Пожалуй, фигурой доктор Беккет походил скорее на кипарис, чем на лиственницу. По крайней мере, когда надевал под свой темный тренчкот черные, узкого покроя брюки, а на голову – серую шляпу, покрывавшую светлые рыжеватые волосы. Самому ему, несомненно, больше понравилось бы сравнение с кипарисом, так как он любил Италию и уже несколько раз там бывал.
О том, как выглядит Мозель, доктор имел самые смутные представления. Пожалуй, во время следующей поездки на континент он посетит этот винный край. Хотя бы ради филе под соусом «Рислинг».
Несмотря на любовь покушать, Беккет был скорее долговяз. А еще немного близорук. Желая рассмотреть что-либо, он доставал из чемодана, без которого не появлялся нигде, очечник, нетерпеливым жестом, поскольку заедал замочек, открывал его, надевал очки в никелевой оправе и, морща нос, поправлял их. Что на мгновение придавало ему сходство с зайцем, поскольку из-под верхней губы показывались длинноватые резцы.
Во время чтения ему и в голову не приходило пользоваться очками. Чтобы сократить расстояние между глазами и книгой, он предпочитал наклоняться к тексту, что заметно вредило осанке. В поезде или коляске Беккет, как правило, очки не доставал. Размышляя, он не любил, когда взгляд упархивает далеко, считая, что так ему проще концентрироваться.
В последние семестры обучения медицине в Кембридже Беккет зарылся в труды современных исследователей и, чем длиннее становились выписки, тем больше превращался из верующего студента во врача-вольнодумца. Если бы его мыслительная машина работала беззвучно, до полного разрыва с руководством клиники не дошло бы. Но он не мог успокоиться и возвещал свою веру в ничто повсюду.
Юный Беккет проповедовал тяжело больным атеизм, желая, как он говорил, освободить их от страха смерти и ада. Во время tea time непрестанно рассуждал о проблемах человеческого бытия, чем все больше действовал на нервы другим врачам. Что его и погубило. Ведь он мечтал о беседах с коллегами, которые, по его убеждению, тоже ищут ответы на мучительные вопросы обреченных пациентов. Он не мог понять, как столько людей мыслями еще могут пребывать в Средневековье, а не радоваться прогрессу, не думать, не пробовать новое.
Случалось, Беккет вылетал из читального зала библиотеки Британского музея в поисках человека, кому мог бы сообщить только что прочитанное.
Что же до смертей в больнице, он был убежден в утешительном воздействии своей атеистической идеи: тому, кто усвоит, что, родившись из неосознаваемого, он опять уйдет туда же, бояться нечего. Кто задним числом боится тумана, из которого родился? Никто! Так зачем же, смотря вперед, страшиться того же состояния, когда тело всего-навсего опять станет лишенной сознания материей? Опять отправится в туманную вечность, почти можно сказать, домой?
Во время споров доктор Беккет очень любил использовать аргументы и цифры из эссе «Статистические исследования эффективности молитв», люто ненавидимого Англиканской церковью со всеми ее епископами и прихожанами. Его автор, сэр Фрэнсис Гальтон, не пожалел труда и прошелся по датам жизни мужских представителей королевского дома за почти сто лет с целью выяснить, оказало ли какое-либо действие на их жизнь множество публичных молитв. Сокрушительный результат: никакого. Напротив. В королевском семействе продолжительность жизни была даже меньше, чем у простых смертных. То же касалось и храмов: в церкви молния попадала с такой же частотой, как и в обычные дома. Доктор Беккет не сумел сдержать торжествующего взгляда, излагая эссе в больнице.
Если он приносил в отделение кексы к чаю, коллеги понимали, что ему охота пофилософствовать и, например, узнать, какой образ, по их мнению – чисто теоретически, – лучше подходит для описания лишенной сознания вечности: туман, дымка или мрак. Все раздраженно молчали – большинство надеялось на посмертный рай, – а хирург больницы отвечал молодому доктору, что не каждую тему стоит разукрашивать.
Хирург единственный с некоторым вниманием относился к мыслям Беккета, однако и он в коридоре советовал ему не совершать ту же ошибку, которую Церковь совершает уже столетия: иллюстрировать понятия и состояния, о которых ограниченный человеческий разум ничего знать не может. Для молодого Беккета такое недоверие к разуму было непонятно. Он не сомневался, что науки идут прямой дорогой, в конце которой – разгадка жизни.
Беккет не знал тогда, что Фрэнсис Гальтон являлся двоюродным братом Дарвина и с восторгом приветствовал современные науки. И все же сэр был отнюдь не прочь помолиться. И занимался этим довольно часто. Во множестве жизненных испытаний и с надвигающейся смертью молитва, считал он, помогает больше, нежели голые цифры.
И в больнице доктору Беккету пришлось достаточно быстро убедиться, что в данном отношении научные знания не помогают обреченным смерти. Тем более когда он сравнивал конкретную жизнь с точкой в огромной непрерывности. До этой точки – вечность. После нее – вечность.
Когда одна очаровательная женщина сорока двух лет в ночь своей смерти сказала ему, что мучительнее всего ей осознавать, как мало она ценила здоровые дни, теперь же из-за невозвратности прошлого на нее накатывают волны отчаяния, доктор сначала смягчился, а потом им овладело глубокое сострадание, и он остановил словесный поток о круговороте живой материи. Он понял: в будущем ему придется помнить, что утешение нельзя навязать. И уж тем более нельзя утешить разглагольствованиями о химических преобразованиях атомов и молекул, поскольку именно из них состоит человек.
Разговоры Беккета о «ничто» не нравились главному врачу лондонской больницы, случайно ставшему свидетелем того, как доктор выходил из палаты со словами, что пациенту, страдающему сердечным заболеванием, следует выбросить из головы весь библейский бред, тогда ему станет лучше. Лучше попросить прощения у реальных людей на земле, перед которыми он виноват. Там его не ждет ни Божья награда, ни Божье наказание, хоть Церковь и вдолбила ему эту чепуху.
Кара настигла доктора в коридоре со скоростью шагов главврача, направлявшегося в аудиторию. Поскольку убеленный сединой профессор в последнее время все чаще становился свидетелем подобных еретических разговоров и среди студентов, в доказательство ювелирной работы Бога он решил слегка откорректировать свое описание хитроумнейшего устройства человеческой кисти.
Уже много лет в этом месте лекции по анатомии человека профессор просил студентов представить себе, как во время прогулки по полю они нашли часы. Сразу же станет понятно – какие могут быть сомнения, – что данный объект сконструирован при помощи ума. Даже если бы мы ничего не знали о часовщике, логика подвела бы нас к выводу: некий конструктор аккуратно собрал все колесики часового механизма. «Разве не очевидно, господа, что человек, его до последних мелочей продуманная организация – вспомните хотя бы двадцать семь косточек и тридцать три мышцы кистей рук, позволяющие нам выполнять самую мелкую работу… – Профессор от удовольствия прищелкивал пальцами. – …Что человек тоже является созданием часовщика?»
Тут он обычно делал небольшую паузу, отрывался от записей и смотрел студентам в глаза: «Прошу вас, господа, применить метод дедукции, который мы так часто использовали в последние месяцы, и к данному вопросу». Его маленькие зеленые глаза блестели от восторга, ибо он считал это доказательство бытия Божьего элегантным и бесспорным.
Однако, невзирая ни на какие аргументы, тесная сцепка клира и науки дала трещину. Прошли времена, когда все профессора Оксфорда и Кембриджа были священниками: зоологи, химики, анатомы, геологи. Все чаще на кафедру всходили ученые, предпочитавшие отделять материальное от метафизического.
Беккету тоже больше нравилось объяснять тонкое устройство человеческой кисти и происхождение видов теорией Чарльза Дарвина, чем неким часовщиком. Книга с таким названием вышла за пару дней до его двадцатого дня рождения – 24 ноября 1859 года, – и он принадлежал к читателям первого издания, которое расхватали за неделю.
Когда студент-медик, долгие годы прислуживавший в Вестминстерском аббатстве, понял процесс эволюции, происходящее в природе так его возбудило, что он целыми днями ходил по улицам, ощущая себя жвачным животным, снова и снова переваривающим съеденное.
Первые месяцы после своего бесславного увольнения из клиники доктор Беккет каждое утро ходил в библиотеку. Он читал «Органон врачебного искусства» Самуэля Ганемана и экспериментировал с гомеопатическими шариками. Читал знаменитое эссе Канта «Что такое Просвещение», поскольку являлся адептом Просвещения и ничего так не желал, как выхода человека из состояния несовершеннолетия. Канта он скоро оставил. Ему не хватило терпения. Он с удовольствием читал сочинения по атеизму и нашел восхитительным высказывание: «Если бы у лошадей были боги, они имели бы вид лошадей»[1]. Беккет очень любил цитировать эту фразу, она лучше других формулировала его отношение к неземному миру. Он прочел и пару десятков страниц Маркса, поскольку его ужаснуло состояние больного из бедного лондонского квартала. Но читать Маркса оказалось еще хуже, чем Канта.
Вскоре после увольнения из больницы Беккет случайно оказался вовлечен в разговор соседей; речь шла о тяжело заболевшем профессоре геологии неподалеку. Договорились о визите к нему доктора Беккета, и больной поразительно быстро, хоть и кряхтя, поднялся с постели. Новости распространились со скоростью света.
Профессор стал первым, к кому Беккет применил свой метод при наличии душевно-телесных, как он говорил, проблем. Из-за беспокойств о сыне старик явно укладывался в тип «мнимого больного». Поскольку пациент жаловался на подреберную боль справа и слева, доктор несколько раз простучал эти места и не обнаружил никаких патологий. Беккет догадался, что симптомы тем не менее необходимо принять всерьез, и прописал умеренную дозу порошков и шариков, а в дополнение – разговоры.
У постели измученного профессора геологии ему стало ясно: врача и пациента должен объединять союз, а не просто диагноз. И еще он понял: иногда имеет смысл назвать болезнь, даже если ее нет. В начале практики Беккету не удалось избежать некоторых ошибок. Случалось, дама хорошего общества приходила в ужас, когда, подойдя ближе к постели, доктор делал комплимент ее здоровому виду, но с облегчением вздыхала, когда он вскоре добавлял: а вот язык обложен. Он научился и тому, что вместо истинного диагноза – слишком плотные ужины – лучше многозначительно говорить: аппендицит.
Деньги состоятельных пациентов, которым непременно нужно было болеть чем-то приличным, он тратил на лекарства и визиты в бедные кварталы.
Поскольку у стремительно выздоровевшего профессора геологии имелся большой круг друзей, в частности именитых ученых, вести о невероятно талантливом, хоть и молодом докторе разнеслись быстро.
В то время Беккет начал задаваться вопросом: почему человек вообще заболел, и все чаще осмеливался прямо заговаривать об этом с пациентами: «Почему именно сейчас? Что вы сами думаете?» И чаще, чем он мог ожидать, они открывали ему свое сердце.
Когда доктор Беккет впервые открыл дверцу коляски перед Даун-хаусом, Дарвин как раз выбирался из вольера с ведром краски в руках. Он бился над проблемой красоты, которая никак не хотела решаться грубой борьбой за жизнь. Как можно отнести к самым ловким оленей с восхитительными, но тяжелыми рогами или самцов павлина с роскошным, но неудобным хвостом? Чтобы приблизиться к разгадке тайны, Чарльз решил самовольно вмешаться в павлиньи дела: Эммиными ножницами выстриг одной птице глазки на оперении и смотрел, как над красавцем издеваются дамы. В попытке выяснить, больше ли самкам нравятся пестрые самцы, чем серые или белые, пририсовал голубям красные кружки, но главным результатом стал лишь возмущенный гомон. Подобными опытами Дарвин поверг нового доктора в такое же изумление, как и птиц-шалашников, предложив им экстравагантный материал для устройства гнезд.
Ученого мучил вопрос, полезна ли красота. И как скромно одетая в глухие коричневые тона самка павлина может быть так же хорошо приспособлена к окружающей среде, как и сверкающий великолепными красками самец.
Доктор Беккет, разумеется, не мог ответить на эти вопросы. Но Дарвин радовался интересу, с каким его слушал новый врач, чего нельзя было сказать о прежнем. Конечно, решение проблемы связано с продолжением рода, предполагал он, и, судя по всему, с выбором дамы. Если так, нужно доказать, что самка оценит любое мельчайшее изменение в оперении самца, например более длинные кроющие перья, и предпочтет одного поклонника, другому указав на дверь. Правда, Чарльз не всегда разделял мнение самок. Довольно часто он удивлялся, почему шуршание и дрожание именно этого хвоста нравится самке и она ложится, как курица, позволяя себя оплодотворить. Как-то вечером за ужином Чарльз сообщил: в его вольерах красота тоже в глазах смотрящего. И, улыбнувшись, посмотрел на Эмму.
В те дни 1870 года украшательство превратило Дарвина в вуайериста и все-таки не нашло точного места в теории эволюции, даже привело к ночным кошмарам, где фазаны при полном параде, зазывно крича, выставляли блестящую гузку и роскошные перья.
Доктору Беккету понадобилось несколько недель и десяток визитов, чтобы осознать весь масштаб экспериментов. Как-то раз ему даже пришлось покумекать над математической формулой, которая никак не хотела выходить у Дарвина. Беккет нашел арифметическую ошибку. Вместе они увязали размеры рогов оленей в брачный период с шансом стать альфа-самцом – один охотник прислал цифры, – и наконец-то было доказано то, что доказать было необходимо: природа умеет манить, причем любовь и вожделение оставляют заметные следы в облике многих видов.
Через одиннадцать лет после выхода книги о видах дошло и до этого. Дарвин был вынужден поставить рядом с естественным отбором вторую движущую силу эволюции – половую. Затея, порадовавшая доктора Беккета, огорчила Эмму и разозлила епископов: ведь всем известно, что живые создания украшает Бог.
Беккет гордился правом присутствовать при том, как исследователь силится выжать у природы ее законы. Однажды – доктор только открыл чемодан – Дарвин признался ему: он наконец-то примирился с развитием своей теории. Хоть дополнительный половой механизм селекции и усложняет ее прежнюю стройность, надо признать, что тем самым в холодную и жесткую борьбу за выживание в природу входит нечто теплое и красивое, необязательное, таинственное – да, роскошь.
Но 5 октября 1870 года, когда перед ним впервые стоял доктор Беккет, Дарвин как раз закрыл ведро с краской. Растерянному врачу он представился как «даунская дохлятина», характеристика, показавшаяся ему уместной, после того как он вчера записал для нового врача свои недуги.
В записке, переданной Беккету, значилось: «Возраст – 61. Уже 30 лет днем и ночью – сильные спазматические вспучивания. Частая рвота, иногда длящаяся месяцами. Рвоте предшествуют озноб, истерические слезы, ощущение смерти или полуобмороки, далее – обильная, очень бледная моча. В настоящее время перед каждой рвотой и каждым выходом газов шум в ушах, головокружение, нарушения зрения и черные точки перед глазами. Свежий воздух меня утомляет, он особенно опасен, вызывает симптомы в голове; состояние беспокойства при расставании с женой. Сейчас мучит ощущение, что в течение дня печень неоднократно перемещается справа налево. Правда, до сих пор она возвращалась обратно. Случается, из-за заложенного носа появляется раздражение желудка. Вероятно, в результате избыточного глотания воздуха. Не умолчу: фурункулы и другие высыпания на коже».