию, Вернадский-сын работал над воспоминаниями и над рукописью о патриархе Никоне.

Еще один ученый-эмигрант – Георгий Давыдович Гурвич (Жорж, 1894, Новороссийск – 1965, Париж). Социолог. Философ. В 1920-м защитил докторскую диссертацию в Петроградском университете на тему «Руссо и Декларация прав». Защитил, оглянулся вокруг, увидел, что в советской России прав-то у граждан нет, и в том же 20-м эмигрировал в Чехословакию. С 1929 года жил во Франции. В 1936–1948 годах профессор социологии в Страсбурге. В 1932-м вышла его книга «Идея социального права». В 1934-м уехал в США и работал в различных учреждениях социальных исследований. После войны вернулся во Францию и профессорствовал в Сорбонне. Признанный авторитет в социологии. Кавалер ордена Почетного легиона. Умер 10 декабря 1965 года в возрасте 71 года.

Были и другие ученые, покинувшие Россию, но я, собирая книгу, отдавал предпочтение представителям иных областей. К примеру, Анатолий Максимович Гольдберг (1910, Петербург – 1982, Лондон). Эмигрировал с родителями ребенком после большевистского переворота в начале 20-х годов в Берлин. После захвата власти фашистами пришлось Гольдбергу перебираться в Англию. В 1983-м – сотрудник радиостанции Би-Би-Си, один из основателей Русской службы новостей. Снискал популярность своими регулярными комментариями на русском для слушателей в Советском Союзе. Я сам в те давние годы с интересом слушал хрипловатый голос Анатолия Максимовича и сквозь помехи и хрипы радиоприемника вникал в другую «правду», отличную от отечественной. А еще Гольдберг написал биографию Эренбурга, которую я, увы, не читал…

А в заключение вспомним строки Александра Галича, написанные в декабре 1970-го:

А теперь вспомним «рыбу» покрупнее: в 1925 году нелегально вернулся в СССР писатель и террорист Борис Савинков. В 1928-м сбежал на Запад приближенный к Сталину Бажанов. А через год, в 1929-м, из страны был выдворен, депортирован Лев Троцкий, который на пару с Лениным и заварил октябрьскую кашу – большевистский контрпереворот.

Возможно, читатель, читая или скользя по страницам, думает: ну, очень все так дробно, коротко, куце написано, а нельзя ли побольше? Пообъемнее, с разными деталями и даже пикантно-остренькими подробностями? Что ж, можно. Иду навстречу и предлагаю эссе о Борисе Савинкове в жанре мини-ЖЗЛ.

Борис Савинков – всадник революции

Ропшин – это литературный псевдоним Бориса Савинкова. Прозаик, поэт, мемуарист, но главная ипостась – революционный деятель, один из лидеров партии эсеров, организатор многих террористических актов. Личность яркая и сложная. Савинков неизменно попадает в книги о рыцарях террора и о героях и антигероях отечества. Сплошное pro и contra.

Изменения (считай: характеристики) Александра Куприна:

«Сама природа, точно по особому заказу, отпустила на него лучший материал, из которого лепятся ею авантюристы и конквистадоры: звериную находчивость и ловкость; глазомер и равновесие; великое шестое чувство – чувство темпа, столь понимаемое и чтимое людьми цирка; холодное самообладание наряду почти с безумной смелостью; редкую способность обольщать отдельных людей и гипнотизировать массы; инстинктивное умение разбираться в местности, в людях и в неожиданных событиях.

Трудно определить, во что верил и что признавал Савинков. Гораздо проще сказать, что он не верил ни в один авторитет и не признавал над собой никакой власти. Несомненно, в нем горели большие вулканы честолюбия и властолюбия. Тщеславным и надменным он не был.

…Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти» (А. Куприн. «Выползень»).

Борис Викторович Савинков родился 19 (31) января 1879 года в Харькове. Детство и юность провел в Варшаве, где служил его отец Виктор Михайлович Савинков, потомственный дворянин, чиновник Министерства юстиции, товарищ прокурора окружного военного суда. Поляки называли его «честным судьей», а это было высокой похвалой – в Польше действовал целый легион русских, не блиставших ни честью, ни честностью, а имевших лишь одну цель: подавить, принизить, русифицировать царство Польское, за что им поляки платили ненавистью. А вот Савинкова-старшего уважали. Однако его подкосили собственные сыновья: сначала старший Александр, затем младший Борис. Александр вступил на путь революции и был сослан в Сибирь, где в 1904 году покончил жизнь самоубийством. По этой неровной дорожке пошел и младший сын… Любившего право и закон отца это выбило из колеи. Он заболел, был отчислен со службы. Тронулся умом и попал под манию преследования, то и дело шептал в ужасе: «Жандармы идут… жандармы идут…». В возрасте 66 лет в 1905 году Савинков-старший умер в психиатрической больнице.

Мать Софья Александровна, сестра художника Николая Ярошенко (брат был ярым обличителем царских порядков; знаменитые картины «Кочегар», «Заключенный», «Всюду жизнь» и др.), оказалась более крепким орешком, чем ее муж. Не прогнулась и не сломалась. Дочь казачьего генерала, она окончила Петербургский институт благородных девиц и пристрастилась к литературному труду, писала под псевдонимом С. А. Шевиль. Однако ее пьесы «Анна Ивановна», «Загадки жизни» и другие успеха не имели. Серьезные перемены в ее жизни произошли, когда сыновья стали революционерами и она полностью поддержала их. С тех пор Софья Александровна стала, по определению одной журналистки, «матерью обреченных детей». Она специально пошла работать в Шлиссельбургский комитет, организованный в помощь политическим заключенным. В 1907 году была арестована и выслана из Петербурга за «вредную деятельность». В 1917-м ее чуть не расстреляли в Киеве, но ей удалось бежать в Варшаву, а затем и во Францию.

Умерла Софья Александровна 27 марта 1923 года в Ницце, в возрасте 68 лет. Она всегда поддерживала своего сына и гордилась его подвигами.

Из тюремного дневника Бориса Савинкова. Лубянка, 25 апреля 1925 года:

«В тюрьме время идет не так, как на воле. В тюрьме каждый день длинен, а оглянешься назад – как быстро прожили месяц, три месяца, полгода! Не оглянешься, будет июнь, а до вечера дожить – десять лет.

Когда была жива мама, я о ней думал, конечно. Даже заботился, как мог. Но теперь, когда она умерла, когда ее уже нет, мне кажется, что я вовсе не думал, вовсе не заботился, не пожалел ее старости, не сделал все, что было в силах. Как это огромно – мать… Мне 46 лет. А я горюю о матери. Она не была со мною нежна (кроме последних лет) и любила меня, наверное, меньше, чем Соню, чем Сашу, даже чем Русю. И покойного отца я любил больше, чем ее, при жизни. Но вот она умерла. Смерть отца, сына, брата, сестры, М.А., И.П. для меня меньше, чем ее смерть. О ней я думаю всегда…»

Но вернемся к началу жизни Бориса Савинкова. В день, когда ему исполнилось 8 лет, в 1897 году, умер Семен Надсон. Вряд ли тогда юный Савинков знал стихи поэта о его поколении, подавленном «тьмой, и рабством, и позором», и что «их участь – умирать в отчаянии немом». Со временем Савинков пойдет иной дорогой, не с плачем и страданием, как Надсон, а дорогой борьбы и террора и станет для молодежи своего поколения неким анти-Надсоном, человеком не рыдающих звуков, а человеком решительных и мужественных действий. Но это потом. А пока Борис Савинков спокойно – относительно спокойно – окончил 1-ю варшавскую гимназию, где учился вместе с Иваном Каляевым, да-да, с тем самым будущим бомбистом, который убил великого князя Сергея Александровича в 1905 году.

В 1897 году Савинков поступил на юридический факультет Петербургского университета, откуда через два года был исключен за участие в студенческих беспорядках.

1897 год стал для Бориса Савинкова в некотором роде рубежом: исключение из университета, женитьба на Вере Успенской (ему было 20 лет, а ей – 22), дочери Глеба Успенского. В конце года выезд за границу. Попытка продолжить образование в Берлинском и Гейдельбергском университетах. Но ни учеба, ни рождение двоих детей – дочери Татьяны и сына Виктора – уже не могут приостановить заданный вектор движения: борьба против ненавистного царского режима, за идеалы свободы. Как Савинкова и других нетерпеливых молодых людей пьянили строки Некрасова:

Сначала идеи, а потом и кровь. Сначала социал-демократические цели, а затем практика терроризма – путь не одного Савинкова.

За участие в социал-демократическом кружке и за основание группы «Социалист», близкой к Плеханову, Савинков был заключен на несколько месяцев в Петропавловскую крепость, где, кстати, написал юношески незрелый рассказ «Теням умерших» о переживаниях узника тюрьмы – это была его первая публикация в печати.

В начале 1902 года Савинков был выслан в Вологду, откуда бежал в Женеву, где вступил в боевую организацию партии эсеров, готовящую политические убийства. Там, в Женеве, и познакомились Павел Иванович (партийная кличка Савинкова) и Николай Иванович (Азеф). Начинающий террорист и весьма искушенный мастер и организатор террора.

Еще в вологодской ссылке Луначарский подметил, что Савинков человек «несомненно находчивый и смелый, самовлюбленный и жаждущий авантюры». В Женеве Евно Азеф увидел в Савинкове не только определенную целеустремленность к риску, но и его фанатичность. «Такой пригодится», – подумал Азеф и поручил Савинкову пробное задание – создать группу боевиков и организовать теракт. С этим заданием Савинков и отбыл в ноябре 1904 года в Петербург…

С 1903 года по сентябрь 1917-го Савинков – эсер, один из создателей боевой организации партии эсеров, сподвижник и помощник Азефа, отношения с которым были непростыми и претерпевали разные периоды, от обожания до ненависти. Как-то Азеф сказал про Савинкова: «Павел Иванович чересчур импрессионист, чересчур несдержан и неровен для такого дела, как руководство террором». Бытовало мнение, что Савинков – всего лишь порождение Азефа, что «без Азефа Савинков не тот, что при Азефе… пустоцвет».

Взглянем на теракты, на кровь, на революцию глазами поэта, и поэта изысканного – у Владимира Набокова есть стихотворение под названием «Революция». Вот оно.

Одним из самых громких террористических актов, проведенных под руководством Савинкова, было убийство министра внутренних дел России Вячеслава Плеве. Его обвиняли во многом, в частности в организации кишиневского погрома в 1903 году. На Плеве покушались несколько раз. Роковым оказалось пятое покушение 15 июля 1904 года. Савинков все продумал, организовал и задействовал. Бомбу в министра бросал Егор Сазонов. Плеве убило на месте, смертельно ранило кучера (бронированных автомобилей тогда не было). Кроме этого, было ранено 12 посторонних людей, находившихся поблизости от места покушения. Сам террорист тоже пострадал, был контужен; когда Сазонов очнулся, то закричал: «Да здравствует социализм!»

Другие покушавшиеся на разных отрезках пути Плеве – Каляев, Боришанский и Сикорский – свои бомбы утопили в воде после того, как убедились, что попытка Сазонова удалась. Савинков направился к истекающему кровью Сазонову. «Ко мне подошел бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер. Слабо махая руками в белых перчатках, он растерянно и быстро заговорил:

– Уходите… Господин, уходите…»

Борис Савинков ушел, а Сазонова судили и послали на каторгу, где он покончил с собой, приняв яд и оставив прощальное письмо: «Прошу и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти!..»

Сазонов погиб, а организаторы убийства министра Плеве – Азеф и Савинков – избежали наказания, но при этом прибавили на свой счет дополнительные дивиденды и очки популярности среди революционеров.

Второе громкое дело – убийство великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Бомбу хранила боевичка Дора Бриллиант, бросал Иван Каляев (другие боевики отказались), а руководил всеми действиями Борис Савинков. Его арестовали в Севастополе за причастность к очередному теракту.

Савинкову грозила смертная казнь. ЦК партии эсеров решил его спасти, была выделена солидная сумма денег, и тут же был подкуплен необходимый человек из охраны. Операция побега удалась, и Савинков из Севастополя попал в Румынию, а потом и в Швейцарию.

Тут следует отметить, что Савинков мучился и метался между добром и злом. Азеф не мучился и не метался: он был целиком за чертой зла. Он поклонялся только выгоде, мамоне. Презирая принципы и ценя лишь наживу, он был по существу предателем и провокатором и, заключив сделку с царской охранкой, сводил на нет всю террористическую деятельность эсеров, выдавая полиции боевиков поодиночке и пачками. Он и Савинкова сдал, только тому повезло избежать беды.

Разоблачение Азефа (это отдельная тема), гибель многих боевиков и ощущение общего проигрыша в борьбе стали причиной долгого депрессивного состояния Бориса Савинкова. В письме коллеге по террору Марии Прокофьевой он иронически задает вопрос: дописывать ли ему прежнюю картину его жизни или «выбросить всю эту мазню в печь, а самому уехать в Бразилию пасти быков, или на Северный полюс, к доктору Куку, или в лоно нашего праотца Авраама».

В 1911 году Савинков уезжает во Францию. Замыкается в кругу семьи, состоящей из второй жены Евгении Зильбер-берг (по первому браку Сомовой) и невестки жены с малолетней дочерью. Затем к ним присоединилась угасающая от туберкулеза Прокофьева. Савинков постоянно винит себя как руководителя боевой организации, что не смог должным образом организовать работу. «У меня иногда такое чувство, что я гнуснейшая бездарность. Тогда я не могу спать, не могу думать, не могу говорить», – пишет он Прокофьевой.

«Меня мучит совесть. Мучит за все несчастья и неудачи. Вся вина лежит, конечно, на мне. Не формальная только вина, гораздо хуже: я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий, нерадивый и недальновидный», – делится Савинков с Прокофьевой своими горькими мыслями. Прокофьева поддерживает Савинкова, утешает и внушает новую надежду: «Завтра начнем все снова. Но сегодня нужно поставить точку».

В январе 1911 года Савинков сообщает Прокофьевой: «Я, кажется, совсем оглупел, обессилел, гожусь разве что на растопку. А кроме того, писать хочется. Знаете, я вдруг возьму и буду писать». Сказал и сделал: в этот период своего «инвалидного существования» (выражение Прокофьевой) Савинков начал работу над романом «То, чего не было».

Эмигрантская жизнь – горькая жизнь. Скрашивало ее посещение парижской квартиры Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Игра в рулетку, рестораны и «веселые дома» – и все это в поиске тех ярких, неповторимых ощущений и всплесков адреналина, которые испытывал, организовывая теракты. Роль будоражащего адреналина играла для Савинкова и литература. В «Коне бледном» он выразил разочарование террориста Жоржа: «Сегодня как и завтра, и вчера как и сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь как тесная улица: дома старые, низкие плоские крыши, фабричные трубы. Черный лес каменных труб…»

И куда деваться?

После начала Первой мировой войны Борис Савинков вступил добровольцем во французскую армию, участвовал в боевых действиях, был военным корреспондентом. Его очерки и репортажи вошли в книгу «Во Франции во время войны».

Во Франции, в Приморских Альпах, Савинков закончил роман «То, чего не было». Книга вызвала много отрицательных отзывов. Леонид Андреев считал, что Савинков «запакостил» революционера – «святого героя» и что ему противен «этот кающийся бомбист».

В 1913 году в Ницце Савинков написал продолжение повести «Конь бледный» – повесть «Утром я подхожу к окну…», где главный герой – «безработный террорист». Та же тема варьировалась и в стихах Савинкова. О них Владислав Ходасевич сказал уничтожающе: «Трагедия террориста низведена до истерики среднего неудачника». Георгий Адамович добавил: «Обмельчавший байронизм». От дальнейшей деградации Савинкова спасла революция.

Семнадцатый год Савинков встретил с ощущением «перебитых крыльев» и что ему больше не придется летать. Но грянул 1917-й, произошла Февральская революция, и Савинков как будто вновь обрел крылья. 9 апреля он вернулся в Россию и снова появился на политической арене. В письме к Зинаиде Гиппиус он писал:

«Мне кажется, Россия на краю гибели… Партия меня бойкотирует за “патриотизм”, за Россию… Я стою на распутье и не знаю, куда идти, куда понесет течение. Писать, конечно, буду, но не сейчас. Сейчас одно – молитва за Россию. Именно молитва, ибо что я могу и что мы не можем? Абрам Гоц, Зензинов и др. утешают меня: “Все обстоит благополучно”, “все образуется”, – как, и с кем, и когда? Здесь – Ленин, там – немцы. Ленин и немцы, коммуна и Вильгельм – не значит ли это кровь?»

В июле 1917-го той же Гиппиус: «Я всей душой с Керенским… Окончить поражением войну – погибнуть. Не думаю ни о чем. Живу, т. е. работаю, как никогда не работал в жизни. Что будет – не хочу знать. Люблю Россию и потому делаю. Люблю революцию и потому делаю. По духу я стал солдатом, и ничего больше. Все, что не война, – далекое, едва ли не чужое. Тыл возмущает. Петроград издали вызывает тошноту…»

Прежде Савинков боролся, чтобы сбросить ненавистные цепи царизма, теперь появилась иная цель: сохранить новую Россию, не отдать ее в руки большевиков и иностранных интервентов, но первое явно опаснее и страшнее, чем второе. И Савинков – весь в борьбе и водовороте дел. В дневнике Корнея Чуковского есть маленький пассажик. 23 июля Корней Иванович пришел к Кропоткину. «В розовой длинной кофте – сидит на веранде усталая Александра Петровна (дочь князя Петра Кропоткина. – Ю.Б.) – силится улыбнуться и не может. – “О! я так устала… Зимний дворец… телефоны… О! в четыре часа звонила, искала Савинкова – нет нигде…”» И далее:

«– А как вам показался Савинков?

– Хулиган.

Я запротестовал. Савинков мне показался могучим, кряжистым человеком с сильной волей. Недаром он был столько лет во Франции, он истинный тип французского революционера».

Хулиган? Это глупое и неверное определение. Савинков был борцом за новую Россию. Временное правительство назначило его комиссаром 8-й армии, затем комиссаром Юго-Западного фронта. Чернов называл Савинкова главнокомандующим, но Савинков не уговаривал, а прямо призывал продолжать войну до победного конца.

Генерал Антон Деникин отмечал, что Савинков «составлял исключение» среди комиссаров, «знал законы борьбы», «более твердо, чем другие, вел борьбу с дезорганизацией армии». «Сильный, жесткий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал “условной морали”; презирающий и Временное правительство, и Керенского; поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его, – он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение» (А. Деникин. Очерки русской смуты. Февраль – сентябрь 1917).

Вот таким видели Савинкова его политические оппоненты. Уинстон Черчилль, лично знавший Бориса Савинкова, дал ему место в своей книге с выразительным заглавием «Великие современники». Савинков, писал Черчилль, сочетал в себе «мудрость государственного деятеля, качества полководца, отвагу героя и стойкость мученика». Судя по дальнейшим событиям, британский премьер несколько завысил оценку Савинкова. Может быть, именно «государственной мудрости» и не хватало Борису Викторовичу, а может быть, мудрость не смогла переломить, переиграть ситуацию в России, ибо слишком много игроков село за карточный стол, чтобы выиграть большую ставку, сорвать куш под названием «Россия».

В «Черных тетрадях» 1917 года проницательная Зинаида Гиппиус писала о трех главных фигурах 1917-го (а победителем вышел четвертый – Ленин!): Керенский, Корнилов, Савинков.

«Керенский. Человек не очень большой, очень горячий, искренний… Человек громадной, но чисто женской интуиции – интуиции мгновения. Слабость его также вполне женская. Его взметнуло вверх. И там ослепило… бессмысленные и беспорядочные прыжки. Направо-налево. Туда-сюда…»

«Корнилов. Это – солдат. Больше ничего. И есть у него только одно: Россия. Все равно какая. Какая выйдет. Какой может быть. Лишь бы была… Он верил, что Керенский любит Россию так же, как он, Корнилов…»

«Теперь третье лицо: Савинков. Умный, личник до само-божества, безмерно честолюбивый, но это уже другое, чисто мужское честолюбие. Вообще это только мужская натура, до такой степени, что в нем для политика чересчур много прямой гордости и мало интриганства…»

Октябрьскую революцию Савинков встретил враждебно, считая, что «Октябрьский переворот не более как захват власти горстью людей, возможный только благодаря слабости и неразумению Керенского». Савинков пытался освободить осажденный Зимний дворец, однако защищать Временное правительство отказался.

События менялись мгновенно, и в их итоге Савинков оказался на Дону, где вошел в состав Донского гражданского совета, сотрудничал с Добровольческой армией. Впоследствии на допросе свою позицию объяснял так: «Один бороться не мог. В эсеров не верил, потому что видел полную их растерянность, полное их безволие, отсутствие мужества. Кто же боролся? Один Корнилов. И я пошел к Корнилову».

А далее агония белых. В феврале 1918 года Савинков прибыл в Москву и организовал Союз защиты Родины и Свободы. Союз ставил целью свержение Советской власти, установление военной диктатуры, приглашение союзников, продолжение войны с Германией. Но в конце мая заговор был раскрыт. Тогда Савинков попытался организовать мятеж в Ярославле, и снова неудача. Какое-то время он находился в отряде Владимира Каппеля. А затем Директорией с военной миссией был отправлен во Францию доставать деньги на борьбу с Советами.

В биографическом словаре «Политические деятели России. 1917» (1993) сказано: «В антисоветских эмигрантских кругах Савинков играл ведущую роль, пользовался доверием и поддержкой враждебных Советской России политических деятелей Франции, Польши, Чехословакии и других стран. Во время Советско-польской войны в 1920 был председателем Русского политического комитета, участвовал в подготовке на территории Польши антисоветских отрядов под командованием Станислава Булак-Балаховича, совершавших оттуда рейды на советскую территорию. Один из таких рейдов лег в основу “панихиды по белому движению” – повести “Конь вороной” (Париж, 1923)».

В 1920 году Польша рассматривалась как передовой редут, который препятствовал распространению большевизма в Европе. Военная помощь Англии и Франции, по мнению Савинкова, давала уникальную возможность для продолжения антибольшевистской борьбы. Польский лидер Юзеф Пилсудский сделал ставку на Савинкова. В дневнике от 19 июля 1927 года Дмитрий Философов записывал:

«Спасение России от безбожников стало нашим священным долгом. Одна-единственная мысль преобразовалась в стержень нашего существования – мысль об уничтожении большевиков. Идея эта нас объединяла; через призму ее все наши мелкие разногласия и противоречия блекли и теряли значение…»

Однако в дальнейшем между Советской Россией и Польшей было заключено мирное соглашение, Русский политический комитет попал под запрет, а Савинков таким образом оказался вне закона. Польский роман закончился, так и не дав желаемого результата. В октябре 1921 года Борис Савинков был выслан из Польши.

Жил в Праге, Лондоне, затем осел в Париже. Оказался в полной изоляции от русской колонии: эсеры не простили ему литературных разоблачений. И как признавался Савинков: «…я сел писать “Коня вороного”… отошел от всех дел и забился в щель». Основной сюжет – поход осенью 1920 года на Мозырь, в котором Савинков командовал 1-м полком. Савинков ярко описал кровавую бойню того времени, когда «кровь до узд конских» затопила Россию.

И все же полного затишья не было. Дважды Савинков встречался с Бенито Муссолини, тогдашним вождем молодежного итальянского фашизма, пытался у него получить поддержку в борьбе с большевизмом. Увы, Муссолини было не до России, он решал свои итальянские проблемы. К тому же на Генуэзской конференции европейские страны признали Советскую республику, и борьба с ней вроде бы закончилась. Савинков с этим никак не хотел согласиться и продолжал придерживаться тезиса «Против большевиков хоть с чертом!». Именно на этом он сошелся с маститым русским литератором Александром Амфитеатровым.

Впервые они встретились в Праге и затем активно обменивались письмами, изливая друг другу свои больные эмигрантские души. Оба – и Амфитеатров, и Савинков – сошлись на мысли о демократии как болоте, о фашизме как единственной силе, способной отстоять Европу от гибели, о воле, призванной творить чудеса, и т. п. Оба были объяты всепоглощающим стремлением вернуть небывшее, «то, чего не было», но им казалось, что все же было. В своей переписке они часто обсуждали технические вопросы, где надо нанести удар по Советам, как вооружить войска, в каком количестве они необходимы и прочее.

16 марта 1923 года Савинков писал Амфитеатрову в итальянский город Леванто из Парижа: «…пятилетний опыт антибольшевистской борьбы убедил меня в том, что освобождение России может произойти и произойдет только усилиями самого русского народа и что всякая попытка иностранной интервенции обречена заранее на неудачу. Я могу грубо ошибаться (в России до сих пор свищет такая буря, что сам черт ногу сломит), но мне кажется, что единственное, что можно, а значит, и должно делать из-за границы, заключается в посильной помощи тому революционному антибольшевистскому процессу, который происходит в России… К сожалению, большинство наших эмигрантов, царистов и нецаристов одинаково, занимаются не революционным делом, а эмигрантской политикой, иностранцы же судят о России как о развесистой клюкве…»

Савинков об эмиграции в письме от 7 июля 1923-го: «Не знаю, чего хочет Россия – республики или монархии, но знаю, что огромное большинство монархистов – люди конченые, без воли, без разума, способные только на отрицательную работу мелкого калибра: подсиживать, ловчиться, подуськивать, клевать и т. д.»

22 ноября того же года: «Бьюсь в стенку лбом. Занятие, вызывающее в Париже презрительную усмешку: “Разве можно что-либо сделать?” А я по опыту знаю, что стенки лбом прошибаются, и именно непременно лбом…»

21 декабря Савинков – Амфитеатрову: «Здесь тишь да гладь. Гурки (Владимир Гурко, политический деятель из Госсовета. – Ю.Б.) громят больше большевиков, Милюковы талейранствуют. Собираюсь уезжать. Ищу денег… Ведь работаем на нищенские гроши подписными листами в России и клянчим здесь. Клянчишь, клянчишь, ну и выклянчишь франков тысячу, да и то едва ли не с матерщиной: “Какая же теперь борьба? Теперь надо ждать”. И ждут – в кабаках. А в этих кабаках русские женщины на ролях хористок или, как говорил Г. И. Успенский, “артисток”. “Катька, очень весело вчера было?” И иногда оторопь берет: неужели работаю вот для этих всех сволочей?..»

Амфитеатров – Савинкову из Леванто, 29 февраля 1924 года: «…Плюньте Вы с высокого, но зеленого дуба на Зинаиду, Авсентьева и пр., выдающих Вам диплом на “авантюриста”, что, по-видимому, Вас огорчает и раздражает. Охота же! По-моему, попрекать русского политического деятеля авантюризмом в переживаемое время значит выдавать расписку в собственной глупости и тупости. Было бы побольше “авантюристов”, так Троцкий не командовал бы Красной армией, Каменев и пр. не сидел бы в Кремле…»