ЗДРАВСТВУЙТЕ.
(Айрат)
Меня зовут Айрат. Мне тридцать четыре. Я холостой алкоголик. Работаю аппаратчиком на старом заводе, а вчера я поцеловался с пятидесятилетней женщиной. Вот, в общем, всё, что я могу сказать о себе на сегодняшний день. Ещё у меня есть друг Наиль, который посоревнуется со мной в способности бухать с любовью к делу, однокомнатная квартира, доставшаяся от бабушки и кот.
Писать о себе мы с Наилем начинаем потому, что всё со временем забывается, все истории, встречи, переживания – то, что с годами нарастает как опыт и биография, – всё это покрывается паутиной, под которой уже непонятно, что лежит, а трогать которую и вовсе не хочется. И чтобы в старости, если она случится, можно было бы заново ощутить привкус молодости, мы и пишем. Не знаю, актуально это только для нашей Татарии нулевых или вдруг ещё кому-то и где-то это будет интересно.
Начну с завода. Я всегда воспринимал его как единый организм. Все трубы сплетены и подводятся в цехах к реакторам-органам, продукция и реагенты поступают из одного цеха в другой, под некоторыми зданиями даже проходы. Территория большая, почти маленький городок. Сейчас этот организм при смерти, мы его последние митохондрии. Снабжаем ещё не отмершие части тела пищей и вывозим дерьмо. Почему организм при смерти? Ну, рыба гниёт с головы. Можно сказать, рак мозга.
Вчера у нас был очередной корпоратив, на котором обычно трудно найти самого пьяного. Причём, женщины легко перещеголяют мужиков в этой дисциплине. Наш начальник к середине попойки всегда гневно уходит, не в силах смотреть на эту вакханалию, и его можно понять: наши женщины просто звереют. Мария, здоровая лаборантка лет пятидесяти пяти, упала на своего партнера по танцу, и они валялись как беспомощные жуки, сшибая рядом стоящие стулья. Потом она же другому аппаратчику намяла его причиндалы так, что тот с ором выбежал в коридор. Начальница лаборатории – дама со страшной травмой на лице – валила всё по пути и приставала с нехорошими разговорами к этому самому начальнику, пока он ещё её не увёл, Лейля – опытный мастер с пергидрольными волосами жаловалась на маленький член мужа, крутила бюстом, сняв свитер и расстегнув блузку, а потом – да, она полезла ко мне целоваться в женской раздевалке. Всё это среди древних деревянных шкафов со сломанными дверцами, при тусклых лампочках с высоченных потолков и под шуршащую эстраду из такого старого радиоприёмника, что кажется, что работает он на какой-то серой магии. Изменой своему короткохерому мужу Лейля это не считает. Она даже потом сказала, что и минет – не измена. Что ввело меня в лёгкий ступор. И самое забавное, что изложенное тут – правда.
И такие угары мы совершаем примерно раз в два-три месяца. А сама работа у нас унылая как описание пейзажей в произведениях Проханова, отчасти поэтому мы с Наилем периодически заливаем в себя веселые жидкости. Сейчас мы производим клей. Для обоев. Наверняка он на выходе хренового качества. Даже стащить его не возникло никакого желания. Ну, Наиль-то стащил. Он всё тащит. Не буду вдаваться в особенности производства, скажу только, что моя личная задача заключается в подаче мешка соли в горловину реактора и принятии выходящего продукта из выходного отверстия, напоминающего рот гигантского робота с выпученными глазами. Этих роботов или просто нагромождения деталей, напоминающих лица, (мы называем их соглядатаи) на заводе миллион, и у половины есть имена. Самый любимый из них – Цимин.
Он находится в "мертвяцкой" – котельной, в которой мы с Наилем прячемся от мира после обеда. Там на удивление тихо, тепло и максимально комфортно. Цимин греет нам ноги и прячет наши пустые бутылочки. Выглядит он как трёхметровая бескрылая птица с изогнутым клювом и грустными глазами. Наверно, когда мы уходим, другие соглядатаи его бьют и унижают. В "мертвяцкой" мы читаем. Наиль читает, не отвлекаясь. Он даже не выпивает, когда с книгой. Иногда поведет бровью или нахмурит своё смуглое, слегка среднеазиатское лицо, в котором женщины распознают мужское начало, почешет ногу, не отрывая взгляд от строчки и вздохнёт. Он сидит в серой шапке с надписью CHAMPION и прожжённой телогрейке, пропитанной клеевой пылью. Валенки на Цимине. Всё вокруг ободрано, с труб свисает желтушная стекловата, ржавчина поработила всё вокруг, кажется, что она скоро покроет и нас, а цвет стен просто нельзя определить. Всё очень старое. Цимин наверно тут плачет ночами. Но главное – это тепло и тишина. А до конца обеда ещё семнадцать минут. Я наливаю самодельной наилевской настойки-компотика и думаю, ё-моё, как же тут хорошо!
КЛЕЙ.
(Наиль)
Посвящаю этот рассказ моей отрешенности….
«Наиль! Наиль!» Кто меня зовет? Вот осуждающе смотрит сварщик по кличке Динамо, он молча поправляет полы свои куртки, сидя на скамье возле шкафчика. Старый тракторист – бабай Квадрат серьезен, он смотрит в мою сторону, собираясь выходить из раздевалки. Оборачиваюсь по сторонам, вижу аппаратчика Айрата, у него загадочная улыбка на лице. Я хочу двинуться за ним, чтобы спросить, что случилось. Но движения даются с большим трудом. В лицо мне светит рассветное солнце через грязное стекло, кляксы на окне расплываются как линии от фломастера, на которые попала вода. Вместе со стеклом, солнцем и крышами цехов за окном растекаются очертания шкафчиков и людей, будто в ровную гладь бросили камень. «Наиль! Время семь!» – это Фарида – в который раз кричит, проходя мимо моей комнаты. Пора на завод.
Наши уже курят у цеха, переоделись. Ленар стоит, вся телогрейка в «муке», а Лёха бородатый не курит, просто за компанию вышел. Здороваюсь с новенькими, бегом в раздевалку на третий этаж. Айрата тут нет, тоже переоделся уже, ладно, потом с ним отойдём, на перекуре. Надо скорей в цеху засветиться, пока Петрова не разворчалась. Мужики наши уже шатаются по коридору, слесаря, им хрен кто что скажет, свою работу делают потихоньку, никто за ними следит, не гоняет, а аппаратчиком в смену как попадешь, продохнуть не дадут.
Отпускаю, придя первым, ночную смену, стахановцев. Смотрят подозрительно в глаза, проверяют. Мерно гудит сушилка, проникая до самых глубин мозга. Надо хлопок грузить в реактор. Ночные – молодцы, тюки подтащили, пенсионеры. Где Айрат?!
А вот и Петрова с Ивановой идут между линий, руки за спину.
– Эй, студенты, ё-моё, вы где шляетесь?! Я чё, один тюки потащу? – перед ними выёживаюсь, чтоб Петрова видела, что я стараюсь. Они только недавно институт закончили, вместе учились в одной группе. Зачем сюда пошли работать? Хотя куда сейчас податься можно? Кризис. А может по специальности хотят поработать. Им виднее.
Хватаем тюки втроем, поднимаем по лестнице. Они не тяжелые, просто здоровые, одному неудобно. Хотя я и один его сейчас подниму…
– Наиль, ты чё корячишься в однюху?! – Ленар сверху кричит с веревкой в руках, – Давай мне на крюк его цепани, я подниму!
– Нормально! Я щас сам его подниму, вы другой цепляйте. В спешке нога поскальзывается на ступеньке, тюк съезжает. «Сука!»
– Наиль! Привет, подойди-ка сюда, оставь его пока, ребята поднимут вон на веревке, – Петрова стоит снизу, смотрит на меня. Проверить хочет. Подхожу к ней.
– Здравствуйте! Сейчас загружать будем, температуру я посмотрел, вот ребятам сказал, засыпем.
– Ладно, ладно, они сами знают всё, – смотрит мне в глаза внимательно, взгляд какой-то недовольный, – Ты у нас сегодня нормально себя чувствуешь?
– Да, конечно, Ольга Петровна, все в порядке, – отряхиваю штаны от пыли, смотрю на ботинки. Раздолбались уже все. Оглядываюсь наверх, на парней. Они уже тюки подняли. – Ладно, я побежал, Ольга Петровна! Ребятам помочь надо!
– Иди, иди…
Уходит.
Забегаю по лестнице на реактор.
– Подождите, пацаны! Давайте вместе! – Ленар уже вспарывает мешковину тюков кривым заточенным куском железяки – ножом.
Петрова нормальная баба. Ворчит только, когда недовольна. Недавно вот предупреждение мне сделала. Про неё мужики рассказывали, что она лесбиянка. Лет десять назад с одной девчонкой роман крутила на производстве.
Лопасти вращаются, заглатывая белые куски ваты, кислый запах поднимается из горловины реактора. Мы разрезаем квадраты тюков, рвем в рукавицах плотную массу и кидаем в воронку. Ленар режет, подтаскивает. Лёха палкой проталкивает застрявшие куски. Некоторые плохо разламываются. Тюки перед тем как поднять, надо отбить как следует. Попрыгать на них.
– Наиль, ты че респиратор не одеваешь? – Ленар кричит мне в ухо сквозь грохот, – пыль же тут везде! -отмахиваюсь, – Нормально! Ты режь давай, не отвлекайся! – умники, я тут уже четыре года работаю.
– Где Айрат-то? – кричу Лёхе. Он шурует масляной палкой над воронкой в клубах белой пыли. Телогрейка смешно завязана на поясе за спиной, задирая низ. Шапка вся в «муке», на глазах пластиковые очки на пол лица, «намордник», огромные бесформенные ботинки. На бороде тоже пыль.
– А? – наклоняется ко мне.
– Айрата не видели, говорю?
– Тут где-то был!
Оглядываю цех. Петрова ушла, походу. Вон и Айрат, тележки подвозит. Найдет он время проебаться, когда надо. Смотрю на Ленара, у него пол тюка осталось. Ладно, докидают без меня. Потом один хрен еще час ждать, пока температура поднимется.
– Я щас подойду! – кричу ему, – в туалет сгоняю!
Кивает. Спускаюсь. Вспотел. В горле пыль. Надо успеть в раздевалку заскочить, пока народу нет. А то набегут чай пить.
– Здорова, ёма, – Айрат улыбается, довольный что-то с утра пораньше. Походу, в рюмочную заскочил перед работой. Всё ему как с гуся вода, у него отец тут главным механиком работает…
Открываю замок своего железного шкафа. Я себе хороший успел занять, много полочек. А студентам для рабочей одежды вообще один на двоих достался, и даже полки нет верхней. Снимаю с крючка черный пакет. Достаю компотик…
Пора возвращаться, ребята наверняка уже докидали всё.
– Лёх, оставь мешки! Сам соберу – складываю мешковину и отношу их в кучу от старых тюков у окна.
– Там 50 градусов еще, через полчаса готово будет, – Лёха с Ленаром сидят на скамейке за стенкой из сложенных тюков. Айрат уже подвез тележки к реактору и курит сигарету, мечтательно задумавшись о чем-то с довольным видом.
– А ты че опаздываешь, шалопай?
– Сам ты шалопай, ём!
Студенты смеются, глядя на Айрата. Надо его подтрунить маленько при них, чтоб знала собака, чье мясо съела. Бей своих, чтоб чужие боялись, – мне отец так в детстве любил говорить. Парней сюда мастерами смен взяли после института. И хоть у нас на заводе мастер почти ничем от аппаратчика не отличается, но мало ли что. Вдруг возгордятся со временем, начнут голову поднимать.
– Мы тут уже все мешки без тебя закидали, вон у Лёхи вся борода белая как у деда Мороза.
Айрат посмеивается, глядя на Лёху: «Ну и че, ём? Я тележки привез»
– Тележки он привез, еврей а. Я их сам могу привезти, долго что ли!
Петрову мы называем Северная Собака. Потому что на собаку похожа мордой и псов заводских кормит фанатично, таская им в пакетах объедки с семейного стола. Тут, кстати, кормление беспризорных псов возведено в культ, сердобольные заводчане, сами как редкий вымирающий вид, тащат из дому всё, что осталось от скромных пролетарских трапез – тут тебе и кости куриные, куски буханок, слегка подпортившиеся зеленоватые палки колбас, кирпичи залежалого сыра. И даже супы в тройных пакетах (чтоб не вытекло в сумку).
Вот и клей повалил из реактора. Возим его на тележках к трубе с вытяжкой, кидаем совком в воронку, откуда он, шурша, улетает на сушилку на втором и третьем этажах.
– Закрой глаза.
– Чё-о-о?
– Ну закрой, ём, прикол покажу! Отвечаю, ничего плохого.
Айрат берет мой палец и засовывает в обжигающую рыхлую массу.
– Бляяя! Чё это за хуйня?!
–Анус Петровой!
Выдергиваю руку, Айрат посмеивается. Держит сжатый в кулаке кусок горячей влажной целлюлозы с отверстием посередине.
Идем на обед. У всех банки разной величины, которые ставятся разогреваться чуть ли не за час в старинную печку. Отыскиваем с Айратом свои, выдергиваем, держа в перчатке за горлышко, и идем в нашу комнатку, мертвяцкую. Ем макароны с компотиком. Айрат уже бухой.
– Смотри, не суйся к начальству!
– Сам не суйся, ём. Я нормальный.
– Я тебе добра желаю, идиот.
– Сам идиот, ём.
За серым в подтеках и трещинах окном валит здоровыми хлопьями снег, с крыш цехов заметает ветром, образуя валуны. Прикрыв лицо воротником, куда-то тащится баба в телогрейке. В мертвяцкой тепло, теплее, чем в цехах, там почти не чувствуется слабое отопление. Понедельник пошел к завершению. До четырех дотянуть и в душевую. «День прошел, и хуй с ним, пятница пришла – и неделе пиздец» – как говорят у нас старожилы из тех, кого еще не сократили.
– Чё сегодня вечером выйдешь? – Айрат живет недалеко от меня, через улицу.
– Не знаю еще. Айда, пошли, уже без десяти время…
Понедельник.
(Айрат)
Вечер не задался. Наиль на звонки не отвечает, наверно с женой поехал к тёще. Его жена – шустрая толстуха, которая терпит его только из-за квартиры. И все на свете это понимают. Разумеется, кроме него самого. Мы с ней откровенно не ладим. Люди нашего образца не способны дать семье настоящее счастье, не способны дать какое-то развитие. Такие как мы только губят семьи, губят потенциал своих жён и будущее детей. Не знаю, когда моя родня сдастся и примет это к сведению. Ведь у меня есть квартира, но нет жены. И все мне приводят в пример Наиля. Без личной квартиры, без машины, без дополнительного заработка, живет с родителями, а жену нашел. Это она его нашла, ё-моё, просто выбралась из деревни в город. Она работала с ним в одном цеху, тогда ещё просто сочная татарочка, весёлая, не замороченная, да и выбор был невелик, Наиль и я, собственно… Из нашей двойки женщины всегда выбирают Наиля. В восьми случаях из десяти. Так поступила и Фарида. И свекровь её полюбила. Потому как хозяйничает по дому и её сына терпит. Хотя на Наиля многие девки клюют. Есть в нём… глубина какая-то.
Деньжата у меня пока есть, и раз Наиля мне не дождаться, сегодня моим другом будет коньячок. Надёжный такой друг. Но слишком уж самоуверенный. С таким нужно соответствовать. Когда идёшь с ним в разведку, задаёшься не тем вопросом, подведёт ли он, а тем, не подведёшь ли ты его.
Шуршит по горлу. Тепло. Всё становится мягким и тёплым. Кажется, что ты двигаешься по миру как король своего дела. Со снисходительной улыбочкой победителя.
Наверно только ради этих минут и пьют люди. Потому как дальше, если продолжать бухать, становится только хуже: агрессия или, наоборот, сопли, дурость и скудоумие. Минуты Победителя, Минуты Знатока Жизни проходят быстро. Им отведено буквально полчаса. Потом всё мутнеет. И ты становишься просто дебилом, стараешься поддержать проходящее состояние эйфории; думаешь, что подкидываешь уголь в Топку, которая делает тебя Знатоком, но не-ет, это не кочегарня, это скорее вызывание духов. Дух явился, сотворил волшебство и исчез. А ты продолжаешь приносить тщетные жертвы, пока не валишься эдаким дурацким уродом блевать в унитаз (в лучшем случае).
Я завязываю с этим делом. И я сказал это вчера Наилю. Он посмеялся. Рано радуется. Сегодня я ещё пью, но завтра бросаю. Хотя бы на месяц. Хотя бы просто, чтоб доказать ему, что могу. Думаю, что осилю это. Надо только найти замену. Это законы физики, законы сохранения энергии. Нельзя просто взять и убрать из уравнения одно из слагаемых, его надо заменить другим. Я буду заниматься смешной озвучкой несмешных сериалов, например, или вырезанием по дереву, да чем угодно! Качаться начну. Но это завтра, а сейчас у меня в гостях «Старый купаж». И какой-нибудь фильмец. Пожалуй, это будет новый Мортал Комбат. "Наследие". Его сделали в виде сериала, но я скачал два сезона, слепленных как два нормальных фильма. В детстве Мортал Комбат заменял мне бухло. Он заменял многое. Это религия. Я надеюсь, режиссёр всё не испортил. Все эти лю кенги, шао ханы и мой любимый Скорпион наверняка время и здоровье не тратили на алкоголь. И хотя бы ради них с завтрашнего дня я на месяц завязываю. Помню, школьниками мы воевали со старшеклассниками. Причем, всё было по мортал комбату: мы за Рэйдена, они за Шао Хана. Мне один из противников так вывернул руку, что я взвыл и присел отдышаться, на что он ехидно ответил: "Думаешь, Саб Зиро заныл бы, если ему бы так сделали? Дай мне сдачи!" Хороший был парень. Он нам впервые мультяшную порнуху показал, научил, как надо ухаживать за аквариумом и принес самогон. Сейчас он донный алкаш.
Похоже, режиссёр всё-таки всё испортил, задумка отличная, а исполнение – говно. Хилая троечка. И зря Наиль говорит, что я не осилю трезвость. Были у меня и трезвые дни. Например, завтра! Заткну его, пусть один пьёт свой компотик и почитывает в «мертвяцкой», а я пойду отжиматься и подтягиваться. Пластмассовый мир не победит!
"Тимерхан"
(Айрат)
Когда вижу с утра Наиля, не могу не улыбнуться. Пытается скрыть своё лёгкое утреннее опьянение, выдавая его за рвение работать. Хватается за всё подряд. Рукава засучены. Синий комбинезон застегнут, лямка не висит, как обычно. Шапка на макушке. Работничек херов. Вот и сейчас, опоздав немного, вижу, как он у Ленара пытается вырвать мешок целлюлозы, якобы помогая. Видя, что я улыбаюсь, он злится:
–Чё ты прёшься, накатил что ли уже? – это ещё одна его попытка скрыть своё опьянение, переведя на другого подозрение.
–Ну, я-то – нет, а вот ты уже тёпленький. Я пока не пью же. Неделю уже.
-Ага, не пьёт он, вчера же тебя с Саньком во дворе видели.
Вот ё-моё, неужели попался. Санёк наш общий знакомый, и вчера мы действительно раздавили с ним три балона.
–Ну, вчера – это та-ак уж было, проверить, не тянет ли.
–Ну и как, затянуло?
–Наиль! – прервала нас Петрова, – Отнесите эти трубы на склад. Айрат, переодевайся быстрее.
Любит она его. Хоть и ругает постоянно. Мы её Северной Собакой называем. Потому как действительно похожа. У северных животных ведь обычно уши маленькие прижатые, чтоб не обморозило, и морды такие своеобразные, кругленькие. Вот она такая как раз. Эскимосская лайка.
Три дня назад закончили производить клей. Теперь его на тракторе перевозим на склад, попутно выполняя хозяйственные работы. В основном это перекладывание труб с места на место. Года три назад мы эти трубы сюда переносили из 266-го цеха. Сейчас в другое место. После обеда будем перевозить мусор. Химики, ё-моё. Ладно хоть сегодня тепло на улице.
Я иду в раздевалку и открываю старенький шкафчик, на нём наклеена вырезка из журнала восьмидесятых годов. Естественно, женщина. Уже коричневая от времени. Мне она нравится, пусть висит. На полочках всё аккуратно расставлено. Слева мыло, порошок и нитки с иголкой. Под ними на крючке полотенце. Справа одежда, а на полочке над одеждой чаёк, сахар, чашка и шапка, а вот под шапкой вчерашняя бутылочка с "Тимерханом". ЧЁ ЗА ФИГНЯ!? Где она?! Судорожно передвигаю все предметы на полках, смотрю внизу, если она как-то выпала, в рукавах, под шкафом – нет. Её нет! кто же мог её взять? Ключ от моего шкафа есть у Наиля, но он без спроса не берет ничего. Если только взял для того, чтобы проучить меня за то, что я вчера втихаря вмазал. Надо было и ему налить, да я уж в конце дня только, не догадался… Или не он? Может студенты стащили? Неужели никаких моральных принципов у людей нет? Да и как бы они замок вскрыли? И когда? С утра ведь уже Наиль был, не позволил бы им. Мысли суетливо зароились в голове, как мошкара в конце августа. Уроды, кем бы они ни были, эти воришки. День, похоже, обещает быть кислым.
И Наиля я до обеда так и не увидел, он возился с трубами, а меня направили со студентами набирать мусор в кузов трактора. Они хоть и мастера, а всё равно с лопатой и вилами вышли и смотрят на эти двухлетние завалы. Тут и бракованный клей, и объедки, и старая одежда, и бумага, и куски шкафов, но всё-таки львиная доля бракованного клея в мешках. От воды всё осклизлое, половина под снегом. Лица студентов при виде всего этого выглядят не лучше самой мусорки. Лёха мрачно снимает всё это на телефон, а друг его, Ленар, надел на голову воронку от вытяжки на манер китайской кули и, орудуя вилами, начал прыгать на мусор и натыкать его, как какой-нибудь шаолиньский охотник за лягушками. Смотрелось это дико и смешно. Улыбнулась даже Северная, когда вышла посмотреть, как продвигаются наши дела. Между делом я старательно заглядываю студентам в глаза – может промелькнёт смешок или намёк на украденный "Тимерхан". Но Ленар всегда со смешком в глазах, а Лёха настолько брезгует этим мусором, что кроме злости ничего и не видно по нему. Хотя сам выглядит карикатурно со своей легендарной горбатой телогрейкой, над которой уже весь цех успел поржать. Был бы я мастером, хрен бы я взялся мусор таскать, а они глупые ещё, неопытные, всё что ни скажет начальство, всё выполняют. Надо подтрунить над ними:
– Лёх, чё какой недовольный? Даже губы вон сжал, треснут же сейчас.
– У меня бухло из шкафа вытащили, вот и недовольный.
Ленар лопнул от смеха, а этот даже и не улыбнётся. Закинул мешок в трактор и пошел за следующим. Моё негодование достигло предела.
– Так это ты взял?? А кто тебе разрешил?!
– Нужна мне твоя бутылка, – и вправду, зачем ему, он вообще на работе не пьёт.
– Нет, ты скажи, кто взял-то? Что за беспредел??
– Я обещал не говорить.
– Наиль?
– Я обещал не говорить.
– Ну кто? Гусман?
– Я обещал не говорить.
Ленар просто согнулся от смеха. Что смешного-то тут? Гневно смотрю на него:
– Ты тоже обещал не говорить?
– Скоро сам узнаешь, Айрат.
Бля.
В обед быстро подхожу к Наилю и тыкаю его в плечо:
– Ты чё творишь-то?
Тот опешил:
– Чего-о? Ты чё?
–"Тимерхан" ты взял?
– Откуда? – глаза круглые; не он, похоже.
– Оттуда, ё-моё.
– Ты чё? – и тоже ткнул меня в плечо. Больнее чем я его, естественно.
– У меня из шкафа "Тимерхан" кто-то забрал.
– Ты ж не пьёшь неделю, балаболка!
– Вот сегодня в обед решил передохнуть.
– Передохнуть! Вчера не наотдыхался? Меня надо было предупредить, это пахан твой походу.
И тут меня пробрало холодом. Вместе с отцом мы в одном цеху не работаем. И видимся редко, он на работе не пьёт никогда, хоть по жизни и запойный. Но ко мне с этим делом строго. И Петрова ему периодически стучит на меня. Последний раз он обещал забрать ключи от квартиры, чтоб я с ними снова жил, а вот этого уж очень не хочется. Ё-моё, что ж делать-то…
–Как он в мой шкаф-то вообще залез?
– Он пришел за ключами в слесарку, туалетную бумагу спросил, посрать наверно пришел, а не за ключами, у них в 266-ом воды нет, а у меня нет бумаги, я ему ключи от твоего дал… Стой-ка, он же до тебя ещё приходил, значит, бутылка со вчерашнего дня лежит?
– Да, я вчера купил, думал, сегодня с тобой разберемся с ней.
– Ну скажи ему, что моя. Что я позвонил вчера, попросил купить. Не успел передать типа.
– Она неполная.
–…вчерашняя? ну ты мудак. В одно рыло трескаешь.
– Блин, да я пару глотков сделал после работы, при всех же я тебе не понесу!
– Поделом тебе, короче.
– Пошёл ты.
Обед прошёл пасмурно, Цимин совсем постарел. Я играл на телефоне в Puzzle Bobble. И что интересно. Я думал, там шарики сверху валятся непрерывно и приходилось очень быстро соображать, куда стрельнуть следующим, чтоб попасть в шарики такого же цвета. Но потом понял, что сверху новый слой шариков валится не со временем, а с определенным количеством ходов. То есть после каждого выстрела есть время подумать, куда выстрелить и ровно направить шар. И после этого открытия я не смог даже близко подойти к своим прошлым рекордам! То есть, самые лучшие показатели у меня были на адреналине, когда я бешено торопился, думал, что не успею направить метко и сообразить, в какую группу шариков надо стрелять. Адреналин рулит. Ещё, блин все губы искусал, думая, как же поступить с паханом. Отправить Наиля надо к нему, сказать, что это его вчерашняя. От жены прятал типа, не знал, когда ключи давал, что отец бутылку умыкнёт. Уф-ф-ф, блин....
После обеда Наиль работал с нами. Когда я поднял мешок со старым клеем, чтоб завалить его в уже полный кузов, мешок лопнул, и вся эта дрянь вывалилась на меня. Лёха думал, что я не вижу, как он сразу достал телефон и начал снимать. Ленар хохотал, помогая отряхивать меня. Хоть на этом спасибо. А вечером мы с Наилем пошли к моему отцу.
СТУДЕНТЫ.
(Айрат)
Сегодня трезвые ходим, денег особо нет на кармашках. Есть время понаблюдать за студентами. Странные они всё-таки, как будто куски другого мира, которые зашвырнули к нам на завод в наказание за инакомыслие.
– Холодает, собака! – Ленар поёжился. Лёха теплее укутался в телогрейку.
–Сходи за телогрейкой, хули.
– И то правда, – он вышел со склада. Тут уже возился Рачок. Он разогнулся и поздоровался. Приветливо улыбнулся усатым, полнощёким лицом. Крепкий мужичок, представитель несметного полчища быстро сокращаемых теперь слесарей.
– Вот эти работают, их в 119-ый, – он показал на шесть моторов под стеллажом.
– А вот этот сломанный… Сломанный, – это сказал Песчанка, слесарь-тень. Седой как лунь, маленький, добрый старичок, – Его выкинуть надо… Куда ещё… Выкинуть… – пробормотал с сожалением, глядя на ржавый металл, как на чумного ребёнка.
Студенты берут ремни, стягивают какую-нибудь торчащую деталь из мотора (иногда даже нос соглядатая) и тащат к трактору. К нам присоединяется Петрушка, очередной слесарь. Дурак дураком.
Пыль повсюду. Когда мы умываемся после работы, сморкаемся в руку, чтобы посмотреть, насколько далеко пыль зашла в своих невидимых атаках.
Через пятнадцать минут закидываем все моторы.
Трактор с потрескавшимся от быта водителем по прозвищу Квадрат заводится и везёт тяжёлый груз на 119-ый склад. У нас два водителя тракторов – Юра да Квадрат. Я смотрю вдаль. Рядом с цехом стоят вагоны. Они крытые. Толщина их стен неимоверна. Наверно это стабфонд государства, в котором мы проживаем. Тут вообще всё тяжёлое и толстостенное. На металле раньше не экономили. В 90-м цеху есть цельнометаллический корпус, толщина стенки которого составляет сантиметров десять. Габариты корпуса – метра два на полтора. Высота – полметра. Он залит бетоном. Для чего это чудовище стоит в цеху, никто не знает; скорее всего его сделали, чтобы выпрямлять на нём гвозди. Даже учитывая, что и на гвоздях раньше не экономили, и незачем их было выпрямлять, это единственная приемлемая версия. Студенты назвали его Али.
119-ое здание представляет из себя дощатый невысокий ангар, довольно протяжённый с натыканными через каждые метров десять двустворчатыми дверями, на них висят амбарные замки. Внутри пыли ещё больше, чем «на клею». Вдобавок тут тусклый свет. Такой тусклый, что не видно, что происходит в конце помещения.
Первым делом на глаза попадаются, конечно же, трубы. Они лежат посередине цеха аккуратной горой, как мертвые солдаты, красноречиво показывая, что время, когда они были нужны и выполняли свои функции, обогащая империю, безвозвратно прошло. Теперь пьяные охранники лениво сторожат эти останки, чтобы пьяные воришки их лениво не украли.
За этими трубами стоят стеллажи с задвижками для труб, вдалеке, как мертвый динозавр, виднеется развалившийся трактор и куча двигателей. Привезённые нами двигатели присоединяются к своим умирающим сородичам. Вытаскивая очередную деталь, думаю, что мы запросто можем переквалифицироваться в завод по «изготовлению» труб. Мы бы продавали их по всей стране года два, ничего больше не производя. Любого диаметра, любого назначения. Потом снова стали бы производить клей. Оглядываюсь, слыша смех. Это хохочет Петрушка. Он пнул тяжёлую задвижку для труб и ушиб ногу. Теперь прыгает на другой ноге и смеётся. Лицо его измазано ржавыми разводами. Сине-белая шапка набекрень. Наиль усмехнулся: «А ты откуда взялся? Тебя же не было! Откуда-то нарисовался – хуй сотрёшь».
Петрушка ещё громче загоготал. Если его переодеть в скомороха, то, не изменяя своего поведения, жил бы он при каком-нибудь сказочном царе припеваючи.
Ленар пальцем показывает на задвижку-вентиль. Им оказывается на редкость агрессивный соглядатай. Лёха берет его за нос, с трудом раскручивает и швыряет в угол. Ленар строго глядит:
– Не шути с ними. А то на нас кара может обрушиться.
Мы пообедали. Сидим вместе со студентами, они тоже читают, периодически переговариваясь:
– Генон говорит, что в исламской инициации ни один настоящий суфий не может открыто называть себя этим именем.
– Суфием? – Лёха отрывается от автомобильного журнала.
– Да.
–А я скажу Генону, что мы утопаем в антиреальности, тем самым превосходя саму реальность по уровню развития в ней. Угадывая и постигая какую-то истину в антиреальности, мы, считай, неосознанно, но подсознательно узнаём обратную сторону этой истины, приходящейся на реальность.
– Надо бы систематизировать эти знания, – подумав, говорит Ленар. Оба усмехаются: попробуй систематизируй!
Мы с Наилем переглядываемся.
– Ебать у вас разговорчики,– затягивается трезвый Наиль, глядя на них.
После обеда идём копать соль. Мы наткнулись на её залежи прямо посреди 119-го. Она дожидалась нас под нагромождением деталей, как зловещая руда дожидалась бы наивных шахтеров в каком-нибудь кислотном мультфильме. В итоге нас ждут десять гигантских прорезиненных мешков с вредным ацетатом. Их надо перефасовать в обычные мешки и увезти на мусорку. Конечно, можно их прицепить к трактору или вывезти на погрузчике, но надо же и нас чем-то занять.
Соль промокшая – тяжело кидать. Стоит едкая вонь, но за противогазами идти лень, и в них тяжело работать. Через час мы успеваем расфасовать два мешка, и вдруг отключается свет. Петрушка хохочет: «Щас металл будем пиздить! Ха-ха-хо-ой!»
За всё время его работы он украл невероятное количество металла с Завода.
Мы ставим в известность начальство и находим электриков. Приходят Рачок и Грач. Теневой электрик завода. Они тоскливо оглядывают помещение:
– Не, сегодня не получится сделать.
– Ладно, тогда мы пошли.
Довольный Наиль деловито закрывает дверь, и мы уходим.
На следующий день нас уже с утра припахали. Надо было расчистить склад для будущих партий клея. Опять трубы, задвижки, двигатели, вентиляционные отводы, пыль. Строгая Северная не отходила от нас ни на шаг, а Наиль вроде с утра вмазанный, оправдывая себя перед Северной, работал за двоих. Петрушка шёл ему на помощь, а Наиль тихо ему сказал:
– Это тебе не цветмет пиздить.
– Ахо-хо-хо-ойбля!! – искренне смеялся Петрушка на весь цех.
Я краем уха услышал, как Ленар грустно сказал Лёхе: «Если они остановятся и откроют свой разум для реальности, то сойдут со своих примитивных умов».
Мы лениво поднялись и принялись перекладывать лопасти от смесителя. Когда я поднял одну из них, стоявшая рядом лопасть свалилась мне на ногу. Из глаз вырвался сгусток энергии.
– Василий Алибабаевич, падла!
По пальцам на левой ноге разлилось тепло, и прошлась пульсация. Я взмок и отошёл в сторону. На ногу стало больно наступать. Немного отдохнув, я продолжил работу. А в обед глянул на пострадавший палец – он стал чёрным как негрское детство. Надо передохнуть…
Раз уж мы работаем бок о бок со студентами, передам еще один диалог, относящийся к каким-то не всегда расшифрованным для нас работягам:
– Куда Метан, кстати, пропал?
– Куда может пропасть самый не нужный человек на Заводе? Сократ Иваныч в гости пожаловал!
– Думаешь, его сократили? Я пару дней назад видел, как он мимо сто пятьдесят первого шёл и на столбы зачарованно глядел.
– Ха! Наверно за ним пришли. Он же не воспринимает уже людей. Всё, сделанное человеком, ему представляется в виде нагромождения невероятных оттенков и расплывающихся фигур.
–Точно! Помнишь, как он на смеситель смотрел? Как будто не аппарат видел, а гигантский полупрозрачный конус.
– Он даже звуки воспринимает иначе. Если над его ухом выстрелить из ружья, то он не услышит, а увидит звук в виде пролетающих мелких-мелких треугольничков.
– Ха-ха! Представляю ошарашенного Метана, открывшего для себя новый мир. В чёрной робе здоровый, полноватый старик, похожий на военного в отставке.
– Интересно, насколько мы близки к истине? – спросил Ленар.
– Мы попадаем в неё со стопроцентной точностью. Как говорил Дюар, сознание, как парашют, работает только в открытом состоянии. А мы всему открыты в отличие от… всяких там.
Наверно и про нас имел в виду, говнюк начитанный.
После обеда мы делали композиции клея. Брали две хороших партии и перемешивали в смесителе с одной плохой, так получались три средние. Таким образом Уравниловка добиралась до всех аспектов наших жизней.
Вокруг смесителя постоянно клубится облако клеевой пыли. Клей везде: под одеждой, в носу, под веками, на волосах.
–Метан же до Якутии добрался, – взвалив мешок на плечо, улыбнулся Лёха напарнику, – Перед ним находится гигантский конус, вокруг проносятся всевозможные сферы с огромной скоростью. Когда он дотронется до конуса, то эта привычная реальность вернётся в его сознание, и он сможет с семьёй справить Новый Год.
Ленар захохотал.
Они остались удовлетворены судьбой старика Метана и пошли к смесителю. По дороге встретилась Северная: «Сломался двигатель у смесителя, сейчас на склад пойдём металл разбирать. А пока минут сорок ещё отдыхайте».
И мы, довольные, вернулись в раздевалку. Петрушка, узнав про двигатель, как всегда рассмеялся: «А-ха-ха-хо-о-ойбля-а! Вот механики удивятся, что он столько проработал!»
Разбор металла на цветной, чёрный и на выброс был скучен и проходил под пристальным надзором Северной.
Петрушка с картофельным лицом и носом-уточкой уже хохотал возле первой железной кучи. Он идеальный актёр для Емели из сказки. У него молодая тёща, которая тоже работает где-то в недрах Завода.
– Чё, не пукает тёща, когда ебёшь её? – Наиль доводил Петрушку до полуобморочного смеха подобными шуточками.
– Это ещё чё, – отсмеявшись говорит Петрушка и опирается на лопату, – вон по телеку говорили, тёща от зятя залетела. На передачу всех троих с женой пригласили. Ха-ха-хо-ой! Смеху-то было, бля! Жене говорит: «Иди на хуй в магазин!», а сам тёщу валит! О-ойбля!
Петрушка долго смеётся, превращаясь в нелепую, переигранную пародию на самого себя. Ленар, улыбаясь, смотрит в сторону и тихо говорит:
– Почему вот такие люди, я заметил, сочетают в себе юродивую благость и вороватость. Возьми Рокки. 53 года, ведёт себя как ребёнок ведь, а барыжит чем ни попадя. Петрушка – полный идиот, а металла столько наворовал, сколько профессиональный вор вывезти не сможет.
– Может это одна из форм гармонии…, – Лёха задумчиво вытягивал самую лёгкую на вид трубу из кучи.
– Хм… Может.
– А! С утра, пока тебя не было, Песчанка сказал: «Ну и погода! В окно глядеть не хочется. Тяжёлый момент… тяжёлый момент».
– Ха! А я тогда умываюсь стою, он заходит, «чик-чирик» говорит и в углу копошится что-то. Больше ничего не сказал.
– В воробышка превратиться хочет, чтоб полезным быть.
– Походу.
Вдруг из одной мусорной кучи выскакивает мышь. Ленар под общий смех носится за ней с криком «лови её за руку!!» Он переворачивает все доски, под которые она прячется, и в итоге ловит её.
– Сфоткай меня с ней!
Пока Лёха достаёт телефон, мышь вгрызается в палец своего захватчика через перчатку, Ленар орёт и швыряет мышку об асфальт. Она умирает. Петрушка ещё сильнее хохочет и зачем-то предлагает раздавить её. Глупые люди часто жестокие. Ленар привязывает мёртвое тельце за ноги и подвешивает к подоконнику соседнего цеха. Я тщетно надеюсь, что мышь оклемается.
Идём собираться домой, немного уставшие. У входа в 151-ый стоят мужики во главе с Медляком.
– Щас смешной момент был, пока срать ходил, – Ленар тихо говорит, – Медляк же вон вернулся, его вызвали, походу. Идёт, со всеми здоровается. Песчанка ему говорит: «Привет. Как дела?». Медляк молча дальше проходит. Песчанка вслух: «Не слышит наверно». Следующий Рачок здоровается: «Здорово», – говорит. Медляк отвечает ему: «Здорово». Песчанка сзади говорит: «А, слышит, оказывается!».
–Ха! Заклятые враги же они. Медляк – представитель апатичного зла, держит в своём подчинении большинство соглядатаев путём шантажа и пыток.
–А Песчанка спасает кого может.
Подходим к ним, здороваемся.
–Ну как тут? Чего новенького?
Ощущение, что голос даётся Медляку с трудом. Большие очки на грубом старческом лице, военная кепка.
–Да ничего. Тут мешалка сломалась.
Медляк хмыкнул и зашёл к себе. Возле его кабинета примостился на тележке сверхсуровый соглядатай.
–Смотри, какой злой!
–Ты чувствуешь!? – я встрепенулся. – Травой же пахнет!!
– Сто пудов, ебать! От Медляка же!
Мы удивлённо смотрим друг на друга, даже студенты принюхиваются. Да, пахнет шмалью. Неужели пенсионер ходит, косяки дует?? Лёха ржёт:
– Ща прикинь, заходим к нему резко, пакетище такой достаёт.
– Ха! Спроси-ка у него сигарету.
Как по заказу Медляк выходит из своей каморки. Ленар хочет спросить, но произносит только «Вы к…». Медляк не слышит и поворачивает за угол. Оттуда раздаётся весёлая татарская музыка.
– Мы же только, блядь, понюхали, а нам музыка мерещится! Представляешь, что у него в голове!
– Вечный Сабантуй! Он идёт тут по коридору, соглядатаям глаза ключом подкручивает, а ему-то кажется, что он молодой по полю выхаживает. Лето. В играх участвует. Девушек на сеновал валит.
–Ха-ха! Точно, бля! Ну Медляк!!!
Переоделись, идём с Наилем домой. На душе немножко тёпленько. Вокруг изъеденные временем и химией здания, на крышах торчат небольшие деревья. Пейзаж поедал нашу фантазию, оставляя в ней свои продукты пищеварения.
ВИЛЫ.
(Наиль)
Назваться Наилем Гарифуллиным и полезть в кузов. Пусть студенты и Айрат там копаются. Делаю вид, что помогаю, чтоб засветиться перед Северной.
– Наиль! Помоги ребятам!
Ну и слякоть тут. С трудом вскарабкиваюсь на кузов, Ленар тянет руку в резиновой «кислотной» перчатке и помогает подняться. Поймали также несколько зазевавшихся «бродов» (так мы называем в нашей заводской иерархии тех, кто бродит по заводу, выполняя указания начальников) и они уныло плетутся к машине, держа осевшие склизкие мешки, с которых стекает жижа неудавшегося клея. В запорошенных липким снегом старых телогрейках, бесформенных ботинках, сгорбленные плетущиеся броды похожи на зомби. Броды несут свою пожизненную вахту на заводе этой жизни, уже близки, как правило, к старости, но встречаются и исключения, вроде меня и Айрата. Их задача – отбродить день. Не опоздать с утра, не попасться особо ревнивым сторонникам работы из числа руководства, спрятавшись где-нибудь в закутке коридора, и провести до обеда время, делая вид, что занят каким-то долгосрочным «проектом» вроде отбивания от нержавеющей трубы молотком сварочной окалины, оставленной нерадивым сварщиком по кличке Хохол. Это называется у нас проебаться. Олдовые проёбщики со стажем бродства лет по двадцать умеют существовать практически невидимками, годами паря в параллельной реальности, появляясь перед начальством лишь в коридоре бухгалтерии в очереди за зарплатой, мусоля в кармане «корешок». Они смогли создать для себя места силы, тропы, не пересекающиеся с посторонними взорами, будучи, тем не менее всегда на виду… Например, электрик 151-го – Володя, по кличке Грач. Он в своей каморке безвылазно умудрился просидеть лет 20. И хрен ты выкуришь его оттуда. Максимум выползет, ворча, лампочку поменять. И в честь 8 марта или 23 февраля, когда в раздевалке стол накроют, выйдет дёрнуть стопку-другую с селёдкой. А один раз вообще удивил – мастеру позвонил с утра, когда тот за рулем на завод ехал, и говорит: «Костя, я не выйду, чё-то я сегодня слабенький».
В кузов трактора шлепаются мешки. Броды тянут их из огромной кучи у цеха и волокут по снегу к трактору. Беспристрастным надзирателем стоит Северная, в ее голове тоже тикает время, но совсем по-другому. Там, где у нас – дотянуть до обеда, у неё – выполнить задачу. Причем, ближе к концу мероприятия в голове будет готов план новой работы. Порой поутру пробирает унылая тоска как в детском саду перед приближением деда Мороза к тебе, когда, огласив список работ на день, она бодро добавляет: «Ну что, вперед, заре навстречу!»
Заря на заводе в феврале не самое радостное зрелище. Лично для меня. Хотя студенты не унывают. «Облака над заводом как ватки, на работе выдали перчатки», – бормочет Ленар, передавая Лёхе мешок. Я тут на перекуре услышал из их разговора, что они решили снимать фильм про завод, типа документальные хроники, и теперь норовят записать разные сценки исподтишка на свои телефоны. Надо не попасться на камеру. И вообще, пора бы проебаться уже. Заскочить за компотиком, покурить. Демонстрирую свое рвение перед Северной, совершая акробатические движения у борта трактора и убегаю в цех «за вилами». Ими удобнее будет цеплять вывалившийся клей. Тем более они реально существуют где-то в слесарке, я их видел как-то. Цельнометаллические, еще со времен, когда отливали из стали огромные кубы с человеческий рост просто для того, чтоб теперь зевающий брод выпрямлял на них кривые гвозди молотком. А вот пока я буду их искать и обед не за горами….
Лишнего думать не стоит. Не получилось сегодня, в другой раз – точно. Хоть перед Айратом понтовался вчера. Мы с ним как браться, я ему добра желаю. Всегда вытаскиваю его, он как поддаст, совсем бдительность теряет. Как парус на весеннем ветру несется к начальству, спешит внести свои предложения в производственный процесс. От него разит, а он к начальнику цеха бежит, что-то показать хочет, как лучше. Кому это интересно! Они сами тут всё знают. Хотя, как что случится, сразу ко мне бегут. «Наиль, тут сушилка остановилась, залезь внутрь, посмотри, Наиль, помоги мужикам, Наиль, где у нас труба «тридцатка» лежит на складе?» И Наиль полезет! Раскорячится между гусениц горячей сушилки, поползет, согнувшись как в шахте, вытащит комок пригоревшего клея. А как крайних искать, тоже сразу ко мне. «Ну-ка, подойди поближе? Ты сегодня нормальный? В ночь тебя можно оставлять?»
В раздевалке мужики. Проёбываются, как обычно. Толпа у окна в закутке из железных шкафов. Собрались вокруг скамейки, сидят в карты режутся. Как открыл дверь, сразу две морды высунулись, проверяют, не начальство ли. Увидев меня, недовольно заворчали, возвращаясь к игре. Хрипло дышит Квадрат, старик татарин, водитель трактора, который мы грузим. Хорошая работа у человека. Тут же и Гусман. Это мужик под 50. Ушлый, что полицай в украинской деревне. В курсе всего вокруг. Везде тянет щупальца сплетен, приторговывает шальным самогоном на лимонных корках. Дешево причем. Но с него сшибает, будто тебя зацепило по затылку трубой из кузова проезжающего трактора. Лыбится че-то довольный. Глазами стреляет вокруг – мышь не проскочит. Как шкаф откроешь, он тут же ненароком взгляд бросит туда скучающий, типа голову поворачивает. Прозвонит тебе всё содержимое на полках – что на обед принес, какая спецодежда хранится, сколько мыла в наличии.
– Совсем работать не хотите! Мы там говно грузим с утра пораньше, они тут балдеют! – подъёбываю их для порядку, проходя к своему шкафчику. Вслед летят реплики, парируют, не отрываясь от карт.
– Молчал бы уж, Наиль! А то мы не знаем, зачем ты сюда прибежал, пока там все работают, – Гусман, падла, довольно ухмыляется, переглядываясь. Хохол похохатывает, как радостная саранча, только приземлившаяся на поле. Лучше б варить научился, а то все трубы после него сифонят.
– А чё я?! Чё ты хочешь сказать, Гусман, я не работаю?!
– Да нет, нет, мы все тут работаем, – кидает карту в сторону Динамо.
Динамо – второй после Хохла сварщик на заводе. О том, что и он здесь, я понял сразу, как только дверь открыл. У него куртка сварочная воняет – идешь по коридору – за версту несет, уже знаешь, сейчас из-за поворота Динамо вынырнет. Постирал бы её, что ли. Сварочные куртки же, наверно, тоже можно стирать – кинул ее вот в душевой в бочку, можно попросить неонол в 190-м… Динамо – здоровенный хороший мужик. Лишнего не пиздит, варить умеет, ему тоже уже под полтинник, ездит на «Ниве», у него есть своя огромная каморка – сварочный пост. Только грустный он всё время – у него сын наркоман, всё из дому выносит, он его вроде даже из дома выгнал недавно. Строгий. На меня тоже бывает, посмотрит внимательно и проницательно, становится страшно, что высмотрит там затаившееся…
Ввязываюсь в игру, настроение поднимается. Подъёбки, хохмы. Гудит за дверью, нагреваясь, душевая. Так скоро и день пройдет.
С Айратом недавно только оказия вышла опять. Отец его спалил. Пузырь у него нашел. Совсем он не прячется, дурак. Отец еще у меня спрашивал, где у него шкафчик стоит. Я и сказал сдуру. Еще и открыть помог. Бывает такое с нашим братом – как настроение поднимешь, активность накатывает, в каждой бочке затычкой становишься, всем помогать норовишь, всё рассказать, желание сказать опережает мысли о последствиях.
– Шухер, мужики! – ушлый Гусман первым скидывает карты, услышав приближающиеся шаркающие шаги Ивановой, старой кошелки. Квадрат, матерясь по-татарски, собирает в карман телогрейки колоду. Гремят скамейки, все вскакивают, расходясь по своим тропам.
– Мужики, Наиля не видели?
– В цех пошел он! – отмазывает меня Динамо, гремя замком от шкафа. Стою, спрятавшись в закутке. Она сюда не пойдет.
Быстрым шагом иду по длинным коридорам, со стен свисают пластинки облупившейся мутно-зеленой краски. В местах, где краска отлетела, образуются изображения разных причудливых животных. Когда ходишь тут далеко не первый год, многих узнаешь издалека. Вот ёж с кривыми зубами. Вот девочка с зонтом стоит над мертвым медведем… Бля, вилы чуть не забыл, щас спросят.
– Наиль! – блин, кто там еще. Оборачиваюсь, подготовив спитч. А это Жук.
Жук, старший мастер с соседнего, 151-го здания. Он же Костя Шульгин. Они триацетат целлюлозы делают, правда пуск у них всего раз в полгода бывает. Остальное время в проёбе, кто где. Студенты тоже там числятся, хотя вот с нами клей делают. Там вредное производство, с ксилолом работают. А он, говорят, из организма только спиртом выводится. Говорят, то, что мы делаем, каким-то боком оказывается в аккумуляторах атомных подводных лодок. Военный заказ. После того, как «Курск» затонул, начали делать.
– Где студенты?
– Со мной работают, старый клей отгружаем сегодня, пошли, сам туда иду.
– Они работают, а ты тут шатаешься, жук бля! Знаю я тебя, – Жук добрый. Лет сорока. А по нему и не скажешь, выглядит гораздо моложе. Одним словом, Костян.
Есть у него, правда, несколько дурацких привычек. Одну из них он сейчас и проявил: смеясь, схватил меня за затылок и толкнул резко вперед, идя рядом со мной. Но я не злюсь на него, это у него манера такая. Он всё знает, но не сдаст. И вообще с ним можно на равных общаться. Поэтому хлопаю сам его по спине.
– Вот видишь, за вилами ходил, мусор грузить неудобно!
– За вилами, говоришь, жук, бля.
Костя бодро, размахивая руками, шагает в такой же, как у меня телогрейке и рабочих штанах. На круглом лице довольная улыбка. Здоровается крепко со всеми встреченными на пути мужиками. Всегда куда-то спешит и излишне кипишует.
Наши уже догружают первый трактор. Кидаюсь к куче с вилами. Блин, опять поспешил и споткнулся, уронив мусор. Студенты хохочут. Как оказалось, не надо мной, а над Айратом, который уронил на себя внутренности лопнувшего мешка. Жук подходит к Северной. О чем-то говорят, посматривая на нас.
Студенты веселятся как могут. Как могут веселиться два выпускника ВУЗа, копаясь в тракторе с мусором в одежде как у французов под Москвой, которые обмороженными бредут между деревень. Листают какие-то журналы, вот нашли бюстик алюминиевый чей-то в куче мусора.
Жук, сунув руки в карманы, с очень довольным видом направляется к нам.
– Ребят, можно вас на минутку, – все встают вокруг, Жук прикуривает сигарету, – с понедельника вас отправляют в 190-ый, на ингибиторы.
– Как нахуй?!
– Так вот, начальник цеха распоряжение издал, там людей не хватает. Один в ночь, другой в день, как мастера смен. И вы с Айратом тоже. И меня туда переводят с вами.
– А чё заранее не сообщили? А мы чё отдельно будем? Надолго это? Чё за хуйня ваще? – студенты сыпят вопросами, переглядываясь друг на друга. Жук выпускает струю дыма, расплывается в довольнейшей улыбке сродни экстазу и откидывается назад, разводя руками. Это вторая дурная привычка Жука. Сообщать неприятную новость, связанную с работой, застав тебя врасплох. Так, как умеет только он. Когда ты не ждешь подвоха, когда твой хрупкий мирок только-только вошел в некое подобие стабильного течения между немилосердных жерновов производства, стирающих в труху твои безрадостные будни, появляется Жук как посланник Бога Хаоса, как сынок мамы Анархии Производства. Как непредсказуемый наркоман, сующий в темном подъезде в печень нож ждущему лифта гражданину, чтоб вырвать из рук портфель, так же Жук сообщит тебе новость, когда ты мирно переодеваешься после рабочего дня, стоя к нему спиной у своего шкафчика, в предвкушении вечера, поставив босые пятки после душа на картонку. Весь эффект во внезапности. А на все недоумевающие вопросы тебя будет ждать неизменная картина – разведенные в стороны руки, довольный смех и ответ: «Не зна-а-а-а-ю». Это смесь больного мазохизма, с радостью встречающего очередной удар судьбы довольным хохотом (потому что это коснется и его в первую очередь), с вековой грустью в глазах и покорностью перед неумолимой сумасбродной волей великого кормчего цеха. Жук бьёт наотмашь и снимает все сливки твоей растерянности и огорчения. Это единственное удовольствие в его тяжелой жизни вечного бегунка между рабочими и начальством. Маленький энергетический вампиризм. Тем более он лет пять уже не пьет, завязал.
Да, похоже идея с фильмом дала трещину, – думаю я с усмешкой. Студенты явно недовольны переменами в их завтрашнем дне. Что-то шепчутся, Лёха достал календарь на телефоне, Ленар курит, зло бормочет в спину уходящего, подпитавшегося энергией Жука, проклятья. Касаясь всей родни начальника цеха и каждой трубы завода. Ниче-ниче, завод он такой, тут всякое бывает. Это тебе не киностудия. Походите и в смену, дружки неразлучные. А я вот даже не знаю – радоваться ли мне или огорчаться. Наслышан я о 190-м разного. Ну меня этим не проймешь. Тем более, тут мне уже предупреждение было на днях – бабы с сушилки сдали, что я в ночную… А до 190-го с проходной столько же идти, только в другую сторону…
НАПОЙКИНА ПОПОЙКА.
(Наиль)
Через день была получка. А по заводской традиции новенький должен обмывать первую зарплату. Рома Напойкин, который месяц назад утроился в «151-й» слесарем, уже вторую неделю заявляет в раздевалке, что будет «проставляться». Каждому встречному броду уши прожужжал. Мы к нему в друзья не напрашивались, но как говорил мой сосед по подъезду на предложение вмазать – «не откажусь»…
«151-й» – это отдельная песня. Маленький цех-придаток, грустный кораблик-мизераблик, прилегающий к большому основному зданию, где мы все работаем. Делают там «триацетат целлюлозы и сложных эфиров», как гласит табличка на обшарпанной двери. Народец там немногочисленный, но каждый в отдельности тот еще фрукт. Запускаются они всего лишь раз в полгода, напряженно работают пару недель в три смены, бегая как персонажи мультфильмов Миядзаки, среди ядовитых испарений серной кислоты и ксилола, который воняет отчаянно и кисло, проникая в самые застенки нутра. Пожилой аппаратчик Благов любит повторять, что ксилол из организма выводится только спиртом и поэтому после смены необходимо залудить грамм «двести писят». Благов – маленький коренастый мужичок под 60. Уже получает пенсию, заработанную трудовым стажем на вредном производстве.(Отработанные десять лет сокращают срок выхода на пенсию на десять же лет). Благов немногословен и любит важничать. Он ходит в широкой старой куртке, лишнего движения не сделает, но свою работу знает. Где надо, подкрутит вовремя краник и проследит за температурой, где надо, проворно присядет на скамейку и хуй ты его сдвинешь. Толстокожий как носорог, он безразличен на истерики Жука, который любит забежать в раздевалку и, бегая вокруг насупившихся с картами в руках над столом, Благова и Волкова, причитать, что «до обеда еще час, мужики, ё-мое, вы чё уж, давайте сделайте вид, щас начальник цеха пройти должен».
Благов едет на завод с другого конца города, он старый брод, и его режим не собьет ни одно похмелье. Хрипящим голосом, отрывистыми фразами он поучает порой студентов или переругивается с Жуком.
В остальное время обитатели «151-го» числятся кто где. Кого-то держат при здании дежурить, электрик Кукушкин старым грачом сидит в своей каморке и бывает, что порой не вылетает из своей каморки на задание месяцами. Студентов Ленара и Лёху отправили к нам на «клей», слесарь Юра Цеппелин, румяный потный здоровяк с большим пузом и улыбкой только что проснувшегося Ильи Муромца тоже ходит по разным цехам, помогая тут и там. Его огромная самодельная штанга стоит в коридоре раздевалки. Он живет с мамой. Его все любят и оберегают от взоров начальства, когда он вмажет, раскапризничавшись вдруг.
Женщин отправляют на смены в соседние здания, где они ночами пьют из банок чай, меняют фильтры на прессах с вонючим фиолетовым коллодием и делают обходы территории. Вот Лариса, жена Жука, красивая женщина в серой телогрейке, моет в коридоре пол, матерясь сквозь зубы. Мы называем её Лузга. Если попасть в прошлое и прийти теплым июльским днем 2008-го года к цеху «151-го», то у главного входа с массивной железной дверью увидишь четыре скамейки, выстроенные в квадрат. Над ними раскинулся плющ, цепляясь за проволоку, ползущий к красной кирпичной стене со сложенными в ней белыми кирпичами в виде цифры «151». Вокруг скамеек растут в клумбах разные неказистые цветочки – попытка женщин завода создать уют среди вони, старого железа и бетона. Мужчины безразличны к этим проявлениям. Перешагивая в кирзачах через клумбы, садятся на скамейки покурить и часто бросают окурки прямо в цветы. Или задевают их, вытаскивая впятером огромную длинную трубу. И матюки в спину не заставят себя ждать – тут же на лавке неизменно сидит Лузга, лузгает семечки, часто отряхивая упавшие кожурки со спецовки. Или курит, ругаясь, может быть оттого, что увидела дымящие из цветочной клумбы бычки. Ей 36 лет. Они познакомились с Жуком на заводе, в этом же цеху. Лузга никому не дает спуску, смущает пристальным взглядом и матом новичков. Нервно курит, ходит по коридорам, громко шаркая в черных заводских ботинках, орёт на выброшенные мимо урны окурки, гремит вёдрами, проклиная работу, начальство и мироздание. Чешет пальцем в ухе, громко хохочет, облизывается, вращает большими глазами, хлопает мужиков по плечу, сгоняет с насиженных стульев ворчащих Благова и Волкова, орудуя шваброй. Отрывисто шагает через мужскую раздевалку, чтоб забрать из железной печки свою банку с супом в обед. Так же яростно ест, с презрением оглядывая разнежившихся после рюмки-другой мужиков. Жена старшего мастера, она ощущает себя причастной к их безалаберности. А те, в свою очередь, шушукаются между собой, что, мол, жена начальника. Но Лузга не выдаст, а Жук не съест – даже если она ему и рассказывает, горячо ругая мужиков, когда они едут после работы домой на старой ржавой Волге, то Жук не скажет об этом мужикам.
Кажется, что «151-й» обволакивает тебя апатией, и надо пробежать 5 кругов по стадиону, чтобы потом прийти в себя.
Вот почёсывает свою ногу, засунув руку в кирзовый сапог через белую грязную портянку, слесарь Виктор Волков. Еще один пенсионер. С большим красным носом-шишкой на раскрасневшемся всегда лице. Который он потирает, часто шмыгая во время разговора. Щучьими хитрыми глазками поглядывает с озорным прищуром на Ленара и Лёху. В кирзаче он ловко проносит бутылку через проходную, если придется идти днем в магазин на трассу у завода. Пьют они с Благовым небольшими дозами, с оглядкой и аккуратно.
Готовятся к обеду. Я сегодня к ним забежал. Ромка позвал вчера по поводу получки. Все по очереди достают свои банки из печки. Печка греет долго, часа за полтора надо ставить банку. Волков съедает свой обед самый первый и теперь сидит, раскладывая в дальнем углу стола домино и шмыгает носом – значит, готовится заговорить. Говорит он громко, как будто обращается к присяжным, начинает фразу с крика, надрывно. «Шмыыыыггг-на хуй!!!» – бьет ладонью с домино по оргстеклу на столе. Напротив сидит Благов. Тот не торопится. Степенно разворачивает хлеб, открывает банку, кряхтя, поддевает ложкой макушку очищенного яйца всмятку. «Подожди ты, ёб твою мать!» – хрипит недовольно с набитым ртом: «Дай доесть спокойно!»
– Вот, ёбаный в рот, ему все условия даешь, играть предлагаешь. Он еще ворчит! – торопыга Волков уже хряпнул из принесенной Ромкой в честь зарплаты бутылки. Он лукаво оглядывает публику, обращаясь к Благову. Ленар посмеивается, не в силах отразить щучий призыв к соучастию в шутке. Лёха достает, держа тряпочкой, свою банку с куриным супом. Благов в ответ что-то хрипит, заглатывая добрую половину желтка на ложке, ест, широко расставив на столе локти, уткнувшись взором в стол.
Благов погружен в себя.
– На, ёбни уже, ёбтвою мать, Благов! – Волков торопит, оглядывается на всякий случай на дверь раздевалки, наливая в граненый стакан под столом. «151-й» на отшибе, и Бай вряд ли сюда сунется, но мало ли что. Благов хряпает, причмокивая заедает, из горла доносится довольное кряхтение.
Входит стремительно Лузга за своей банкой, шаркает задками тапочек, ненавистно швыряет взглядом на стакан. Волков крутит доминошку, отводя взгляд как дворовый пёс.
Довольно нахохлившись, сидит, сунув руки в карманы старой спецовки, принесенной с предыдущего завода, Напойкин Рома. Он тоже успел поесть, но не стал пить. Ему доставляет удовольствие ощущать себя организатором попойки. Роме 33, это сумбурный непутевый персонаж, постоянно попадающий в курьезы по пьяни. На соседнем заводике у частников работает его жена, недовольная, молчаливая и очень толстая. (Заводик называется «Фосфор-плюс», там делают резиновую крошку для шин, вонь жженой резины оттуда разлетается по всей территории Технополиса, а от рабочих, которые возвращаются со смены, шарахаются в автобусах пассажиры, даже хотя они после смены ходят в душ). Они постоянно ругаются и расходятся. Потом снова сходятся на квартирке его матери. Недавно Рома купил где-то пятилитровую канистру коньяка за 500 рублей, созвал кучу дружков и напоил. Проснувшись, все кинулись в очередь в туалет.
– В ванну срали даже, – огорченно рассказывал смеющимся студентам. – Понос у всех. А говорили, когда покупал, что хороший коньяк.
В подпитии его терзают приступы нездорового альтруизма и растратничества. Выпив пива, он может вызвать такси и поехать играть в бильярд. Нажравшись, порвать кием холст и не выйти с утра на работу. Вся жизнь – последовательность нелепых маленьких добровольных трагедий. Короче говоря, пока сам таким не станешь, не поймешь.
Жук наверно уже успел пожалеть, что взял его. Знаний в слесарном деле у него практически никаких, но хвастовства и самоуверенности с избытком. Ходят слухи, что его жена отдала свою маленькую дочку матери, не желая за ней смотреть. «Толстая псина», – с негодованием сказал об этом Лёха Ленару.
Волков разглядывает, кто что ест. Комментирует.
– Во! Студент курицу ест! Учись, Благов, ёб твою мать, как надо! Еще хуёво живем, говорят.
Лёха молча ест, посмеиваясь, – как пёс, не разжимая в зубах кость готовиться огрызнутся на приближающегося сородича.
– Благов, а Благов? Нет, чтоб на закуску нам оставить, а?!
Благов одобрительно рычит. Лёха шепчет: «Хуй вам», обгладывая кость. Звенит ложка об края банки.
– Смотри, Благов! Никакого уважения, блядь, к старикам!
Волков грохочет на всю раздевалку, не останавливаясь.
Ленар вчера не ночевал дома. Он снимает комнатку у старушки недалеко от завода. С утра купил себе банку консервов и сардельку. Сарделька еще в печке. А консервы открывает топором, больше ничего не нашлось. Аккуратно режет углом острия, держа банку на скамейке.
– Ну ёооооб твою мать, студент! Да ты че, блядь? – хохочет Волков, увидев такое дело. – Вот студенты, а!
Благов кидает взгляд на Ленара:
– Тебе чё, баба не готовит пожрать?
– Он же комнату снимает! Сколько платишь за комнату?
– На! – Благов протягивает кусок сала с хлебом, – Волков же хуй чё даст, пиздеть только горазд.
– К вдо-о-о-о-вушкам надо ходить. Я в твоем возрасте всегда к вдо-о-о-вушкам ходил, после армии, – мечтательно вспоминает Благов, жуя, – почему-то не могу заставить себя не представлять, как сырое яйцо стремится по стенкам горла в желудок Благова, – Мужа у ней нет, живет одна, придешь, она покормит, нальё-о-о-т еще тебе, спать к себе уложит.
– Да я хуй знает, чё они тут на этом ёбаном заводе забыли! А, Благов? Институт закончили, ёбаный в рот, хуль тут сидите, руки есть, хоть на шабашку бы вон пошли, – Волков каждый раз бессмысленно сотрясает воздух своим недоумением..
– Попомни мои слова, к вдовушкам надо ходить. Да, Марин? – аппаратчица Марина, по кличке Топлёная, пришла на огонек после обеда из соседней женской раздевалки. Волков наливает и ей. Благов треплет Марину по плечу, оборачиваясь к ней. – Правильно я говорю? – отрывисто рычит он.
Топлёная – слегка расплывшаяся улыбчивая светловолосая одинокая женщина предпенсионного возраста. Ничем не примечательна, кроме своей коронной привычки – внезапно заявлять начальству об уходе в отпуск за пару дней, разумеется, в летнее время. Когда все ругаются между собой, распределяя отпуска между мартом и сентябрём, Топлёная идет к Баю с билетами в Сочи на руках и устраивает слёзный скандал, требуя отпустить ее. Жук традиционно хватается за голову и бегает, ругаясь, по этажам. Матом кроет её в курилке Лузга, первой прослышав об этой выходке. «Я не могу, блядь! У меня говно кипит, понимаете? Это ж надо так охуевать? Я просила в тот раз в июле – хуй там!» А Топлёная в очередной раз ставит всё на кон, грозит увольнением и довольная, вытирая слёзы, возвращается с подписанным заявлением на отпуск.
– О! Заебись Марина придумала – будет зубоскалить потом в раздевалке Волков, – Щас поедет на юга, блядь, мужика там снимет, – фантазия Волкова рисует картины разгульной праздной жизни на вольготных «югах». В историях Волкова зло всегда торжествует, хитрые люди обставляют бескорыстных простачков, к которым он относит себя. И им остаётся лишь громко причитать, взывая к справедливости.
Кроме завода неотъемлемой частью волковского мира является подвал его дома. Он числится там сантехником своей девятиэтажки. После рабочего дня, который кончается в 16.00, Волков становится хранителем имущества подвала и тайных знаний опрессовки, канализации, половина его жизни проходит в этом уютном подвале, куда он спускается, оставив внуков, зятя с дочерью и бдительную супругу. Там его ждут заначки между труб и некоторая доля свободы.
– Ну чё, Марин, когда в отпуск в следующий раз? – хохочет Волков, подмигивая студентам.
Ближе к концу обеда забегает Жук. Он обедает спешно, чтоб начальство не подумало, что он засиживается. Внимательно осматривает мужиков.
– Ну, как дела, Юр? – треплет по привычке Благова. – Чё это вы тут засиделись, а? – смотрит на стол, – Не пооооонял?! Это чё такое, – хватает стакан, подносит к носу. Благов угрюмо смотрит в стол: «Да ла-а-а-дно, Слав! Мы ж маленько, щас пойдем уже».
– Ё-о-о-о-баный в рот! Мужики, вы чё?? – тяжело вздыхает, запрокинув голову. Страдальческое выражение лица. Если Жук на взводе, это может кончиться пляской. Так мы называем истерику, когда Жук скачет по раздевалке, истошно кричит, накручивая себя и бьет в грудь кулаком. Все в этот момент смотрят в пол и ждут, когда буря утихнет. Буря бывает кратковременной и заканчивается словами: «Вы думаете, мне больше других тут надо?! Думаете, я больше вас получаю?! На хуй мне нужно вас покрывать, бля?!», – после чего Жук выбегает из раздевалки, со всей дури хлопнув дверью. В наступившей тишине броды расходятся по своим работам, сопровождаемые испепеляющим взглядом Лузги, грызущей в коридоре семечки. Один раз он со злости даже толкнул пьяного Рому об шкафчики. В этот раз Жук оказывается более спокойней и, пожурив, спускает на тормозах, – Смотрите, бля, щас начальник придет, я вас покрывать не буду.
Вселенная Жука беспокойна. Везде мерещится подвох и наказание. Начальник, если верить Жуку, всегда дежурит за дверью. Даже ночью, когда Жук засыпает, его разум, сидя в кабинете головы, тревожно анализирует прошедший день, перебирая все события: «Вроде сегодня всё нормально, обошлось… – и уже готовый отключиться, вдруг выскакивает, распахнув дверь с криком, – Или нет?!» и Жук вскакивает с постели. И снова ложится…
– Лёх? Вы тоже что ли? – подозрительно всматривается в студентов.
– Не, ты чё уж, Слав.
– Смотрите у меня, новеньких не спаивайте.
– Да мы так, маленько….
– Чё?!
– Шучу, шучу, – улыбается Лёха.
Жук, в одно мгновение успевает испугаться и тут же обрадоваться тому, что это оказалось шуткой. От пережитого спешит немедленно потрепать по голове кушающего Лёху: «Жук бля!» – говорит радостно.
– Бля, Слав, хватит мою голову трогать!
Жук залезает в печку за своей баночкой:
– Опа! Чья это тут сосиска?
Ленар, спохватившись, поднимается:
– Моя! Забыл вытащить.
Сарделька разбухла до циклопических размеров, готовая лопнуть.
– Мечта мужчины, – Жук передает сардельку
Следуют комментарии Волкова об увиденном.
Занавес опускается.
Звуки отдаляются.
Камера выходит на улицу
За окном свисают громадные сосульки от паровых труб, касаясь земли. В небе пролетают самолеты, пассажиры которых мчатся в другие страны. Даже если они случайно заметят на взлете в серой луже распластавшегося завода кубики наших зданий, они никогда не узнают, как Волков и Благов сидели в слесарке, покуривая разглядывали разобранный насос, как Волков попинывал сапогом его бок с застывшими кусками коллодия. Как Благов кряхтел в душевой, а Волков не мылся. Он размотал свои портянки, поставил кирзачи за батарею, сунув в них пустую бутылку и пошел домой.
Я тоже пошел домой. Мне снилась летающая в Космосе слесарка и гаечные ключи в невесомости. И Волков за рулем звездолёта, сбивающий лазером метеориты с криком «Шшшмыгг-на хуй!» после каждого выстрела.
А в пустом ночном цеху на заброшенном заводе без окон за тем же столом сидят голые пьяные Волков, Благов и Топлёная. Они пьют водку. Их старые тела сотрясаются складками от беззвучного хохота. Снег навален на столе, ветер заносит его в окна. Волков трет свой синий мясистый нос и смотрит зловещими черными зрачками вокруг, а я прячусь за шкафчиком и думаю: «Если бы у меня была возможность вернуть время обратно, я не повторил бы ни одного шага».
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ.
(Айрат)
Встал вовремя. Надо же. Поставил чайник. Не включаю свет. Мне очень нравится это время с утра. Когда очень тихо, темно и, кажется, ты один во всем городе, кто не спит. Закипает, потрескивает чайник. Сижу в кресле со своими мыслями. Когда умылся, а главное, протер за ушами холодной водой, сон отступает. Не то, что десять минут назад, когда я готов был отдать ползарплаты за двенадцатичасовой сон. Сижу и думаю о будущем. О настоящем. Что мне делать-то дальше? Ну, работаю я и что? Я надеюсь, это же не всё??… Что мне делать??
Ещё сорок минут, и вот я на заводе. Нас переводят. Петрова явно этим недовольна. Мы для неё были как пульты с кнопочками, на которые всегда можно нажать, чтобы перенести трубы туда, мешки сюда, бумаги наверх, клей вниз. И только потому, что мы косячим. Студенты вон не пьют, их так и не напрягают. А мы носимся как дурачки.
Но теперь тут и нас не будет. Мы уходим в 190-ый цех. А это, мягко говоря, тихий ужас. Во-первых, там работы столько, что любой бы предпочел Авгиевы Конюшни; во-вторых, графика у них нормального нет, все работают вплоть до конца плана на день, во сколько бы он не закончился; и в-третьих, люди там максимально неуютные. Если начинать с верхов – то это Киям Рашидович, семидесятилетний бодрячок, быстро передвигающийся по пространству и не очень быстро по времени. Не ценит людей даже как стратегические единицы. Технолог – Надежда Борисовна, толстая тетка за пятьдесят, которая никогда, ни при каких условиях и ни за что не останется крайней. То есть, когда всё хорошо, с ней можно сосуществовать, но ежели что-то произойдёт не по плану по ходу химического процесса, крайним окажешься ТЫ, каким бы хитрым и изворотливым ты ни был. Думаешь, ты с ней совладаешь? Поверь, многолетний опыт самой изворотливой женщины в мире затмит твои амбиции. Старшим мастером с нами переходит Костя Жук, мужик сорока лет, добрый, заботливый, трусливый. Из соседнего цеха с нами перевели. За что, не знаю. За грехи предыдущей жизни, видимо. А если брать слоем ниже, то имеются там и люди попроще – Серёга, мастер, ушлый, но глуповатый, кажется. Паренёк тот же институт оканчивал, что и наши студенты, только заочно. Ничего святого для него нет и, похоже, не будет. Ворует из шкафов у аппаратчиков чай, перчатки и сахар. Айдар, слесарь. Самый умный человек среди всех, считая начальников и мастеров, да и нас с Наилем. Но пьёт беспробудно, всю наличность спускает на алкоголь. Я вот хоть и слаб на это дело, но пропойцей себя не считаю, да и Наиль тоже. Мы в первую очередь оплатим коммунальные счета, кредиты и долги. Айдар – слесарь из другой когорты. Чёрный алкаш. Теневой философ. Актёр, каких поискать. (А может просто он старше????) Ещё тут есть Ильнур – парень тридцати лет, по поведению которого начальник здешний Ханифыч даже моложе будет. Ильнур живёт по шаблону – заработал, выпил, отложил. Вроде как и выпить не дурак, но на дно никогда не опустится, алкашом он не стал только из страха выделиться; покупает периодически что-нибудь серьезное. То мебель, то телевизор. Бабы у него нет, и неудивительно. Есть машина и седина на висках. Человек-скука, человек-октябрь.
А про других я не знаю. Ещё предстоит. Вот сейчас переносим к ним вещи и какие-то столы для лаборатории перевозим. Я на неделю решил отложить своё месячное воздержание. Всегда ведь успею доказать Наилю свою силу воли. Вчера тем более сам меня и напоил. Я зашел за диском "Большой Лебовски" (хороший, кстати, фильм), а он, подмигивая мне яростно глазами (ведь за спиной стояла Фарида) в свете желтушной лампочки в их коридоре между синими обоями, позвал курить в подъезд. В общем, вернулись мы заполночь. Фарида наорала на меня и кинула наилевскими перчатками. Считает меня крайним. Неужели не понимает, что муж её алкаш? Что пропьёт свою зарплату и не купит ей ни телефон, ни шапку, о которой уже месяц разговор ведется, ни летом они никуда не поедут, ничего нового он ей не даст. Эй, Фарида, посмотри на его отца! Он лежит, парализованный, сумасшедший, но постоянно просит водку. Водку, водку, водку!!! Найди десять отличий со своим мужем. А она на меня вину перекладывает. Туповата просто. Сверкнет красивыми глазами, повернет широким тазом и уйдёт в кухню. Ненавидит меня, а чё я сделал-то ей…
Едем сейчас с лабораторным столом этим и стульями в кузове трактора, и думаю я о Фариде. Удобно она меня крайним оставляет. Если она хоть на секунду подумает, что виноват в алкоголизме её мужа не я, а он сам, то придется ей принять то, что она добровольно вышла замуж за алкаша. Придется принять, что переехала она сюда ради квартиры в большом городе, что жизнь с кем попало лучше жизни где попало, но то ли мозг её на это понимание не способен, то ли психология её так и устроена, но в итоге виноват для неё я. Ей так выгоднее считать. Да и хрен с ней. Наиль вот не беспокоится. В телефоне всё сидит, переписывается с кем-то. Я никогда не спрашиваю, с кем. У него куча друзей и подруг. И он постоянно игнорирует мои вопросы, отвечая на чьи-то смс. Но это его дело. Холодно ведь, как пальцы не мёрзнут. Интересно, переписывается ли он так дома при Фариде? Вряд ли, она такую охоту быстро обломает.
Продвигаемся почти через весь завод. Трактор трясет на ухабах, в кузове падают стулья, за которыми мы должны следить. Наиль не реагирует, а мне надоело поднимать. Холодно в кузове… Мимо проплывают берёзы, столбы, снежные завалы вперемежку с грязью. Ё-моё, какое же вокруг всё серое. Всегда удивлялся людям, которые зиму любят. "Русская зима! Какая красота!" Чего в ней хорошего? Тот, кто это говорит, никогда наверно снег не убирал с территории, большей чем двадцать квадратных метров; тот никогда в сортир не бегал в морозы; тот никогда на остановке не стоял, ожидая свой автобус по сорок минут, когда пальцы уже немеют, что на руках, что на ногах. Хорошо как! Снежок хрустит! Ёлочки укутаны! Щёчки румяные! Это то же самое, что сказать: "Туберкулёз? Ой, хорошо как! Смотри, какая флюорография необычная вышла!"
– Приехали. Конечная остановка "Волчья яма", – Наиль с грустью осматривает наше будущее место работы.
Последний день в нашем цеху прошёл так себе. После того, как всё перевезли в 190-е здание, мы должны были просто грузить в трактор мешки с клеем и перевозить их на склад, а потом клей переменился на столы и каркасы. Кто-то принес пиво, вроде Юра, водитель другого трактора. Абсолютно чокнутый человек. С проседью, худощавый, глазки мелкие, колючие. Его бы, по-хорошему, в сумасшедший дом отправить. Хотите верьте, хотите – нет, но осенью он сливает с ёмкости метанол (посмотрите в Интернете, если не лень, что это), заливает в бутылку из-под водки и оставляет на даче в надежде, что кто-то из бомжей залезет к нему и найдет там свою законную, как Юра считает, смерть. И вот этот человек принес нам пива. Перед тем, как взять стакан, судорожно вспоминаю, не накосячил ли кто перед Юрой так, что он собирается его отравить? Вроде нет, тут такие слухи махом бы разошлись. Подношу свою кружку, чуть-чуть опоздав пред наилевской, и мы садимся за карты. Играем просто в дурака. И мне баснословно везёт. Если бы я играл в казино, я бы обанкротил всё заведение. Проходит час, но я ни разу не проиграл. То ко мне козыри липнут, то я сижу с одним младшим козырем, но расклад такой, что всю мелочь и скидываю и удачно вылажу. Раз за разом. Я смеюсь каждый свой выход. Мужики злятся, а особенно Юра. Подмигиваю ему: "Что, русский брат, не обыграть тебе татарина?" – на что тот зло дышит и свистит (у него что-то с лёгкими или бронхами, не знаю, может в горле застряло что-то, злоба, например). Два водителя трактора, и оба присвистывают при дыхании – что Юра, что Квадрат, профессиональная болезнь что ли такая… Наиль уже пьяный, не в силах злиться, но он слышит этот свист из лёгких Юры.
– Слышь! Чё это пыхтит??
Все молчат. Наверно, понимают, ЧТО это пыхтит.
После очередного моего выигрыша Наиль встает:
–Не, вы слышите? Чё-то пыхтит! Трубы наверно.
И он, дурак, уходит, к стене и прислоняется ухом к трубе. Бледно-желтая облупившаяся краска еле тёплой трубы соприкасается с ухом пьяного небрежного аппаратчика и частично наверняка на ухе и остаётся. Там усыпляюще мерно движется вода, перегоняемая от котла насосом Н-3. Наиль возвращается на место. Сдает Динамо. Вонючий, здоровый мужик, за которого по пьяни умереть не грех, вроде как святой. Почему мы не играем на деньги? Повторяю это вслух, и Юра тихо матерится. А Наиль всё не угомонится:
–Не, ну, я же не один это слышу!
–Наиль, это Юра дышит так, – не выдерживает Динамо. Наступает тишина. А Наиль как будто и не слышит, здорово его опьянило:
– Трубы походу. Воздух наверно попал, – и не понять, шутит он так до последнего или на самом деле грешит на трубы.
Как Юра его не ёбнет, хуй его знает.
После обеда пробивает посрать. Если пиво и не было отравленным, то старым – точно. Только я собираюсь этим заняться, как приходит Северная и зовет нас куда-то в соседний цех за целлюлозой. Я там был последний раз два года назад. Сложное производство ацетата целлюлозы с использованием уксусного ангидрида. Нехорошая тема. Не хотел бы я в этом участвовать.
Наиль уже вообще готовый, взгляд вникуда, спотыкается, что-то про весну говорит. Мы идём вслед за Петровой, слушая о том, что "Киям Рашидович нянчиться не будет с нами", что мы теряем молодость и вообще зря живем. Я еле сдерживаю фекалии. Они наверно уже у сфинктера, как римские солдаты у ворот Карфагена. Его взятие – дело времени.
– Далеко что ли тут? – не выдерживаю.
–Нет, недалеко, Айрат, а ты торопишься? – ох уж, Ольга Петровна, идет впереди, властительница труб и рукавиц. И у неё жопа абсолютно нечеловеческая, сравнение приходит только с банкеткой в родительском доме. Несуразная, угловатая, никто не позарится. Ну никто!