Терраса гостиницы «Атворд» в Строме выступала на десять метров за край утеса в бескрайний простор напоенного солнечным светом воздуха; в трехстах метрах под ней бушевали холодные сине-зеленые волны фьорда. За столом у наружного поручня террасы сидели четверо. Инопланетяне Торк Тамп и Фаргангер пили густое пиво из каменных кружек. Достопочтенному Дензелю Аттабусу подали сто граммов настойки на травах в маленьком оловянном стаканчике, а другой уроженец Стромы, Роби Мэйвил, держал в руке бокал с зеленым вином, привезенным со станции Араминта. Костюмы Аттабуса и Мэйвила соответствовали моде, преобладавшей в городке: черные пиджаки из теплой толстой саржи, с фалдами, но без украшений, и узкие темно-красные брюки. Полный и круглолицый Мэйвил, с мягкими волнистыми черными волосами, прозрачно-серыми глазами и черной «щеткой» усов, был намного младше своего спутника. Он сидел, развалившись на стуле и глядя в бокал с вином – события его явно не устраивали.
Достопочтенный Аттабус лишь недавно присоединился к компании. Он сидел, отодвинув в сторону стаканчик с настойкой и неподвижно выпрямившись: почтенного возраста господин с пышной седой шевелюрой, выдающимся носом и узкими голубыми глазами под мохнатыми бровями.
Инопланетяне были люди совсем другой породы. Они одевались так, как одевались по всей Ойкумене – в свободные рубашки и темно-синие саржевые брюки, заправленные в башмаки с высокими голенищами и пряжками с внутренней стороны. На лице Торка Тампа, низкорослого и почти облысевшего, но широкоплечего и мускулистого, застыло выражение суровой непреклонности. Фаргангер, костлявый и жилистый верзила, кривил тонкий пепельно-серый рот, рассекавший подобно косому шраму его продолговатую, напоминавшую обтянутый кожей череп голову. Оба будто надели маски полного безразличия; лишь изредка в их глазах загорались искорки презрительного веселья, вызванные репликами Дензеля Аттабуса и Роби Мэйвила.
Бросив небрежный взгляд на двух инопланетян, достопочтенный Аттабус перестал обращать на них внимание и сосредоточил его на Мэйвиле: «Я не только не удовлетворен, я шокирован и обескуражен!»
Роби Мэйвил попробовал изобразить обнадеживающую улыбку: «Уверяю вас, все не так плохо, как может показаться! По сути дела, остается только надеяться…»
Достопочтенный Аттабус оборвал его жестом: «Неужели вы не можете уяснить самый элементарный принцип? Мы заключили нерушимый договор, заверенный директоратом в полном составе».
«Вот именно! Все осталось по-прежнему – с той лишь разницей, что теперь мы можем встать на защиту вашего дела более решительно».
«Почему со мной никто не посоветовался?»
Роби Мэйвил пожал плечами и отвернулся, глядя в солнечный воздушный простор: «Не могу сказать».
«Зато я могу! Допущено отклонение от первичной догмы, а первичная догма – не просто словесная формулировка, но императив, определяющий наше существование ежедневно и ежеминутно!»
Роби Мэйвил отвлекся от созерцания пустого пространства: «Могу ли я поинтересоваться, кто вам предоставил эти сведения? Случайно, не Руфо Каткар?»
«Это не имеет значения».
«Не могу полностью с вами согласиться. Каткар, конечно, во многих отношениях превосходная личность, но его принципы, если их можно так назвать, меняются в зависимости от обстоятельств, и он нередко позволяет себе злонамеренные преувеличения».
«Как он может преувеличить то, что я вижу своими глазами?»
«Но вы не видите всей картины!»
«Как, вы еще что-нибудь натворили?»
Роби Мэйвил покраснел: «Я имею в виду, что, осознавая необходимость, исполнительный комитет проявил надлежащую гибкость».
«Ха! Вы только что обвинили Каткара в непостоянстве, а ведь именно он остался верен своим принципам и приподнял завесу, скрывавшую самое поразительное положение вещей!» Достопочтенный Аттабус заметил оловянный стаканчик с настойкой, поднял его и залпом отправил его содержимое в глотку: «Понятия „честность“ и „добросовестность“ неизвестны в кругу ваших приятелей-заговорщиков».
Некоторое время Роби Мэйвил сидел в мрачном молчании. Затем, осторожно глядя в сторону, он произнес: «Совершенно необходимо, чтобы это недоразумение было устранено. Я поговорю с теми, от кого это зависит, и нам, без сомнения, официально принесут глубочайшие извинения. После этого, когда взаимное доверие будет восстановлено, наша группа продолжит работу, и каждый, как прежде, будет вносить свой вклад согласно своим возможностям и способностям».
Достопочтенный Аттабус резко расхохотался: «Позвольте мне процитировать отрывок из „Событий“ Наварта: „Девственницу четырежды изнасиловали в кустах. Виновник, призванный к ответу, пытается возместить нанесенный ущерб. Он предлагает дорогостоящую мазь, чтобы способствовать скорейшему заживлению царапин на ягодицах потерпевшей, но все его извинения и оправдания не могут восстановить ее девственность“».
Роби Мэйвил глубоко вздохнул и ответил тоном, взывающим к рассудку и доброжелательности: «Возможно, следует взглянуть на дело со стороны, чтобы перед нами открылась более широкая перспектива».
«Я не ослышался? – голос Дензеля Аттабуса взволнованно задрожал. – Вы предлагаете расширить кругозор кавалеру ордена „Благородного пути“ девятой степени? Что вы себе позволяете?»
Роби Мэйвил упрямо продолжал: «Я представляю себе вещи таким образом: мы сражаемся на поле битвы абсолютов, добра и зла, и этим фактом непреложно определяются наши потребности. Враги отчаянно сопротивляются – когда на нас нападают, наш долг заключается в том, чтобы отражать их удары. Короче говоря, мы вынуждены плыть по течению реальности – в противном случае мы утонем, обремененные сияющими доспехами иллюзий».
«Не валяйте дурака! – резко сказал достопочтенный Аттабус. – Я не вчера родился. За долгие годы я успел понять, что порядочность и надежность неотъемлемы от добра, они улучшают и обогащают жизнь. Обман, принуждение, кровопролитие и страдания – атрибуты зла; то же можно сказать о несоблюдении договоров».
«Мелочное раздражение и уязвленное самолюбие не должны останавливать вас на пути к великой цели!» – отважно возразил Роби Мэйвил.
Дензель Аттабус усмехнулся: «Да-да, разумеется. Я тщеславен и мелочен, я хочу, чтобы мне почтительно кланялись и целовали мои ступни. Вы действительно так думаете? Не притворяйтесь. Ваши цели совершенно очевидны. Вы хотите, чтобы я снова выплатил большую сумму денег – насколько я понимаю, речь идет о ста тысячах сольдо».
Роби Мэйвил выдавил натянутую усмешку: «Клайти Вержанс упомянула о том, что вы согласились предоставить сто пятьдесят тысяч».
«Эта цифра была упомянута, – согласился Дензель Аттабус. – От нее осталось одно упоминание, не более того. Настало время вернуть деньги, полученные обманным путем – все до последнего гроша! Я принял бесповоротное решение: вам не удастся финансировать за мой счет свои чудовищные приобретения!»
Роби Мэйвил зажмурился и отвел глаза. Тамп и Фаргангер безмятежно прихлебывали пиво. Достопочтенный Аттабус, казалось, только сейчас заметил их присутствие: «Простите, я не запомнил, как вас зовут?»
«Торк Тамп».
«А вас?»
«Фаргангер».
«Фаргангер? К вам обращаются только по фамилии?»
«Фамилии достаточно».
Дензель Аттабус задумчиво изучил обоих, после чего обратился к Тампу: «Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вас это не слишком затруднит».
«Спрашивайте, – безразлично отозвался Тамп. – Хотя Мэйвил, похоже, предпочитает сам отвечать на вопросы – зачем еще он здесь нужен?»
«Возможно. Но я намерен установить факты тем или иным способом».
Роби Мэйвил выпрямился на стуле и нахмурился, обеспокоенный новой помехой – приближался Руфо Каткар, высокий, худощавый и бледный субъект со впалыми щеками и окруженными лиловыми тенями горящими черными глазами под черными бровями. Пряди черных волос прилипли к его узкому белому лбу, костлявую челюсть окаймляла не слишком аккуратная бородка. Его длинные узловатые ноги и руки отличались такими большими ладонями и ступнями, что он казался нелепым. Каткар приветствовал Мэйвила сухим кивком, с подозрением покосился на Тампа и Фаргангера и обратился к достопочтенному Аттабусу: «У вас безутешный вид». Каткар пододвинул стул и уселся.
«Безутешный? Мягко сказано! – откликнулся Дензель Аттабус. – Тебе известны обстоятельства».
Роби Мэйвил открыл было рот, но Аттабус остановил его жестом: «Меня обвели вокруг пальца – история, старая, как мир. Как это могло случиться со мной? Не знаю, смеяться или плакать?»
Глаза Мэйвила нервно бегали из стороны в сторону: «Зачем же так выражаться, господин Аттабус? Ваши восклицания развлекают всю террасу!»
«Пусть слушают! Может быть, они чему-нибудь научатся на моем примере. Факты таковы: ко мне обратились с неискренней любезностью, всем и каждому не терпелось выслушать мое мнение – сама по себе новизна такой ситуации меня настораживала. Тем не менее, я выразил свои убеждения ясно и подробно, не оставив никаких оснований для их неправильного истолкования».
Достопочтенный Аттабус иронически покачал головой: «Реакция слушателей меня удивила. Они попросили назвать источник моих философских воззрений. Я скромно ответил, что отважился сделать лишь несколько первых робких шагов по «Благородному пути», и все присутствующие были глубоко впечатлены. «Наконец удалось сформулировать первичную догму, определяющую политику партии ЖМО!» – говорили мне. Лихорадочно возбужденные, мои собеседники готовы были броситься в священный бой! Меня безвозвратно вовлекли в общее дело, меня настойчиво просили реализовать мои взгляды на практике, применяя все средства, находящиеся в моем распоряжении, в том числе финансовые – в конце концов, разве можно найти лучшее применение богатствам, бесцельно накапливающимся на банковских счетах? Я согласился перевести существенную сумму на счет в «Банке Соумджианы». К этом счету могли получать доступ только три члена исполнительного комитета, назначенных в тот же день: Роби Мэйвил, Джулиан Бохост и, по моему настоянию, Руфо Каткар. Я поставил условие: деньги, переведенные на этот счет, нельзя тратить в целях, сколько-нибудь противоречащих заповедям «Благородного пути». Все без исключения хорошо знали об этом условии, все без исключения обязались его соблюдать! Мои пожелания получили всеобщую поддержку, и громче всех об этом заявлял отважный борец за справедливость, Роби Мэйвил!
Так было достигнуто наше соглашение – в обстановке взволнованного единодушия.
Сегодня утром наступила развязка. Я узнал, что моим доверительным фондом злоупотребили, что первичную догму отбросили пинком, как кусок гнилого мяса, что мои деньги используются в самых неблаговидных целях. Происходящее можно назвать только предательством! Теперь мы стоим лицом к лицу с новой реальностью – и она заключается прежде всего в том, что все мои деньги подлежат немедленному возвращению».
«Но это невозможно! – страстно воскликнул Роби Мэйвил. – Деньги сняты со счета и потрачены!»
«Сколько именно вы растратили?» – резко спросил Руфо Каткар.
Роби Мэйвил обжег его взглядом, полным ненависти: «До сих пор в нашем разговоре я пытался соблюдать общепринятые правила вежливости, но теперь приходится сослаться на ситуацию, о которой лучше было бы не упоминать – по крайней мере до поры до времени. Но факты остаются фактами – между исполнительным комитетом партии ЖМО и Руфо Каткаром больше нет и не может быть никаких отношений. Грубо говоря, Каткар больше не считается „жмотом“ с достаточно высокой репутацией».
«Кому какое дело до высокой или низкой репутации ваших „жмотов“! – вспылил достопочтенный Аттабус. – Руфо Каткар – мой двоюродный племянник и человек со связями в самых влиятельных кругах! Кроме того, он – мой помощник, и я во всем на него полагаюсь».
«Не сомневаюсь, – кивнул Мэйвил. – Тем не менее, взгляды Каткара зачастую нецелесообразны и даже нелепы. В интересах беспрепятственного делопроизводства его исключили из состава руководства».
Каткар отодвинулся на стуле: «Мэйвил, потрудитесь придержать язык, пока я перечисляю фактические обстоятельства дела. Обстоятельства эти нелицеприятны и уродливы. Партия ЖМО контролируется парой самовлюбленных женщин, соперничающих в упрямстве и бесцеремонности. Нет необходимости называть их имена. В стаде беспозвоночных простофиль и хвастливых попугаев, среди которых ниже всех пресмыкается и пуще всех распускает хвост Роби Мэйвил, я оставался последним оплотом здравого смысла, последней препоной на пути безумного самоуничтожения, избранном партийным руководством. Но меня смели в сторону, и теперь партия ЖМО – машина без тормозов и ограничителей, мчащаяся в пропасть». Каткар поднялся на ноги и обратился к достопочтенному Аттабусу: «Вы приняли самое правильное решение! Заговорщикам следует отказать в любых дальнейших кредитах, а все деньги, уже ими полученные, они обязаны вернуть!» Каткар повернулся и решительно удалился с террасы. Дензель Аттабус тоже приготовился встать.
Роби Мэйвил воскликнул: «Подождите! Вы должны меня выслушать! Пусть он ваш двоюродный племянник, но Каткар совершенно неправильно истолковывает события!»
«Неужели? Его замечания показались мне разумными».
«Вы не знаете всей правды! Каткара исключили из состава руководства, но это вызвано не только личными столкновениями. Он пытался бессовестно захватить власть! Каткар заявил, что руководить нашей кампанией должен он, так как благодаря своей квалификации он лучше справится с этой ролью, чем Клайти Вержанс и Симонетта, а им он отвел второстепенные роли. Разумеется, обе женщины пришли в ярость. Они считают, что Каткар демонстрирует недопустимый избыток мужского тщеславия. Каткару не только отказали в притязаниях – его задержали и строго наказали, так строго, что теперь он движим исключительно ненавистью и жаждой мщения».
«А какими побуждениями руководствовались бы вы на его месте? – возмутился Дензель Аттабус. – Каткар кое-что рассказывал мне о своей жизни на Шаттораке. Меня нисколько не удивляет его реакция».
Вздохнув, Роби Мэйвил смирился с неизбежностью: «Несмотря на все, Каткар ничему не научился. Он ведет себя так же безрассудно и нагло, как раньше. Он игнорирует линию партии, и ему могут угрожать новые дисциплинарные меры. Тем временем, его рекомендации бессмысленны – по сути дела, они даже опасны, так как вас могут заподозрить в сообщничестве с Каткаром, когда ему придется рассчитываться за свои проступки».
Дензель Аттабус неподвижно воззрился на Мэйвила холодными голубыми глазами: «Не могу поверить своим ушам! Вы, кажется, угрожаете мне насилием?»
Роби Мэйвил церемонно прокашлялся: «Разумеется, нет! Тем не менее, действительностью невозможно пренебрегать, даже если вы – достопочтенный Дензель Аттабус».
«Не вам говорить о действительности. Каткар меня не надувал и не обкрадывал. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы окончательно решить этот вопрос к моему полному удовлетворению». Дензель Аттабус слегка поклонился Тампу и Фаргангеру, после чего покинул террасу, не удостоив Мэйвила даже кивком.
Роби Мэйвил снова размяк на стуле, как остановившаяся заводная игрушка. Тамп наблюдал за ним, не проявляя никаких эмоций. Фаргангер созерцал просторы к югу от гигантской расщелины фьорда и сине-зеленые воды в трехстах метрах под террасой.
Наконец Мэйвил поднял голову и выпрямился: «Ничто не вечно. Похоже на то, что наконец настало время перемен».
По некотором размышлении Тамп заметил: «Рожденный ползать летать не может».
Роби Мэйвил угрюмо кивнул: «Таков урок, извлеченный многими. Никому из них, однако, он не пошел на пользу».
Ни выражение лица Тампа, ни положение головы Фаргангера не изменились; наблюдая за ними, никто не смог бы догадаться, о чем они думают.
За два дня до посещения Стромы Эгон Тамм связался со смотрителем Боллиндером. Сообщив о своих планах, консерватор попросил подготовить по такому случаю зал для проведения совещаний. Смотритель Боллиндер обещал выполнить эту просьбу.
В назначенный день, примерно в три часа пополудни, у воздушного вокзала Стромы приземлился автолет Эгона Тамма – темноволосого человека плотного телосложения с непринужденными манерами и настолько обыденной внешностью, что его присутствие иногда переставали замечать. Он приехал в сопровождении Бодвина Вука, Шарда Клаттока и Глоуэна Клаттока, представлявших отдел B (бюро расследований), а также Хильвы Оффо, председательницы Верховного суда управления Заповедника на станции Араминта, и своей дочери Уэйнесс.
Навстречу из Стромы поднялись три смотрителя Заповедника, несколько других видных представителей местной общины, группа студентов и небольшая толпа обывателей, которым просто больше нечего было делать. Они ждали на обочине у дороги, ведущей в городок по краю утеса, в черных плащах с капюшонами, вздувавшихся и хлопавших на ветру. Как только Эгон Тамм приблизился, долговязый рыжебородый молодой человек выбежал и преградил ему путь. Консерватор вежливо остановился, а молодой человек спросил, перекрикивая ветер: «Зачем вы приехали?»
«Чтобы обратиться к населению Стромы».
«В таком случае вы должны сказать правду! Правда – как поручень на краю обрыва; в Строме уже не на что опереться, все перемешалось, все вверх дном! Мы хотели бы услышать обнадеживающие новости – не могли бы вы намекнуть, о чем вы будете говорить?»
Эгон Тамм рассмеялся: «Об этом скоро все узна́ют, а до тех пор рекомендую проявить терпение».
Ветер бушевал, и рыжебородый юноша снова повысил голос: «Но какие вести вы привезли, хорошие или плохие?»
«Ни то ни другое, – ответил Эгон Тамм. – Я скажу вам правду».
«А! – безутешно воскликнул молодой человек. – Хуже ничего не может быть!» Он уступил дорогу, и Эгон Тамм с сопровождавшей его делегацией продолжили спуск по краю утеса.
До выступления консерватора оставался час; приехавшие собрались в таверне «Приют астронавта». Бодвин Вук, Шард и Глоуэн вышли на террасу, Эгон Тамм и Хильва Оффо остались в пивной. Уэйнесс встретила старых приятелей и пригласила их к себе домой – туда, где она жила до переезда на станцию Араминта. Она сообщила о своих планах отцу; Эгон Тамм пытался возражать: «Минут через двадцать все соберутся в конференц-зале».
«Никаких проблем! Мы включим экран и послушаем тебя по телефону».
«Как хотите».
Покинув таверну, Уэйнесс поднялась на второй ярус и быстро, почти вприпрыжку, направилась на восток. Уже через пару минут она увидела впереди высокий зеленый дом с криволинейным фасадом – дом, где Уэйнесс провела первые годы жизни. В детстве она считала его единственным в своем роде, самым лучшим домом во всей Строме; его цвет и особенности казались ей тогда преисполненными значением. На самом деле все дома в Строме были похожи – высокие, узкие, опирающиеся один на другой, с одинаковыми группами высоких узких окон и островерхими крышами; отличались они только мрачноватой расцветкой – темно-синей, каштановой, темно-коричневой, пепельно-серой, черной или темно-зеленой, с архитектурными деталями, подчеркнутыми белыми, голубыми или ярко-красными контурами.
Дом родителей Уэйнесс, темно-зеленый с белыми и голубыми наличниками окон и дверей, находился на восточном конце второго яруса – в престижном районе, с точки зрения никогда не забывавших о статусе жителей Стромы.
Уэйнесс росла девочкой тоненькой, маленькой, задумчивой и замкнутой. Темные кудри и бледно-оливковую кожу она унаследовала от одной из прабабушек, уроженки Кантабрийских гор на Древней Земле. Черты лица ее были настолько правильными, что казались непримечательными, пока наблюдатель не обнаруживал, приглядевшись, деликатные контуры короткого прямого носа, скул и подбородка, а также широкий улыбчивый рот. Отзывчивый и дружелюбный ребенок, Уэйнесс никогда не была чрезмерно общительной или задиристой. Любопытство, граничившее с восхищением, и всевозможные размышления постоянно занимали ее голову – настолько, что она предпочитала сторониться компании сверстников, а в наиболее традиционно настроенных семьях Стромы ее считали чудаковатой и не слишком жаловали. Иногда она чувствовала себя немножко одинокой и всеми забытой, стремясь к чему-то далекому и недостижимому, к чему-то, что она сама не могла точно определить; со временем, однако, мальчики начали замечать, что Уэйнесс Тамм очень хорошо выглядит, и странные печальные настроения стали посещать ее гораздо реже.
В те годы в Строме было мало разногласий и политических конфликтов; даже если споры возникали, они почти всегда ограничивались беззаботными перепалками и философскими дебатами в кругу друзей, встречавшихся в гостиных. Огромному большинству местных жителей существование казалось устоявшимся, не нуждающимся в изменениях и по большей части благополучным; только несколько человек принимали иконоборческие социальные теории близко к сердцу, и эти люди образовали ядро «партии жизни, мира и освобождения» (сокращенно – «ЖМО», в связи с чем их в шутку прозвали «жмотами»).
В детстве Уэйнесс не интересовалась политикой; в конце концов, доктрина Заповедника оставалась основным и непреложным фактом жизни – разве все они не жили на планете Кадуол, где каждый подчинялся положениям Великой Хартии? Ее отец, Эгон Тамм, был убежденным консервационистом, хотя и не любил выражать свои взгляды громогласно; ему не нравилась полемика, и он уклонялся от участия в сопровождавшихся ударами кулаков по столу шумных перебранках, постепенно начинавших омрачать атмосферу Стромы и восстанавливать друг против друга хороших знакомых. Когда настала пора назначить нового консерватора, в качестве компромисса выбрали Эгона Тамма, человека умеренного, разумного и внешне ничем не напоминавшего активистов какой-либо фракции.
Когда Уэйнесс исполнилось пятнадцать лет, ее семья переехала в Прибрежную усадьбу на окраине станции Араминта, а темно-зеленый дом на втором ярусе Стромы уступили пожилой сестре Эгона Тамма и ее не менее пожилому супругу.
Теперь этот дом пустовал – хозяева путешествовали в космосе. Поднявшись по двум ступенькам крыльца, Уэйнесс отодвинула дверь; подобно большинству дверей в Строме, она никогда не закрывалась на замок. Переступив порог, Уэйнесс оказалась в восьмиугольной прихожей со стенами, выложенными панелями из выцветшего дерева, прибитого к берегу океаном. На полках высоких стеллажей красовались коллекция древней оловянной посуды и шесть карикатурных масок – никто не знал, кого они изображали и по какому поводу.
Все было по-прежнему! Слева арочный проход открывался в столовую; в глубине прихожей винтовая лестница и лифт позволяли подняться на верхние этажи. Справа еще один арочный проход вел в гостиную. Заглянув в столовую, Уэйнесс заметила знакомый круглый стол из полированного дерева, за которым она столько раз сидела с родителями и братом. А теперь Майло не было в живых. Глаза Уэйнесс заволокли слезы, она стала часто моргать и подумала: «Не следует поддаваться эмоциям, это ни к чему».
Отвернувшись, Уэйнесс пересекла прихожую и зашла в гостиную, осторожно ступая с пятки на носок, чтобы не потревожить призраков – в Строме все в какой-то степени верили, что в каждом старом доме водятся призраки. Призраки ее темно-зеленого дома, однако, проявляли холодное безразличие к жизни обитателей, и Уэйнесс никогда их не боялась.
Все было по-прежнему – дом оставался таким, каким она его помнила, но в нем все уменьшилось, будто теперь она смотрела не вещи в перевернутый театральный бинокль. Три застекленных «фонаря» в наружной стене создавали ощущение, что дом плыл в необъятном небесном просторе – лишь в трех километрах к югу темнела отвесная стена противоположного утеса. Подойдя близко к окну и глядя вниз, можно было заметить беснующиеся волны фьорда. Сирена уже опускалась к самому краю утеса, и через фасетчатые стекла окон-фонарей гостиную озаряли косые темно-желтые лучи. Пара других солнц, красноватый чопорный Синг с блестящей белой приятельницей Лоркой, уже скрылась за высоким горизонтом.
Уэйнесс поежилась – в доме было холодно. Она разожгла огонь в камине, осторожно насыпав в очаг кучку вымытого морем битумного угля и сложив над ней шалашик ломаного плавника. Уэйнесс продолжала оглядываться – после просторных помещений Прибрежной усадьбы здесь все казалось тесным, хотя высокие потолки несколько компенсировали узость комнат. «Странно!» – подумала Уэйнесс. Она никогда раньше не чувствовала себя стесненной в этом доме. «Не может ли жизнь, проведенная в таких условиях, наложить отпечаток на мышление? – спросила она себя. – Наверное, нет; мозг приучается игнорировать ограничения и преодолевает их воображением». Уэйнесс повернулась спиной к огню. Справа на высокой опоре стоял глобус Древней Земли; слева на такой же опоре возвышался глобус Кадуола. В детстве она часами изучала эти глобусы. Она решила, что, когда она выйдет замуж за Глоуэна, у них в доме будут стоять два таких глобуса – может быть, даже эти самые. Другие предметы мебели не вызывали у нее ностальгического желания взять их с собой; обитые темно-красной и крапчато-зеленой материей, крепкие и традиционные, они будто застыли навечно в предназначенных для них местах – ведь в Строме никогда ничего не менялось!
Уэйнесс поправила себя: перемены уже настигли Строму, и предстояли новые, еще более решительные перемены. Уэйнесс вздохнула, опечаленная неизбежностью.
Глядя в окно внутренней стены, она заметила нескольких своих приятелей, приближавшихся по узкой дорожке, прижимавшейся к обрыву. Четыре девушки и два молодых человека, все они были примерно того же возраста, что и Уэйнесс. Она открыла входную дверь – друзья ввалились в прихожую, смеясь, болтая, перекликаясь веселыми приветствиями. Все они дивились на то, как изменилась Уэйнесс.
«Ты всегда ходила такая серьезная, погруженная в тайные помыслы! Мне часто хотелось догадаться, о чем ты думаешь», – сказала Траденс.
«Мои помыслы были вполне невинны», – успокоила ее Уэйнесс.
«Слишком много думать вредно! – заявила Сунджи Боллиндер. – Начинаешь во всем сомневаться и ничего не можешь решить окончательно».
Все обернулись к Уэйнесс, и той пришлось ответить: «Это очень глубокое наблюдение; в один прекрасный день мне придется взять себя в руки и обуздать саморазрушительные мыслительные процессы».
Так продолжался разговор, полный сплетен и воспоминаний – но шестеро гостей постоянно казались отделенными от Уэйнесс какой-то осторожной формальностью, будто подчеркивая, что Уэйнесс больше не принадлежала к их окружению.
Все присутствующие, включая Уэйнесс, были насторожены тягостными предчувствиями; все то и дело посматривали на большие настенные часы. Причина опасений была проста – через несколько минут консерватор должен был выступить с заявлением, которое, насколько позволяли судить давно распространившиеся слухи, должно было повлиять на повседневную жизнь каждого обитателя Стромы.
Уэйнесс приготовила и подала друзьям горячий ромовый пунш, подсыпала в камин битумного угля. Она мало говорила – ее вполне удовлетворяла возможность прислушиваться к беседам окружающих, сосредоточенным на предстоящем объявлении. Политическая ориентация друзей ее детства становилась очевидной: Аликс-Мари и Танкред остались консервационистами; Траденс, Лэнис и Айвар стали убежденными сторонниками партии ЖМО и называли свои убеждения «динамическим гуманизмом». Сунджи, высокая и гибкая дочь ревностного смотрителя Боллиндера, вызывала у многих холодную ярость замечаниями, противоречившими общепринятым мнениям; так же, как и Уэйнесс, она не проявляла особого интереса к разговору. По-видимому, она считала, что примкнуть к той или иной стороне было бы примитивной пошлостью, и что смехотворность утверждений ее приятелей не оставляла места для серьезного обсуждения.
Траденс не понимала причин такой высокомерной отстраненности: «Разве у тебя нет никакого чувства ответственности?»
Сунджи лениво пожала плечами: «Одна неразбериха всегда более или менее напоминает другую. Для того, чтобы разобраться в разнице между неразберихами, нужен острый аналитический ум, а меня таким умом природа не наградила».
«Но если общество подразделяется на группы, подобные партии ЖМО, – обиженно возразила Траденс, – и каждая группа хорошо понимает, в чем заключается та или иная часть неразберихи, и упорядочивает понятную ей часть, тогда после объединения всех упорядоченных частей возникает единое ясное целое, неразберихи больше нет, и цивилизация празднует очередную победу!»
«Превосходно сказано! – воскликнул Танкред. – Только партия ЖМО занялась той частью неразберихи, в которой ничего не смыслит. Когда распределяли части, нуждающиеся в упорядочении, распределитель забыл их пронумеровать, а теперь, когда настало время их объединить, наступила еще бо́льшая неразбериха – кое-какие важные компоненты наспех сколоченного целого остались лишними, валяются на полу, и о них все спотыкаются».
«Какая чепуха! – фыркнула Траденс. – Кроме того, какое отношение это имеет к тому, что Сунджи отказывается участвовать в политической деятельности?»
«Подозреваю, что она просто-напросто руководствуется своими представлениями о скромности, – ответил Танкред. – Она не заявляет о своих убеждениях, потому что понимает, что в любой момент внезапное озарение может побудить ее к изменению всего мировоззрения. Не так ли, Сунджи?»
«Ты совершенно прав. Хотя в моем случае скромность носит не столь догматический характер».
«Браво, Сунджи!»
Айвар прибавил: «Безумный поэт Наварт, подобно Сунджи, был знаменит смиренномудрием. Он считал себя неотделимым от стихии, а поэзию называл стихийным бедствием».
«У меня стихи тоже вызывают такое чувство», – призналась Сунджи.
«Наварт постоянно пребывал в страстном напряжении, но во многих отношениях оставался на удивление наивным. Когда Наварт решил сочинить великую поэму, он забрался на вершину горы и обратил свой гений к небу, пользуясь облаками как каллиграфическими инструментами. Но облака унес ветер, и ему осталось только сделать вывод, что слава творца сосредоточена в процессе творения, а не в долговечности сотворенного».
«Ничего не понимаю! – раздраженно пожала плечами Траденс. – Как этот старый дурак мог манипулировать облаками?»
«Неизвестно, – сухо ответил Танкред, глубоко почитавший безумного поэта во всех его ипостасях и аспектах. – Некоторые его лучшие произведения относятся к этому периоду, так что методы, которыми он пользовался, не имеют большого значения, не правда ли?»
«По-моему, ты такой же сумасшедший, как твой Наварт!»
«Насколько я помню, он упал со скалы в погоне за козой и едва выжил», – заметила Уэйнесс.
«Смешной старикан! – откликнулась Аликс-Мари. – Что ему было нужно от козы?»
«Кто знает? – беззаботно махнул рукой Танкред. – Это еще одна из многих тайн Наварта».
Айвар взглянул на часы: «Еще десять минут. Уэйнесс знает, что происходит, но ничего не говорит».
«Тебя больше не тянет домой, в Строму?» – повернувшись к Уэйнесс, спросила Аликс-Мари.
«На самом деле нет. Я увлеклась работой, связанной с сохранением Заповедника, и у меня ни на что другое практически не остается времени».
Айвар снисходительно рассмеялся: «Ты говоришь о Заповеднике с религиозным благоговением!»
«Ты ошибаешься, – возразила Уэйнесс. – Религия тут ни при чем. Просто я люблю Заповедник. Кадуол – дикая, просторная, прекрасная планета; для меня невыносима мысль о том, что ее хотят обезобразить».
«Жизнь не ограничивается Заповедником», – несколько доктринерским тоном заметила Лэнис.
«А мне ничего никогда не хотелось сохранять, – лениво растягивая слова, заявила Сунджи. – С глаз долой – из сердца вон».
«Позвольте выступить с прокламацией! – с наигранной торжественностью воскликнул Айвар. – Кадуолу не повредит примесь цивилизации. Два или три города с приличными ресторанами, пара казино и – для меня лично – двадцатикомнатная усадьба на озере Эльджиан с проточной холодной водой и теплой прислугой из отборных девиц, окруженная тысячью гектаров садов с оградами, отпугивающими банджей и ярлапов, не говоря уже о туристах».
«Айвар! – возмутилась Аликс-Мари. – Это не смешно, это отвратительно!»
«Не вижу, почему. По меньшей мере я выражаюсь откровенно – в отличие от многих».
«Может быть. Но я, по сути дела – убежденная консервационистка в той мере, в какой Хартия применяется со всей строгостью не ко мне, а ко всем остальным, и не позволяет им вторгаться в пределы моей частной жизни».
«Каждому по двадцатикомнатной усадьбе с прислугой – это новая партийная установка ЖМО?» – наивно спросила Уэйнесс.
«Конечно, нет! – разгневалась Траденс. – Айвар проказничает».
«Ха-ха! – воскликнул Танкред. – Если жмотам оборвать павлиньи хвосты, что от них останется? Ощипанные цыплята, дрожащие на ветру!»
«Как это невежливо с твоей стороны!» – пожурил его Айвар и, повернувшись к Уэйнесс, прибавил: «Танкред – ужасный циник. Он сомневается в существовании истины, представляешь? Кстати об истине – что нам собирается поведать твой отец? Или ты твердо решила держать язык за зубами?»
«Твердо. Через несколько минут вы все узнаете».
«Но ты сама-то знаешь?»
«Конечно, знаю!»
«Все это ничем не кончится! – заявил Айвар. – Мы решительны, мы все видим насквозь и мгновенно реагируем. Эгон Тамм может спорить с нами, сколько ему заблагорассудится».
«Никаких споров не будет, – возразила Уэйнесс. – Вот увидишь».
Айвар пропустил ее слова мимо ушей: «Какую бы позицию он не занимал, правую или левую, верхнюю или нижнюю, неважно! Ему не совладать с динамическим гуманизмом!»
«Он даже не попытается узнать, в чем заключается гуманоидный динамизм».
«Динамический гуманизм – двигатель прогресса, основа философии ЖМО! Наша система взглядов гораздо демократичнее консервационизма, цепляющегося за Хартию, и сметет все препятствия на своем пути!»
«Браво, Айвар! – с не меньшей горячностью воскликнул Танкред. – Из тебя вышел бы великолепный оратор, если бы ты не болтал сущий вздор! Необходимо раз и навсегда положить конец этому вздору, и со всей серьезностью. Сколько бы жмоты не тянули жадные руки к роскошным усадьбам на озерах Эльджиан и Аманте с соблазнительными девственницами-островитянками, шлепающими босиком по паркетным полам и подающими ромовый пунш в полураздетом и уже не полураздетом виде, эти прекрасные мечты никогда не сбудутся – и почему? Потому что Кадуол – Заповедник. Неужели это так трудно понять?»
«Вот еще! – пробормотал Айвар. – Ты не гуманист, я с тобой никогда не соглашусь. Ситуация неприемлема, и с этим придется что-то делать».
«Что-то уже делается, – сказала Уэйнесс. – Хотя вам, скорее всего, это не понравится». Она прикоснулась к кнопкам настенного экрана, и на нем появилось яркое, четкое цветное изображение зала заседаний городского совета.
В таверне «Приют астронавта» – после того, как ее покинула Уэйнесс – Эгон Тамм попытался присоединиться к своим спутникам на террасе, но ему преградила путь группа серьезных молодых интеллигентов, забросавших его вопросами. Консерватор мог только терпеливо повторить, что скоро все будет ясно, и что разъяснять его точку зрения дважды было бы нецелесообразно.
Самым настойчивым из инквизиторов был дюжий детина с розовым лицом, закрепивший на груди большой круглый значок с лозунгом «вся власть йипам!» Он спросил: «Скажите нам, по меньшей мере, согласны ли вы с разумным решением вопроса о размещении йипов?»
«Об этом вы скоро сможете судить сами».
«А до тех пор мы должны затаить дыхание и грызть ногти», – проворчал молодой «жмот».
«Пора бы уже избавиться от вредной детской привычки!» – обронила нахальная молодая женщина в тенниске с изображением печального кота, говорившего: «Мой дед был жмотом, пока не отказался от валерьянки!»
Дюжий молодой человек продолжал приставать к Эгону Тамму: «Вы должны сознавать, консерватор, что Кадуол не может вечно оставаться в каменном веке!»
Смотритель Боллиндер, тяжеловесный черноволосый человек с круглым свирепым лицом, окаймленным черной бородой, попытался неловко пошутить: «Если консерватор не вышлет тебя с планеты за подстрекательство и распространение вредных глупостей, считай, что тебе повезло!» Боллиндер обернулся: «Ага! Приближается еще одна героиня, которой нашлось бы теплое местечко на галере!»
«Размечтался! – отрезала Клайти Вержанс, уже находившаяся достаточно близко, чтобы расслышать последнее замечание. – Пустые угрозы, расточаемые с грацией слона в посудной лавке – чего еще ожидать от пресловутого смотрителя? Остается только надеяться, что при исполнении официальных обязанностей он проявляет больше сдержанности и такта».
«Рад стараться в силу моих скромных способностей», – поклонился Боллиндер.
Клайти повернулась к Эгону Тамму. Крупная ширококостная женщина с мясистыми плечами, ногами и ягодицами, ростом она почти не уступала смотрителю Боллиндеру. Ее жесткие темно-каштановые волосы были подстрижены под горшок, без какой-либо попытки сделать более привлекательным ее угловатое лицо. Без сомнения, Клайти Вержанс была волевой персоной, не проявлявшей никаких признаков легкомыслия: «Мне тоже, признаться, было бы любопытно узнать, какое не терпящее отлагательств дело привело вас в Строму, и почему оно нуждается в театральном обсуждении на общем собрании».
«В ближайшее время все будет разъяснено – надеюсь, мое выступление удовлетворит ваше любопытство», – ответил Эгон Тамм.
Клайти Вержанс презрительно хмыкнула, повернулась, чтобы уйти, но тут же остановилась и указала на настенные часы: «Разве вам не пора уже быть в зале заседаний? Видно, не такое уж у вас срочное дело, если вы позволяете себе прохлаждаться в „Приюте астронавта“, насасываясь пивом с закадычными друзьями!»
Эгон Тамм взглянул на часы: «Вы совершенно правы! Благодарю за напоминание». Сопровождаемый смотрителем Боллиндером, Бодвином Вуком, Глоуэном и другими, консерватор направился к зданию городского совета, находившемуся на третьем ярусе. Задержавшись в вестибюле, он заглянул в зал заседаний, где уже собрались небольшими группами и разговаривали должностные лица и другие видные представители Стромы. В черных сюртуках с длинными фалдами, черных брюках в обтяжку и черных ботинках с острыми носками, все они были одеты строго и традиционно. Консерватор обернулся к смотрителю Боллиндеру: «Не вижу Джулиана Бохоста».
«Джулиан путешествует. Здесь никто не сожалеет о его отсутствии – кроме, пожалуй, Клайти Вержанс».
Продолжая разговаривать, консерватор и смотритель прошли в зал заседаний. Эгон Тамм слегка усмехнулся: «Моя дочь, Уэйнесс, повстречалась с Джулианом на Земле. Он проявил себя, мягко говоря, не с лучшей стороны – ничего хорошего о нем я не услышал».
«Меня это не удивляет. Хоть бы он остался на Земле! На мой взгляд, для него и для всех нас будет лучше, если он забудет дорогу домой».
Клайти Вержанс, также поспешившая в зал заседаний, сразу нашла глазами Эгона Тамма, промаршировала по проходу и остановилась перед консерватором и его собеседником: «Так как вы, судя по всему, занимаетесь обменом любезностями, я хотела бы внести свою лепту в этот бесполезный процесс и выразить удовлетворение тем, что здоровье консерватора не оставляет желать лучшего, хотя он и отлынивает от своих прямых обязанностей, находясь в Строме. В том случае, однако, если вы обмениваетесь информацией, относящейся к вопросам общественного значения, я хотела бы присутствовать при их обсуждении».
«До сих пор мы говорили только о незначительных мелочах, – вежливо отозвался Эгон Тамм. – В частности, я интересовался местопребыванием вашего племянника Джулиана».
«Джулиана трудно назвать „незначительной мелочью“! Так или иначе, о его местопребывании следовало бы спрашивать меня, а не Боллиндера».
Консерватор не выдержал и рассмеялся: «Надеюсь, я могу разговаривать со смотрителем без вашего разрешения?»
«Не будем жонглировать словами! Зачем вы здесь?»
«Для того, чтобы выступить с объявлением».
«В таком случае рекомендую обсудить это объявление со мной и другими смотрителями – с тем, чтобы в его текст могли быть внесены, по мере необходимости, изменения с учетом наших полезных замечаний».
«Зачем возвращаться к тому, что уже решено? – спросил Эгон Тамм. – Вы больше не смотрительница, у вас не осталось никаких официальных полномочий».
«Вы ошибаетесь! – громогласно заявила Клайти Вержанс. – Я избрана существенным числом голосов и представляю определенную часть избирателей».
«Я сместил вас с должности, пользуясь полномочиями, предоставленными мне теми же избирателями. В лучшем случае вы представляете общественно-политический клуб ЖМО и не можете претендовать ни на что большее. Если вы думаете, что это не так, вы предаетесь беспочвенным иллюзиям».
Клайти Вержанс усмехнулась, слегка оскалив зубы: «Партия ЖМО может за себя постоять!»
«Не стану спорить, – кивнул Эгон Тамм. – Этот вопрос уже отпал сам собой».
«Какая чепуха! – возмутилась Клайти Вержанс. – Мне известно из самого достоверного источника, что оригинальные экземпляры бессрочного договора о передаче права собственности на Кадуол и Хартии Кадоула утеряны. Таким образом это у вас, а не у меня, нет никаких законных полномочий!»
«Вас ввели в заблуждение».
«Даже так? – снова усмехнулась Клайти Вержанс. – В таком случае просветите меня».
«С удовольствием. Моя дочь, Уэйнесс, только что вернулась с Земли. Она мне сообщила, что оригинальные экземпляры бессрочного договора и Хартии находятся в распоряжении Джулиана Бохоста».
Клайти Вержанс изумленно уставилась на консерватора: «Джулиан их нашел?»
«О да! По сути дела, ему даже не пришлось их искать».
«Но это просто замечательная новость!»
«Рад, что вы так думаете, – сухо продолжал Эгон Тамм. – Ситуация, однако, этим не ограничивается. Джулиан получил вышеупомянутые документы только после того, как они были заменены, в предусмотренном законами порядке, новым договором и новой Хартией, в настоящее время уже вступившими в силу. На каждом из документов, оставшихся у Джулиана, проставлена большими лиловыми буквами печать „аннулировано“ – хотя они все еще могут иметь какую-то ценность в качестве исторических достопримечательностей». Консерватор взглянул на часы: «Прошу меня извинить – теперь пора объяснить эти факты населению Стромы».
Отвернувшись от Клайти Вержанс, лишившейся дара речи, Эгон Тамм прошел к трибуне и поднялся на нее. В зале стало тихо.
«Буду настолько краток, насколько возможно, – начал Эгон Тамм, – хотя вам предстоит услышать, пожалуй, самые важные новости, когда-либо оглашенные в этом зале. Суть состоит в следующем: отныне управление Заповедником Кадуола осуществляется в соответствии с новой Хартией. Новая Хартия напоминает прежнюю, но содержит гораздо менее расплывчатые, конкретные формулировки. Копии нового документа уже разложены на столе в вестибюле.
Как и почему это случилось? Предыстория нашей реформы очень сложна, и в данный момент я излагать ее не стану.
Новая Хартия предписывает ряд изменений. Площадь анклава станции Араминта увеличена примерно до тысячи трехсот квадратных километров. Численность постоянного населения также несколько увеличится, но постоянными жителями все еще могут быть только служащие управления нового Заповедника, заменившего древнее Общество натуралистов в качестве правомочного владельца планеты. Административный аппарат будет расширен и реорганизован, но шесть отделов продолжат, по существу, выполнение прежних функций.
Лица, населяющие в настоящее время станцию Араминта и Строму, имеют право войти в число служащих нового Заповедника, но с тем условием, что они возьмут на себя определенные обязательства. Во-первых, они должны соблюдать положения новой Хартии. Во-вторых, они должны переехать на территорию станции Араминта. Сперва это приведет к некоторому замешательству, но каждой семье гарантируются и в конечном счете будут отведены земельный участок и собственное место жительства. Хартия гласит, что на Кадуоле не будет никакого постоянного человеческого поселения, кроме станции Араминта. Несмотря на первоначальные неудобства, связанные с переездом, Строму придется покинуть».
Консерватор согласился ответить на несколько вопросов. Розоволицый молодой человек, раньше пристававший к консерватору с вопросами в таверне, страстно воскликнул: «А что будет с йипами? Надо полагать, вы их сбросите в море, чтобы покончить с их жалким существованием?»
«Существование йипов достойно жалости, согласен! – сказал Эгон Тамм. – Мы поможем им, но при этом не будем приносить в жертву Заповедник».
«Вы выселите их из родного города и отправите их неизвестно куда, набив ими трюмы, как скотом?»
«Мы перевезем их в новое место жительства со всеми возможными удобствами».
«Еще вопрос! Предположим, кое-кто из нас предпочтет остаться в Строме. Оставшихся будут выселять насильно?»
«Скорее всего, нет, – ответил консерватор. – Этот вопрос мы еще не рассматривали. Было бы лучше всего, если бы все жители Стромы эвакуировались в течение года, но я допускаю, что какая-то часть населения может просто-напросто вымереть мало-помалу, если выберет столь незавидную судьбу».
В гостиной старого дома Уэйнесс и ее шесть приятелей слушали выступление консерватора. Когда он закончил, экран погас, и в комнате воцарилась тяжелая тишина.
В конце концов Айвар произнес: «Не знаю, что и думать – я в полном замешательстве». Он поднялся на ноги: «Мне пора домой».
Вскоре все присутствующие последовали его примеру. Уэйнесс осталась в одиночестве. Некоторое время она стояла, глядя в пылающий камин, после чего вышла из дома и побежала к зданию городского совета. Там она нашла Глоуэна, вынужденного выдерживать град возбужденных упреков со стороны престарелой госпожи Кабб, не желавшей покидать привычный старый дом с темно-синим фасадом, где она провела всю свою жизнь. Отвечая, Глоуэн пытался выразить сочувствие и обнадежить собеседницу, в то же время объясняя, почему столь решительное изменение привычного уклада жизни оказалось необходимым. Было очевидно, однако, что госпожу Кабб нисколько не волновали аспекты исторической необходимости; закончить свои дни в мире и спокойствии – все, чего она хотела: «А теперь меня волей-неволей выгонят в шею из моего собственного дома и увезут черт его знает куда, как мешок с картошкой, а все мои вещи и сувениры сбросят во фьорд!»
«Уверяю вас, все будет по-другому! – возражал Глоуэн. – В новом доме вам наверняка понравится больше, чем в старом».
Госпожа Кабб вздохнула: «Может быть. По правде говоря, в Строме стало мрачновато в последнее время, да и от ветра не спрячешься – сплошные сквозняки». Она отвернулась и присоединилась к нескольким старым приятельницам.
«Конечно, она не хочет переезжать! – сказал Глоуэн. – Почему бы она стала мне верить?»
«Я тебе верю, – заявила Уэйнесс. – А если другие представительницы женского пола относятся к тебе скептически, меня это вполне устраивает. Ты хочешь здесь оставаться? Если нет, могу предложить тебе рюмку хереса с ореховым печеньем и показать, где я провела свое детство».
«Я думал, ты собиралась веселиться с друзьями».
«Все они разбежались и оставили меня наедине с камином. По-моему, новости их очень огорчили».
Глоуэн колебался лишь пару секунд: «Госпожа Вержанс набросилась на Бодвина Вука, и дело кончится забавной перепалкой – но я уже все это слышал. Надо предупредить отца, чтобы он знал, где меня найти».
Когда Глоуэн и Уэйнесс покинули здание городского совета, Сирена уже опустилась за край южного утеса – в сумерках суровые просторы побережья стали мягче и спокойнее. «Волшебный вид!» – подумал Глоуэн.
Они поднялись по крутой узкой каменной лестнице на следующий ярус. «Я бегала по этим ступенькам, наверное, тысячу раз, а то и больше! – сказала Уэйнесс. – Отсюда уже видно наш старый дом – смотри! С темно-зеленым фасадом и белыми наличниками окон. Это самый престижный район Стромы; да будет тебе известно, что я происхожу из весьма родовитой семьи».
«Невероятно!» – провозгласил Глоуэн.
«Почему же?»
«На станции Араминта к происхождению относятся очень серьезно, и нам, Клаттокам, приходится постоянно пресекать беспочвенные поползновения всяких Оффо и Вуков – но я почему-то думал, что в Строме слишком холодно и голодно, чтобы беспокоиться по поводу статуса».
«Ха-ха! Разве ты не помнишь, что сказал барон Бодиссей? „Для создания кастовой общественной структуры необходимы как минимум два индивидуума, но двух уже более чем достаточно“».
Молодые люди продолжали путь по узкой дороге, нависшей над обрывом. Через некоторое время Глоуэн сказал: «Может быть, мне следовало упомянуть об этом раньше, но, по-моему, за нами кто-то увязался. В сумерках, однако, трудно определить его социальный статус».
Уэйнесс подошла к перилам ограждения и притворилась, что любуется видом на фьорд; краем глаза она следила за пройденной частью дороги второго яруса: «Никого не вижу».
«Он прячется в тенях за темно-коричневым домом».
«Значит, это мужчина?»
«Да. Высокий, тощий субъект. В черном плаще, передвигается быстрыми перебежками, как насекомое».
«У меня нет таких знакомых».
Когда они приблизились к семейному дому Таммов, Глоуэн оценил темно-зеленый фасад, украшенный белыми акцентами и наличниками окон. Строение это, несколько неуклюжее и педантично спроектированное, продержалось столько веков, что теперь казалось колоритным и причудливым.
Уэйнесс отодвинула входную дверь, и они прошли через прихожую в гостиную, где на решетке камина все еще теплился битумный уголь.
«Тебе здесь, наверное, тесновато, – сказала Уэйнесс. – Мне теперь самой так кажется, но раньше, когда я была маленькой девочкой, я считала, что здесь хорошо и уютно – особенно когда во фьорде бушевала буря». Она повернулась, чтобы пойти в кухню: «Заварить чай? Или ты предпочитаешь херес?»
«Выпить чаю было бы самое время».
Уэйнесс ушла, но тут же вернулась с черным чугунным чайником и повесила его на крюк над очагом: «У нас всегда кипятят воду в камине». Она поворошила угли и подбросила еще несколько кусков плавника и битума – зеленые, голубые и лиловые языки пламени взметнулись к донышку чайника. «Чай нужно заваривать только водой, кипяченой на огне! – заявила Уэйнесс. – Иначе у него неправильный вкус».
«Полезнейшая информация», – с напускной серьезностью отозвался Глоуэн.
Уэйнесс ворошила угли кочергой: «Я обещала себе не расчувствоваться, когда сюда вернусь, но воспоминания сами лезут в голову. Внизу, прямо под нами – узкий галечный пляж; после каждого шторма к берегу прибивает плавник – ветки, бревна, коряги, вымытый из донных отложений битум. Битум накапливается в корнях водорослей, образующих узелки. Когда буря успокаивалась, мы спускались всей семьей на пляж и устраивали пикник; потом мы собирали плавник и уголь, нагружали ими маленькую понтонную баржу и оттаскивали ее по воде, как бурлаки, к подъемнику под центральным районом Стромы».
Послышался резкий стук бронзового дверного молотка. Уэйнесс удивленно обернулась к Глоуэну: «Кто это?» Подойдя к окну фасада, они увидели на крыльце высокого тощего человека – лицо его наполовину скрывалось в капюшоне черного плаща.
«Я его знаю, – сказал Глоуэн. – Это Руфо Каткар, я привез его с Шатторака вместе с отцом и Чилке. Впустить его?»
«Не вижу, почему нет».
Глоуэн открыл дверь – тревожно озираясь, Каткар проскользнул в прихожую. «Мое поведение может показаться мелодраматическим, – беспокойно пояснил он, – но если кто-нибудь узнает, что я с вами разговаривал, моя жизнь будет в опасности».
«Гм! – покачала головой Уэйнесс. – С тех пор, как я уехала, здесь многое изменилось. Насколько я помню, убийство было строго запрещено; по сути дела, людям делали выговор даже за проказливую гримасу».
«Строма не та, что прежде, – по-волчьи оскалился Каткар. – Каждый торопится добиться своего самыми прямолинейными способами. На головокружительных тропах городка дуют ветры алчных страстей. Вода далеко внизу – когда тебя сбрасывают через перила, остается время в последний раз подумать о своих ошибках».
«И ваш сегодняшний визит будет рассматриваться как ошибка?» – спросил Глоуэн.
«Несомненно! Но, как вы знаете, я человек закаленный. Если мне есть что рассказать – и если я решил изобличить виновных – меня никто и ничто не остановит. Тайное станет явным!»
«Продолжайте».
«Нам нужно кое о чем договориться. Я расскажу все, что знаю – но вы должны безопасно препроводить меня в заранее обусловленное место и выплатить мне двадцать тысяч сольдо».
Глоуэн рассмеялся: «С такими требованиями нужно обращаться не ко мне. Пойду позову Бодвина Вука, он вас выслушает».
Каткар раздраженно воздел руки к потолку: «Бодвин Вук? Только не это! Он шипит, фыркает и кусается, как хорек, неспособный делиться добычей!»
«Мне вы можете рассказать все, что хотите, – пожал плечами Глоуэн. – Но я не могу ничего обещать».
«Пока вы спорите, я заварю чай, – нашлась Уэйнесс. – Руфо, вы не откажетесь выпить чаю?»
«Выпью с удовольствием».
Пока Уэйнесс наливала чай в высокие рифленые чашки из янтарного стекла, наступило молчание. «Не разбейте чашку! – предупредила Каткара Уэйнесс. – В противном случае вам придется бесплатно рассказывать все, что вы знаете, призраку моей бабушки».
Каткар хмыкнул: «Не могу избавиться от ощущения глубокого разочарования. Теперь я вижу, что партия ЖМО никогда не могла ничего предложить ни в философском, ни в каком-либо другом отношении. Они цинично предали мои идеалы! Теперь, что я должен делать? Куда пойти? У меня только два варианта: я могу сбежать куда-нибудь на другой конец Ойкумены – или присоединиться к консервационистам, по меньшей мере умеренным и последовательным в своих принципах».
«Так вы решили продать свои сведения и уехать?» – невинно спросила Уэйнесс.
«Почему нет? Предлагаемая информация сто́ит в два раза больше того, что я за нее прошу».
«Было бы лучше, если бы вы все это объяснили моему начальству, – заметил Глоуэн. – Тем не менее, если хотите, мы вас выслушаем в качестве возможных посредников».
«Кроме того, мы могли бы сказать, правильно ли вы оцениваете стоимость вашей информации», – прибавила Уэйнесс.
Сведения Руфо Каткара основывались отчасти на его непосредственном опыте, отчасти на его подозрениях и выводах; способ их изложения во многом свидетельствовал о мстительности рассказчика, движимого уязвленным самолюбием. Не все эти сведения были новыми или неожиданными, но в совокупности они действительно производили впечатление, подобное взрыву бомбы – особенную тревогу вызывало то обстоятельство, что события развивались гораздо быстрее, чем предполагалось, и что сложившаяся ситуация была гораздо опаснее, чем ее представляли себе в управлении Заповедника.
В первую очередь Каткар сосредоточил внимание на сотрудничестве Клайти Вержанс с Симонеттой, по сути дела узурпировавшей полномочия умфо Титуса Помпо, диктатора йипов.
«Я уже упоминал о существовании связи между Клайти Вержанс и Симонеттой, – начал Каткар. – Госпожа Вержанс и партия ЖМО стыдятся этой связи и стараются скрывать ее, так как в глазах местного населения подобное сообщничество выглядело бы позорным. Симонетта Клатток, по прозвищу «Смонни», вышла замуж за Титуса Зигони, занявшего престол умфо йипов, Титуса Помпо, хотя практически вся власть сосредоточена в руках Симонетты. Смонни плевать хотела на Заповедник. Госпожа Вержанс все еще поддерживает идею Заповедника на словах – с тем условием, что все мерзкие твари будут содержаться в огороженных заказниках или на цепи, а наихудшие бяки и буки из тех, что набрасываются на людей в темноте, будут поголовно истреблены или вывезены с планеты.
С самого начала активисты партии ЖМО и Симонетта согласились в том, что йипов следует переселить с атолла Лютвен на Мармионское побережье Дьюкаса, но при этом они руководствовались различными побуждениями. Симонетта жаждет отомстить станции Араминта, где с ней так несправедливо обошлись и где ее так глубоко оскорбили. Приверженцы партии ЖМО мечтали о создании пасторального общества счастливых селян, каждый вечер исполняющих народные танцы на центральной площади и подчиняющихся совету старейшин, следующему мудрым и благонамеренным указаниям партийного руководства.
В последнее время руководство партии ЖМО изменило свою программу. Теперь они желают разделить территорию Дьюкаса на множество округов, а в центре каждого округа построить роскошную усадьбу, обслуживаемую некоторым количеством йипов. В соответствии с их планом, примерно треть йипов превратилась бы в домашнюю прислугу и приусадебных работников. Остальные йипы работали бы на землевладельцев с других планет, а деньгами, полученными в качестве оплаты их труда, финансировалось бы новое общественное устройство. Симонетте обещано одно из крупнейших поместий; она всерьез намерена стать родоначальницей новой феодальной знати. Госпожа Вержанс самоотверженно предложила применить свои таланты на должности верховного администратора – по существу, императрицы Кадуола – но Симонетта отозвалась на ее предложение без энтузиазма и даже с пренебрежением. Она заявила, что ее собственная политическая программа более рациональна, так как отличается высокой степенью приспособляемости к изменяющимся условиям и позволит создать оптимальную организационную структуру в кратчайшие сроки. Именно ей, по мнению Симонетты, должно быть доверено проведение социальных экспериментов. Даже если не все они закончатся удачно, эволюционный процесс как таковой станет захватывающей и поучительной демонстрацией человеческих возможностей и ограничений.
Как мне сообщали, Клайти Вержанс отреагировала неуклюжей попыткой превратить конфликт в шутку. Она выразилась в том роде, что не желает служить лабораторной крысой в рамках космического социального эксперимента, обреченного носить бурный и непредсказуемый характер и вовсе не способствующего развитию изящных искусств, таких, как поэтическая декламация, экспрессионистический балет и музыкальное отображение свободных ассоциаций – то есть жанров, вызывающих у нее в последнее время особый интерес. Симонетта только пожала плечами и сказала, что такого рода вещи «утрясутся сами собой».
Теперь им придется иметь дело с новой Хартией, но я подозреваю, что они просто-напросто проигнорируют ее как бессмысленную и неосуществимую абстракцию – их ничто не переубедит и не остановит. Тем временем, практические обстоятельства не изменились. Ни одна сторона не располагает летательными аппаратами в количестве, достаточном для быстрой перевозки требуемого числа йипов на континент, и вооружением, позволяющим предотвратить контрмеры патрульных автолетов, базирующихся на станции Араминта.
Та же проблема отягощает умы на станции Араминта. Управление Заповедника не располагает космическими транспортными средствами, необходимыми для переселения йипов на другие планеты – даже если бы нашлась планета, согласная их принять и обеспечить им терпимые условия существования.
Таким образом, все три стороны, участвующие в конфликте, пока что находятся в тупике».
Каткар прервался, пытаясь истолковать выражения лиц Глоуэна и Уэйнесс: «На этом, конечно, интриги не кончаются».
«Все, что вы рассказывали до сих пор, было очень любопытно, но я не услышал ничего нового», – заметил Глоуэн.
Каткар обиделся: «Я изложил глубокие психологические наблюдения – их важность трудно переоценить!»
«Вероятно, так оно и есть, но Бодвин Вук сочтет неуместными какие-либо заверения, предоставленные в обмен на отчет о результатах психологического анализа».
«Ну хорошо! – прорычал Каткар. – Если уж на то пошло, зовите своих хваленых начальников! Но я предупреждаю, что ко мне должны относиться с безукоризненной вежливостью – я не допущу даже намека на неуважение!»
«Сделаю все, что в моих силах», – пообещал Глоуэн.
«И все же, господин Каткар, вы должны понимать, что Бодвин Вук иногда склонен к преувеличениям, и что от человека в его возрасте трудно ожидать внезапного изменения давних привычек», – задумчиво сказала Уэйнесс.
Глоуэн догнал Шарда, Эгона Тамма и Бодвина Вука как раз в тот момент, когда они выходили из здания городского совета. Ему удалось отговорить их от намерения снова посетить «Приют астронавта», приводя убедительные доводы – в старом доме Таммов находился, судя по всему, источник важнейшей информации, и пренебрегать такой возможностью было бы непростительно. Объясняя положение вещей, Глоуэн не упоминал имя Каткара, так как Бодвин Вук испытывал сильнейшую неприязнь к бывшему активисту партии ЖМО.
Уже поднимаясь по ступенькам крыльца к входной двери, Глоуэн задержался и предупредил высокопоставленных спутников: «Ситуация может оказаться деликатной. Будьте добры, проявляйте такт и не выражайте вслух никаких сомнений». Заметив, что Бодвин Вук нахмурился, Глоуэн поспешил прибавить: «Конечно, нет никаких причин для беспокойства, так как все присутствующие известны сдержанностью – особенно суперинтендант отдела B, чья способность к самоконтролю легендарна».
Бодвин Вук раздраженно махнул рукой: «О чем ты болтаешь? Кто там у тебя? Ты поймал за хвост Джулиана Бохоста и потихоньку его поджариваешь?»
«Если бы! – Глоуэн провел делегацию в восьмиугольную прихожую. – Сюда, пожалуйста – и не забывайте о необходимости сохранять полную беспристрастность!»
Все четверо зашли в гостиную. Уэйнесс сидела на одном из тяжелых темно-бордовых стульев. Каткар стоял спиной к камину. Увидев его, Бодвин Вук остановился, как вкопанный, и резко произнес: «Какого дьявола…»
Глоуэн заглушил окончание его фразы громким объявлением: «Всем, разумеется, известен мой гость, Руфо Каткар! Он великодушно согласился поделиться с нами кое-какими сведениями, и я обещал, что мы его выслушаем – вежливо и внимательно».
Бодвин Вук поморщился: «Последний раз, когда мне пришлось выслушивать этого лживого…»
«Каткар надеется, что предоставленные им сведения окажутся чрезвычайно полезными! – еще громче провозгласил Глоуэн. – Я заверил его в том, что должностные лица управления Заповедника, и в особенности Бодвин Вук, отличаются щедростью и великодушием… („Ха! – взорвался Бодвин Вук. – Ты ничего лучше не придумал?“) …и заплатят ему сумму, пропорциональную полезности полученной информации».
«Если Каткар действительно предоставит нам ценную информацию, он об этом не пожалеет», – кивнул Эгон Тамм.
В конце концов Каткара уговорили повторить его наблюдения, относящиеся к госпоже Вержанс. Бодвин Вук сидел неподвижно и молчаливо, как статуя.
Закончив вступительную часть, Руфо Каткар сделал красивый жест большой белой рукой: «Все, что вы слышали до сих пор, можно назвать предпосылками, отражающими мое близкое знакомство с происходящими событиями – и мой горький опыт идеалиста, преданного коррумпированными соратниками. Моими лучшими надеждами, моими незаменимыми способностями пренебрегли! Где еще они найдут такого руководителя?»
«Трагедия! Невосполнимая потеря!» – издевательски поддакнул Бодвин Вук.
«В философском отношении – отныне я сирота, – заявил Руфо Каткар. – Или, точнее говоря, интеллектуальный рыцарь на распутье, готовый предложить свои услуги за достойное вознаграждение. Я лишился корней, меня изгнали из родного гнезда, мне…»
Эгон Тамм поднял руку: «Мы нуждаемся в фактах. Например, когда госпожа Вержанс последний раз посетила Прибрежную усадьбу, ее сопровождали некий Левин Бардьюс с секретаршей или содержанкой, называющей себя „Флиц“. Вы что-нибудь знаете об этих людях?»
«Да, – сказал Каткар. – И нет».
«А это что должно означать? Да или нет?!» – взревел Бодвин Вук.
Каткар обратил на Бодвина взор, полный сурового достоинства: «Мне известно множество любопытных деталей и подробностей, отчасти изобличающих истину, но порождающих новые тайны. Например, Левин Бардьюс – владелец крупнейших транспортных и строительных предприятий, пользующийся большим влиянием в индустрии. Само по себе это замечание кажется несущественным, пока оно не рассматривается в контексте других фактических сведений, позволяющих выявить определенные закономерности. Именно таким образом я намерен оправдать расходы, которые потребуются в связи с оплатой моих услуг».
Бодвин Вук с досадой покосился на Шарда: «Вас это, кажется, забавляет. Не понимаю, почему».
«Каткар напоминает мне рыбака, разбрасывающего по воде крошки, чтобы приманить рыбу».
Каткар великодушно кивнул: «Вполне уместная аналогия».
«Ладно, ладно! – пробурчал Бодвин Вук. – Мы разинули рты, плещем хвостами и жадно хватаем приманку».
«Давайте познакомимся с некоторыми из упомянутых деталей и подробностей, – поспешно вмешался Эгон Тамм. – Это поможет точнее определить, какую именно сумму мы согласились бы заплатить за всю информацию».
Каткар с улыбкой покачал головой: «Такому подходу не хватает спонтанности! Ценность моей информации намного превосходит сумму, которую я намерен назвать».
Бодвин Вук демонстративно расхохотался. Эгон Тамм удрученно развел руками: «Мы не можем брать на себя предварительные обязательства, это было бы безответственно! Что, если вы попросите десять тысяч сольдо или даже больше?»
Руфо Каткар укоризненно поднял черные брови: «Я обращаюсь к вам со всей искренностью! Я надеюсь заслужить ваше доверие с тем, чтобы установилась атмосфера товарищеского взаимопонимания, в которой каждый вносит свой вклад по возможности и получает по потребностям! В такой атмосфере несколько тысяч сольдо – пустяк, не заслуживающий внимания побочный эффект».
Наступило молчание. Через некоторое время Эгон Тамм предложил: «Может быть, вы поделитесь все-таки еще несколькими фактами – чтобы мы могли взвесить ваше предложение?»
«Охотно! – заявил Каткар. – Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать свою добросовестность. Бардьюс и Флиц – любопытнейшая парочка. Их взаимоотношения носят на удивление формальный характер, хотя они путешествуют вместе. Каков действительный характер этих взаимоотношений? Кто знает? Судя по внешним признакам, Флиц ведет себя странно: она молчалива, холодна, едва снисходит до вежливости и, несмотря на выдающиеся физические данные, явно не хочет быть привлекательной. Как-то во время очередного званого ужина, устроенного госпожой Вержанс, Джулиан завел разговор об изящных искусствах и принялся утверждать, что, если забыть о Строме, Кадуол можно назвать культурной пустыней.
«Значит, станция Араминта – культурная пустыня?» – спросил Бардьюс.
«Нелепый пережиток архаических представлений! – заявил Джулиан. – Искусство? На станции не понимают, что значит это слово».
После этого Джулиан отвернулся, чтобы ответить на какой-то другой вопрос. Когда он снова взглянул в сторону Бардьюса, Флиц уже отошла в другой конец помещения, села перед камином и стала смотреть в огонь.
Джулиан был озадачен таким поведением. Он поинтересовался у Бардьюса, не обиделась ли Флиц на что-нибудь. «Думаю, что нет, – ответил Бардьюс. – Просто-напросто она не выносит скуку».
Клайти Вержанс возмутилась: «Мы обсуждаем искусство! Неужели эта тема ее нисколько не волнует?»
Бардьюс объяснил, что эстетические представления его спутницы неортодоксальны. Например, ей понравились заповедные приюты Дьюкаса, созданные служащими станции Араминта. «Эти обособленные островки цивилизации – настоящие произведения искусства!» – заявил Бардьюс, и стал увлеченно рассказывать о том, как посетители испытывают неповторимое ощущение сближения с природой, с растительностью, климатом и местной фауной.
У Джулиана челюсть отвисла. Он презрительно усмехнулся: «Заповедные приюты? Мы говорим об искусстве с большой буквы!»
«Вот именно», – отозвался Бардьюс и сменил тему разговора».
Руфо Каткар обвел взглядом присутствующих: «Интереснейший был ужин! Я безвозмездно предоставляю эту информацию в интересах взаимного доверия и сотрудничества».
Бодвин Вук только крякнул: «Что еще вы можете сказать о Бардьюсе и его подруге?»
«Очень мало. Бардьюс – практичный человек, непроницаемый, как металл. Флиц проводит время, полностью погрузившись в себя, а если ее пытаются развлечь или развеселить, становится отстраненной, даже неприязненной. Однажды я провел целый час, прибегая к самым галантным любезностям, но она их будто не замечала, и в конечном счете мне пришлось признать поражение».
«Большое разочарование! – посочувствовал Эгон Тамм. – Вам удалось узнать, по какому делу они приехали в Строму?»
Каткар задумался, после чего произнес, тщательно выбирая слова: «Это дорогостоящий вопрос, и в данный момент я не хотел бы отвечать на него прямо». Он повернулся к камину и уставился в огонь: «Насколько я помню, Джулиан в шутку предложил Бардьюсу нанимать йипов в качестве строительных рабочих. Бардьюс ответил, что как-то уже попытался это сделать – судя по всему, результаты эксперимента его не удовлетворили. Джулиан спросил, заключал ли Бардьюс какие-нибудь сделки с Намуром, на что Бардьюс отозвался: „Только однажды – и этого было достаточно“».
«Где прячется Намур?» – спросил Шард.
«Не могу сказать, Намур не доверяет мне свои секреты, – тон Каткара становился резким, он стал беспокойно расхаживать из стороны в сторону. – Я настоятельно рекомендовал бы вам…»
«Это все, что вы можете рассказать?» – прервал его Бодвин Вук.
«Разумеется, нет! Вы меня за дурака принимаете?»
«За кого я вас принимаю, не имеет отношения к делу. Будьте добры, продолжайте».
Каткар покачал головой: «Наступил переломный момент. Дальнейшие сведения представляют собой ценное приобретение. Я изложил свои условия – теперь я должен убедиться в том, что вы согласны их выполнить».
«Не помню, чтобы вы предъявляли конкретные требования! – прорычал Бодвин Вук. – Кроме того, вы даже не дали понять, какого рода информацию вы скрываете».
«В качестве вознаграждения я хотел бы получить двадцать тысяч сольдо, билет на звездолет, направляющийся в пункт назначения, выбранный по моему усмотрению, и гарантию обеспечения моей безопасности вплоть до отлета. Что касается информации, она обойдется вам гораздо дешевле, чем ее отсутствие».
Бодвин Вук прокашлялся: «Допустим, что гонорар Каткара будет точно соответствовать ценности его информации, рассчитанной беспристрастным комитетом после того, как станут известны все факты. Говорите без опасений, Каткар! Мы гарантируем справедливое возмещение».
«Это абсурдно! – воскликнул Каткар. – Мне нужны средства, моя жизнь в опасности!»
«Все может быть, но ваши притязания выходят за рамки здравого смысла».
«Неужели вас нисколько не беспокоит ваша репутация? – взмолился Каткар. – Ваше имя уже стало синонимом скупости, вы сырную корку не дадите умирающему от голода! Наконец у вас есть возможность стереть пятно со своей совести. Не пренебрегайте таким случаем – это пойдет на пользу и вам, и мне!»
«А! Но вы запросили слишком много!»
«Как только вы узна́ете, в чем дело, вы поймете, что двадцать тысяч сольдо – сущая безделица!»
«Двадцать тысяч? Немыслимо!»
«Мыслимо! Я думаю об этой сумме без малейшего напряжения!»
«Тем не менее, беспристрастный арбитраж – наилучшее решение вопроса», – настаивал Бодвин Вук.
«А судьи кто?»
Бодвин Вук постарался ответить сдержанно: «Арбитром должен быть высоконравственный человек с выдающимися умственными способностями».
«Согласен! – с неожиданной живостью воскликнул Руфо Каткар. – Пусть арбитром будет Уэйнесс Тамм!»
«Хммф, – выдохнул Бодвин Вук. – Я собирался предложить свою кандидатуру».
Эгон Тамм устал от препирательств: «Мы учтем ваше предложение и рассмотрим его. Вы получите ответ сегодня же, через некоторое время».
«Как вам угодно, – пожал плечами Каткар. – Рекомендовал бы вам рассмотреть и некоторые другие вопросы. Например, вопрос о космических полетах Симонетты. Время от времени она несомненно появляется в Йиптоне, но ее часто видят и в других местах – например, на Соуме и на Розалии, на Трэйвене и даже на Древней Земле! Как она оттуда прибывает и как она улетает, оставаясь незамеченной?»
«Не знаю, – ответил Эгон Тамм. – Шард, вы знаете?»
«Не имею представления».
«И я не знаю! – вмешался Бодвин Вук. – Допускаю, однако, что космическая яхта Титуса Зигони – кажется, она называется „Мотыжник“? – приземляется, забирает Симонетту и улетает».
«В таком случае почему эта яхта никогда не появлялась на экранах ваших мониторов?»
«Не могу сказать».
Каткар рассмеялся: «Действительно, великая тайна!»
«И вы можете ее раскрыть?» – раздраженно спросил Бодвин Вук.
Каткар поджал губы: «Я этого не утверждал. Возможно, вам следует посоветоваться с вашим знакомым, Левином Бардьюсом – он, наверное, поделится какими-то соображениями по этому поводу. Довольно, я уже достаточно разболтал! Ваше так называемое „бюро расследований“ проявляет поразительную некомпетентность. Тем не менее, я не хотел бы, чтобы на меня возложили бремя устранения многочисленных недостатков в аппарате вашего управления».
«Так или иначе, вы подлежите действию ойкуменических законов, – холодно констатировал Эгон Тамм. – Поэтому вы обязаны сообщать о незаконных действиях; в противном случае вас обвинят в сговоре с преступниками».
«Ха-ха! – презрительно задрал голову Каткар. – Прежде всего вы должны доказать, что мне известны ответы на вопросы, которые вы не можете задать!»
«Если вы серьезно намерены покинуть Строму, поднимитесь к воздушному вокзалу до нашего отправления, и мы возьмем вас с собой», – сказал Эгон Тамм.
«Но вы не гарантируете мой гонорар?»
«Мы обсудим этот вопрос сегодня».
Руфо Каткар задумался: «Этого недостаточно. Я хотел бы получить определенный ответ, положительный или отрицательный, в течение часа». Он подошел к двери, задержался и обернулся: «Вы возвращаетесь в таверну?»
«Совершенно верно! – откликнулся Бодвин Вук. – Несмотря ни на что, я голоден и собираюсь поужинать, как подобает уважающему себя человеку».
Каткар по-волчьи оскалился: «Рекомендую псевдолуфаря под шубой из печеного скального мозговика. Уха у них тоже неплохая. Встретимся в таверне – не позже, чем через час».
Открыв выходную дверь, Каткар выглянул наружу и внимательно осмотрелся по сторонам – на дороге, едва озаренной звездным светом, трудно было что-либо различить. Убедившись в том, что вокруг никого нет, он исчез в темноте.
Бодвин Вук поднялся на ноги: «Мозги работают лучше, когда их не отвлекает голод. Давайте вернемся в таверну и там, над мисками с горячей ухой, так или иначе решим этот вопрос».
Как только консерватор и работники бюро расследований заняли места за столом в таверне, проем входной двери загородила массивная фигура смотрителя Боллиндера. Жесткие черные волосы, черная борода и мохнатые черные брови всегда придавали его большому круглому лицу неприветливое выражение, но сегодня вечером смотритель был действительно не в духе. Он приблизился быстрыми шагами, подсел ко столу и обратился к Эгону Тамму: «Если вы надеялись, что ваше объявление положит конец сомнениям, ваши надежды не оправдались. Теперь сплетен и пересудов еще больше, чем раньше. Каждый хочет знать, как скоро ему придется покинуть Строму и что его ожидает: меблированная усадьба с видом на горы или палатка в лесу, кишащем диким зверьем. Каждый спрашивает, каким образом его семья переедет на станцию, какие вещи следует взять с собой, что придется оставить – и так далее».
«Подробного плана еще нет, – ответил Эгон Тамм. – Каждая семья внесет свои имена в список, после чего людей будут перевозить по списку, сначала во временные жилища. Через некоторое время они смогут сами выбрать себе постоянное жилье. С переездом не должно быть никаких проблем, если „жмоты“ не начнут упираться, в каковом случае их придется перевозить принудительно – что, разумеется, нежелательно».
Смотритель Боллиндер недоверчиво хмурился: «В принципе все это выглядит достаточно просто, но боюсь, что на практике задержки неизбежны. У нас примерно сто пятьдесят домовладельцев-консервационистов, то есть уже в первом списке будут пятьсот или шестьсот человек. Примерно столько же убежденных „жмотов“, не считая всевозможных „независимых“ и „колеблющихся“, а эти будут ждать до самого последнего момента, пока у них не останется никакого выбора – с ними придется иметь дело отдельно».
В таверну зашел Каткар. Ни на кого не глядя, он размашистыми шагами направился к столу у стены, сел, подозвал официанта и заказал миску ухи. Когда уху принесли, он схватил ложку, нагнулся над миской и стал жадно поглощать ее содержимое.
«Каткар явился, – заметил Шард. – Может быть, нам пора обсудить его предложение?»
«Вот еще! – буркнул Бодвин Вук. – Он слишком много просит за кота в мешке».
«По сути дела вопрос сводится к тому, не обойдется ли нам экономия слишком дорого, – возразил Эгон Тамм. – Если у него действительно есть жизненно важные сведения, деньги не имеют значения».
«Мне не полагается знать, о чем вы говорите?» – спросил смотритель Боллиндер.
«Никому об этом не рассказывайте, – предупредил Эгон Тамм. – Каткар желает продать важные сведения за двадцать тысяч сольдо. Кроме того, он боится за свою жизнь».
«Гм! – смотритель Боллиндер задумался. – Учитывайте, что Каткар выполняет функции секретаря или помощника достопочтенного Дензеля Аттабуса, из которого „жмоты“, насколько мне известно, обманом вытянули огромные деньги».
«Мысль о том, что Каткар что-то знает, чего мы не знаем, начинает приобретать зловещий оттенок, – задумчиво сказал Шард. – Тем более, что, нуждаясь в нашей защите, он все равно оценивает свою тайну в двадцать тысяч сольдо».
Бодвин Вук нахмурился и промолчал.
За столом у стены к Каткару присоединился полный молодой человек, почти толстяк, с мясистой круглой физиономией, густой черной шевелюрой, строгими черными усиками и красивыми прозрачно-серыми глазами. Каткар оторвался от ухи, явно недовольный вторжением. Молодой человек, однако, начал в чем-то его серьезно убеждать, и через некоторое время Каткар с интересом поднял брови. Положив ложку на стол, Каткар откинулся на спинку стула – глаза его живо поблескивали.
Шард спросил у смотрителя: «Кто это говорит с Каткаром?»
«Роби Мэйвил, штатный активист ЖМО, – ответил Боллиндер. – Он у них заседает в исполнительном комитете или в чем-то таком. Джулиан Бохост считается рангом повыше, но ненамного».
«Он не производит впечатление фанатика».
Боллиндер хмыкнул: «Мэйвил – прирожденный интриган. Ему нравится заводить шашни и плести заговоры из любви к искусству. Доверять ему невозможно. Подождите, он еще и к нам подсядет – воплощение чарующей искренности!»
Смотритель, однако, ошибся – вскочив на ноги, Роби Мэйвил жестом попрощался с Каткаром и покинул таверну.
«Так как же быть с Каткаром? – спросил у Бодвина Вука Глоуэн. – Вы согласитесь на его условия?»
Суперинтендант бюро расследований, продолжавший испытывать отвращение к самовлюбленному перебежчику, не мог избавиться, однако, от профессионального беспокойства по поводу возможностей, ускользавших у него из рук.
«Даже если бы Каткар добровольно и безвозмездно предупредил нас о третьем пришествии святого Джасмиэля – и даже если бы его предсказание сбылось! – я считал бы, что он заломил несусветную цену», – проворчал он.
Глоуэн промолчал. Бодвин Вук внимательно смотрел на него: «А ты бы заплатил?»
«Каткар не глуп. Он знает, что нам нужны его сведения – иначе он не запросил бы так много».
«И ты готов положиться на его самомнение?»
«У нас нет другого выбора. Я обещал бы выполнить его условия, выслушал бы его и уплатил бы обещанную сумму. Впоследствии, если бы оказалось, что его сведения не стоили ни гроша или не соответствовали действительности, я нашел бы какой-нибудь способ заставить его вернуть деньги».
«Гм! – Бодвин Вук кивнул. – Такое решение вопроса делает честь тебе и отделу B, а следовательно и мне, как руководителю отдела. Как вы думаете, консерватор?»
«Согласен».
«Шард?»
«Разумеется».
Бодвин Вук повернулся к Глоуэну: «Ты можешь сообщить ему о нашем решении».
Глоуэн поднялся на ноги – и замер: «Каткар ушел!»
«Это просто возмутительно! – взорвался Бодвин Вук. – Сначала он торгуется, как базарная торговка, а потом выкидывает бессовестные трюки! Чего еще ожидать от продажной душонки?» Суперинтендант гневно направил указательный палец на Глоуэна: «Найди его! Объясни ему, что договор дороже денег! Поспеши, пока он не сбежал! Он не мог уйти далеко».
Глоуэн вышел на дорогу и посмотрел по сторонам. С одной стороны высился крутой утес; с другой открывалась темная бездна, дышавшая в лицо холодным соленым воздухом. Сверху и снизу беспорядочно светились тусклые желтые огни в окнах особняков.
Глоуэн вернулся в таверну и снова занял свое место за столом.
«Где Каткар?» – резко спросил Бодвин Вук.
«Понятия не имею. Снаружи никого нет».
Бодвин крякнул от досады: «Вот увидишь, он скоро прибежит назад, облизываясь и виляя хвостом, и попросит в два раза меньше! Никогда не поддавайся на вымогательство!»
Глоуэн не нашелся, что сказать. Уэйнесс вскочила: «Позвоню ему домой!»
Она скоро вернулась: «Никто не отвечает. Я оставила ему срочное сообщение».
Тем временем смотритель Боллиндер, тоже потихоньку исчезнувший, вернулся в сопровождении рыжебородого молодого человека и представил его: «Перед вами Йигал Фич, местный юрист. Час тому назад Дензель Аттабус вызвал его – по-видимому для того, чтобы оформить какой-то документ. Поднимаясь к дому Аттабуса, господин Фич видел, как его клиент пролетел мимо, будучи сброшен во фьорд с веранды своего особняка. Господин Фич не успел никого заметить на веранде, но побоялся заниматься расследованиями в одиночку и поспешил сюда. Я сразу позвонил в особняк Аттабуса. Горничная ничего не знает – кроме того, что хозяина нет дома. Несмотря на общеизвестную приверженность самым высоким идеалам, насколько мне известно, достопочтенный Аттабус еще не успел отрастить крылья. Короче говоря, он мертв».