Сцена 3, записанная в честь святого Торсона, покровителя пекарей, детей младше тринадцати лет, цветочниц, упорствующих грешников и каменотесов
Агата делает один-два неверных шага. С нее течет вода, разбухшее пальто с нашивкой колледжии давит на плечи, будто отлито из чугуна, она кашляет и кашляет, и изо рта у нее льется вода. Вокруг стоит молчаливая толпа, но почему-то никто не бросается к Агате, не бежит ей помочь. Агата смотрит на свои трясущиеся ладошки – и все понимает: голубоватая от холода кожа покрыта немыслимо красивыми, яркими радужными разводами. Агата пробыла под водой слишком долго, вода попала ей в легкие, вот и все, это радужная болезнь, Агате конец. Агата не видит в толпе ни Торсона, ни Мелиссы, ни других детей из своей команды: видимо, мистресс Джула увела их подальше. Бедная мистресс, как же она, наверное, напугана и расстроена, успевает подумать Агата. Зубы у нее стучат, она слышит, как в толпе кто-то кричит в панике: «Пустите меня! Да пустите же меня!» – и понимает, что это доктресс Эджения пытается прорваться к ней, но ее не пускают: близких никогда не пускают к радужному человеку, даже если они не помнят себя от тревоги и готовызаразиться. Медленно-медленно Агата проходит сквозь расступающуюся толпу, пересекает площадь и сворачивает в первый попавшийся темный переулок.
Здесь никого нет. Агата садится на корточки, сжимается в комочек и замирает. Ей так холодно, что нет сил шевельнуться, а зубы стучат так, что болит голова.
«Соберись! – говорит себе Агата со злостью. – Соберись!» —
и медленно, с муками стаскивает с себя отвратительное мокрое пальто. Ей становится легче, сейчас Агате кажется, что ей бы только согреться, просто согреться, а уж с остальным (с чем – остальным?) она как-нибудь разберется. Агата уверена, что ее отправят в госпиталь на двенадцатом этаже, запрут там в маленькую комнатку, куда никто не будет заходить, будут оставлять ей еду под дверью – и все. А еще: Торсон и Мелисса! Если бы это случилось с кем-то из них, никакая сила на земле не удержала бы Агату от того, чтобы прибежать их обнять; вот и их никакая сила не удержит – нет, нет, в колледжию Агате нельзя, но ведь не может же Агата, живая Агата, позволить друзьям оплакивать мертвую Агату! Ах, если бы только Агате согреться, она бы сразу все поняла, все придумала, но ей так холодно, так ужасно холодно… Агата закрывает глаза и представляет себе, что вот точно так, сжавшись в комочек, сидит не на продуваемой ветром улице, а на теплых-теплых больших камнях, забившись в угол между двумя теплыми-теплыми стенами… «Господи, да ведь замок совсем близко!» – вдруг соображает Агата, и эта мысль придает ей столько сил, что она встает на ноги, хватает ненавистное пальто и бросается бежать по переулку так быстро, как только могут замерзшие ноги. Замок – вовсе никакой не замок, это просто они с Торсоном так называют одно прекрасное секретное место, где всегда тепло, – маленькую каменную нишу за пекарней майстера и мистресс Саломон, странных людей в черных круглых шапочках на макушках; они пекут очень вкусный, очень пахучий хлеб, и конвертики с творогом и луком, и тяжелые, полные орехов, пропитанные вином кексы ко Дню Очищения. Агате и Торсону совершенно не положено знать ни про какую нишу с теплыми стенами и уж тем более не положено пробираться туда затемно, когда весь город и вся колледжия еще спят и только пекарня майстера и мистресс Саломон начинает наполняться теплом, но как минимум раз в неделю Агата, проснувшись ни свет ни заря, будит Торсона, и они отправляются в «кругосветку» – быстрое запретное путешествие по кривым переулкам и маленьким мостикам над каналами Венискайла. Вот почему Агата знает и самый короткий путь в лавку Лорио – такой короткий, что можно обернуться туда обратно за большую перемену (а если кто-нибудь заметит Агатино отсутствие, Мелисса скажет, что Агата сидит в туалете – у нее прихватило живот), и имена всех торговцев роскошными кружевными шалями на пья'Сан-Паоло, и еще Агата знает, что от переулка, по которому она бежит, можно добраться до замка, перейдя всего два мостика. Еще чуть-чуть, говорит себе Агата, от бега даже немножко согревшись, еще совсем капельку. Она представляет себе, что рядом бежит сильный большой Торсон – трусишка Мелисса никогда не участвует в их вылазках, она с ума бы сошла, если бы ее застукала мистресс Джула, зато Мелисса придумала прекрасную отмазку на случай, если предрассветное отсутствие Агаты и Торсона будет замечено: она, Мелисса, скажет, что Агата кричала и плакала во сне, испуганная Мелисса позвала Торсона и тот повел Агату умыться. Если бы Агата кричала и плакала во сне, все бы точно так и произошло, и мистресс Джула прекрасно это знает. Ах, если бы только Агата могла гулять по Венискайлу, когда ей вздумается, если бы колледжия не была такой строгой, если бы за детей так не боялись! Дело даже не в том, что больше всего на свете Агата любит бродить в переулках, и смотреть на габо, и представлять себе, что маленькое объявление «Наймем чистильщика карпов!» возле одной из рыбных лавок ма'Риалле может относиться к ней, – нет, дело в том, что во время прогулок маленькая Агата превращается в какую-то совсем другую, большую Агату, и этой Агате приходят в голову по-настоящему интересные, большие мысли, которые никогда не появляются в коридорах колледжии. Но сейчас у Агаты в голове нет никаких больших мыслей, есть только одна, маленькая-маленькая:
в тепло, в тепло, в тепло…
Воображаемый Торсон бежит рядом с Агатой, еще чуть-чуть, говорит себе Агата, еще чуть-чуть, вот и последний мостик, совсем маленький, вот еще два поворота – и Агата плюхается на горячие камни, всем телом вжимается в теплые-теплые стены, закрывает глаза. Какое счастье – здесь не просто тепло, здесь немножко «дома», и даже все надписи на стене замка Агата с Торсоном знают наизусть: есть неприличные – одна из них про мистресс Саломон! – есть непонятные («Чтобы мир перевернулся!»), а есть смешные, только сейчас Агате совсем не до смеха. Она все сидит и сидит, и не дает себе думать ни о чем, она просто греется, а потом собирается с силами и заставляет себя сделать первое важное дело – нащупать габион в кармане, а потом сделать второе важное дело – внимательно посмотреть на свои руки. Она готова к худшему, к тому, что руки у нее радужные-прерадужные, как прекрасная перламутровая подставка под танцующей механической куколкой, которую мистресс Джула подарила на день именин рыжей Нолли, – но обнаруживается удивительное: радужность как будто сделалась гораздо бледнее. Такого не может быть; просто Агата согрелась, у нее порозовели руки, и радужность стало не так видно, да и в замке, скажем честно, уже темновато – дело идет к вечеру, в дальнем конце переулка уже горит слабый уличный фонарь. И наконец, Агата делает еще одно важное дело: спрашивает себя, не тянет ли ее в страшный синий лес Венисфайн – умирать. Нет, ни в какой лес Агату совершенно не тянет. «Думай», – командует себе Агата, и начинает думать, и все придумывает.