Хорошенькие не умирают (сборник) - читать онлайн

Письмо № 0

С рассеянностью надо что-то делать. Прочитала, что в Будапеште существует кафе с домашними котиками, которых дают тискать. Ой, думаю, какая прелесть, а где это? Нагуглила адрес, потом из интересу полезла на Эйрбиэнби поглядеть, нет ли квартир поблизости, спросила там у одной девочки, свободно ли у неё на Рождество. Свободно, ответила она мгновенно. А вот, думаю, есть ли билеты сейчас туда? А есть. Поиски заняли полчаса, ещё столько же ушло на оплату всего.

Примечательно в этом лишь одно: в цепочке моих действий отсутствует момент обдумывания. Вижу-могу-исполняю. Даже в трепетную минуту, когда нужно было вводить номер карты, я подумала только: Будапешт! «Безымянная звезда»! Мона! Она же приехала в ту провинциальную степь из Будапешта, он шикарный, и мне туда точно надо! И с тем набрала циферки.

Потом полезла посмотреть метеопрогноз, и тут… И тут, понимаете…

Эта гадюка Мона была из Бухареста. А я – в Будапешт. Это разные города и несколько разные страны. Только погода паршивая и там, и там.

Выходит, я улетаю просто для того, чтобы до конца декабря отсыпаться и гладить посторонних котиков, а не совершать хадж на родину любимого женского кумира.

Впрочем, ходят слухи о купальнях, Королевском дворце и рождественских базарах, о маковых пирогах и красивых венграх. Мне-то казалось, венгры маленькие и постоянно пляшут чардаш, а это не соответствует моим ожиданиям от мужчин. Поселюсь рядом с Академией Листа. Около кафе с котиками – базилика Святого Иштвана. Буду гладить, молиться и писать нежные письма тому, кого никогда не видела.

Письмо № 1 о музыке души и мясе тела

Бесценный друг М.

Простите, что не ответила на ваше Первое Письмо сразу же, но я уезжала, уезжала, и только теперь уехала, и спокойно могу писать из своего ниоткуда в ваше никуда.

Более всего в послании вашем мне нравится, что мы с вами ещё не познакомились, а вы уже тщательно обдумали план расставания. Полагаю, это самая главная часть отношений, потому что, входя куда бы то ни было, я первым делом озираюсь, прикидывая, как буду из этого выбираться, когда всё станет рушиться, и сердце моё заметно успокаивается, если вижу более одного выхода. Добрые люди называют это шизоидной акцентуацией, я же – трагическим мышлением, из которого извлекаю много пользы. Например, перед отъездом мне рассказали, что есть в Венгрии такой Секешфехервар (это не матом, а городок), там замок, а в нём висит меч, и если под ним пройдёт кто-нибудь не верящий в вечную любовь, меч упадёт и перерубит его пополам. Я как узнала, сразу ощетинилась и отправила редактору три рукописи, которые не могла сдать год – потому что когда меня перерубит, это сколько ж материала пропадёт. Видите, как много удачи в том, что я не верю в вечную любовь.

Только Христом Богом прошу, милый друг, не одевайтесь вы Человеком-пауком, а то при виде пауков я нервничаю и рефлекторно выливаю на них стакан воды: подумайте, как это изгадит нам прощание. Кроме того, я сильно склонна к обесцениванию, и даже если меня полюбит Бэтмен, немедленно пойму, что дошла до мышей. Нарядитесь-ка вы лучше Суперменом, который, как известно, произошёл от Суперобезьяны; красные трусы поверх трико удивительно пойдут к вашим глазам.

Кстати, какого они цвета?

Я теперь в Будапеште и по городу перемещаюсь в поисках мяса, а нахожу вместо него достопримечательности. Вчера, например, искала мясо, а нашла базилику Святого Иштвана. Видела окно, через которое в неё заглядывает Господь, там напротив висит картина со сценой распятия – она наверняка его забавляет. Я же зашла туда через обычные двери и немного походила, а часа в три в центре зала собрались какие-то мужики в штатском и спели «Святый Боже, Святый Крепкий», немного поржали и сбацали другое (не чардаш). Я разобрала слова «Господи, помилуй меня, Боже», и приятно удивилась – какой, однако, понятный диалект у этих местных, а ещё врали, будто всё на латыни. Выходя, увидела, что сегодня будет концерт мужского хора Московской Патриархии, и немедленно купила билет. Очень обрадовалась: то-то я благодати настяжаю, сейчас мне католики попели, вечером православные, а в промежутке, может, в синагогу метнусь.

И только вечером, вы знаете, когда котик уселся на скрипучий стул, вытащил из-под попы листочек с программкой, нашёл там «Святый Боже» – только тогда он начал что-то подозревать.

Но на этом удивления мои не кончились, потому что хор всё пел и пел духовное, и я уже была близка поплакать, в церкви это уместно, как вдруг, после оваций, что-то произошло, и хористы разразились чем-то чрезвычайно бодрым, удивительным даже для Рождества. Я зашуршала программкой, но это не мог быть Бортнянский, не мог, не мог, не мог, – а они тем временем совершенно распоясались и грянули очевидный казачий распев с относительно приличным месту подгикиванием, без посвиста. Целых три минуты я существовала в мире, где мужской церковный хор внезапно взбунтовался, сверг регента, всем составом попросил политического убежища в «Мулен Руж» и сейчас отметит начало новой жизни канканом. Потом, конечно, все зашевелились, и котик догадался, что концерт кончился две песни назад, а это был бис. Но три минуты всё же были мои, я провела их в той реальности, которая мне по нраву. Так постепенно и на некоторую жизнь наберётся.

Конечно, мне очень важно узнать, проживаете ли вы свои дни линейно или тоже составляете биографию из фантиков и мелкого мусора. А так у меня всё в порядке, не беспокойтесь, я научилась добывать мясо. Надо зайти в любое кафе и сказать строго: «Хай! Ду ю хэв а биф?» Официант сразу бросает свои глупости, втягивает живот и рапортует по существу: «Ес, ай хэв а биф!» И дальше у меня всё становится хорошо.

Письмо № 2 о лестницах и ярмарке

Бесценный друг М.

Как мифический персонаж мифическому персонажу скажите, а вы в меня верите? Я что-то совсем засомневалась в собственном существовании, и было бы приятно, если бы хоть вы знали точно, что я есть. Просыпалась бы утром и, прежде чем открыть глаза, думала: вот М., который не спал всю ночь и присматривал за моими снами, он в меня верит, и мой кот в меня верит, и папа тоже. Надо поэтому всё-таки их открыть, глаза-то. Они у меня когда как, то карие, то зелёные. А у вас? Вы так и не сказали, и я волнуюсь.

В прошлом декабре мне очень понравился конец света, и я теперь решила устраивать его регулярно, приблизительно до Рождества. Это страшно удобно: прикончить свет, расколотить сердце, провалиться на дно самой чёрной ночи в году, а потом в разрыве туч углядеть Вифлеемскую звезду, кое-как вздребезнуться, сопритюкнуться и начать медленное восползание к жизни.

Сердце моё разбивалось так часто, что я уже отчаялась его склеить, поэтому просто перехватываю резиночкой для денег, чтобы не рассыпалось. Зато и не трясусь над ним, как дурак над яйцом, а позволяю себе многое – например, подбрасывать и смотреть, как в нём отражается солнце. Красиво же, ну.

Влезла на базилику, позабыв, что боюсь высоты. Вспомнила на узеньком балкончике, но поглядела на четыре стороны и поняла, что бояться особо нечего, хорошо тут всё. Красные крыши, каток внизу, а сверху розовое небо, будто вот-вот весна, а не Рождество.

Ещё беспокоилась, что будет ветер, но оказалось удивительно тепло; наверное, так всегда – чем ближе к небу, тем теплей, но на земле в это поверить невозможно.

Винтовая лестница сверху похожа на аммонит (не тот, что взрывается, а головоногий). Когда спускалась, услышала снизу мужской голос, остановилась и вспомнила, как влюбилась в первый раз. Приблизительно в пятом классе приснилось, будто поднимаюсь по лестнице пятиэтажки к своей квартире и меня провожает парень, которого нельзя привести домой, только до двери. Мы идём медленно-медленно, и мне немного больно, совсем безнадёжно, очень покорно и так счастливо, будто котёнка подарили, хотя оставить не разрешают. Года через четыре оказалось, что я так люблю.

И стою, значит, живьём-то сейчас, а снизу кто-то идёт, уже тень появилась. Я сфотографировала её – вдруг, думаю, он? Нет, вы знаете, опять какое-то чмо. Но секунду-другую я очень надеялась. И это всегда так, просто секунда растягивается на дни и месяцы, и всё время, пока она длится, я надеюсь.

В остальное время пробую себя в роли ярмарочного зеваки, научилась проводить целые дни на площади, и всё как раньше, когда в кармане не двадцать копеек, а целый бесконечный рупь, можно лазить и глазеть, только вместо газировки с булкой – куртош и глинтвейн. Не хватает петушка на палочке и влюбиться в уличного музыканта, но я всё обдумала и поняла, что венгерская кухня и венгерские мужчины мне заказаны. Я после этого не турист, а дерьмо какое-то, но про здешнюю еду все говорят примерно одними словами: в хорошем месте сожрать что-то мучительно жирное, как следует перекорёжиться, потом запить крепким, и после станет нормально. Я прикинула и решила сделать монтаж, чтобы в хорошем месте – и сразу нормально, без этого всего. Ну и с мужчинами та же фигня.

Вот, а теперь напишите подробно, как вы там. Вы ведь ждали меня всю жизнь, и букв, должно быть, накопилось.

P.S. А картошка у них мелкая и в скорлупе, зовётся – «гестене»[1].

Письмо № 3 о пороке и преступлении

Бесценный друг М.

Знаете что. Если вы станете бегать к психиатру всякий раз, когда вам покажется, что я существую, у нас ничего не получится. Вылечат от меня, да и всё.

Впрочем, я вас почти не виню. Это какая-то общая мужская болезнь вокруг: едва познакомишься, как он уже у доктора и, сдержанно подёргиваясь, просит таблеточку. Полагаю, всё потому, что я приношу столько радости, как не бывает, и выдержать после этого остальной мир почти невозможно. Но с вами-то мы даже не встречались, чего уж так сразу-то. Я же. А вы же. А я-то ангел.

Читала сегодня ленту, удивлялась очень: во всём мире Рождество, а в России будто бы Второе Пришествие. Мессия, впрочем, хорош собою, и многие верят.

В Рождество Будапешт так же пуст и тих, как Тель-Авив в шабат, а то и тише – как Иерусалим. С трудом достала чашку кофе и уже почти смирилась, что останусь без роз – с цветами тут плохо, магазинов не заметила, а в ларьках такие, будто их с кладбища накрали, – но потом нашла всё-таки. Правда, не белые, как люблю, а красные, но я кроткая и умею мириться с бытовыми лишениями.

Пищей запаслась заранее и даже купила пряничный домик. У каждого ребёнка должен быть в жизни такой, и если кто-то успел вырасти и даже несколько постареть, это не повод лишать его пряничного домика. У меня теперь есть, точнее, был, потому что уже доедаю.

Сегодня опять видела солнце, для северного человека это большое событие, некоторые и за жизнь считают только те дни, когда его видели.

Также из важного: решила встать на путь греха и разбоя, для этого стырила на ярмарке кружку. Ну как стырила – взяла под залог, возвращать не стала, это дело хозяйское. Вообще не собиралась, но усмотрела на ней базилику. Я же горазда полюбить какое-нибудь место и возвращаться к нему как пришитая: в одной стране это будет пруд с кувшинками, в другой забегаловка, где тайский суп, а тут, видимо, Святой Иштван приглянулся, который день к нему бегаю.

Таким образом, я стою на пути греха и разбоя уже около девяти часов, пока ничего не чувствую.

Хотела расспросить вас, бесценный друг, был ли в вашей жизни опыт порока, свершали ль вы различные преступления, есть ли у вас пистолет, а почему?

Письмо № 4 о подвигах и песнях

Бесценный друг М.

Читала ваше письмо и чувствовала ужасную зависть: там, в вашем Небесном Серпухове, никогда не умолкают птицы и не увядают цветы, там бурлит настоящая жизнь, с психушками, судами присяжных и тектоническими разломами; там, наконец, есть порт, где звенят такелажем яхты, танцуют негры и кричат альбатросы. Я знаю, я следила пальцем по карте – если долго ползти вправо по течению Оки, она обязательно впадёт в Волгу, а потом и до моря недалеко. Вот и выходит, что вы живёте в кипении событий, а я, а я. Тут только венгры, скрипки и немного нервно, в кафе ко мне приходят восемь кошек и ложатся вокруг, будто я уже умерла, Дунай тёмен, плюс восемь и дождь.

Вчера я почувствовала потребность совершить для вас различные подвиги. Например, залезть на неведомую гору, которую по необъяснимой причине венчает Родина-Мать. Я подумала, вы же любите всякие недостижимые вещи, вроде меня, а если забраться в труднодоступное место, можно стать в два раза недостижимей, а значит, желанней. Наверх уходила отвесная стена, но я сделала ошибку и пошла по лестнице. Ведь знала, что в конечном итоге самый лёгкий путь – тот, что самый быстрый, хотя это не всегда очевидно. Вознеслась бы стремительно, как отец Фёдор, хоть и без колбасы, а вместо этого ползла полкилометра по ступеням. Уж как люблю быстрые кровавые победы над собой, а тут оплошала.

Потом сидела в самой шикарной забегаловке этого городка: эспрессо аж пять баксов, на потолке нет живого места от росписи, лепнины и бронзы, рояль играет «Тёмную ночь» – знаете? «Тёмная ночь разделяет, любимая, нас, и тревожная чёрная степь пролегла между нами».

И я вдруг едва не захихикала, ощутив огромное облегчение оттого, что между мной и всеми моими любовями пролегла тревожная чёрная степь. Ни один солдат любви не переползёт её, ни одно пылающее сердце не осветит тёмную ночь, и я могу в полнейшей безвестности доедать фирменный торт кафе «Нью-Йорк», тот, что из шоколада и персикового джема.

Вечером слушала печальную песню на незнакомом языке. Не сомневаюсь, что эта печальная песня о каштанах и о том, как важно однажды сожрать мечту, хотя бы в виде пряничного домика.

Письмо № 5 о психозе и выпивке

Бесценный друг М.

Как удивительно, что вы спросили об этом – ну, «верите ли вы, что участие в массовом психозе является верным способом социальной интеграции». Я верю, я очень верю, душа моя! Сегодня в четвёртый раз ходила поглядеть на Королевский дворец, но посреди моста поняла, что в таком тумане ничего не рассмотрю (в предыдущие попытки тоже что-то мешало, например вдруг наступала ночь). А потом шла берегом Дуная и видела демонстрацию, как понимаю, протеста, потому что какие-то мужчины кричали в мегафоны «немхоча» или что-то вроде этого, и я думала: да, да, я тоже страстно и всем сердцем не хочу. Женщины при этом били в барабаны, их я тоже очень понимала. В остальном же люди были веселы и нарядны, полицейский счёл нужным извиниться за беспорядок, на что я ответила: «Диар, ай эм фром Раша. Иц бьютифул энд кавай!»

Помнится, зимой одиннадцатого года я бегала на все зимние шоу – на Чистых, Триумфальной, Болотной и Сахарова. Тогда ещё никто не знал, что всё закончится пикниками «Афиши», и в этом была какая-то энергия, а может быть, даже трагедия. Поначалу я не признавалась мужу, куда иду, и на прощание расцеловывала котов с особым чувством, как навсегда. Потом, конечно, было немного стыдно – как влюбиться в дурака. Знаете? В процессе почти никакой разницы с обычным мужчиной, но при расставании многое проявляется, и бывает неловко за прошлую свою экзальтацию по столь недостойному поводу. И мне теперь неловко за страх и волнение, за то, как нюхала воздух и ждала хоть чего-нибудь, кроме «долгой счастливой жизни».

Потом повидала ряд демонстраций – на Ближнем Востоке, в Западной Европе, теперь вот в Восточной, а также участвовала в нескольких религиозных шествиях.

И знаете что?

Конечно, вы знаете.

Каждую ночь я ложусь в постель с новым устройством – то с айпадом, то с айфоном, то с андроидом. И вчера засыпала с андроидом в руке, в нём были ваши письма. Среди ночи вы, в лице телефона, завалились за кровать, но я вас вытащила и снова уснула. Поэтому, конечно, вы знаете, что творится в моей маленькой твёрдой голове.

Нет плохой и хорошей энергии, есть только сила или её отсутствие. Это ровно как про несчастную и счастливую любовь.

Напоследок дарю вам мой рецепт «прощального глинтвейна». В последний вечер перед отъездом (но так, чтобы до самолёта было не менее шестнадцати часов) берёшь большую кастрюлю, сливаешь туда всё недопитое бухло, накопившееся в доме за каникулы, добавляешь ворованный сахарок из кафе, какую-то пряность – и на огонь. Понятно, что в каждом городе получится свой неповторимый вкус.

В конце Будапешта у меня осталась почти целая бутылка красного шмурдяка, пятьдесят перцовой водки, немного «Уникума», апельсиновый сок, пакетик мёда и горсть травяного чая. Самое главное в рецепте – не побежать через два часа за новыми ингредиентами, иначе нарушится чистота опыта.

Сейчас глинтвейн уже отстоялся, и я попробовала.

Знаете, Будапешт оказался горьким и пряным.

Письмо № 6 о хлебах и рыбе

Бесценный друг М.

Я совершенно не волновалась, когда вы пропали, и это не от сердечной жёсткости. Просто определённость в области чувств очень смиряет. Главные тревоги происходят вокруг неизвестности по вопросу «любит – не любит», а когда в этом ясность, наступает покой. Какая разница, где находится мужчина и чем он там занят, если любит? В таком случае даже не особенно важно, существует ли он на самом деле. А тех, которые не любят, не существует по определению.

Вы спрашивали, имела ли я в свой жизни опыт пенных вечеринок. По укоренившейся меж нами традиции я не буду отвечать на честный прямой вопрос честно и прямо, потому что такая манера убивает зарождающиеся отношения. «Да или нет?» – «Да». Ну вот что это такое? Как после этого развиваться? Куда? Правильный ответ на любой вопрос: «Зря вы так».

«Сколько времени?» – «Зря вы так».

«Хотите апельсин?» – «Зря вы так».

«У вас есть салфетка?» – «Зря. Вы. Так».

После этой реплики для двоих открывается будущее, огромное, как степь.

Так что отвечаю по уставу: Новый год оказался ярким.

Мой муж принёс идеальное дерево. Есть несомненная польза в долгом браке – лет за десять – пятнадцать люди всё-таки научаются и начинают многое делать как следует. После этого они обычно разводятся, но это уже детали, главное, что ёлка моя соразмерна и совершенна со всех сторон.

Потому что я женщина, я пекла яблочный пирог. К сожалению, он не получился по ряду причин. У меня не было скалки, и я раскатывала тесто бутылкой абсента, притом квадратной – видимо, его это оскорбило. Никогда не знаешь, к чему придерётся твой следующий яблочный пирог. Потом он слегка подгорел, а я его уронила при извлечении из духовки. Оба виноваты, конечно.

На этот Новый год Господь послал в семью гостя, и мы его не запекли, как обычно, а напротив, были приветливы. Может, и зря: гость принёс различные дары, в том числе и конфеты «Брат с Севера приехал».

Несколько раз в жизни мне пеняли на неблагодарность в отношении подарков, дескать, чего ни дай тебе, всё обгадишь. Я никогда не верила и считала это поклёпом. Но вы знаете… Так вышло, что на этот Новый год муж подарил мне унитаз. Красивый и соразмерный, как ёлка, крепкий, как купеческое слово, и весь белый, я пришла в восхищение. Но знаете ли вы, что я с ним сделала?.. Вооот. Люди не так уж глупы и несправедливы, как выглядят.

В остальном же вечер удался. Около полуночи я включила интернет-трансляцию Первого канала, и мы таскали из кухни еду под мучительные вопли уходящего года. На последних минутах каждый заходящий в комнату бросал взгляд на экран и говорил с привычным родственным отвращением что-то вроде «ох и рожа», «да что ж у тебя морда такая», «ойблин». С одной стороны, тревожно, когда народ в едином порыве объясняется в неприязни, а с другой, это как полусладкий шампунь, который забывают поставить в холодильник и пьют потом тёплым – каждый год, всю жизнь.

Ноутбук обнулил день, за окном застреляли, а тот всё говорил. «Да ты ещё и тормоз», – сказали мы и выпили дважды, сначала под петарды, а потом всё-таки под куранты.

Такой был год, и такой, видимо, и будет.

Потом я немного думала о вас: вот у вас там сейчас деревня и собака, которую вы не любите, а у меня город и кот, которого я люблю, – мы такие разные, и всё-таки мы вместе. Это потому, что я улыбаюсь, как дельфин, всякий раз, когда вижу вас; пусть даже это только ваши цифровые следы в моей жизни. Как будто вы бегаете в раскисших валенках по белому снегу, и всё бы ничего, но вас на самом деле нет – а следы всё-таки остаются. Как же мне не улыбаться, это же от растерянности.

Потом я ела и ем с тех пор, в сознание уже не возвращалась, время прекратилось, и сейчас, например, глубокая ночь.

Письмо № 7 о танцах и образцах

Бесценный М.

В ночи читала переписку Пастернака и Цветаевой – я подумала, нам же нужно иметь образцы? С одной стороны, у них всё же повеселей было, они хотя бы познакомились, а это уже чуть больше нашего «никогда». С другой, всё кончилось паршиво, он женился. Она злилась и намекала, что у ней в одном комке целлюлита больше мозгов и души, чем во всей Зиночке, – а толку-то.

Но даже в лучшие дни они писали друг другу ужасные вещи.

Она: «Бог по ошибке создал Вас человеком, оттого Вы так и не вжились – ни во что! И – конечно – Ваши стихи не человеческие: ни приметы. Бог задумал Вас дубом – сделал человеком, и в Вас ударяют все молнии (есть – такие дубы!), а Вы должны жить».

Я примерила это к нашей с вами ситуации – вы бы меня, наверное, убили за такое, да? Наплевали бы на наше концептуальное «никогда», ворвались в Москву на лошади, сдёрнули бы меня с качелей – и того, насмерть. Возможно, вы бы даже ворвались на двух лошадях, пересаживаясь и джигитуя на ходу, как вариант взбесившегося Ван-Дамма.

(Извините, это был момент женского ухода от мысли к мечтаниям.)

Он, впрочем, неплохо отдаривался: «Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина».

Вы вообще как, сумели бы столько принять, и чтобы не заснуть, и не пойти куролесить, а сесть писать об утреннем и дымящемся? И чтобы именно душа, а не какая-нибудь урина – при вашей-то склонности стыдливо снижать лексику, едва начинаете чувствовать.

Потом они, конечно, подуспокоились, это попервости очень крыло.

И я подумала – может, они не так уж неправы; может, нам как-то нужно больше эпитетов? Чаще вставать на фоне Бога, повернувшись левым профилем к сиянию Его, а правым – к зрителю, и говорить всякое?

Бесценный М., Вы дуб.

Нет, нет, не так.

Вы снег и куст, и Друг Камней, и серая ворона. Вы этой зимой вдруг стали везде, во всех моих устройствах. Но это не выглядит вторжением, я добровольно открываю окна и сыплю зёрна для вашей почтовой голубицы. Просто не могу избавиться от мыслей о том, как стану их закрывать.

Но всё это позже, не сейчас. Пока же ничто не предвещает, и мысленно я вам танцую.

Письмо № 8 о снах и ревности

Бесценный М.

Знаете что. Перемудрили вы с этим вашим сном о балконе. Что? Кого? Нет у меня никакого балкона, на первом живу, и уж конечно, задумай я вас подтолкнуть к страстному деланию, действовала бы иначе. Денег бы отправила награбить или убить кого. «Подари мне его зубы, пожалуйста», – это одна из моих давних новогодних просьб. Исполнена, кстати, не была, так что если соберётесь украсить мою жизнь, то или носочки, или зубы, я укажу, чьи. А балконы чинить – это к специально обученным людям, которых следует нанимать на вышенаграбленные деньги.

Из чего я делаю вывод, что сон ваш был не обо мне и вся эта смутная эротика с интимными переживаниями и калорийной пищей – к другой вашей М.

И, возвращаясь к первым строкам моего письма, знаете что.

И без того помню, что не одна я у вас М., но ведь и вы у меня не последнее яйцо в корзинке, чего уж там, этих несбыточных М., по которым тоскует душа моя, было, есть и будет. У меня, можно сказать, куда ни плюнь, везде М., кроме кота, – тот Г., – но я, заметьте, ни сном, ни словом вам об этом не напоминаю. Держусь, будто вы один мой свет в окошке, потому что уважаю наши чувства и потому что вы правда один – такой, здесь, сейчас. Самый единственный вы у меня, чего уж.

И оттого мне изумительно больно, когда вы под прикрытием меня начинаете семафорить этой вашей настоящей М. – что я, толстая такая, что мною можно прикрыться?

То ли дело я, господи, – вижу во сне исключительно Париж, тамошнюю съёмную квартиру с тёмной лестницей, антикварные ножи и аэропорт, в котором в качестве аттракциона крутится огромное деревянное колесо, а в нём вместо белочки – девочка. Возле здания там сразу же взволнованное море, с желтоватой водой, удивительно тёплой для января. Сразу понятно, что весь этот сон совершенно о вас, сходится же всё, ну.

Так что с волнением ожидаю вашего убедительного объяснения о том, что никакой другой М. не бывает, и вы, пожалуйста, не вздумайте говорить «придумай что-нибудь сама» – я не могу придумывать сразу и ваш ответ, и вас, и себя. Устаю очень.

Письмо № 9 об экзистенциализме и женщинах

Бесценный М.

Спасибо, что опомнились ответить и что не забыли тот день, когда я, в красном платье на юзерпике, убегала от вас, неловко перебирая говнодавчиками, а вы наконец-то изволили это заметить и написали мне комментарий. Впрочем, я исчисляю наше всё с другой даты, я тогда впервые попробовала на вас грубую лесть, а вы неожиданно не попались.

Уже рассказывала про этот трюк. Нужно сказать: «Удивительно, но вы, кажется, единственный мужчина, который не ведётся на грубую лесть!» Практически все розовеют, говорят: «Доооо, меня этим не возьмёшь! Я нечувствителен!» – и становятся как воск. И лишь вы ответили иначе: «бггг».

Тогда я и поняла, что погибла, и побежала, и бегу до сих пор – правда, переодевшись по сезону.

В те страшные три дня, пока вы не писали, я мучилась мыслями о других ваших М., проводя время в горьких слезах. Чтобы как-то забыться, придумала тестировать ванильные эклеры. Были исследованы три образца: из «Шоколадницы», «Азбуки вкуса» и ларька подле метро, по цене сто пятьдесят, сто пятнадцать и четырнадцать рублей соответственно. В очередной раз пришла к выводу, что я и другие – это какое-то кафко, сартр и бодлер, смешать, но не взбалтывать, иначе нас всех тошнит.

Я говорю этой женщине из ларька:

– Дайте мне эклер, пожалуйста, беленький.

Она прячет руки под прилавок и через секунду достаёт пакет с десятью эклерами.

– Что же это, – говорю. – Мне один!

– Берите, берите, – отвечает. – Хорошие же, на работу отнесёте.

Понимаете? Чтобы купить эклер в «Азбуке вкуса», человеку нужно сто пятнадцать рублей, а чтобы купить эклер в ларьке подле метро, нужно найти работу, устроиться на неё, всех там возненавидеть, и четырнадцать рублей. Я не умею этого и никогда не смогу.

– Но у меня нет работы, – говорю я беспомощно. – Дайте всё-таки один. Беленький.

Она прячет руки под прилавок и через секунду достаёт пакет с двумя эклерами, взвешивает – двадцать восемь рублей. Берёт деньги и спохватывается, и смотрит человеком:

– Ой, а ничего, что я два?

– Да чего уж с вами теперь, давайте. Хорошие же.

Ну как хорошие – экзистенциальные оказались, кафко, сартр и бодлер опять.

В последнем письме меня особенно взволновала история о горничной вашего турецкого соседа, ну о той, что в спецодежде и красивая, и «покажи ей пылесос или газовую плиту – смертельно удивится: ой, а что это, а зачем это?». Вы знаете, ужасно понимаю, мой пылесос ведёт себя точно так же. Даже голоса особенно не повышая: «Мне? Сосать? Вот в это узенькое горлышко – хвою? Ты с ума сошла, да?» Приходится крепко перехватывать за шейку, сворачивать голову и тыкать ему в горло тонкими предметами – словом, проделывать все эти страшные тоскливые вещи, которые и составляют отношения, быт, близость.

И в эти минуты я с особенной силой чувствую и ценю нашу с вами отдалённость, праздничность нашего небытия и недеяния. Нам как-то удивительно повезло с этой невстречей.

Может, впервые в жизни-то и повезло по-настоящему.

Письмо № 10 о вине и прошлом

Бесценный М.

Извините, что не ответила сразу, была занята: грустила.

Стёрла все наши логи, и мне стало одиноко. Конечно, сохранила их в файл, но всё равно, всё равно. Я так глубоко переживала свою покинутость, что не нашла сил вам написать. Как вы могли? Почему так получилось? Скажите, у нас ещё будут новые логи, краше прежних? У меня пока немотствуют уста от неожиданной потери. А всего-то плановая чистка интернет-следов, надо же. Страшно подумать, что же будет, когда мы расстанемся в самом деле, – а я вот думаю теперь и не могу перестать.

Хотела бы расспросить вас о прошлом, оно же наверняка есть. Разумные женщины не имеют прошлого, и у меня нет: сначала я родилась, немного поплакала, потом появились вы, и теперь у нас только будущее, светлое и нетронутое, как оснеженные поля в вашей деревне, ещё до того, как вы с собакой вышли пописать на рассвете. И я могу только вглядываться в даль, пытаясь различить длинные тени наших грядущих дней. Господи, как я иногда устаю от этой завывающей интонации, вы бы знали. Напишите толком, чо как вообще? Как протекала ваша жизнь и зачем? А то вечно какие-то недомолвки и байки о других. А я не хочу других, как они надоели, сил нет. Во-первых, их не существует.

Когда же вы переберётесь в город, где огни и цивилизация, и не надо никого выгуливать в такую рань? Деревня удивительно красит ваш текст, но иногда между строк видно, как вы обрастаете треухом, щетиной и отсутствием смыслов жизни. И я не хочу, чтобы у вас развалилась печень.

Кроме того, когда я в Будапеште, а вы в небывалом своём Серпухове, расстояние меж нами ощущается меньше, чем когда я в Москве, а вы в деревне, потому что у вас там иное течение мыслей и времени. Помните, писала, что не добралась до дворца в Буде? Было так, что я на берегу купила на удивление плохой глинтвейн и медленно пошла по мосту с горячим бумажным стаканом. Ровно посреди Дуная остановилась, пила и смотрела на розоватый туман над водой. Подумала, что я наверняка редкая птица, раз долетела сюда, хоть и не Днепр. И ещё поняла: ходить никуда не нужно, всё уже состоялось, даже с этим пойлом. А у вас в деревне, кажется, всегда так.

А перед этим был вечер, когда я гуляла с одной женщиной на острове, который называется почти как художник, неукоснительно рисующий затылки, магритт-маргит, хрен его знает, родственники, наверное. Остров тоже посреди реки, там восхитительный парк, но стоило учесть, что шесть вечера и зима, поэтому мы часа полтора шли в темноте в каких-то кустах. На роскошь намекало только отлично пружинящее покрытие беговой дорожки под ногами. Видели вольер со спящими цаплями, в сумерках они казались белыми пятнами гипса, и было странно, что две отошли в сторонку и что-то друг с другом делали. И где-то в центре парка, во всеобщей пустоте, темноте и тишине, мы нашли одинокий ларёк, в нём наливали глинтвейн за триста форинтов. Взяли по стаканчику, сели под грибом, пошёл дождик, а продавцы молниеносно свернули торговлю, опустили стальные шторки и пропали. Было понятно, что они возникли здесь за полчаса до нашего прихода, чтобы дать нам горячего вина, а потом исчезли навсегда. Я и посейчас вижу капли дождя на металлическом столе, в которых отражались фонари, – вот они точно были настоящие, только они и были.

Оттого не удивляюсь, когда что-нибудь хорошее происходит совершенно вдруг, а потом так же заканчивается, это нормально, хотя огорчительно.

Вчера я тоже сварила глинтвейн, но забыла выпить, весь старый Новый год случайно проспала, потому что горевала о наших логах и не могла выносить это на ногах, а завтра уже нужно будет разряжать ёлку.

Больше со мной ничего не происходит.

Письмо № 11

Ах так?!!!

Письмо № 12

Ну что ж.

Это нелюбимого мужчину бросить невозможно. Он не занимает особого места в жизни, присутствует поблизости годами, всегда под рукой и совершенно не мешает, пока не сделает явную глупость. Тогда его просто стряхиваешь, как репейник, приставший к юбке – проходила весь день, и не мешал, а сейчас увидела.

Или нет, это обидно. Роняешь, как браслетик: ходила, звенела, любовалась стеклянными бусинами, но пришло время обнимать того, которого ждала, – и сняла безо всякой мысли.

Любимого же несёшь двумя руками, прижимая к груди – как цветы, как бумажный пакет с апельсинами, как камень. Это, может, и нетяжело, и в радость, но сковывает и не даёт забыть.

Нет, бывает, бывает любовь, которая не занимает руки, а идёт рядом, поддерживая и не мешая. Но так идти и так любить не всякий может, особенно поначалу. Все почти начинают с цепей, букетов и камней, и только потом учатся освобождать друг друга. Но в самом начале – несёшь.

И если вдруг силы кончаются, тогда бросаешь.

А мы с вами оба такие камни, которые ещё и брыкаются.

Простите меня.

Письмо № 13

Хочется вынуть сердце и скормить его вам, чёртов вы людоед. Может быть, думаю, тогда он вернётся. Впрочем, вы правильно никогда мне не верили – я хочу этого из-за себя. Вынуть сердце, тщательно вычистить полость, избавиться от жгучего и горького, залить свежее масло вместо крови, медленное, тяжёлое и надёжное. Перестать горевать, перестать уже плакать, расслабить челюсти, не сжимать кулаки, пряча большой палец внутрь. Голову наконец отпустит. А тогда, тогда-то как хотите. Можете даже не возвращаться.

Письмо № 14

Милый друг, вы ведь простили меня? Я отходила – как пионы или черешня в конце июня, а вовсе не как солидный покойник, солидности во мне ни на грош. А теперь вернулась – как черешня, как пионы, как всегда – навсегда. Не знаю, примете ли вы меня обратно, но почему бы и нет, ведь бремени никакого, только пальцы в красном и стол в лепестках.

И теперь, я думаю, мы с вами должны опять куда-нибудь уехать, как обычно. Сговориться в чатике и взять билеты на послезавтра, а? Быстренько закончить дела, побросать в сумку несколько случайных вещей и успеть к ночному поезду. Непременно СВ, широкие полки, уже застеленные прохладным бельём. Переоденусь в безразмерную майку, слишком поношенную для такого вагона, смирно вытянусь между двух простыней и напишу требовательное эсэмэс: «как вы? где вы? успели?» «Конечно, – ответите вы, – курю и ложусь. Дорожный ветер пахнет железом, спите, я покараулю». И я кивну.

Утром будет какой-нибудь город, крошечный отель и много радостных квадратиков Инстаграма. Пробегаю целый день, трижды поем в кафе – в путешествиях не толстеют, – и до смерти устану. Засыпая в большой кровати, вдруг всполошусь и снова напишу: «где вы? как вы? неужели счастливы?!» «Не беспокойтесь, – ответите вы, – всё хорошо, конечно же нет». – «То-то же». Положу телефон в изголовье, ладонь рядом, но прикасаться не стану – точно как к вашей руке – и усну.

Днём сочиню смешные заметки, а вы не расскажете ничего определённого, но каждое ваше сообщение будет живым, как поцелуй.

А потом мы вернёмся, и вы, и я, мы обязательно вернёмся. Как пионы, как черешня.

Письмо № 15

Знаете, у меня есть стопка ваших старых фотографий, уже начинающих мутнеть. Что-то совсем обычное из девяностых – застолье с Disaronno Amaretto на первом плане, за рулём, в обнимку с девушкой (тут я вычеркнула с десяток слов, чтобы никого не обидеть, поэтому просто – с девушкой), где-то, господи прости, в бане. Везде вы разной степени бритости и помятости, моложе и несколько стеклянней, чем сейчас. Одна мне особенно нравится, чёрно-белая, в мартовском лесу – ещё лежит ноздреватый снег, вы стоите на фоне штриховки из тонких веток, лицо не то чтобы умное, но осознающее, что я на вас – через годы – смотрю. Вы бы, наверное, сказали, что очень пили сколько-то предыдущих дней, поэтому ликом темны и рассеяны.

А на одной вообще спите на лавке в пригородной электричке.

И не просите меня их выбросить. Во-первых, это всё, что у меня есть из вашего прошлого и вообще вашего. Когда будущего нет, настоящего не случилось, можно присвоить только чужие воспоминания. А во-вторых, это невозможно – они придуманы мною от первой до последней, а значит, неуничтожимы. Они не выцветут, не сгорят, не утонут, оставаясь неприлично бессмертными до тех пор, пока я не перестану доставать их из рваного чёрного пакета и выкладывать на стол по одной. А значит, долго. Очень долго.

Про заек

Однажды бесценный М. подарил мне стихи Йейтса. Будь на моём месте другая, неприятная, женщина, могла бы придраться – почему не свои? Я не такая. Вот если бы он ювелирный ограбил – так что, и колечко бриллиантовое мне подарить нельзя, раз не его? Ерунда какая. А стихи вот:

Он сказал, это о нас. Литературный перевод тёмен, но если заглянуть в оригинал, смысл кристально ясен.

«Одна была красива, две или три очаровательны, но всё это напрасно, потому что трава не может забыть след зайчика, который проспал на ней до утра». Он зайца любит, понимаете? Белого.

Я была сражена и в ответ подарила фильм «Заяц над бездной». Правда, не уверена, что он посмотрел, но неважно, главное, чтобы знал: эти прекрасные большие пальцы – его. Фильм безусловно о нас, там Брежнев женится на английской королеве, и как точней описать историю нашей виртуальной близости, я не знаю. Попытка снять «кустурицу» на молдавском материале, конечно, заслуживает минуты молчания, но сценарий многое извиняет, хотя бы финальным диалогом:

«– Лёня загадку рассказал: «Если зайца загнать на самый край обрыва, он прыгает в пропасть и смеётся». И чего? Чего он смеётся?

– Свободный стал, вот и смеётся».

Много сейчас думаю о взрослой любви, о способах её выражения. Поляки говорят, будто камни жуют, заметил Дюма, – так это он не слышал, как объясняются в любви взрослые люди. Мучительная аккуратность: как бы не пообещать лишнего, не потерять лицо, не показать себя зависимым, не отрезать пути отступления. Если коротко, всё примерно сводится к фразе: «Не хочу сказать, что я без вас не могу, – я без всего могу, – но очень не хотелось бы». Вроде как зрелость обещала нам свободу, а научила только обходиться без всего.

Мне же кажется, что жизнь стоит тратить только на поиски того, без чего не можешь: города, человека, если угодно – платья или дома. А как найдёшь – непременно брать, а не учиться без этого обходиться. От остального же избавляться. В уютных южных городах часто происходит восхитительный круговорот вещей: каждый день на улицу выставляют почти новые столики, комнатные цветы, диванчики, пылесосы и книги. И буквально через час всему находится хозяин, который с новым креслом чуть приближается к своему представлению о правильном доме. И стоит ли горевать о городах и людях, которых покидаешь, они же не старая мебель, обязательно пригодятся кому-то для счастья.

И даже если не получится никого найти взамен, всё равно останутся светлый, почти пустой дом и заяц, умеющий смеяться над пропастью.

Эпилог

Три белых чашки были у меня, три белых чашки.

Первую я подарила самому близкому другу, но разозлилась на него и разбила. А потом купила ему новую, точно такую же. Я хотела, чтобы чашка осталась бессмертной, и она осталась, а он не сумел.

Вторая раскололась в ресторане. Мужчина, который нравился мне до обморока, сидел напротив, и я, в конце концов, протянула руки и потрогала его ладони. В зале никого, кроме нас, но с барной стойки вдруг упала чашка и разлетелась на куски. А кроме этого между нами ничего не было.

А третья случилась прошлым летом.

От этого человека я хотела только одного: увидеть его. Как удивительно истончаются и истрёпываются желания… или нет, наоборот – как они скручиваются в тугой жгут. Поначалу хочешь всего – ухаживаний, заботы, близости, но когда долго не получается, выкристаллизовывается одна мучительная необходимость: посмотреть. Увидеть его живым, убедиться, что он точно существует, успокоиться рядом с ним, придержав своё сердце, попасть в его ритм – а он медленней моего, я знала. Была уверена, хотя до того мы не виделись ни разу.

Когда собираешься исполнить то, к чему стремится душа, следует тщательно подготовиться – как подготавливает харакири самурай, потерявший хозяина. Ведь лишившись желания, я тоже останусь без хозяина, без воли, направлявшей меня несколько месяцев.

Я выбрала узкую тропу над ущельем – за два с половиной часа до поезда, на котором он уезжал далеко и надолго. Немного твёрдой земли между нигде и никогда, чтобы успеть всё и не успеть ничего.

Выбрала уродливое сетевое кафе возле вокзала – это место не имело ни души, ни своего состояния, способного сбить мои настройки.

Выбрала платье, настолько тонкое и простое, что сразу о нём забыла. Туфли же были на высокой платформе, чтобы идти, не расслабляясь, иначе я могла упасть с узкой тропы. А так чувствовала каждый шаг и каждую минуту из двух часов.

И выбрала подарок.

Один из моих камней – я храню некоторые свои дни в камнях, чтобы не забыть.

Чай, который он любит.

Шоколад, который люблю я.

Книгу с плетёной закладкой на той странице, которая предназначена для него.

Завернула в белый шёлк и наживо, без узлов, прошила золотистой нитью.

За такие вещи должно быть стыдно, ведь красиво до пошлости, не хватает только локона и засушенного цветка. Но перед тем как выпустить себе кишки, самурай пишет хокку, где каждое слово выверено на весах, и никто из остающихся в живых не смеет оценивать его выбор. Ирония и вкус – для тех, кто останется на берегу.

Я его не запомнила. Живой человек настолько больше твоих ожиданий от него, что сразу переполняет все ресурсы памяти и перехватывает управление. Ты его не видишь, потому что оказываешься внутри. Не знаю, как объяснить.

Зато я помню, как шло время: очень медленно в первые полчаса и стремительно в следующие полтора. И когда время было медленным, случилось вот что.

Нам принесли чай, он взялся налить его в толстую белую чашку из простого фаянса. Вода текла, как молоко в «Обыкновенном чуде», как секунды между нигде и никогда – текла и безбожно переливалась на блюдце. «Надо же, какой у чувака тремор».

Но это не руки дрожали («Вы говорили, то шкворчит ваше сердце, а то шкворчала ваша папироска!»), это в стенке чашки, ближе к донышку, оказалась небольшая неровная дыра. Как можно было так её прострелить, не разбив, я не знаю. Зато я точно узнала, что больше мы не увидимся. И с этой минуты время пошло очень быстро.