Когда я была подростком, в одном из общественных центров Маниотото раз в месяц проводились танцы. Обычно на мероприятие приходило много людей, от подростков до их бабушек и дедушек. Мы танцевали традиционные шотландские танцы, а также фокстрот и вальс – всему этому нас учили в школе. Когда мы впервые разучивали вальс, нас ставили в пару с другой девочкой, и мы отсчитывали эти «раз, два, три, раз, два, три», стараясь не хихикать. И только когда мы научились танцевать вальс и фокстрот в школьном актовом зале с прямой спиной, высоко поднятой головой и правильно поставленными руками, нам разрешили танцевать с мальчиками. Внезапно мы почувствовали себя повзрослевшими, будто нас повысили в статусе и дали билет во взрослую жизнь, хотя нам было всего пятнадцать-шестнадцать лет.
К тому моменту я уже успела попробовать сигареты, без поддавков играла в хоккей с девушками старше меня на целых шесть лет, могла неплохо сыграть в гольф с отцом (что позволило мне поучаствовать в непринужденной болтовне после игры на 19-й лунке), и мне почти не было равных в покере. Но именно танцы с одним из мальчиков выдернули меня из мира детства в юность.
Я никогда не была хорошей танцовщицей, но мне нравились повторяющиеся движения кадрили – покачивания, вращения, притопы, прихлопы. Мальчики меня однозначно привлекали, я предпочитала их компанию, поскольку с ними можно было заняться более интересными вещами, чем с девочками. С мальчишками мы отлично проводили время, пекли картошку с сосисками на костре в старых приисках, гоняли на велосипедах по крутым овечьим тропам на опасных скоростях, рыли пещеры, рыбачили на плотинах и строили хижины из мусора.
Я ушла из школы после получения аттестата в шестнадцать лет и к февралю 1963 года устроилась помощником повара в больницу Рэнферли.
В июле того года, через неделю после того, как мне исполнилось семнадцать, для меня изменилось все.
В центре Отаго была середина зимы: снег накрыл окружающие нас горы и фермы, пруды и плотины замерзли, люди вовсю катались на коньках и играли в керлинг. Хребты Хоукдан, Маунт-Ида, Ламмермур и Какануи, наши кочковатые стражи, окружали Маниотото. Мы выросли с любовью к горам, бескрайним просторам и парящим над ними ястребам, в особенности потому что там можно было свободно бродить по старым приискам. Мы наматывали километры на велосипедах, катаясь от одного городка к другому без страха, ведь мы все друг друга знали.
К тому моменту я уже встречалась с мальчиками, но серьезных отношений ни с кем из них не было. В любом случае девочки почти не могли пойти куда-нибудь с молодым человеком. Можно было по субботам смотреть, как мы занимаемся спортом, если наши занятия не пересекались по времени и мы жили в одном городе, а еще – вместе сходить в кино в Рэнферли или на ежемесячные танцы.
В кино мы держались за руки или обнимались. Но его рука часто пробиралась через мое плечо, надеясь двинуться ниже, к груди. Я была невысокого роста, небольшого телосложения, с плоской грудью: мой «спортивный бюстгальтер» никак не увеличивал бюст. При игре в хоккей или теннис маленькая грудь оказывалась преимуществом, а вот когда дело касалось парней – катастрофой. Мы, неловкие и неопытные, неуклюже целовались в темноте с закрытыми ртами. А если он клал руку чуть выше колена, то у меня захватывало дух, но в то же время появлялось и дурное предчувствие.
Я хорошо помню, как впервые прожила имитацию «секса в одежде». Это произошло после хоккейного матча, за раздевалками. Я сыграла хорошо, и настроение у меня было неплохим, мой парень все время улыбался и комментировал мои хорошие передачи с фланга в центр. Мы стояли спиной к деревянному сараю, нас никто не видел. И вдруг он наклонился ко мне и стал тереться о меня своим телом. Я чувствовала его эрекцию и учащенное дыхание, а затем все закончилось так же внезапно, как и началось. Я спросила: «Что это было?» Он выглядел смущенным, пробормотал извинение, повернулся и пошел прочь. Нашим отношениям пришел неожиданный конец.
Две мои подруги, Лин и Сью, работали в больнице, и каждый месяц мы втроем ездили на танцы в большой шестиместной машине парня Сью. И вот одной июльской ночью мы снова отправились танцевать, закутавшись в клетчатые пледы, надев шерстяные перчатки и обмотавшись шарфами.
Танцы уже начались, когда мы припарковались рядом с другими машинами, среди которых были и небольшие автобусы, выстроившиеся у центра аккуратными рядами. Мальчики стояли в одном конце уютного зала, многие уже попивали теплое пиво и курили. Девочки сидели в зале на жестких сиденьях, болтали, смеялись и ждали, когда же их пригласят танцевать.
К девяти часам танцы были в самом разгаре: группа из четырех человек исполняла Limbo Rock [6], It’s Now or Never [7], Big Girls Don’t Cry [8] и конечно же шотландские композиции The White Heather Club и A Scottish Soldier.
Удивительно, но один из местных сердцеедов пригласил меня. Он был на два года старше, высокий, с волосами песочного цвета и милой полуулыбкой. А еще он прекрасно танцевал. Он отпустил меня в поворот, а потом притянул к себе в очень собственнической манере, и все это время его ноги двигались идеально в такт музыке. Меня охватывал восторг, музыка рождала в душе веселье и волнение, и его близость как будто вливала в меня силы.
Когда музыка остановилась, он крепко сжал мою руку.
– Пойдем на улицу, Рут.
Без задней мысли я позволила ему провести меня через толпу на холодный воздух. Я не могла понять, почему он выбрал именно меня из всех девушек, которые явно хотели потанцевать с ним и побыть с ним на виду. Я чувствовала себя невероятно особенной.
– Мы все приехали на танцы на автобусе. А вот и он. Давай зайдем внутрь, а то здесь холодно, – предложил он.
Маленький автобус был припаркован во втором ряду машин. За пределами центра горела лишь единственная лампочка над дверью, распространяя тусклый желтый свет. Когда мы поднялись на пару ступенек в автобус, из него раздался голос:
– Так, что у нас тут, Уоррен?
Я вдруг испугалась. Я попыталась отпустить руку Уоррена, но он сжал мою еще крепче.
– Не о чем беспокоиться, – сказал он мне. – Это лишь пара моих друзей. Давай присядем сюда.
Я сидела спиной к окну. Уоррен сидел рядом со мной, а Стюарт и Саймон, два парня, которых я тоже знала, – позади. Инстинктивно я знала, что меня к чему-то готовят, поэтому попыталась встать, но две руки сзади толкнули меня обратно.
– Дай мне выйти из автобуса, пожалуйста, – сказала я.
– Пожалуйста! Что ж, мы хотим, чтобы ты осталась. Пожалуйста, – смеясь, ответил Стюарт.
Я посмотрела Уоррену прямо в глаза и медленно встала.
– Дай мне пройти.
Сидевший позади меня Саймон резко встал, наклонился вперед и схватил меня за шею. Уоррен стиснул мою руку, стащил меня с сиденья и повлек в заднюю часть автобуса. Затем Саймон подошел ко мне сзади. Одной рукой он, как и прежде, держал меня за шею, а другой крепко обхватил талию. Я ударила ногой назад, поняла, что куда-то попала, услышав крик и ругань в ответ. Я нанесла еще один удар ногой, в то же время пытаясь отцепиться от Уоррена. Помню, что меня толкали и тянули на длинное сиденье в задней части автобуса, а Уоррен силой прижимал меня к полу всем своим телом.
Должно быть, я кричала, потому что Стюарт велел мне заткнуться и засунул мне в рот носовой платок. С меня сбросили туфли, но я продолжала бороться и пинаться. Я не помню, что именно говорили вокруг, и я утратила ясный разум – просто происходило слишком много всего.
У меня было такое чувство, будто я сражалась за свою жизнь, но спасти меня мог только мозг, потому что мои руки, ноги и голову удерживали. Я перебирала все свои возможности. Если бы я продолжала бороться, то они могли бы причинить мне больше вреда. Если бы я не боролась, они могли бы подумать, что я сдалась и, как следствие, согласилась на секс. Если бы я обмякла, они бы подумали, что я потеряла сознание, и отпустили бы меня. Может, я могла бы сымитировать припадок… Жаль, что у меня тогда не было месячных, это бы наверняка оттолкнуло их.
Уоррен сорвал с меня нижнее белье и навалился сверху, глядя мне прямо в глаза. Его лицо было так близко к моему, что я чувствовала запах пива в его дыхании. Я посмотрела прямо на него в ответ. Я хотела, чтобы он навсегда запомнил, что сотворил и что я, девушка под ним, засвидетельствовала каждую минуту этого. Как бы мне ни хотелось закрыть глаза и не видеть того, что в любом случае произойдет дальше, я заставила себя этого не сделать. Мой разум кричал: «СМОТРИ НА МЕНЯ! СМОТРИ НА МЕНЯ! СМОТРИ НА МЕНЯ!»
Я помню боль. Платок забивал рот, из-за него казалось, будто туда набили песка, и я думала, что задохнусь. Одну из моих ног держали, другую прижимали к спинке сиденья. Я обмякла.
Туман. Серый туман. Черный туман. Красный туман.
Мои глаза оставались открыты, но я не могла сосредоточиться. Просто лица, сверлившие меня взглядом, искаженные эмоциями, которые я не могла понять. Похоть, ненависть, контроль, а может, даже утрата контроля?
Помню свои слезы: их было так много, что мое лицо с одной стороны было полностью мокрым. Я чувствовала, будто меня разрывают на части. Кто-то повторял: «ДАВАЙ, чувак, ДАВАЙ!» Уоррен рухнул и оторвался от меня, и вокруг воцарился сильный омерзительный запах. Между ног у меня было мокро. Я потеряла всякое ощущение времени.
Все трое встали, игнорируя меня. Саймон вытащил носовой платок у меня изо рта, а затем я осталась одна. Я слышала, как дверь автобуса открылась и закрылась, после чего наступила глухая тишина.
Оставшаяся часть той ночи и следующего дня для меня подобны разбитому пазлу, кусочки которого вразброс валяются на полу. И я их так никогда и не собрала снова. Да, я вернулась в центр, но надолго ли? Что я делала? Были ли парни там? Я не помню. Что я сказала друзьям?
Моей следующей ясной мыслью было помыться в ванной в доме для престарелых, надеть гигиенический пояс и полотенце, потому что у меня все еще текла кровь, постирать свое белье и выбросить колготки в мусорное ведро.
Завтра был выходной, воскресенье, идти на работу не нужно. Не могу вспомнить, что делала в то утро, после того, как все случилось. Как я той ночью попала домой? Может, позвонила маме, может, автостопом – не знаю. Но я помню, что мама инстинктивно поняла, что что-то не так, ведь она уложила меня в постель одетой, а потом позвонила старшей медсестре в больницу и сказала, что я заболела и что меня не будет на работе несколько дней.
Поняла ли она, что произошло, до того, как я рассказала ей об этом? Десять лет спустя я наконец задала ей этот вопрос, когда она умирала от рака, а я ухаживала за ней.
– Я твоя мама. Я знала: что-то произошло, – сказала она. – Но я оказалась не готова к тому, что ты мне рассказала.
Маме было почти тридцать семь, когда меня изнасиловали. Она была матерью двух девочек-подростков без какой-либо семейной поддержки: кроме отца, все наши родственники по-прежнему жили в Крайстчерче.
Дальше я помню, как мама разбудила меня и сказала, что набрала мне ванну. Я пошла в ванную комнату и окунулась в теплую воду. Именно тогда я заметила синяки у себя на плечах, руках и ногах.
– Я зайду и помою тебе голову, если хочешь, – сказала мама.
– Нет, я сама, – быстро ответила я, но она все равно зашла. Она начала мыть меня как никогда нежно, не говоря ни слова.
Стояла тишина, которую нарушал только шум воды. Я начала плакать. Мама обняла меня, а затем заплакала вместе со мной. Я рыдала, задыхалась, все мое тело дрожало.
Мою маму, невысокую, с рыжими волосами и красивой улыбкой, прозвали Фред – сокращение от Фреды. Она была замечательной мамой.
– Нам придется поговорить об этом, Рути.
Я кивнула. Она насухо вытерла меня, помогла одеться, а затем причесала мои волосы.
– Все будет хорошо. Обязательно будет. Давай просто переживем сегодняшний день.
Многие годы спустя мама рассказала мне, что ей было необходимо время, чтобы подготовить папу. Она переживала, что он «выстроит ублюдков в ряд и пристрелит их».
В понедельник мама отвела меня к доктору Маккуину в Рэнферли. После осмотра он поговорил с мамой наедине, а я сидела с медсестрой в приемной. Я была уверена, что мы потом поедем в полицейский участок, но этого не произошло.
Папа почти не разговаривал со мной после изнасилования. Он был тихим и подавленным. Я всегда помнила, что каждое утро мы слышали, как он поет и насвистывает, работая в примыкающей к нашему дому мясной лавке. После того, что со мной произошло, он перестал петь и насвистывать. Дома стало тихо.
Я вернулась на работу. К тому моменту я уже была первым поваром и кормила сотрудников и пациентов всей больницы.
Примерно неделю спустя мама сказала мне, что папа встретился с отцом Уоррена и что они все «уладили». Полиция не будет вмешиваться. Я так и не узнала, что именно там произошло и обсуждалось, но ужасающей правдой оказался факт: отец Уоррена дал моему папе 50 фунтов, которые потом передали мне. Хрустящая бумажка ничего не решала, а лишь поднимала острые и оскорбительные вопросы. Такова была цена изнасилования? Или моего молчания? Я была в ярости, и эту ярость я носила в себе долгие годы.
У меня два месяца не было месячных, и я поняла, что беременна. Когда мы с мамой сказали отцу, он ушел из дома, пошел в отель «Эншент-Бритон» и напился. Аборт не обсуждался. До декабря я должна была продолжать работать – все это оказалось тяжелой, выматывающей, многочасовой ответственностью для беременной.
Никто, кроме членов семьи, не знал, что я беременна. В то время юных будущих матерей отправляли рожать в другую часть страны, а потом они возвращались как ни в чем не бывало. Простым и очевидным решением было усыновление/удочерение: младенцев забирали у матерей сразу после рождения, мотивируя это тем, что мать психически выздоровеет быстрее, если никогда не увидит своего ребенка.
В январе мне предстояло поехать в Веллингтон, потому что я уже не могла скрывать свой растущий живот. Я на поезде приехала в Литтелтон, а потом пересела на межостровной паром, который через пролив Кука привез меня в столицу, где я жила с тетей Джойс и дядей Биллом.
Им передали красную банкноту – 50 фунтов. Я до сих пор считаю, что это кровавые деньги.
Мой сын родился 10 апреля 1964 года. Мне так и не позволили его увидеть.
Четыре года спустя, 10 апреля 1968 года, паром «Вахине», следовавший из Литтелтона в Веллингтон, налетел на риф в Веллингтон-Харбор. Люди стали свидетелями ужасающего кораблекрушения, в результате которого погибли 52 человека. А я могла думать только о том, что в тот день моему сыну исполнилось четыре года.