1. Оскорблённое величие
Суд над историком Авлом Кремуцием Кордом, обвинённым в оскорблении величия покойного императора Октавиана Августа, Римская империя, 25 г. н. э.
Закон, бывает, спит. Иной раз он может дремать десятилетиями, но затем в какой-то момент просыпается, подчас более грозным, чем прежде. Сохраняя старые формулировки, он наполняется новым содержанием, и тогда горе тому, кто не успел понять, что именно произошло. Именно так было две тысячи лет назад в Древнем Риме с Lex laesae majestatis – «Законом об оскорблении величия».
От народа – к императору
Первоначально это был закон об оскорблении римского народа. В «Жизни двенадцати цезарей» историк Светоний сообщает, что в середине III в. до н. э. сварливая женщина из рода Клавдиев, сестра флотоводца Клавдия Пульхра, печально известного страшным поражением от карфагенян в битве при Дрепане, пробираясь через густую толпу, «громко пожелала, чтобы её брат Пульхр воскрес и снова погубил флот, и этим поубавил бы в Риме народу». За это её судили и подвергли наказанию. Впрочем, это предание, а явственные следы самого закона мы обнаруживаем полтора столетия спустя, в 103 г. до н. э. Это было время большой гражданской смуты периода Поздней Республики, эпоха братьев Гракхов и их последователей, о которой историк Аппиан писал: «Всё время, за исключением коротких промежутков, царила беззастенчивая наглость, постыдное пренебрежение к законам и праву. Зло достигло больших размеров, совершались открытые восстания против государства, значительные насильственные вооружённые действия против Отечества со стороны тех, кто был изгнан или осуждён по суду, или тех, кто оспаривал друг у друга какую-либо должность, гражданскую или военную… Лишь только одни из них овладевали городом, другие начинали борьбу – на словах против сторонников противной партии, на деле же против Отечества».
Содержание закона мы представляем себе довольно расплывчато. Видимо, понятие «оскорбление величия» трактовалось максимально широко – как покушение на верховенство власти римского народа, т. е. в современных терминах как государственная измена. По утверждению Цицерона, во время процесса народного трибуна Гая Норбана, попавшего под суд за подстрекательство к восстанию, обвинитель Сульпиций утверждал, что «величие – это достоинство власти и имени римского народа, которое умалил тот, кто силой побудил толпу к мятежу». По некоторым данным, сюда же относили поддержку врагов Рима, дезертирство и даже самовольный отпуск пленных на волю. Санкцией за таковые преступления было «лишение воды и огня» – изгнание за пределы Республики с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. В случае же несанкционированного возвращения осуждённый ставился «вне закона» и любой добрый гражданин имел право безнаказанно его убить.
По мере всё более отчетливого скатывания Рима к диктатуре закон «Об оскорблении величия римского народа» приобретал новое содержание. Свою руку к этому приложили и Луций Корнелий Сулла, и Гай Юлий Цезарь, использовавшие данный закон для расправы со своими политическими противниками (Сулла жестче, Цезарь – мягче). Однако поистине революционные преобразования имели место при преемнике Октавиана Августа, Тиберии, втором императоре из династии Юлиев‑Клавдиев.
Именно при Тиберии под величием римского народа стало пониматься в первую очередь сакральное отношение к фигуре императора как воплощению этого величия. Любое действие, которое могло пониматься как проявление непочтительности, подвергалось судебному преследованию. Уже упоминавшийся Светоний свидетельствует: «Кто-то снял голову со статуи императора, чтобы поставить другую; дело пошло в сенат и, так как возникли сомнения, расследовалось под пыткой. После того как ответчик был осуждён, подобные обвинения понемногу дошли до того, что смертным преступлением стало считаться, если кто-нибудь перед статуей императора бил раба или переодевался, если приносил монету или кольцо с его изображением в отхожее место или публичный дом, если без похвалы отзывался о каком-нибудь его слове или деле… Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов… В один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них и женщины, и дети».
«…Померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо неё появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и всё утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»
Разумеется, как и при любом террористическом режиме, особое внимание уделялось не случайным преступникам, имевшим неосторожность притащить изображение принцепса в неподобающее место, а «инженерам человеческих душ» – историкам и публицистам, демонстрирующим, по меткому замечанию братьев Стругацких, «невосторженный образ мысли». В этом ряду выделяется дело историка Авла Кремуция Корда.
Кому ты опасен, историк?
Автор не дошедшего до нас труда по истории периода гражданских войн и последовавшего за ними правления Октавиана имел неосторожность положительно оценить убийство Цезаря. Он одобрительно отзывался о Марке Юнии Бруте, а Гая Кассия Лонгина вообще назвал Romanorum ultimus – «последним римлянином». Эта вопиющая попытка «переписывания нашей трудной, но славной истории» вызвала хорошо организованное возмущение патриотически настроенных личностей, и два добропорядочных гражданина – Сатрий Секунд и Пинарий Натта – в 25 г. н. э. подали на Кремуция Корда в суд. По случайному совпадению оба они были клиентами Луция Эллия Сеяна, могущественного фаворита-временщика при Тиберии, командира его преторианской гвардии. По некоторым данным, помимо «общегосударственных соображений» у Сеяна были причины испытывать к историку личную неприязнь: тот якобы публично возмутился установкой статуи любимца императора в театре Помпея.
Клиентами в Древнем Риме назывались лично зависимые от хозяина – патрона – люди, составлявшие окружение последнего и кормившиеся с его стола в прямом или переносном смысле. Они поддерживали патрона на выборах и служили под его началом на войне; в свою очередь, патрон обеспечивал своим клиентам разного рода защиту и покровительство.
Важно понимать, что с момента гибели Цезаря прошло семьдесят лет. Личные достоинства и благородные республиканские мотивы его убийц для римлян отошли в область полузабытых преданий, а на первое место выдвинулся принцип неприкосновенности и сакральности всякой власти. С этой точки зрения академическое мнение историка выглядело грубым возмущением общественного спокойствия. В этом ключе сенат, которому передали иск, и взялся рассматривать дело.
Обстановка, как и положено при диктатуре, была тревожной. В 23 г. н. э. обострился болезненный для режима любой личной власти династический вопрос: сын и наследник Тиберия Друз Младший (полное имя Тиберий Друз Клавдий Юлий Цезарь Нерон) скончался от неизвестной болезни; после падения и казни Сеяна в 31 г. н. э. станет известно, что Друз был отравлен женой по наущению всесильного временщика, с которым открыто враждовал. Тиберий страшно переживал гибель сына, но это не помешало его убийце усилить свои позиции и стать ещё ближе к императору.
«Сатрий (помолчав немного). Друг мой! Я пришёл к тебе за важным делом. (С таинственным видом). Я пришел предупредить и предостеречь тебя по дружбе.
Кремуций. От чего и от кого?
Сатрий. Да хоть бы от доносчиков, зложелателей, клеветников.
Кремуций. Я не боюсь доносчиков, потому что не делаю ничего противозаконного; презираю клеветников, потому что на то они клеветники, чтоб их презирать.
Сатрий. Однако надобно быть осторожным. Поговаривают, будто в твоих анналах есть что-то вольное, будто ты слишком хвалишь свободу».
Суд сената (Ганс Вернер Шмидт, 1912)
В сложившейся ситуации любое высказывание, бросающее тень на кого-либо из предшественников Тиберия, воспринималось как «оскорбление величия». Например, в книге Кремуция Корда содержался рассказ о том, что сенаторов допускали к Октавиану только поодиночке и только после тщательного обыска. Маниакально подозрительный, боящийся собственной тени правитель резко контрастировал с «официально утверждённым» образом бесстрашного и мудрого руководителя. Впрочем, сам Октавиан до «мелких укусов» современников не снисходил и до преследования за мелкие нападки не опускался: ему хватало славы преемника Цезаря и спасителя Отечества. Иной была ситуация у Тиберия, столь несомненными заслугами не обладавшего, и весьма неосмотрительно было подвергать сомнению безукоризненность репутации Октавиана и выставлять его в ироническом свете в связи с тем, что Тиберий видел в непререкаемом авторитете своего предшественника прочнейшее из оснований собственной власти…
«В шестое и седьмое консульство, после того как Гражданские войны я погасил, с общего согласия став верховным властелином, государство из своей власти я на усмотрение сената и римского народа передал. <…> После этого времени я превосходил всех авторитетом, но власти имел не больше, чем другие, кто были у меня когда-либо коллегами по должности».
«…И жалкий лепет оправданья»
В подобных обстоятельствах злонамеренность Кремуция Корда выглядела несомненной. Напрасно он тревожил тени своих великих предшественников, оправдываясь примерами Тита Ливия, Азиния Павлиона и Мессалы Корвина, писавших об убийцах Цезаря в превосходных степенях: время изменилось. Напрасно ссылался он на обязанность историка фиксировать происходящее и свою политическую беспристрастность – кого она волнует, если «уважаемые люди» встревожены. Совершенно беспомощным с точки зрения сената выглядел передаваемый Тацитом тезис Корда о том, что нельзя судить его за слова («Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах»): в иные эпохи (а на дворе как раз такая!) слова гораздо опаснее многих действий. Наконец, ссылка на то, что историк уже читал своё произведение императору (первая редакция книги была написана задолго до процесса) и оно не вызвало у того отрицательных чувств, тоже выглядит по-детски наивным: разве император не хозяин своего мнения? Тогда не вызвало – а сейчас вызвало. Или может вызвать. Пусть даже и не у императора.
«Не делая прямых выпадов против Октавиана Августа и Тиберия, но давая общую картину разложения нравов, историк тем самым утверждал, что существующий общественно-политический порядок есть именно следствие этого разложения нравов: народ и сенат, забыв о своём величии и свободе, прониклись духом сервилизма и покорно возложили на себя ярмо тирании».
Сенаторы постановили сжечь книгу Кремуция Корда. В ответ тот отказался принимать пищу и, как пишет Тацит, «так лишил себя жизни».
Утверждают, что Корд умер со словами: «Скажите Тиберию, что история отомстит за историка». Что тут скажешь? По крайней мере, надеяться на это всегда можно… Любопытно другое: прошло две тысячи лет, но соблазн отстоять выгодную власти «историческую правду» при помощи доносчиков, закона и суда никуда не исчез.
«Кремуций. Я не сделал ничего противозаконного. В Риме нет закона, осуждающего историка за изображение событий прошедшего времени. Я не признаю себя виновным, ибо никто не может быть назван виновным без суда, а я не подлежу суду, потому что не сделал и не сказал ничего, что бы обнаруживало моё нерасположение к настоящему правительству. Я готов оправдываться в сенате, если тебе, господин, угодно будет представить на меня обвинения за мои «Анналы». Только воля цезаря – не закон – может погубить меня; пусть поступает цезарь как ему угодно, но я никогда не скажу, что я виноват, когда я прав…»
А ведь несложная, вроде бы, мысль: истинное, а не деланое величие и в защите-то не нуждается…