В этот предрассветный час морг города Дерябино приветливо светился маленьким оконцем на первом этаже без каких-либо признаков евростиля. Дим Димыч Кариес, местный санитар и по совместительству сторож, одиноко пил чай в своей ярко освещённой каморке. Право на десять квадратных метров в морге он заслужил безупречным трудом на благо его временных «постояльцев» и во имя охраны «промежуточного» покоя оных. Как и они, Дим Димыч довольствовался топчаном, в отличии от них – продавленным креслом, а также доставшимся квадратным столиком от уволенного за непочтительное отношение к безутешным «браткам» ещё на заре девяностых годов прошлого столетия бывшего директора.
Единственным украшением скромного жилища служил большой портрет Артура Конан Дойла, с которым Кариес частенько спорил по поводу его широко разрекламированного метода расследования преступлений туманного Альбиона. В спорах с почтенным господином Дим Димыч прибегал исключительно к нормативной лексике обременённого высшим образованием интеллигентного человек. Хотя такового не имел, но ночные бдения над бессмертными творениями незабвенного сэра не прошли для него даром.
Санитар морга имел круг фанатов разработанного им индуктивного метода расследования смертоубийств, один из которых как раз сейчас стучался в обитую дерматином дверь. Это был любивший в свойственной ему похоронной манере подколоть своего многолетнего друга загадками потустороннего мира местный сторож кладбища Игнат Васильевич Безрукий.
Пришел он не один и не с пустыми руками. За его спиной горбился обозначивший своё бледное лицо над плечом Игната незнакомец, который широко улыбался, обнажая ряд «отдиролинных» зубов, и приветливо тряс свежевыбритым подбородком. Потом натужно откашлялся и вежливо втиснул Игната внутрь.
Приставленный судьбой охранять покой по своей или чужой воле усопших дерябинцев Дим Димыч был несказанно рад живым и сразу перешёл к сути дела. На столе появились бутылка кефира, чекушка, банка солёных огурцов и пышная булка в форме женских ягодиц. Извлечённые с навесного шкафчика покрытые позолотой чашки, розетка с яблочным вареньем, один гранёный стакан выдавали в нём и изысканного человека, и гостеприимного хозяина, и матёрого трезвенника.
Игнат Васильевич и незваный гость уселись на топчан, довольно бесцеремонно придвинув к ногам отмеченный зубами бывшего директора журнальный столик.
– Димыч, мы тут мимо «ночника» проходили, «затарились» и зашли тебя проведать. Ты как? – спросил Безрукий, открывая банку молодящихся огурцов.
– Ты своих проведывай, а я пока ещё живой, – отшутился Дим Димыч, пристально разглядывая незнакомца пронзительными глазами Шерлока Холмса.
Дим Димыч разделил еду на столе по вкусовым пристрастиям и с давно утраченным томлением надкусил фигурную булку. Он первым начал разговор:
– Вы меня извините, я вас не знаю, но зачем это вы свои очки в карман сунули? – с янычарским добродушием обратился санитар морга к незнакомцу, вызвав испарину на его покатом лбу.
Игнат с жеребячьим хохотком стукнул незнакомца по колену и, «прядя» ушами, воскликнул:
– А, что я тебе говорил? Раскусил-таки! Ладно, Дим Димыч, давай пытай…
Друг кладбищенского сторожа привстал с топчана, протянул лопатой вспотевшую ладонь хозяину каморки, откашлялся и с неподобающим моменту торжеством представился:
– Викентий Павлович Дымов, очень рад знакомству.
– Аналогично. Вы, Викентий Павлович, давно в дерябинском архиве служите? – насмешливо полюбопытствовал Дим Димыч и по-ленински прищурил лазоревые глаза.
– Давно, – в режиме он-лайн сумрачно ответил тот.
Потом вскочил, пригладил вставшие торчком волосы, достал из кармана старомодные очки, вернул оные обратно и опустился на топчан в немом замешательстве. Во всё время его бойких телодвижений санитар морга невозмутимо пил кефир и жёстко расправлялся с аппетитной сдобой.
– Ну, как Вы… – наконец подал осипший голос Викентий Павлович, доктором Ватсоном посматривая на портрет сэра Артура Конан Дойла.
Дим Димыч по-доброму склонил голову на бок и бьющей хвостом по кромке проруби щукой начал:
– В 1987 году к нам привезли одного архивариуса с пробитым легким. Он бы, конечно, и так помер, легкие у него как коврик были, все в пыли. На носу – вдавленная полоса от дужки очков, снежно-белое лицо, кожа на локтях потёрта и копной сена после дождя лежащие волосы. Никого не напоминает?
С удовлетворением увидевшего мифические российские войска на подступах к Донбассу либерала санитар морга откинулся в кресло и запахнул полы много повидавшего в этом бренном мире пиджака. А затем, растягивая слова пешей цепью, продолжил:
– Наш здешний патологоанатом Арсений Петрович позволяет мне присутствовать при вскрытии тел на правах обосновавшегося на многие лета в приёмном покое между тем и этим миром дерзкого таракана. Это я к тому, дабы не было сомнений в адекватности моих суждений. Так вот, в девяносто третьем году году к нам «пожаловал» бледнолицый труп служителя дерябинского архива с проникающим ранением в живот колюще-режущим предметом. При «знакомстве» открылась аналогичная картина, что и в первом случае: та же борозда на переносице, завтрак моли в легких, кожа на локтевых сгибах как перепаханное танком поле. Но! Волосяной покров на черепе отсутствовал…
Дим Димыч по-сайгачьи резво вскочил на ноги и обратился к портрету достопочтенного автора английских детективов с риторическим вопросом:
– Ну, и как это тебе, дорогой сэр? Выходит, не всех архивариусов природа наделила шапкой волос? И я полный идиот с неполным средним образованием. Но! О чём нам говорит бритая голова трупа? При характере его деятельности волосы нуждаются в помывке через день, согласен? Зарплата служителя архива позволяет разве что разжиться куском мыла с характерным запахом давно немытых ног. И наш труп избавляется от пересыпанных перхотью и пылью волос, дабы не нервировать шустрых дамочек определённого возраста в поиске архивных следов своей самоотверженной деятельности на благо государства. Более того, изнурённая борьбой за демократию интеллигентная натура трупа не могла вынести это амбре из социальной солидарности с вами и нашим правящим классом.
Последние слова санитара морга вызвали щенячий ужас в глазах Викентия Павловича, как будто он подавился телячьей косточкой. Сама мысль о принадлежности к каким-то классам приводила того в дрожащее и тоскливое состояние духа. Дымов мышью подбежал к столу, залпом выпил стакан водки и, насадив огурчик на вилку, вызывающе проткнул ею останки сочной булки. По-всему выходило – служитель дерябинского архива не вольётся в стройные ряды фанатов Дим Димыча и его индуктивного метода.
Неоднократно присутствующий при подобного рода «вскрытиях» дерябинцев всех возрастов и классовых различий Игнат Васильевич рассеянно перебирал снимки в любовно собираемом санитаром морга альбоме. Фотографии давно усопших с характерными признаками насилия и без оного вызывали в нём чувство полного удовлетворения жизнью.
Дим Димыч не без изумления озадачился аполитичностью местного архивариуса, вернулся в обитое кумачом кресло и скрестил руки на груди серпом и молотом. Засим по-большевистски ярко продолжил, прямо обращаясь к посеревшему лицом Викентию Павловичу:
– Когда вся собственность страны окончательно «раздербанилась» и приобрела более или менее устойчивый характер с помощью утюгов и дыроколов, в первом нулевом году труп очередного архивариуса в наших гостеприимных стенах был как бы и не к месту. Но! В закромах Дерябино кое-что надкусили, а проглотить не смогли. Эта архивная крыса была волосата, лицом бледна, имела слабо различимый надпил на переносице. Судя по размерам печени и соответствующему полу «достоинству», имела умеренно выраженное пристрастие к алкоголю с сильно развитым мужским инстинктом. Ваш коллега погиб из-за чрезмерного приема внутрь «виагры», и явно не по своей воле. Но! Всё, что характеризует архивариуса, как социального индивидуума, у него имелось. Включая испещрённую мелкими морщинками старушечьего лба кожу на локтях.
Непримиримо вскинув голову и приняв позу борца за права курильщиков в поездах дальнего назначения, Дымов напористо возразил:
– Да после его смерти сколько лет прошло! Неужели вы всерьёз полагаете, что наши условия труда не изменились! Право же… Пора спустить в канализацию ваш индуктивный метод!
С шумом спускаемой воды в унитазе санитар морга отшвырнул ногой кресло и встал перед Викентием Паловичем оскорблённым в святых чувствах сантехником. Грозным голосом старшины присяжных при оглашении обвинительного вердикта Дим Димыч продолжил:
– Полагаю, вы намекаете на оцифрование всех документов дерябинского архива, исключающих наличие в учреждении пыли, необходимости в очках, елозанья локтями по столешницам? Я, уважаемый, с матушкой нашего нынешнего мэра в один детский сад ходил. И ещё с горшка помню, что это была за штучка. Уже тогда она доподлинно знала: самый короткий путь к цели – зайти к ней сзади. И внушила это представление сыну, щедро сдабривая младенца грудным молоком. Смею вас заверить, процесс оцифрования ваших архивных единиц находится в прямой зависимости от растущих потребностей градоначальника, его жены и проживающей ныне отнюдь не в каморке папы Карло подружки Клары. В своей деятельности сей господин руководствуется принципом: лучшее средство от першения в горле – удавка из шарфа. Ибо чем мелководней денежный поток, тем глуше и робчее наш долготерпеливый народ.
Поверженная ниц жертва индуктивного метода санитара морга нацепила на нос очки и выслушала заключительную тираду с негой условно приговоренного к десяти годам заключения казнокрада. А тот прокурором итожил:
– Дай бог, если на сегодняшнее утро оцифрованию подверглось процентов двадцать дерябинских документов. И посему мы сейчас имеем того, кого имеем – Викентия Павловича Дымова со всеми признаками вида архивариуса городского.
С достоинством раскрывшего очередное дело прославленного в веках эксвайра он стал убирать снедь со стола в рекламирующий европейские кружевные трусики пакет Игната Васильевича. Незваные гости хозяйский намёк поняли и стали протискиваться к двери, одновременно мешая и подталкивая друг друга. Почти у самого порога Викентий Павлович обернулся к хозяину и с видом пронзающего грудь вурдалака осиновым колом мирянина нахально спросил Дим Димыча:
– А раскрыть убийство сможете? Или – не дано!
В задумчивости застывший у портрета своего всенощного визави санитар морга не удостоил того ответом. И ушел в иные дали, куда не ступит человеческая нога, но где густо роятся души покинувших нас людей, о чем-то базаря и скандаля. Кариес не идеализировал потусторонний мир и истово верил в классовую сущность всего происходящего как на суше, так и на небе, ибо считал Ииуса Христа первым настоящим коммунистом. И полагал, что имеет на то весомые основания – Кодекс строителей справедливого общества на земле не сильно отличался от высоких божьих заповедей. А уничтожение большевиками церквей объясняется борьбой Совнаркома с конкурирующими организациями.
Влекомые позывами трудовых будней Викентий Павлович и Игнат Васильевич спешно вышли к живым в разрумянившееся весеннее утро. Дерябинская весна ничем не отличается от других: разве что воздух почище, да солнце поярче из-за отсутствия чрезвычайно вредных производств и трасс федерального значения. В городе проживает порядка ста пятидесяти пяти тысяч человек самых разных вероисповеданий и политических воззрений с явным преобладанием традиционных.
Справа от города протекает речка, слева от неё раскинулась не отягощённая химическими примесями лесополоса. Она – и парк для молодых, и укромный уголок для страждущих «партизанского» уединения глубоко «окольцованных» горожан, и природная кладовая для всех остальных. Благодаря ей дерябинские легкие дышат легко и свободно, всем своим видом утверждая правдивость минздравовского посыла о вреде курения.
Как и всякая человеческая общность, население Дерябино в эпоху победившего капитализма одержимо теми же пороками и страстями, что и жители Москвы или Парижа. Для неудержимого погружения в оные дерябинская «фауна» в изобилии наводнена магазинами, кафе, банями, аптеками и ночными клубами, а «флора» располагает двумя кинотеатрами, одним музеем боевой славы и театром безо всякой славы из-за отсутствия в репертуаре постановок по Розенталю.
Два городских учебных заведения без какого-либо административного вмешательства извне оформились в гимназию и лицей со всей вытекающей отсюда кастовой принадлежностью. Жизненные линии гимназистов и лицеистов в масштабах Дерябино никогда не пересекались, за исключением жгучих драм в духе Монтекки и Капулетти.
Проходя мимо редакции местной газеты, Викентий Павлович и Игнат Васильевич намеренно прибавили шаг из-за непреодолимого отвращения к рождённому в его чреве печатному слову. Причем, первый считал редактора мелкой рыбёшкой среди «акул пера», а второй – внедрённым в непорочный дерябинский люд агентом иностранной разведки с целью окончательного разложения оного до состояния свободно кочующих по безлюдным степям диких племен. В буйном воображении кладбищенского сторожа только ковыль будет ласкать потные тела варваров после очередного набега на просвещённый народ и только звёздное небо останется для них источником знаний. И не будет Псаки, «омывшей» Белоруссию морями», и российских войск, вероломно «вторгшихся» на территорию незалежной Украины с победно развевавшимся ещё вчера звёздно-полосатым флагом над зданием СБУ, и даже застывших в немом укоре «Мистралей». Ничего этого «славянская орда» знать не будет. От этой картины Игнат Васильевич часто вздрагивал во сне, пугая жену и тревожа покой усопшего отца, бывшего секретаря партийной организации мелькомбината.
Редакционный коллектив местного таблоида перманентно находится в состоянии томления духа по вкусу настоящей колбасы, надежному государственному плечу и широкой спине совблока. Но до тошноты манит его и аромат киви, до потери собственного достоинства доводит запах кожаной обивки «бумера» и до душевного обморока угнетает скромное обаяние изготовленной мозолистой рукой китаянки «шмотки».
Это форс-мажорное раздвоение личности гражданина в частности и городского люда вообще находит материальное выражение во всём облике Дерябино. Памятник Ильичу мирно соседствует с местной церквушкой, библиотека – с обменным пунктом валюты, кинотеатр «Родина» – с афишей очередной саги голливудской фабрики фантомов. Родное кино давно и надолго вытеснено в Дерябино «попкорновым», в котором спецэффекты подменили чувства и мысли, как электронная энциклопедия подменила собой пахнущую типографской краской книжку.
Заключив пакт о ненападении с религией и смирившись соседством Шолохова с курсами иностранных валют, ветеранское общество Дерябино объявило было войну «ненашенским» фильмам. И даже выпустило прокламацию о «тлетворном влиянии Запада» на взъерошенные умы дерябинцев, за что было подвергнуто изощрённым гонениям со стороны оболваненной вашингтонской пропагандой узкой общественности с широкой прослойкой «грантоедов». Впрочем, аксакалы не сдались и засели в засаде.
И над всем этим мировоззренческим «салатом» витает неизбывное русское моление «Лишь бы не было войны!». Как и тридцать лет назад, когда под видом реконструкции кухни снесли весь дом, а в целях укрепления мира во всем мире уничтожили его оплот. И на мировую авансцену вновь вышел «человек с ружьем».
Вполне определенно высказался на сей счет и редактор издаваемой подпольно и в целях конспирации ручным способом местной газете «Вилы» Кротов Прокопий Сидорович:
«Душа Дерябино нашла временное успокоение в приращении Крыма к российским брегам и утоплении либерального брига на ментальных рифах. Сформированный необъятными просторами общинный характер русского народа позволил счастливо избегнуть удушающих западных объятий во имя торжества общего над частным, ибо «хуже войны с англосаксом может быть только дружба с ним». Каждый дерябинец интуитивно осознавал – придётся дорого заплатить по геополитическим счетам, но каждый торопился в кассу выбить личный чек за суверенное право вершить свою судьбу.
И пусть заокеанские поджигатели новой войны злобно точат свои окровавленные зубы в надежде вонзить оные в обескровленное олигархами тело России, у нас самих клыки найдутся!».