16 мая
Юбилей. 1000 дней вместе. Говорит, сосчитал по календарю, допустим, я не проверяла, конечно; если так, то – пускай.
Это много.
– Тысяча дней любви.
А я подумала: совместной работы. Или службы, точнее сказать.
Белые розы. Букет. Шампанское, виноград.
Стала мнительной. Знаю, что неспроста. Так и спросила:
– Ты хочешь узнать что-то?
– Ну зачем же ты так? – Даже как будто задет. Поцеловал. И все же: – Одно другому, – сказал, – не мешает.
В смысле – работа любви. Или любовь – работе.
Вышли на балкон. Выпили по бокалу. У меня было скверное настроение, думала, не готова.
Но он так на меня посмотрел и так улыбнулся, что все во мне перевернулось вдруг. Я сказала:
– Пошли.
Забавно. После – всегда забавно.
Страница готова. Пишется вроде. Значит, пошел. (Дневник.) С четвертой попытки. Первые три: все тетрадки – в огонь. Посмотрим, что дальше будет.
Ну-ну, красавица, изображай.
Сейчас мне кажется, я могла бы предсказать с точностью до – как обнимет – и далее… Но когда обнимал, волна в самом деле подкатывала, он знал, чего добивается… Нет, я сама торопила – давай же, давай, давай, спрашивай… – он забубнил – про какую-то встречу, да еще и в Пекине, про секретную встречу, про конфиденциальную встречу – я не хотела вдумываться чью, не хотела повторять за ним имена – этих чертовых китайцев-американцев или кто там они, да что мне до них, но бубнил, бубнил свое, спрашивал, обнимая, приедет ли тот – второй – Генри, ах, Генри, милый наш Генри, дружок – потому что от этого будто – от того, поедет ли он или нет, – будет что-то зависеть. Гнать, держать, дышать, зависеть – ненавидеть и вертеть. Я сознательная. Я очень сознательная. Ну, ты не комплексуй, говорил, ты расслабься, расслабься, ведь я же люблю тебя, понимаешь, люблю… Ненавижу это «расслабься». Расслаблялась – наверное. Если так называется – да. Он же любит, влюбленный. И я. Я – его. Чтобы крепче, просила. И хрустнули косточки. Еще, еще!.. А потом – когда понеслось – там – там – там – там – там лакуна, пробел, ничего не помню. Кричала. Не владела собой. Не могла не кричать. Все услышал, все, что хотел. Был испуг под конец – о соседях, как раньше – мелькнуло – когда в стену стучат, – но какое же тут общежитие, пора и привыкнуть – приходила в себя, – когда нет никого за стеной, никого кроме нас нет на свете нигде и никто не услышит. Устала.
И вот, открыв глаза, в потолок смотрю. Он же сразу – влюбленный! – бежит к телефону – в прихожую. Шлеп, шлеп – босиком по линолеуму.
– Добрый вечер, Евгений Евгеньевич, – и вполголоса, тихо: – информация полностью подтвердилась… Да, приедет… Да, абсолютно точно… В середине июля…[6] Уверяю вас, да… Четвертый сценарий…[7]
Голенький стоял, без халата. Думал, я не услышу. Голенький и любимый. Дурачок.
25 мая
1001 день. 1001 ночь.
Это число мне больше нравится. Чем тысяча.
Тысяча и одна ночь – в одной постели.
Не каждая – но все-таки…
Все-таки в одной!
Удивительно. Не единого пропуска!.. нет, не вспомнить… Нас даже в командировки посылали вместе – как тогда, в декабре, в Серпухов!..[8] И когда я ложилась в клинику на обследование – дважды, – его тоже укладывали со мной! В отдельной палате, в двуспальной кровати… – даже стихами выходит… Фантастика! Вот за что надо выпить, Володька, – за то, что без пропусков!.. под одним одеялом!..
Ладно спи, дорогой. А я пободрствую и тоже лягу. Зря кофе пила.
Тысяча и одна ночь – пускай не каждая – но сказок Шехерезады!
28 мая
Мне не рекомендовано думать об ЭТОМ. О том, как происходит.
Объяснили: рефлексия разрушительна. А вдруг «исключительный дар» возьмет и – исчезнет?..
Или они боятся, что, разгадав механизм ЭТОГО, я выдам тайну врагам?
Боже, но разве можно в ЭТОМ хоть что-то понять?
И какое мне дело…
………………………………………………………….
А дневник? О дневнике – ни-ни.
30 мая
Хорошо бы устроить ремонт. Переклеить обои в мужниной комнате. Побелить потолок на кухне. Рамы покрасить.
Весь день скучала.
Читала какой-то глупейший детектив, уже позабыла чей. А сходить посмотреть в другую комнату – лень.
Володька обещал к семи.
Он у нас теперь аналитик[9].
1 июня
Подписала еще кое-что, сильно регламентирующее мою жизнь. Кроме понятной подписки не разглашать секреты (много ли я их знаю?), взяла на себя обязательства не вступать в контакт с иностранцами (в моем случае «контакт» звучит, пожалуй, слишком пикантно). И даже не посещать международных выставок – без мужа (или провожатого)[10]. Притом что я и так не выхожу из дома!..
Смешнее всего, что дала подписку сохранять верность супругу. Это мое персональное обязательство.
Таких, наверное, еще никто не давал.
По всему видно, ему доверяют на все 100[11].
– А если я тебе изменю, Володя, меня посадят в тюрьму?
– А как же, родная. Только я тут ни при чем. Они сами придумали[12].
3 июня
На дачу приехали после обеда. Когда свернули с шоссе, я только тогда и обнаружила, кто едет за нами. Володя сидел за рулем, я сказала: «Смотри…» – он улыбнулся: «А ты как думала».
Сопровождали нас только до первого поста, там они остановились, и далее, через бор, мы добирались одни, без охраны; причем милиционер у шлагбаума отдал честь Володе (а может быть, даже мне – я рядом сидела…); и документов никто не спрашивал.
Е. Е. вышел сам на дорогу – встречать; открывал ворота; я почему-то ждала, что будет он при лампасах, ничего подобного – обычный тренировочный костюм, наш, не импортный, трикотажный, и штанины засучены до колен – такой дедушка-садовод. Меня он расцеловал, похвалил прическу, тут же по явился пудель по имени Риф, темно-рыжий, лизучий и, конечно, похожий на – но не хозяина, а хозяйку; та со своей стороны на генеральшу совсем не похожа – маленькая, вертлявая, лохматая. Представилась просто: Лариса.
Сразу же повели нас в усадьбу – обедать. Усадьба большая, солидная. Ели окрошку на веранде, за столом сидели еще некоторые, Володя шутил, хохмил, анекдоты рассказывал. Е. Е. же рассказывал про огурцы со своего огорода, обещал нам показать, как растут. Угощал «Посольской», я не пила. Еще о живописи говорили, хвалили Илью Глазунова за смелость, он первый, кто решился проиллюстрировать «Яму» Куприна. Лариса меня тихо спросила: «Вам нравится “Яма”?» – Я сказала: «Не очень».
Почему мне должна нравиться «Яма»?
После обеда Володя всем объявил, что не успокоится, пока не поймает четырех карасей, и пошел с удочкой на пруд. А меня Лариса повела смотреть достопримечательности. Пруд, беседка, оранжерея, грядки, на которых Е. Е. выращивает кабачки и огурцы хваленые, розарий… Розы разных сортов. А еще какие-то невероятно редкие тюльпаны – по одному – один фиолетовый тюльпан, другой черный. «Вы смотрели “Черный тюльпан”?» – «Два раза, с Аленом Делоном». – «С Жераром Филиппом». – По-моему, с Аленом Делоном[13], но я не стала спорить. «Вот это дерево туя, – показала на нечто пирамидальное. – А это муж мой утверждает, что кедр, а на самом деле стелющаяся сосна, выше, чем по плечо не вырастает, вширь растет, – и добавила: – Дикобраз». Иголки действительно длинные, длиннее пальцев. Мы подошли к маленькой, довольно симпатичной елочке. «Голубая, – похвасталась генеральша, – таких больше нигде нет, только на Красной площади, у Мавзолея». Оказывается, возраст такой елочки определяется по числу ответвлений; на каждой ветке от ствола было по четыре, я сказала: «Молоденькая». – А генеральша спросила, догадываюсь ли я откуда. Я не догадывалась. «Вот оттуда как раз, с Красной площади, муж сорвал шишку у Мавзолея четыре года назад и семечко посадил. Только не говорите никому», – она засмеялась доверительно, как бы и меня приглашая быть откровенной. Я так поняла.
Зашли в оранжерею. Там росли среди овощей вполне заурядных еще и гвоздики, особенно много белых. «Ну-ка, как называется, должны знать… вот эта…» – Показывала на белую с красным одним лепестком: «Редкость!» – Я честно призналась: «Не знаю, а как?» – «Грешница». – «Почему грешница?» – «А догадайтесь». Глупо, но я покраснела. Наверное, потому, что подошел Е. Е. Определенно, я дура.
Володя к этому времени поймал карасика, но генерал предложил другое: отправиться им вдвоем на Дальнее озеро – в ночь – за раками. Меня спросил:
– Отпускаешь?
Мне-то что. Пусть едет.
Я понимала, им надо поговорить, и чтобы никто не мешал.
Вообще-то здесь много народу – не то родственники, не то подчиненные. Меня знакомили, но я, по своему обыкновению, забывала имена. К вечеру большинство подевалось куда-то – уехали, что ли.
Одного Е. Е. послал при мне за шишками, за сосновыми – к самовару (сразу за домом сосновый бор).
Пили чай с вареньем. Гуляли. Лариса рассказывала мне, каким был Е. Е. молодцом – лет восемь назад. Хвалила Володю.
Генерал увез его, когда стемнело. Сам сел за руль. Володе выдали сапоги – ботфорты, взяли бредень с собой.
Около десяти завел со мной разговор некто А. Б.[14], человек лет сорока пяти с морщинистым лицом и чересчур тонкими губами, настолько не по-мужски тонкими, что их как бы и не было. Он мне сразу не понравился. Врач. Будет меня курировать, именно так и сказал: «курировать». Психолог он или гинеколог, я так и не поняла; просил быть с ним до предела открытой, ничего не стесняться. «Тогда у вас не будет проблем никогда». – «У меня и нет». – «У всех есть, а у вас не будет». – Он задал несколько вопросов, до крайности неуместных. В конце концов, мы на лоне природы, это же не кабинет. «Ничего, ничего, потом легче пойдет». Дал книжицу почитать: «Пока мужа нет». (Пошутил, видите ли.) Идиот. Я поднялась наверх.
Комната моя на втором этаже, окна в сад. Ночь темна, где-то далеко лает собака. Без Володьки мне одиноко. И непривычно. Не по себе. Книга называется (очень мило) «Составляющие оргазма», на титуле гриф «Для служебного пользования». Он ее сам (А. Б.) написал. Дочитала до половины. Неинтересно. Скучно, наукообразно, с претензией. Очень неинтересно.
Все. Хватит писать. Поздно. До завтра.
Почитаю еще чуть-чуть.
4 июня
Раков живыми варят. Бросают их в кипяток, грязно-зеленых, они там и краснеют. В кипятке. Шевелясь.
Зрелище не из приятных.
Но вкусно.
Других впечатлений ярче не было.
Доехали хорошо.
Был разговор перед отъездом. Накатывали.
Уже когда один на один, я генералу сказала: никаких там А. Б., до свидания. Он сначала оспаривал.
Говорил, что лучший специалист, куча работ[15] и пр., просил присмотреться, дескать, уладится. Я сказала категорически: нет. Он мне не понравился. Генерал попыхтел-попыхтел и в конце концов согласился. Его проблемы. На прощание расцеловал.
А доехали весело, с ветерком. Володька вел замечательно.
11 июня
Все в порядке, любимый.
Ты не знал, что я дока в космонавтике?
Ага, удивился!
Я тоже.
Хотя сейчас ни за что не скажу, чем апогей отличается от перигея. И вообще, дорогой, – не люблю цифры. Еще со школы не любила. С начальной[16].
Завтра, значит, получка. Принесешь косхалвы?
Спит. Не слышит. Ему и так сладко.
13 июня
Восточные сладости. А правильней – сласти[17].
Читала Шекспира.
15 июня
Обрадовал.
Я должна вступить в партию.
Так считает его руководство.
И, вообще, решение «по мне» уже принято.
Я их понимаю, я должна быть идейная. Но разве я не идейная? По-моему, очень, очень идейная.
Бубнил про карьеру. Интересно, какую же карьеру ты мне желаешь, Володя? Не смог объяснить.
– В жизни, знаешь, многое может произойти.
Знаю, Володя. А впрочем, как хочешь, как надо.
Дал Устав. Сказал, что могу не читать. Если спросят – про демократический центраизм. Не более.
Ну это я выучу.
Слова-то какие – карьера!
16 июня
Мы нередко ссоримся. Из-за пустяков. Пожалуй, он серьезно рискует, нарушает какую-нибудь инструкцию – вряд ли ему дозволительно меня расстраивать. А я… я стерва. Я пользуюсь служебным положением. Пусть сам подойдет. И подходит. Ласковый, виноватый… Тут моя стервозность вся иссякает. Сразу прощаю. Отходчива. Сразу. Люблю. Любимого.
18 июня
Вообще-то если называть вещи своими именами, то я, конечно, просто публичная женщина.
И если подобрать нужное слово, то это, конечно, эксплуатация.
Сладкая. Сладчайшая. Потому что с ним. И только – с ним.
19 июня
Было два раза.
Один – вечером, около восьми. Другой – в два часа ночи.
Опять не высплюсь.
Что-то сельскохозяйственное[18].
20 июня
Дивлюсь на себя: публичность ЭТОГО сейчас меня ничуть не смущает (что бы я сама ни говорила об эксплуатации). Более того, одна мысль о том, что третьи лица знают все (даже больше меня самой), действует возбуждающе. Все-таки я, наверное, очень порочная. Или чувство долга во мне так развилось – долга перед народом и государством? Или просто – все от любви? От любви, она причина всему. Задержался на час, а я хочу писать ему письма уже, как будто в самом деле в долгой разлуке. Хочу, очень хочу. Ты где, Володька? Ты с кем? Приходи скорее, приходи, я жду тебя, жду и хочу – тебя, любимый, – тебя – с твоим спецзаданием…
21 июня
Иногда мне кажется (сейчас, например…), что я живу не с любимым мужем, а с целым Отделом – с таким вот неусыпным и ненасытным существом, которое само ни на что не способно и которому вечно мало. Многоголовая гидра с оттопыренными ушами и вытаращенными глазами – вот мой любовник. Я не я, я не принадлежу себе, не слышу себя, я захвачена волной сумасшедшего восторга, а он, а оно, ощетинившись, протоколирует – протоколирует! – торопливо и возбужденно – стрекоча самописцами. И я знать не знаю об этом и знать не хочу. Все-таки я извращенка. Счастливая извращенка.
22 июня
Перечитала вчерашнее. Дура.
24 июня
Так и есть.
Был сегодня странный звонок. Ни здрасьте, ни извините, а сразу: «Это я куда попал?» – «А куда б вы хотели?» – «Домой». – «Увы, здесь вы не живете». – «Подождите, вы разве не Маша?» – «Абсолютно не Маша». – «А как вас зовут?» – И в это время отбой.
Если б он после ответа повесил, тогда бы логика была (хоть какая-то). Но это не он, а они. Они испугались, что я назову имя.
Вечером рассказала Володьке. Он сказал: 1) не кокетничай, 2) ничего страшного. Просто не надо говорить ни о политике, ни о сексе. Вот и все. О сексе – особенно. Свобода – осознанная необходимость. А телефон – бяка. Тем более что идет на повышение[19].
Ну мне-то никто не страшен, без меня они все котята.
А за него – да.
И еще вспомнила. Полгода назад покупала в ГУМе перчатки. Стою у прилавка, примеряю. Подходит из-за спины молодой человек и что-то советует. А потом о моих пальцах – вроде как не занималась ли я музыкой? Нет, не занималась. Иду на выход, он за мной, народу много… А что я вечером делаю? А почему я такая неразговорчивая? Вышла – и он рядом. Прошла немного, оглянулась – а его уже отводят под руки двое. Разумеется, в штатском. Еще немного прошла, остановилась, назад повернула. Их нет никого. Словно и не было.
25 июня
Ко вчерашнему возвращаясь. Парадокс. Меня встревожило, что кто-то на телефоне, и вместе с тем ничуть не смущает (по крайней мере теперь) открытость для третьих лиц самого моего интимного. Самого.
Очевидно, телефон – это общечеловеческое; когда третий на проводе – не понравится никому.
А в случае с ЭТИМ? В случае с ЭТИМ – исключительный случай. Только мое. Никакая бы женщина так не стала. И не смогла. Ибо: я, во-первых, порочная, порочная от природы (знаю точно теперь), и, во-вторых – растормошенная.
Черт! Как они меня растормошили! Мало, что не стесняюсь, но жду и хочу. Идиотка.
26 июня
Лаская, называет меня сумасшедшей (перед самой отключкой). Почему – не задумывалась никогда.
Вечером вышли на набережную. Прошел дождь, было славно, свежо, люблю[20]. Я спросила. Он произнес:
– Ты и есть сумасшедшая. (Поцелуй.)
Боюсь, это не шутка.
2 июля
Принимали меня на третьем этаже, в помещении парткома.
Подвели, открыли дверь, впустили – несколько человек за длинным столом.
Зачитывают мое заявление. Я молчу. Зачитывают рекомендации. Сам генерал, оказывается, рекомендовал (я и не знала). Молчу. Встает кто-то из отдела, говорит, что я «достойна во всех отношениях» и «в виду особых заслуг» следовало бы принять без кандидатского срока[21]. «Ну, есть Устав у нас, – отвечает председательствующий, – торопиться некуда. А давайте-ка я вам вопрос задам, Елена Викторовна». – И задает:
– Что такое демократический централизм?
Отвечаю:
– Это выборность снизу доверху и отчетность сверху донизу.
Все. Опять молчу. Они ждут.
– А еще?
Один – краснощекий такой – подсказывает[22]:
– Подчинение меньшинства…
– Большинству, – продолжаю.
Общий восторг.
Голосуют за.
Единогласно!
Меня все поздравляют.
4 июля
День независимости США.
Пишу американской шариковой ручкой, подарок генерала: колпачок – в звездочку, остальное – в полоску. Вся светится.
7 июля
Итак, я не должна путать страны. Лесото с Лаосом. Бурунди с Брунеем. Бахрейн с Барбадосом… Нет, это интересно – я могу подолгу рассматривать карты, изучать морские пути… Со столицами хуже, конечно… Какая-нибудь Доха (или Дóха? – атласы хоть и служебные, а ударений нет)… где-то в Катаре, который вот-вот получит долгожданную независимость…
С политиками еще хуже. Бен Али ат-Тани, катарский эмир. Еле запомнила. Не знаю, может, это шутка Володина, только он утверждает, будто я ему предрекла скорое свержение – бен Али ат-Тани этому[23]. Не знаю, не помню. Могла ли такое? Бен Али ат-Тани… Если так… ничего не поделаешь, бен Али ат-Тани, 560 миллионов – или сколько же там? – забыла! – тонн этой нефти.
Бен Али ат-Тани.
Каррисоса[24].
Муньянеза[25].
Лучше борщ приготовлю. Зачем не идешь?
10 июля
Возили к себе. Подключали проводки, смотрели приборы. Были новенькие. Одного звали Саша – сказал, аспирант.
Заполнила карту по клеточкам. Давление хорошее, показатели в норме. Тем не менее укололи – для профилактики. В. Д.[26] настаивает на стационаре. Я запротестовала. Сколько можно! Почему же вы тогда до конца не исследовали? Смеется: говорит, я неисчерпаема.
Обещают, что рентгена больше не будет. И что там будет на самом деле не госпиталь, а дом отдыха. И что со мной будет муж. И что не дом отдыха, а дворец.
В коридоре встретила Е. Е. Он обнял меня за плечи и отвел к окну. Я, видите ли, должна получить серьезное образование[27]. Это, значит, в моих интересах. Хотят направить меня в Высшую партийную школу. Экзамены сдавать не нужно. Занятия в сентябре.
Я набралась наглости и спросила, будет ли у меня когда-нибудь отпуск.
Он даже удивился как будто:
– А вы разве устали?
– Устала, – говорю, – и, кроме того, существует законодательство…
– Это да, это конечно… Почему бы вам не съездить на юг с мужем?.. Вот только пусть Брежнев посетит Югославию…[28] Это где-то в конце сентября… Или нет! Ведь будет же встреча в Крыму!
– С кем?
– С Вилли Брандтом[29]. Вот и поедете.
Я тут же на В. Д. наябедничала: задумал упечь.
Сказал твердо:
– Не хотите – не упекут.
(А ученых он, по-моему, недолюбливает.)
– Еще, Елена Викторовна, на что жалуетесь?
Отвечала:
– На скуку.
11 июля
Володька пришел раздраженный:
– Знай, что и кому говоришь.
Ему, оказывается, был нагоняй за то, что жена скучает. Допросили с пристрастием. Выяснили, что в театр не ходит (и жену соответственно не водит) и даже не знает, где находится Театр Ермоловой[30]. В кино мы тоже ходили последний раз месяца три назад. И ни разу вместе – в Третьяковскую галерею.
Теперь он обязан обсуждать со мной прочитанные книги и не пропустить в конце года Расула Гамзатова, чья повесть[31] появится в «Новом мире».
Мне стало очень весело. Он был такой удрученный. – Хочешь, я тебя полюблю? Только – без! (Несанкционированно!)
И полюбила.
Не все же для них.
И было ему хорошо, а мне нормально.
Я почему-то не.
Тревожный симптом[32].
16 июля
Ну вот, другим тоже попало.
Сегодня день отдыха.
Хочу в деревню.
17 июля
Бывает, хочется топнуть ногой: хватит! уходи отсюда!.. Сломать что-нибудь, разбить!.. А иногда – нежность необыкновенная. Хуже кошки. Люблю, люблю до безумия.
С другим не стала бы, не смогла бы.
С другим бы ЭТОГО не получилось[33].
21 июля
Спит. А мне не уснуть. Чувствую себя виноватой и какой-то ущербной. Не получилось. Получилось не так, как нам хотелось. Если узнают начальники, ему попадет. Но никто не узнает. Он ведь сам захотел, и я очень хотела. Без политики, экономики, международных отношений и без шпионов…[34] Очень хотела. А вышло холодно. Не так. Без ЭТОГО. «Ты разве не…» – «Нет, почему же…» Он поверил. И спит. А мне одиноко. И страшно.
24 июля
Меня хотят привлечь к исследовательской работе – в качестве консультанта. Или инструктора.
– Извините, – сказала я, – но для меня это слишком личное, разве вы не понимаете?.. Слишком личное и слишком интимное, чтобы еще кого-нибудь консультировать.
Нет, они как раз понимают. По-своему.
Обещают быть деликатными и тревожить лишь в исключительных случаях. Как в данном. А в данном случае у них набор. Формируется группа. Из девочек.
Ну что ж, насколько я понимаю, опять будут искать вроде меня.
Хорошо, если найдут.
Так ведь не найдут – уверена.
От меня же требуется негласное (и незримое) присутствие на собеседовании (за ширмой). И чтобы я потом сказала о каждой – не чувствую ли чего-нибудь такого, что только одна я и могу почувствовать.
Очень мне это не нравится. Отказываюсь, но они нажимают. Не знаю, как отвертеться.
…………………………………………………………
Только что.
Спросил, что я пишу. (Проснулся.)
Ответила, что конспект.
– «Как нам реорганизовать Рабкрин»[35].
– Охота тебе, – сказал и уснул.
Ставь точку.
26 июля
Все-таки поучаствовала. Сидела за ширмой, как дура, и слушала их откровения. Иными словами, подслушивала.
Вообще-то противно.
Но, объясняют, такие беседы должны протекать один на один, третий лишний (это я), третий будет сковывать испытуемую. Значит, необходимо спрятаться[36].
Оказывается, у каждой из них спрашивали, каким они предпочитают увидеть специалиста – мужчиной или женщиной? – и все предпочитали общение с женщиной, лишь одна с мужчиной, но с ней, к счастью, обошлись без меня.
В основном молоденькие, но были и за тридцать[37].
Опытными себя считают. Все. Это очень трогательно. Пускай.
Любовь Яковлевна[38] – сама доброжелательность – их легко раскручивала.
Да они и не думали ничего скрывать. Зря пряталась. Сидела бы рядом, ничего бы не изменилось.
Хотя нет. Рядом еще хуже. Не мое это все, не смогла бы в открытую – неловко. Ну что же со мной поделать, если до сих пор – неловко?
– Итак, вы ощущаете биения, подобные ударам пульса?.. Интенсивность ощущений достигает до шоковой?.. И… пожалуйста, поподробнее… вы громко кричите, не так ли?
Не знаю, по какому принципу их отбирали. По-моему, по этому: «громко кричите».
Охотно рассказывали.
Интересовались, в чем суть эксперимента. Сами не знают, на что подписываются.
Любовь Яковлевна им говорила:
– Увидите. Вам понравится.
Ну что я могла посоветовать? Ничего. Так потом и сказала, что ничего «родственного» ни с кем из них не нахожу. А если что-нибудь и есть специфически общее, ума не приложу, в чем оно должно проявиться. Бабы как бабы. Только пораскрепощеннее, что ли, чем я раньше была.
– Это верно, – согласилась Любовь Яковлевна. – Мы ведь провели с ними большую подготовительную работу.
Говорят, она в звании полковника.
Еще говорят, она владеет гипнозом[39].
Но лично мне рядом с ней не очень уютно. Она, по-моему, сама это чувствует.
………………………………………………………….
Рассказала Володьке. Ему не понравилось.
– А не надо было соглашаться. И не связывайся больше, а то сядут и поедут на тебе, вот увидишь. Это их проблемы, их работа, пускай ищут, исследуют, экспериментируют, только ты тут при чем? Это же другое подразделение. Другой профиль. У них свои обязательства. У тебя – свои. И у меня с тобой. Так что не ломай голову. Я пожалуюсь генералу.
Жалобщик такой!..
Беда, что сам генерал как раз и подстраивает. Но ведь действительно нельзя же на мне одной всю воду возить?
Спросила Володьку, а кто отбирал девушек?
– Есть люди. Да ты одного сама знаешь[40], – но не назвал кого.
– Уж не тебя ли? – спросила я, любопытствуя. – А ты? Ты не принимал участие?
Володька засмеялся:
– Глупая. Я с тобой с одной еле справляюсь.
И добавил:
– Они не москвички[41].
29 июля
Сегодня со мной побеседовали. Спрашивали, не ищет ли кто знакомства из посторонних.
Думаю, они это лучше меня знают.
– Нет, – сказала, – не ищет.
Зашел, кстати, и о телефоне разговор. Все верно. Объяснили:
– Это же в ваших интересах.
1 августа
А все-таки наша квартира напоминает бордель.
Надо все поменять, переставить…
3 августа
– Что же вы, Елена Викторовна, сны нам свои не рассказываете?
Вот гад, думаю, опять заложил.
– Ой, – говорю, – такая ерунда, даже повторять стыдно.
Дурочкой прикинулась.
Нет – не пройдет – хотят послушать.
– Да я позабыла уже.
Нет – не пройдет – надо вспомнить.
– И никаких деталей не опускайте.
Пришлось рассказывать.
Слушали очень внимательно. Задавали вопросы. Идиоткой себя ощущала. Да что же это такое в самом деле! Мне уже и сны мои собственные не принадлежат?
Вечером дома устроила Володьке нагоняй. Сказала, что больше никогда ничего не буду рассказывать. Если такой. Он дурачился, извинялся.
Потом полез со своим[42].
На него даже сердиться нельзя. Не могу сердиться.
Люблю.
………………………………………………………….
А сон был вот каким.
После дежурной маразмени, которая уже к моменту допроса[43], к счастью, забылась – так что вся экспозиция восстановлению не подлежит, – пригрезилось мне нечто гадкое, причем предельно натуралистично. Внезапно ощущаю у себя под языком какое-то неудобство: что-то инородное там, вроде волосины, – мешает. Начинаю языком ворочать – никак не подхватить. Запускаю пальцы: нашла, зажала, тащить начинаю – вытаскивать. А эта дрянь – вроде волосины – вылезает у меня из живого, из-под языка (из-под языка – справа). И я ее тащу, тащу, тащу, а она утолщается, твердеет, становится как леска рыболовная, и ей конца нет – и вдруг обрывается. Я в ужасе. Что это? И тут кто-то из Отдела, кажется, Веденеев (вот лучше пускай его допросят[44], а я бы послушала!..) говорит с умным видом: «Ничего страшного. Это шизофренический штифт. Только надо было с корнем вытащить». И я настолько потрясена, что запоминаю, как это называется, – шизофренический штифт – почему штифт? – и сама повторяю: штифт, штифт, штифт – и хочу потом в словаре посмотреть, что же это такое – штифт, да еще шизофренический? И тут я ощущаю, что слева под языком у меня то же самое. И опять начинаю вытаскивать. И тут… Господи!.. Все, все, хватит. Не буду больше писать[45]. Дневник идиотки. Дневник идиотки.
Шизофреничка. Параноик. Все!
Шандец.
Володька сказал, что это имеет отношение к моему здоровью, потому и доложил по начальству. («Проговорился».)
Но не имеет к политике. И на том спасибо.
Мой язык и все мое остальное суть собственность государства.
4 августа
Сегодня весь день дома одна. Володя утром в Отделе. Перечитала вчерашнее – за себя страшно. Что же со мной было вчера? С утра – на грани истерики. Только вечером разрядил. И то ненадолго.
Спать ложилась опять истеричкой.
А сегодня все по-другому. Солнечно. Радостно. Хочется петь. Хожу по квартире, как блаженная, – улыбаюсь. Босиком.
Уже трижды звонил, спрашивал: как?
– Володька, я тебя сильно-сильно люблю. (На третий сказала.)
Он ответил:
– Вот и хорошо.
И хорошо: пусть они знают (те, кто слушают).
………………………………………………………….
А сны дурные мне снятся редко (к слову сказать).
Больше – свежие, безмятежные.
Иногда дети снятся. Просто ребенок.
Мой. Один. Я знаю, что мой.
Но для них эта тема слишком болезненная.
Не надо дразнить гусей.
Молчу.
7 августа
Читала Юлиана Семенова[46] – от скуки.
Надо что-нибудь посерьезнее.
Про дельфийского оракула. Про Пифию. Про египетских жрецов и пр.
Очень любопытно про предсказания по внутренностям птиц, не помню, как называется[47].
15 августа
Я не знаю, чему его там учили по линии психологии, но он со мной делает все что хочет. Я целиком принадлежу ему. Целиком подчиняюсь ему. Я управляема им. Я его раба. Я хочу быть рабой. Рабыней. Я счастлива быть рабыней. Я счастлива и боюсь потерять[48].
26 августа
Кажется, поедем в Крым[49].
Крым – моя любовь.
Засиделась. Пора.
Намекнули, что побуду (для пользы дела) около Бр. Отчего ж не побыть: импозантный мужчина[50].
Крым – это здорово.
И тетку[51] тоже наконец навещу.
Володька рад, что я рада.
5 сентября
Принимала благодарность за Берлинскую стену[52].
Генерал расцеловал весьма неформально.
– А помните, как мы с вами начинали полтора года назад?[53]
Не помню. Я и тогда не помнила. Не понимала, чего от меня добиваются. Да им и не надо мое понимание.
Без понимания легче.
6 сентября
Я как та не умеющая читать машинистка – для переписи секретных документов.
Сама не знаю, что знаю. По-моему, ничего.
7 сентября
Крайне любопытное, невероятное и, если подумать, все же закономерное происшествие. Я уже отошла, успокоилась. Было над чем подумать.
Итак, по порядку.
Я поздно проснулась. Около одиннадцати. Разбудил телефон. Володька: он, по-видимому, сегодня задержится, его загружают делами. В начале второго еще звонок. Теперь генерал. Спрашивает, как мое настроение, не скучаю ли я и т. п. Просит через десять минут выйти на улицу, он будет на машине около нашего подъезда.
Выхожу. Стоит «Волга». Вижу: сидит сам за рулем. Глазам не верю. Сам! Не зная, что и подумать, сажусь в машину – приглашаемая. Мерси. Видите ли, он меня хочет свозить на Ленинские горы – показать Москву, словно я этой Москвы никогда не видела.
Ну, едем. На Ленинские. Разговариваем. О чем говорим? О погоде. А погода и верно – блеск! Бабье лето, тепло, солнышко сияет, генерал мой вдруг начинает мурлыкать: «Бабье лето, бабье лето…» – из репертуара Высоцкого. Я уже на него начинаю коситься: не подшофе ли? Что-то слишком возбужден как будто. Или что-нибудь, может, случилось…
Приезжаем. Остановились. Но из машины так и не вышли. Посмотреть на Москву…
Потому что товарищ генерал, как только остановил машину, взял и положил, недолго думая (хотя, может, и долго – не знаю), свою руку на мое колено. И сказал томным голосом:
– Леночка…
Я оцепенела от неожиданности.
Вряд ли я оцепенела поощряюще, но он не стал терять зря время и, воспользовавшись моим оцепенением, сообщил своей ладони известного рода динамику.
Тут уже я пришла в себя и твердым движением отстранила его дерзкую руку.
– Евгений Евгеньевич! Как вам не совестно! И еще в рабочее время! – сказала я первое, что пришло мне в голову, и, конечно же, не самое уместное и не самое удачное.
Он тут же ухватился за «рабочее время», как за соломинку утопающий.
– Леночка, вы только скажите… я готов в любое время… я готов, как вы скажете…
– Немедленно отвезите меня домой!
Провинившаяся ладонь уже спряталась куда-то под мышку, сам он съежился, как подросток нашкодивший.
И тут я слышу примерно такую речь:
– А вам бы, Елена Викторовна, было бы приятнее… если бы я не по любви, не по влечению… а по долгу службы?.. приятнее, да?.. Ну а если я как раз при исполнении?.. что вы скажете?.. нет?.. То, что любите мужа, это мне даже очень известно… и вашей верностью я восторгаюсь… ну, а если, подумайте сами, если такие вопросы имеются… такой, понимаете, важности… что их надо не так, а вот так, по-особому… на самом высоком, понимаете, уровне… на вашем, понимаете, и на моем?.. Вы ответьте, Елена Викторовна, я вам не нравлюсь?
– Сами не слышите, что говорите, – сказала я строго. – Немедленно отвезите меня домой!
Он завел машину.
Повез.
Сначала что-то еще лепетал несуразное, но, так как я сурово молчала, в итоге тоже умолк.
Уже около дома сказал:
– Елена Викторовна, нам с вами вместе работать. Ответьте, вы не сердитесь на меня?
Я ответила:
– Нет.
И пожелала:
– Всего доброго.
На том и расстались.
Сейчас девять. Начинаются новости. Володьки еще нет. Его хорошо загрузили. Браво, товарищ генерал. С большим запасом. Вы мне начинаете нравиться. Нет, я не сержусь. Даже как-то смешно. Не волнуйтесь, мужу не скажу ни слова. Не хочу вешать на него ваши проблемы[54].
10 сентября
Горло першит. Насморк. Т – 37,7. Похоже, заболеваю. Как бы Крым не накрылся.
11 сентября
Накрылся Крым.
Обычная простуда, но будут госпитализировать. «Чтобы не было осложнений». – В Центральную. – На время отсутствия мужа. – Изолируют, одним словом.
Это все очень забавно. Похоже, они нашли повод меня дообследовать.
А Володька-то в самом деле поедет один.
Зачем же один? Что он там без меня? Смешно.
Да! Было еще!
– А что, – спросила, – генерал тоже поедет?
– А как же.
– Ну, Володька, смотри, поведет тебя, вот увидишь, по девочкам.
Засмеялся. Не понял.
12 сентября
Итак, дело сделано. Меня заточили. Знакомое место. Отдыхай и принимай витамины.
Я сразу сказала – никаких процедур – как в прошлом году, такого не будет. Без этого. Простуда – значит простуда! И только.
Как будто согласны. А сами ходят довольные: попалась, голубушка!.. В белых своих накрахмаленных халатах…
Угодливы, предупредительны, уступчивы.
Евнухи.
А я жена султана – наилюбимейшая. Последняя и единственная. «Жил-был султан. Он обанкротился. У него осталась одна жена и триста шестьдесят пять евнухов»[55]. – Про нас, милый.
Виноград. Фрукты. На обед – что-то диковинное.
Сам султан – Володька мой ненаглядный – тоже к обеду пожаловал, навестил. И ему дали порцию. С научно обоснованным содержанием железа. Вкушали вдвоем – за столиком больничным, напротив того самого алькова – того, где в прошлом году мы так ловко проработали с ним американцев. Ух. Хоть и не помню ничего, а вспоминаю – дыхание перехватывает.
А он ест. Он уже там. Весь в Крыму.
– Что же ты, мой муж дорогой, так меня сдал легко. Вон моча моя уже по рукам пошла. Анализируют.
– Не болей, – говорит. – Впредь не простужайся. Я не виноват. Я поделать ничего не могу. Такова мощь государственной машины.
Улетает вечером. Без меня. Мне-то перспектива Крыма (его) не слишком приятна. Фантазировать стала…
– Слушай, муж ты мой дорогой, ну а если такие способности у кого-нибудь еще обнаружатся, отвечай, тебя от меня заберут?
– Что за глупость говоришь? Кто меня может забрать?
– Партия и правительство. Не знаю кто. Руководство Программы. Еще кто-нибудь.
Шучу как бы. Место не лучшее для серьезного разговора. Но Володька уже сам завелся.
– Во-первых, если что, и без меня справятся. Я тут звено не главное. Вон уже сколько натренировано. На тренажерах… А во-вторых, ты у нас единственная, и я что-то не верю, что их поиск чем-нибудь увенчается…
– Это, конечно, приятно слышать, что я «у вас» единственная, но мне бы все-таки хотелось, чтобы ты сказал «у меня».
– Я и говорю, «у меня». Единственная. У меня. Ты.
– Однако, в Крым ты без меня собираешься.
– Так ведь я же в командировку.
– Без меня.
– Так ведь ты ж заболела.
– А с кем?
– Вот дура! Один! С кем же еще? Ни с кем! С группой специалистов. Там, кстати, ни одной бабы нет.
– Что же вы будете делать возле Брежнева с Брандтом, если нет ни одной бабы?
– А ты думаешь, это такое большое событие – Брежнев с Брандтом встречаются? Ну и что? Ничего особенного. У них уже все решено. Подпишут бумажки, вот и вся встреча.
– Зачем же меня тогда тоже хотели взять?
– Чтобы ты отдохнула. Вместе со мной.
– Вот уж в это я никогда не поверю. Я знаю наш Отдел. Им нужна подоплека. Подоплека событий.
– Подоплеку можно и здесь организовать, – показал на альков.
– Там легче. Там контрастнее.
– Лена, может, это и так. Но сказать всего я тебе не могу, и не мне тебе объяснять почему. Тем более здесь. Я сам многого не знаю. Жаль, конечно, что тебя не будет. Ну, не расстраивайся. В Париж-то мы точно вместе поедем.
Вот как?
Брежнев, оказывается, в ноябре собирается в Париж – к Помпиду. Для меня это новость. Полетит генерал, и возьмут нас в числе советников.
Париж так Париж. Стали спорить, как фамилия того инженера – Эйфель или Эффель?[56]
Потом обсудили поля Елисейские. Володя утверждает, что это никакие не поля, а улица. Вроде улицы Горького.
Ему хочется отдохнуть от меня. Это естественно.
За последние года три мы не вместе первые дни будем. Ночи, вернее.
13 сентября
Скука – ужаснейшая…
14 сентября
Очень смешно, когда гинеколог прикидывается терапевтом. А сексолог – едва ли не священником.
Скука ужаснейшая.
У меня капризы, и они им потакают.
Кровь из вены – дала.
15 сентября
Есть тут таинственный автомат. Уж больно способный. А что до способа – то способ «самый (сказано) прогрессивный».
Я любопытна. Но не настолько.
16 сентября
Крым. Новости. «Встреча будет продолжена во второй половине дня».
Во второй половине дня у меня болел низ живота. Никому не сказала.
17 сентября
Энцефалограмма.
Вся голова в электродах, как в бигуди, а ты сидишь с умным видом и изумляешь их, а чем – самой не известно. Но – изумляются. Импульсами головного мозга.
Хуже всего, в этом учреждении даже поговорить не с кем. Пробовала читать – бросила. Скука. Ничего не хочу.
На первой полосе «Правды» – итоги встречи в Крыму.
А я ревнива.
Даже очень ревнива.
18 сентября
Может, меня опоили? Утром дали стакан какого-то сока, с витаминами – похожего на гранатовый. Зелье приворотное. К «самому прогрессивному»?
Я же сказала себе: не выйдет.
Алевтина Геннадиевна, просто Аля. Со вчерашнего дня мы с ней на ты, мой доктор-куратор и в некотором смысле………[57], поведала мне кое-что о себе.
С обезоруживающей откровенностью.
Обезоруженная ее откровенностью, я просматривала, сама не знаю зачем, графики, таблицы, диаграммы – в общем, результаты исследований ее, как она выразилась, естества, причем «самым прогрессивным способом».
Как бы Пастер, делающий сам себе прививку. Это она.
А для меня – пример трезвого отношения к делу. С их точки зрения. («Без предрассудков!»)
Вот и вышло[58]: я о ней знаю едва ли не все, притом что и знать не хочу, а она обо мне и того не знает, что надо ей знать по долгу службы.
Я как бы обязана.
Работа у нее такая – исследовательская.
Аля замужем, любовника у нее нет, был три года назад санаторный с кем-то роман, все тогда и закончилось, а мужа она «любит и уважает», называет «хорошим» и «с тараканами в голове» и к сексу относится философски: личное не путает с интимным, последнее может и не быть личным – намек на мою ситуацию. Она меня старше лет на шесть, мы не были раньше знакомы, но я с ней на ты по ее предложению, хотя и схожусь очень плохо с людьми. На то и психолог, чтобы снять с меня что-то. Внутреннюю установку на –
«дистанцирование».
Это значит, ко всем у меня, кроме мужа, такое –
дистанцирование –
ко всем мужикам и не мужикам – ко всему, включая «самое прогрессивное».
Но ведь мой-то как раз дальше всех теперь, дальше некуда, как далеко. Никогда так далеко от меня не был. Не дистанцировался.
«А ты представляй, что ты это с ним. Или с другим. Твое право».
И:
«Как я».
И – датчики на голове.
А я не хочу. А я не согласна. Не выйдет. Как ты.
19 сентября
Завтра меня выпустят.
Доктор Аля рассказывала мне про своего «хорошего» – с тараканами в голове. Тяжелый случай. Сначала я думала, вызывает на откровенность, но потом поняла: ей и поговорить не с кем. Она говорила – я слушала.
Вечером пришел главный. Поцеловал руку, приветствуя.
– Благодарим вас, Елена Викторовна, за то, что вы согласились у нас побывать. Вы и представить себе не можете, как далеко за эти дни продвинулась наука.
Я улыбалась.
Он удалился довольный.
20 сентября
Провожали с цветами – после обеда. Володька приехал за мной на машине. Только что возвратился из Крыма. Загорелый. Красивый. Много купался.
– А еще? Еще что делал?
На Брежнева смотрел.
– А еще?
На Вилли Брандта.
Брежнев… Брандт… Солнечные ванны…
– Ну, ведь не за этим же ездил? Не только за этим?
– Я много работал… в основном над теорией…
– А не в основном?
– Гм, – он задумался.
– И с кем?
– То есть как?
– С кем ты работал, спрашиваю. Не в основном.
Он – мрачно:
– С ребятами.
Мне вдруг так стало обидно (мы уже домой приехали), так стало обидно за этот юлеж его, за то, что по капле выдавливаю, и за себя саму, дуру, на десять[59] дней запертую ни за что ни про что, – а он еще возьми и спроси:
– А ты?
В смысле: «С кем ты работала?»
Юмор такой.
Тут я и психанула. Да еще как.
Самой смешно сейчас вспоминать, что выкрикивала.
Про пояс верности. Взял бы да и надел!
Словом, отдохнула в стационаре, восстановила нервную систему.
Он испугался – про пояс верности. Действительно, при чем же тут пояс верности, спрашивается. Так и спросил – и вполне трезво. А ни при чем. И не обо мне речь. Просто очень уж это досадно: я даже в мыслях себе ни одного романа на стороне позволить не могу, ни-ни пофлиртовать с кем-нибудь… Даже в мыслях! Вот какая самодисциплина!.. Словно стержень внутри!.. Зачем? Почему? «С кем ты работала?» – С Автоматом! Вот с кем! А ты-то, ты-то с кем?
Ну, что делать – сорвалась. Он, вижу, испуган, а когда он пугается, меня еще хуже несет. Не буду вспоминать. Глупо, глупо все это.
А теперь – и смешно.
Мы не разговаривали до семи. Сидели в разных комнатах. Молчали. Я-то, конечно, знала, что он придет мириться. Когда почувствует «можно». Он и почувствовал. Пришел.
На цыпочках.
Мур-мур.
– Знаешь, – говорит, – тут такая история получается, ты только послушай меня, хорошо? Брежнев, он 22-го отправится в Югославию, понимаешь? С неофициальным визитом. В аэропорту его встретит Тито. Он хочет устроить эффектный прием: толпы ликующих, молодежь с флажками… В общем, они поедут по улицам Белграда в открытой машине. Оба. Будут руками махать. И кое-кто волнуется насчет безопасности. Хорошо бы исследовать.
Он произнес это так, словно хотел объясниться в любви.
Хотел, но не объяснился.
Мне стало жалко Брежнева.
Я сказала:
– Давай.
22 сентября
Ехали, махали руками. Югославский пионер преподнес Брежневу цветы[60].
24 сентября
Была обзорная лекция о положении на Африканском континенте. По закрытым источникам. Володя, когда ему вечером пересказывала, спросил, говорили ли нам что-нибудь про людоедов. Нет, не говорили. Я думала, он опять шутит.
– И про президента Центральной Африканской Республики[61] ничего не сказали?
– Ничего не сказали.
– Вот, – сказал на это Володька, – мы ему центр материнства подарить хотим[62], а ведь он младенцев этих сам ест.
– Как ест? – спросила я.
– Тебе лучше знать. Как ест.
Гадость какая.
Детей!..
26 сентября
Редкое явление в нашем доме – гость.
Наконец добралась до меня Галка-Моргалка, с которой мы не встречались лет, наверное, шесть.
Такая же большеротая, глазастая, но на шее морщины. Стареем.
Старшему ее уже одиннадцать лет, показывала фотографии. Кавалер. Серьезный такой. А младшему пять. Я, как взглянула, так и ахнула: ямочки на щечках. Стоит в шубешнике, в валенках (зима!), ушанка на бок, круглолицый, глазищи огромные и – ямочки на щечках. Зовут Рома. Роман…
Прилетела на конференцию – по своим полимерам. Уже три дня здесь. В ночь улетает.
– Что же ты раньше-то не зашла?
Говорит, некогда.
Все такая же впечатлительная. Поражается всему. Пост внизу ее ошарашил. Ну и квартира сама, и мебель, и пр.
Муж, объясняю (как мне и должно объяснять в таких случаях), работает советником в Министерстве внешней торговли. Сказала уважительно: «Ух ты!» – «внешняя торговля» всегда действует безотказно.
– Ну а ты-то чем занимаешься?
А чем я занимаюсь?
– Да так, помогаю мужу.
– Советами?
Почти в точку. Советами.
А она по-прежнему со своим Новожилом. Он у них инженер. Зарплата у него аж 170.
А моего она просто боится. Большой начальник. С брюшком. И с министерским портфелем.
Увидев фотографию, очень удивилась:
– Да он что у тебя, спортсмен?
– Есть немного. Спортсмен. Когда-то бегал на лыжах.
– А теперь?
– А теперь… – Чуть не сказала: «Спортивная акробатика». Но сказала: – Дзюдо.
Что тоже недалеко от истины.
За дзюдо еще больше зауважала.
Поражена холодильником, его содержимым. Я сдуру ляпнула какую-то пошлость, что, мол, не это главное в жизни. Она: «И это тоже». В смысле: для кого как. А я, значит, устроилась.
А я – значит – устроилась.
Выпили мы коньячку чуть-чуть, потом еще по чуть-чуть.
Поболтали.
Вспомнили, что еще помнили. И кого.
Еще по чуть-чуть.
Посмеялись, поплакали.
Знаю, что нельзя показывать спальню, – не удержалась.
Ну, тут просто – шок.
– А потолок зеркальный зачем?
– Муж, – отвечаю, – придумал.
– Для тебя?
– Для нас. Только ты не говори никому, хорошо? Понимаешь, излишества.
Она – с уважением:
– Никому не скажу.
И тут увидела шар тот дурацкий.
– Это что?
– Так, подарок… Римские штучки.
– Зачем?
– Медный… Прохладный…
– И что?
– Ничего. Когда муж утомляется… разгоряченный… ну, или я… можно руку на него положить… – Для чего?
Елки зеленые! «Для чего, для чего»! Для комфорту.
28 сентября
Выходной до тридцатого. Спасибо природе.
Злюсь. Ворчу. Наговорила грубостей. – Теперь каюсь. Была не права.
Ничего. Поймет. Должен сам понимать. Он понимает.
29 сентября
Согласно состоянию.
30 сентября
Вспомнила ту суматоху весеннюю. Всего-то задержка была – два дня каких-то, а как они все забегали, заволновались! Генерал едва не окочурился от переживаний. Еще бы.
Да и мой – тоже – увы!
А жаль.
1 ноября
Стукнуло в голову: как правильно – «дитя» или «дитё»?
У Ожегова «дитё» нет. «Дитя» есть[63].
3 ноября
Видела Веденеева. Едва узнала. Из него все соки высосали. И я знаю как. Сказала: «Не сгори на работе»[64].
5 ноября
У него было хорошее настроение. А я испортила. Решила спросить в лоб.
За ужином.
– Слушай, – сказала, – а не завести ли нам малыша?
Немая сцена. Окаменел с вилкой в руке. Столбняк.
– Что же, тебе это кажется чем-то противоестественным?
Зашевелился.
Я была совершенно спокойна, но тут он меня стал – настолько сам занервничал – стал меня успокаивать.
Заговорил о наших обязательствах и обязанностях, о сложном международном положении, о происках идеологических врагов, и о том, что война во Вьетнаме еще не окончена, и о том, что мы молоды еще и способны вполне потерпеть, и не надо спешить, и что те же американцы, например, вообще рожают, когда им под сорок, и это у них в порядке вещей, потому что думают о существенном – о карьере и всем таком.
Демагогия, ему не свойственная.
– О какой карьере, Володя? Какую ты мне все карьеру желаешь?
Нет, он хотел совсем о другом. Просто всему свое время, а мы не готовы. «Мы» – это всё, я так понимаю, прогрессивное человечество или, по крайней мере, наш Отдел во главе с генералом.
– Володя, а ведь ты пошлости говоришь. Тебе не идет.
Приумолк. Сообразил, что не очень красиво:
– Извини.
Извинила.
– Я ведь тоже не могу ишачить до старости. Как думаешь?
Ему не понравилось «ишачить». И «до старости» – тоже. Как же можно ишачить, если это любовь? И не до старости, а до гробовой доски.
Вот как? О любви заговорил. Любишь – не любишь. Оказалось, что любишь.
Ну а если любишь, какие проблемы? Все образуется. Надо лишь подождать. Чуть-чуть.
Он меня взял на руки и стал кружить по комнате, мурлыча, словно я маленькая-маленькая, а он большой-большой. И как будто это потолок вращался вместе с люстрой, а не мы, а мы в конце концов рухнули на ложе любви, на рабочее наше место, я и расплакалась.
Соображения же у нас (у него) такого рода. Ребенок – это очень хорошо. А два – еще лучше. Но год-полтора придется все-таки «поишачить» (он сказал «в свое удовольствие»). А там и свобода не за горами – или отпуск тебе декретный, или пенсия вожделенная[65]. Войны за эти два года как будто не предвидится, зато предвидится новая смена – подрастет, воспитается, натренируется. Здравствуй, племя, младое, незнакомое![66] Слабо верится, впрочем. Видела я этих девочек. Да он и сам не верит. Больше надежд на Всеевропейское совещание[67]. Глав государств. Соберутся же они когда-нибудь. Должно ж оно состояться. Состоится, и все изменится в мире. Во всем мире и в нашей жизни.
Словом – надо стараться.
Стараемся[68].
6 ноября
Глупая мысль. Очень глупая мысль. Вчера пришла в голову. Но сегодня она меня достает весь день – с утра. Навязалась – навязчивая.
Испугало вот меня что.
С точки зрения государства – его интересов, интересов Руководства Программы – Володьку необходимо стерилизовать. Вот тогда бы и с моими заморочками проблем не было бы.
А от меня этот факт скрыть – и шито-крыто.
Страшно сделалось. И глупо, и смешно, и страшно. Но спросила все-таки:
– Володя, они тебя не стерилизуют?
Он долго смеялся:
– Мы же не в Индии.
В ночь на 8 ноября
Вчерашний вечер. Выход в люди.
После демонстрации пошли к Веденееву. Посторонних не было, хотя я и не всех знала. Вед рассказывал анекдоты весь вечер. Володька хохмил без конца – был в ударе.
Веденеева подруга испекла пирог. Ее зовут Клара.
Удивительно, что его хватает еще на Клару[69]. (Веденеева.)
Или не хватает – что ближе к истине.
– У Миши такая работа, мы с ним совсем не общаемся[70].
И смотрит на меня, будто я с ним «общаюсь».
Они думают, что я очень «общительная».
Я боялась, что будут как раз те, с кем он «общается», – из их бригады. Кажется, у них ничего не выходит. И не выйдет, я же сразу сказала. Теперь, когда спросила его, как успехи, он ответил: много работы[71]. Худой – смотреть страшно[72]. Говорю: не сгори на работе. Помни о Кларе. – Смеюсь. И он – жутко безрадостно.
За дефицитом женщин танцы, к счастью, не удались.
Мужики назюзюкались – одни больше, другие меньше. Володька меньше других, но достаточно. Уж не ушел ли ты в отпуск, дорогой?
Тосты.
Один был за Елену Прекрасную. Спасибо. Это дежурный.
Другой – этот произнес капитан из новеньких – за генерала. На полном серьезе.
Все приумолкли. Настолько некстати. Володя протянул:
– Уууууу!
А потом добавил:
– И за партию с правительством.
Он со мной совсем разглумился, со мной ему все позволено.
– Раз налито, надо пить.
Ко мне весь вечер приставал с разговорами – коренастенький такой, приплюснутый[73], все время забываю фамилию, – а ведь, кстати же, лошадиную! Или нет? Ну да! Вот залез в голову, буду теперь вспоминать. (А Владимир Юрьевич наш спит себе мертвецким сном, завтра головка начнет бобо. – Третий час ночи, и мне пора, допишу и лягу, только спать не хочется, вот и пишу, пишу, пишу…)
Тот – отвлеклась – коренастенький (и розовощекий), тот приставучий, все мне порывался объяснить, какой он уникум в сексуальном смысле[74]. В общем – финиш. Володька с кем-то лясы точил на балконе. Я сразу сказала, мне не интересно, но тому уже не остановиться было, я спросила: а вы не маньяк? – он и глазом не моргнул, так его и несло. Или маньяк, или с проблемами[75].
Потом с ним произошел казус, уже на кухне – когда они еще приняли. Я уже о машине думала, вхожу, а там тот приставучий о каком-то немце рассказывает – то есть известно о каком: о начальнике всей их немецкой разведки[76], будто он выпустил мемуары и будто там говорится о Бормане, что тот был нашим шпионом, второй человек после Гитлера![77] И что он у нас умер после войны и у нас похоронен. Дескать, до чего дошла наглость западных инсинуаторов. Так тот рассказывал[78].
Володя слушал-слушал, а потом говорит как ни в чем не бывало:
– Я знаю.
Тот так и осекся.
– Что ты знаешь?
– Про Бормана.
– Что – про Бормана?
– Ну, что был нашим агентом.
Это он подразнить хотел.
– Да ты что!.. откуда ты знаешь? – а у самого глаза на лоб.
– Откуда я знаю, – отвечает Володька. – Откуда же еще? – и как бы язык прикусил, артист: как бы в моем присутствии.
Я сначала не поняла, на что он намекает, а тот сразу понял.
– Врешь, – говорит и на меня смотрит.
– Я тебе ничего не говорил, – отвечает Володя. – Забудь.
Но тот уже ко мне:
– Елена Викторовна, это правда?
Я даже растерялась.
– Правда, что Борман был наш?
– Вы, – спрашиваю, – серьезно?
– Молчи! – приказывает Володька. – Нельзя! – а сам, вижу, вот-вот расхохочется.
– Елена Викторовна, скажите, что он врет. Я никому не скажу, вы только скажите, да или нет, правда или неправда?
Вот ведь какой деревянный!
– Пожалуйста, да или нет, был или не был?
Я повернулась и ушла в комнату[79].
Удивительный пень[80].
Когда назад в машине ехали, Володька все веселился – передразнивал: «Елена Викторовна, правда или неправда, был или не был?»
Жеребцов, кажется.
Или что-то похожее. Кобылин[81]?
15 ноября
– Не там ищете.
– А где надо? – спросил генерал.
Очень у него смешно получилось это «где».
Чуть не сказала.
Но не сказала.
– Не знаю где. Не там и не так.
21 ноября
И вообще, почему бы вам не повесить мой портрет вместо Дзержинского?
26 ноября
Жена Спартака была пророчицей.
Дионисийское вдохновение.
В экстазе она предсказывала мужу всевозможные победы.
Спартака приводят в Рим продавать в рабство. Ему снится, как холодная змея обвивает его лицо. (Володьке приснилось недавно, что он в водолазном шлеме.)
Предсказание жены Спартака: великое могущество и грозный конец.
Я – воздерживаюсь. Хотя он и просит:
– «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?»[82]
Не скажу. Не узнаешь. Нельзя. Табу[83].
27 ноября
Еще о женах.
Жены других вождей рабов (например, Евна и Сальвия) тоже пророчествовали. А их героические мужья этим пользовались. Пропаганда идей и тому подобное.
Муж и жена – одна сатана.
А о технике – ничего не известно.
3 декабря
Примчался как угорелый. Опять с цветами. Значит, что-то серьезное.
Плюхнулся на колени, схватил меня за ноги, обнимает. Целует. Дерзит.
Я – обреченно:
– Ну?
– Лена, Леночка, Ленулечка моя дорогая… – и так сжал крепко (а я ведь с тряпкой стояла, готовилась пыль вытереть на книжных полках), что вскрикнула даже.
Так и есть. Пакистан все-таки напал на Индию[84]. Нехорошо это.
А у самого глаза сверкают.
– Что же хорошего, – говорю, – ведь люди гибнут.
– Дурочка! Американцы в растерянности! Вот увидишь, они влипнут вместе с китайцами![85]
– Чихать на американцев!
И еще раз (как бы сопротивляюсь, что ли?):
– Чихать на американцев!
Но тут он меня хвать – ловким своим приемом – и я уже у него на руках. И – ах! ах! – и на ложе, на нашем. На нашем ложе страстей.
Одетая. (Смех!)
Больше ничего не помню. (Раздетая.)
Нет, помню, конечно: про бенгальцев, да про их Восточный этот Пакистан, да про любовь, про любовь, про любовь… Бу-бу-бу. Ну и про Киссинджера, как всегда. Про секретное заседание[86].
Ворковал – целовал. Целовал – ворковал.
А я слушала. Но только в начале.
Выскочила пружина у тахты.
Вот так.
Потом заметили.
Жутко было как хорошо.
Ой-йой-йой.
Как хорошо.
4 декабря
Еще я нечуткая.
Нечуткий человек. При моей-то чувствительности, чувственности…
Чувственна до бесчувствия. И – увы!
Плохо. Плохо. Стыдись.
Или все из-за расстояний опять?
Эта Бангладеш где? По ту сторону Гималаев или по эту? Даже толком не знаю где. И знать не хочу.
И не трогает. А были бомбежки.
Совсем не трогает.
Много жертв…
Умом то есть – да. А чувствами не сочувствую. Соумничаю.
Вот то, что тахта никуда не годится, это, конечно, предмет для переживаний.
А причастна, причастна…
Спим на диване сегодня.
День отдыха. То есть ночь.
Если высплюсь.
5 декабря
Позвонил генерал, поздравил с праздником[87].
6 декабря
Увезли на занятия.
После обычной политинформации для всего состава мне уже разъяснили в индивидуальном порядке, что же там у них происходит. Бенгальцев 70 миллионов, как оказалось. Немало. Я и не думала.
Путано все.
Муджибур Рахман[88] – если верно запомнила. Сидит в тюрьме. Того гляди казнят. Показывали фотографию. Герой. «Наш друг».
Ну а я чем помочь могу?
Дату казни узнаете? Вы же не этого хотите?
Любовь и смерть. Роковое.
Не люблю этого.
Любовь – моя. Смерть – его. Не люблю.
Просила не включать в график[89].
7 декабря
Наконец утвердили заявку. С утра ездила в мебельный. Привезли к вечеру[90].
17 декабря
Весь день в голове: «мухти бахини», «мухти бахини»[91]…
19 декабря
Узнала сегодня: он взял социалистические обязательства на 1972 год.
– Это анекдот?
– Леночка, ну не бери в голову, там нет ничего про тебя.
– А про кого?
– Ни про кого. Просто так. Обобщенно.
Говорит – для проформы. Ну-ну.
Уж не захотел ли ты, дорогой, стать ударником?
20 декабря
Днем читала Толстого.
Ударник пришел после одиннадцати. И пахнет духами…
По природе вещей – три дня выходных.
25 декабря
Западный мир празднует Рождество.
Можно поздравить американцев: они получили «серьезное предупреждение» – 497-е. Китайское.
Не надо летать над чужой территорией.
30 декабря
Закатила сцену мужу. Без повода.
Повод был в том[92], что не хотела идти в Отдел, а всех собирал генерал, чтобы поздравить с Новым годом.
Я заупрямилась, Володька настаивал, я психанула, и он тоже психанул. Вот и поговорили.
С этого началось утро.
Потом за нами прислали машину, и мы, конечно, вместе поехали. Володька по дороге подлизывался самым откровенным образом, но я отвернулась к окну и была как в броне. Хотя, конечно, понимала, что на людях так не смогу и не буду, а буду как будто ни в чем не бывало. В силу своей отходчивости.
Так и случилось.
Был стол. Была елка. По рукам пустили ведомость – расписаться: давали премию. Настроение сразу улучшилось.
К чести генерала. Говорил он меньше обычного. Всех сильно хвалил и утверждал, что «гордится».
Потом выступал из ЦК. Гость. Подводил итоги года. Подтверждал приоритеты. Сказал, что нами очень довольны и что общеевропейское совещание, возможно, состоится уже в новом году[93]. При этом посмотрел на меня и на Волкова. Не имеем ли мы что-нибудь против – так, наверное? Лично я не имела.
Основная проблема, говорил, это сближение американцев с Китаем. Ну а что до войны во Вьетнаме, с этим теперь уже все ясно. Сегодня, кстати, сбили 19-й самолет[94] – за пять дней. Вот и Норвегия недовольна, а член НАТО. Очень перспективно сближение с ФРГ. И вообще, западный мир – на пути больших экономических потрясений, первые толчки уже зафиксированы.
Выпили. Сначала за старый – успешный, потом за новый – который будет еще лучше.
Потом – за Анджелу Дэвис[95].
Потом – «за нашу Анджелу Дэвис». За меня то есть.
Я пыталась протестовать. При чем здесь Анджела Дэвис? Я что – в тюрьме?
Нет, мы обе символизируем.
Приятно что-нибудь символизировать.
Я не расистка, но эту Анджелу Дэвис терпеть не могу. Сама не знаю, что меня в ней так раздражает. Не прическа же? Не завидую же я ее волосам в самом деле? и тому, что за ними можно там так ухаживать – за прической[96]? – в тюрьме! Бог с ней, с Анджелой Дэвис, надо будет – поможем.
Потом была беспроигрышная лотерея. Володька вытащил репродукцию «Данаи», в гипсовой рамочке, а я фен для сушки волос. «Данаю» он тут же обменял на комнатный градусник – веденеевский выигрыш. Протест генерала – судьбу обманываете! – оказался проигнорированным.
Потом, когда разбрелись, ко мне подошел тот из ЦК – с генералом – и протянул руку:
– Вот вы какая.
Наговорил комплиментов – корявых, неуклюжих, но все-таки.
Оказывается, мне есть подарок. Персональный.
– От кого не спрашивайте. Не важно. Мы поручили вашему супругу, он завтра преподнесет. Вам так будет приятнее.
Весьма тронута.
Что-то, по-видимому, спортивное.
– Наши атлеты… в Саппоро…[97] вам понравится… А что за подарок – сюрприз…
И вдруг без перехода:
– У вас какой размер?
Оперативно и браво генерал за меня ответил – какой. Проявил осведомленность.
Из ЦК удивился:
– Правда?
Я пожала плечами. Спросила:
– Лыжный костюм?
– Увидите. Только одна просьба. Не появляйтесь в этом на людях до третьего февраля[98], хорошо?
Где ж я могу появиться на людях? Так я часто на людях появляюсь!..
Дома спросила мужа, что за подарок.
Говорит, не знает. Сам не знает. Пока.
Завтра узнаем.
И еще. Велено слушать новогоднее поздравление Подгорного. «Будет про нас».
Про нас – про всех нас? или про меня лично?
1 января
Я обыкновенная баба. Как все.
И купить меня проще простого.
Вчера. – Днем.
Выключила душ, встала на коврик, вытираюсь не спеша полотенцем. И тут он входит.
Я не сразу даже поняла, что в руках у него.
Хотела:
– Выйди! – сказать. Ударнику.
А у него – шуба. Олимпийская.
– Вот тебе вместо халата.
Белая, меховая, с пушистым воротником. С ума сойти.
И накидывает мне на мокрые плечи.
– От партии и правительства.
– Ой, – говорю, обомлев.
Вот тебе и ой.
Ну и что взять с такой?
То-то, Лена.
О чем он там нашептывал – о Южном Китае или о Ближнем Востоке[99] – ничего не помню. С ума сойти.
Волны. Волны.
………………………………………………………….
Новый год вдвоем встретили.
Было очень хорошо.
А что до Подгорного, он не сказал ничего. Разве что сказал про разрядку.
И опять. Опять – в шубе.
………………………………………………………….
Сейчас час – первого дня Нового года.
Володька все еще спит. Завтрак готов. Меня зарядили как будто. Что же это такое со мною?
Может, она пропитана чем-нибудь?
Висит на вешалке.
Буду будить.
Не буду будить.
Хватит. Боюсь. Не пиши.
Себе говорю.
Надень.
Разденься только.
3 января
Иногда жалко америкашек даже становится.
Ведь они ничего не знают, что знают о них.
Ничего – о нашей любви.
5 января
Сначала скучная лекция о валютном кризисе в США.
Потом психотерапевтическая беседа по итогам последнего тестирования. – Проблема самооценки личности (моей, разумеется).
Внутренняя свобода. Внутренняя дисциплина. Чистота ощущений.
И вдруг:
– А почему бы вам не завести дневник?
Я насторожилась.
– Какой дневник?
– Интимный дневник.
– Кому понадобился мой интимный дневник?
– Ну зачем же – «понадобился»? Дневник пишется для себя. Чтобы разобраться в себе самой и не стать рабыней собственных комплексов. Неужели у вас нет потребности в дневнике? При ваших-то переживаниях?.. при их-то интенсивности?..
– Нет, – отвечаю. – У меня нет такой потребности.
Сама напряжена. Не проверка ли? Неужели что-то узнали?
Мне объяснили – с их психотерапевтических позиций – чем он для меня хорош. Интимный дневник.
– А как же, – спрашиваю, – режим? Как же «болтун – находка для шпиона»?
– Елена Викторовна, вам ли объяснять, как можно, а как нельзя?
– Ну, нельзя это понятно как. А можно? В специально прошитой тетради и с пронумерованными страницами? И на каждой странице – подпись начальника режимной группы?
– Зато неприкосновенность будет гарантирована. Никто кроме вас не прочтет.
– Так уж и не прочтет?
– У вас будет собственный секретный чемоданчик. Своя печать. Будете получать и сдавать под расписку. Опечатанный.
– А писать буду прямо в Отделе?
– А почему бы и нет? У вас будет своя комнатка, свой стол. Сидите и пишите. А сжечь захотите – пожалуйста. Спишем. По акту. В установленном порядке.
– Извините, я так не хочу.
– А как же вы хотите?
– Никак.
Больше не настаивали.
К чему такой разговор? О дневнике никто не знает. Даже Володька.
9 января
Разговаривала с генералом.
Спрашивал меня о Конфуции.
По-моему, он волнуется.
Вдохновлял:
– Читайте, читайте. «Речные заводи»…[100]
Я с ним подчеркнуто любезна.
«Старые друзья».
Не подумал бы, что кокетничаю.
Нет, не подумает.
Знаем, товарищ генерал, ваши «речные заводи»[101].
10 января
Вот она, свобода: пишу без разрешения.
Этим и ограничусь – сегодня ничего не было.
14 января
С новыми установками[102] будем в феврале серьезно прорабатывать китайскую тему.
26 января
Генерал боится, что я увлекусь телевизором. Т. е. отвлекусь от Китая. От Никсона[103]. (Я ведь «такая эмоциональная»!)
– До вашего Китая с Никсоном еще три недели[104].
– Зато какие, – сказал генерал.
Я его успокоила:
– Мы с Никсоном будем смотреть одни и те же передачи. Уж он-то своих американцев не пропустит. Там их, знаете, сколько?[105]
– И Киссинджер, – сказал генерал. – Он тоже будет смотреть.
Спросил, что я думаю о нашей хоккейной сборной.
Думаю, что будет золото.
И он того же мнения.
Серебряные медали наверняка чехи получат. Будут грубо играть. Генерал болеет против. Он больше за финнов и шведов. Шведы, наверное, бронзу возьмут[106].
Американцы тоже могут войти в четверку.
Просил обратить внимание на Роднину[107]. «Наша надежда».
Вспомнил о сувенире:
– Что же это я вручить вам забываю… Держите. На память о событиях в Бангладеш.
Первая бангладешская марка. Изображен тот самый Муджибур Рахман – в очках. Лоб открыт, большой нос. Темные с проседью волосы, усы.
– Вашими молитвами, может, только и выжил, Елена Викторовна.
Ну почему он всегда пошлости говорит? Я хотела насчет молитв, но промолчала, сдержалась.
И потом, в судьбе Муджибура лично я, насколько помню, участия не принимала. Он сам.
Насколько помню и насколько способна отдавать отчет себе – хоть в чем-то.
29 января
Занятия на дому. Приходил Т. Т., китаевед (с лицом гипертоника), седой – из отставных. Автор каких-то статей о Китае – под псевдонимом. И как мне рекомендовали, большой знаток Востока.
То, что знаток, – никаких сомнений. Умеет писать иероглифами. Показывал. Удивительно разговорчив.
У него задача такая – пропитать меня китайским духом.
Сколько-то лет жил в Пекине. Жил и служил. Говорят, был в охране Мао Цзэдуна. Только я не поняла кем: переводчиком?
Рассказывал, как ловил черепах на удочку. Рыбак. Но я предупреждена: он и приврать может.
А говорит интересно – заслушаешься.
Я ведь о Китае ничего не знаю.
А кто знает?
Володька не знает.
И Никсон не знает, и Киссинджер.
Никсон боится Китая – еще больше, чем мы.
И уважает – с испугу.
Еще бы не бояться! Что же это за страна такая, где яйца обмазывают глиной и месяцами выдерживают в земле? Где продают их, яйца, на вес, а не поштучно?.. Где едят собак, и, хуже того, крыс, и, хуже того, крысиных зародышей, гадость какая, в особом соусе?![108] И называют все эти кушанья красивыми поэтическими именами?!. Что такое жареный бамбук? Он ел. Что такое трепанг? Он ел. Почему они пренебрегают мясом? И что это за рыба, если она сладкая?
А суп из ласточкина гнезда?
А консервированные скорпионы?
Он говорит, что, если съесть скорпиона, не будут досаждать комары[109].
Спасибо. Увольте.
Я, конечно, уважаю чужие вкусы и по любознательности своей сама бы попробовала какой-нибудь кислый бульон, прозрачный, как стекло, и без единого колечка жира, и все-таки от народа, соорудившую такую фантастическую стену на тысячи км и еще недавно считавшего за благо всем женщинам поголовно уродовать ноги, – вот уж не знаю, что от него ожидать.
А Никсон опростоволосится.
Мы его раскусим.
3 февраля
Видела открытие Олимпиады[110].
Ничего. Зрелищно.
Был парад. Греки шли первыми. Можно подумать, они древние греки.
Далее по алфавиту.
Смотрела, кто как одет. Самое интересное.
Австрийцы – в чем-то тирольском таком. А бельгийцы шли в шапках, почти как у нас – в ушанках, и сапогах довольно симпатичных, кажется, на меху. Испанцы – в испанском (в пончо, нет?). Французы были в черном – во всем! – черные брюки и черные, ниже колен, пальто, и ботинки тоже черные – почти как шпионы – все строго, даже слишком строго. Восточные немцы в меховых поддергунчиках были. Наверное, это очень изящно, только с нашими не сравнить. Шубы с воротниками – у нас. Мне захотелось тут же надеть. Мою.
Японский арбитр давал торжественную клятву судить честно.
Сегодня же японцы проиграли чехам – 2:8.
Что и требовалось доказать.
4 февраля
Американцы обыграли канадцев. 5:3.
Никсон будет доволен.
5 февраля
А я и не знала. Рассматривался вопрос о целесообразности нашей разлуки. До месяца.
До месяца – до Никсона[111].
«После разлуки не ведаешь скуки»[112].
Ну, допустим, со мной Володька скуки никогда не ведает. А я если и скучаю – так просто скучаю.
С ним советовались.
Он вежливо доказал «нецелесообразность». Жаль, меня не спросили.
6 февраля
Примерно раз в 200 лет Хуанхэ меняет русло[113]. Потрясающе! Десятки миллионов людей терпят бедствие и что-то там роют, строят, возводят. Каждый раз заново.
При этом в Пекинской опере женщины играют мужчин, а в Шаосинской опере, наоборот: мужчины – женщин[114].
Я Китая боюсь[115].
8 февраля
Пришел Т. Т. Стал за чаем рассказывать про китайскую философию. Чем интересен Конфуций и чем он не угодил нынешнему китайскому руководству[116]. Неожиданно прервал сам себя:
– А почему вы меня не спрашиваете ни о чем? Вам же надо про что? Про любовь. Про это… про секс. В том смысле. Китайский эрос…
– Мне все интересно, – отвечаю уклончиво.
Он перешел к эросу. Как все такое следует у них из их философии Дао. «Тайна облака и дождя». – Я должна знать об этом.
– Да откуда же мне?
Стал охотно рассказывать о девяти настроениях женщины. Смутился на четвертом. Перескочил на шестое. Опять смутился.
– А знаете, у китайской женщины какое самое интимное место?
– Догадываюсь.
– А вот и нет. Щиколотка![117]
– А у мужчин?
Пожимает плечами.
– У мужчин, понимаете, у них везде одинаково…
Повеселела. Слушаю, что еще скажет.
– Вы себе и представить не можете, как у них все там в Китае продумано… в этом деле. Особенно в древности было… Вплоть до подушечек. Такие рогатые подушечки… Запишите, как называются.
– Я запомню.
– Нет, нет, запишите.
И диктует:
– Чу-ех-чен.
Я записала.
– И потом, у них нет ни одной фригидной женщины, такая страна[118]. Они и не знают, что такое фригидность. По крайней мере, мне не попадались фригидные…
– О, – говорю с уважением, – у вас большой жизненный опыт.
– Еще бы. У меня китаянок больше, чем европеек было. В два раза. – Задумался, проверил, пересчитал. – Один к двум, если точно.
– Красивые? – спрашиваю.
– А как же! Китаянки все, как одна… они все красивые…
Вижу: краснеет эксперт мой по китайской любви, так смутился – как мальчик.
– Вы варенье берите, вишневое.
Берет.
– Ну там у нас в Пекине с этим строго было, по правде говоря… По правде говоря, всего две… Две китаянки… Причем здешние, здесь… Одна в Комсомольске-на-Амуре в шестьдесят первом году… А другая под Благовещенском… в шестьдесят третьем…
Прочитав разочарование в моих глазах, добавляет:
– Но и этого много. Больше, чем достаточно. Китаянки везде китаянки.
– А сколько же тогда, – вмешиваюсь беспардонно в личную жизнь, – у вас европеек было?.. если один к двум?.. Одна?
– Ну, я, знаете, вообще-то однолюб. Сорок лет с Еленой Ефимовной живу, ваша тезка, к слову сказать…
– А до Елены Ефимовны никого не было? – Совсем уж я обнаглела, так он заинтересовал меня своей арифметикой.
– Ну, знаете, в семье не без урода… Я ж когда еще с Еленой Ефимовной-то затевал?.. Когда курсантом
был, тогда еще… Она и про китаянок ничего не знает. А! Пусть. Теперь что говорить!..
Забавный дедуся. Выпили мы с ним коньячку.
Он – с большим удовольствием.
11 февраля
Наши наверняка выиграют эстафету[119].
12 февраля
Если восстанавливать с нюансами, то будет примерно так:
– Ленок, ты меня любишь?
– Люблю.
– А партию и правительство?
– И партию люблю. И правительство.
– Но не так, как меня?
– Тебя больше.
– А я ведь тебе намекаю.
– Ну? Я слушаю. Что?
– Видишь ли, радость моя, солнце мое, там им очень кому-то хочется узнать, как завтра сыграют наши с чехами, понимаешь? Счет. Хотя бы раскладку шайб.
– А зачем? Им же будет смотреть неинтересно.
– В общем, да. Но все-таки…
– Подожди… Но ведь у нас в любом случае золото! С нами все ясно.
– А у кого серебро? У кого бронза?.. Чехи могут совсем пролететь. Ты не знаешь, как я сильно тебя люблю. Чехи могут не войти даже в тройку.