Джоэнис шагал вдоль шоссе на север, когда рядом с ним затормозил грузовик. В кабине сидели трое мужчин. Они сказали, что охотно его подбросят, насколько это будет им по пути.
Джоэнис с радостью забрался в машину, выразив водителям благодарность. Те заверили, что берут его с удовольствием, так как вести грузовик – одинокое занятие, даже если в кабине три человека, и им нравится беседовать с различными людьми и выслушивать их рассказы. Именно поэтому они попросили Джоэниса поведать им, что приключилось с того момента, как он уехал из дома.
Джоэнис рассказал этим людям, что, будучи родом с далёкого острова, он приплыл в город Сан-Франциско, где был арестован и допрошен Сенатской Комиссией. Затем он предстал перед судом Оракула, получил десять лет условно и отправился в Нью-Йорк, где его чуть не убил полицейский. С тех пор как он покинул остров, всё пошло кувырком, жаловался Джоэнис, и оборачивалось крайне неудачно. Таким образом, он считает себя глубоко несчастным человеком.
– Господин Джоэнис, – проникновенно сказал первый водитель грузовика, – на вашу долю, безусловно, выпало немало злоключений, но несчастнейший из людей – это я, так как я утратил нечто более ценное, чем золото, о чём скорблю каждый день своей жизни.
Джоэнис попросил этого человека поведать свою историю. И вот что рассказал ему первый водитель грузовика.
История учёного водителя грузовика
Моё имя – Адольфус Предполагус, по происхождению я швед. Сызмальства я обожал науку. Я любил науку не ради любви к ней, а потому, что я считал, что она – первейший слуга человечества, который освободит человечество от всех жестокостей прошлого и даст ему мир и счастье. Я видел немало злодеяний, свершаемых людьми, но, вопреки этому и несмотря на то, что моя собственная страна обогатилась, снабжая оружием воюющие нации, я всё равно верил в великодушие и превосходные качества человечества, верил, что оно освободится от зла посредством науки.
Из-за своего врождённого гуманизма и склонности к наукам я стал врачом и обратился в Комиссию по Здравоохранению при ООН, добиваясь назначения в самое глухое и запущенное место. Тихая практика в сонном шведском городке была не для меня: я жаждал сражаться с болезнями во имя человечества.
Меня послали на побережье Западной Африки, единственным врачом на территорию, превосходящую по площади Европу. Я замещал швейцарца по фамилии Дурр, умершего от укуса рогатой гадюки.
Со всей очевидностью той местности нужен был хороший доктор, потому что там свирепствовало неисчислимое множество разнообразных заболеваний. Одни были мне известны, так как я изучал их по книгам, другие же явились для меня откровением. Эти последние, как я узнал, распространялись искусственно, в целях нейтрализации Африки. Мне неведомо, кто принял такое решение, но кое-кому на Западе позарез нужна была именно такая, совершенно нейтральная Африка, неспособная встать на сторону ни Запада, ни Востока. С этой целью и распространялись бактерии, а также некоторые выведенные в лабораторных условиях растения, которые должны были сделать и без того густые джунгли совершенно непроходимыми. Таким образом африканцев можно было отвлечь от политики, так как все их время уходило на борьбу за выживание.
Эти болезни стёрли с лица земли несколько сот миллионов западных солдат, которые сражались там с партизанами, направляемыми Востоком. Партизаны тоже были стёрты с лица земли. Также погибли многие виды животных, зато некоторые процветали. Крысы, например, и змеи неимоверно размножались. Резко возросла численность насекомых, в частности мух и комаров, а из птиц несметно размножились стервятники.
Я никогда не догадывался о таком положении дел, поскольку в условиях демократии на подобные сообщения никто не обращает внимания, а диктатура их попросту запрещает. Тем не менее мне лично пришлось увидать все эти ужасы в Африке. Кроме того, я узнал, что то же самое творится в тропических районах Азии, Центральной Америки и Индии. Случайно или же по чьему-то умыслу все эти области были полностью нейтрализованы, потому что последние силы их жителей уходили на борьбу за существование.
Как врач, я был опечален разгулом заболеваний, известных и неизвестных. Они вышли из джунглей с помощью и при поддержке человека. Темпы роста всего живого в джунглях были фантастическими, такой же фантастической была и скорость разложения всего отмершего. В этих благоприятных условиях множились и развивались болезнетворные вирусы и бактерии.
Как человека, меня доводило до бешенства такое извращённое применение науки. И все же я в неё верил. Я твердил себе, что дурные и ограниченные люди во все века творили в мире зло, но гуманисты, рука об руку с наукой, исправят содеянное.
Я принялся за работу с большим рвением, и мне помогали добрые люди всего мира. Я побывал у всех племён своего района и обрушился на заболевания всеми имеющимися у меня лекарствами. Успех был потрясающим.
Однако вскоре возбудители болезней стали невосприимчивы к моим средствам, и началась новая эпидемия. Местное население, хотя и сопротивлялось напасти изо всех сил, страдало ужасно.
Я срочно заказал новые лекарства, получил их и остановил эпидемию. Но некоторые бактерии и вирусы всё-таки сохранились, и зараза вновь начала распространяться.
Я выписал только что открытые препараты, и мне их прислали. Опять мы сошлись в смертельной схватке, из которой я вышел победителем. И снова часть микроорганизмов выжила, и появились мутации. Я обнаружил, что в соответствующих условиях болезни могут принимать новые, ещё более опасные формы куда быстрее, чем человек способен создавать новые лекарства.
И вообще я заметил, что микробы ведут себя точно так же, как люди в критическом положении. Они проявляли поразительную волю к победе. Чем более губительное воздействие на них оказывали, тем быстрее и неистовее они множились, сопротивлялись, изменялись и в конце концов наносили ответный удар. Сходство, по моему мнению, жуткое и противоестественное.
Я чудовищно много работал в то время, по двенадцать, по восемнадцать часов в сутки, пытаясь спасти несчастное, терпеливое, страдающее население. Но зараза преодолела самые последние достижения медицины и свирепствовала с небывалой силой. Я был в отчаянии, ибо оказался беспомощным перед новыми болезнями.
И тут я обнаружил, что микроорганизмы, приспособившиеся к новым лекарствам, потеряли иммунитет к старым. Так, охваченный научной лихорадкой, я вновь стал применять старые средства.
Со времени моего приезда в Африку я справился по меньшей мере с десятью крупными эпидемиями и начал схватку с одиннадцатой. Я уже знал, что бактерии и вирусы отступят перед моей атакой, изменятся, размножатся и вновь нанесут удар, поставив меня перед необходимостью с теми же результатами бороться с двенадцатой эпидемией, потом с тринадцатой, четырнадцатой и так далее.
Такова была ситуация, в которую меня привело моё научное и гуманистическое рвение. Но я смертельно устал и буквально валился с ног. У меня не было времени думать ни о чём, кроме сиюминутных проблем.
Однако вскоре жители моего района взяли решение проблемы в свои руки. Люди тёмные и малообразованные, они видели лишь, что с тех пор, как появился я, эпидемии бушуют с особой яростью. Они стали считать меня каким-то чрезвычайно злым колдуном, в склянках которого вместо целебных средств заключена квинтэссенция смерти. Эти люди отвернулись от меня и пошли к своим шаманам, которые лечат больных пластырями из глины и талисманами из кости и сваливают каждую смерть на кого-нибудь из невинных соплеменников.
Даже матери спасённых мною детей выступали против меня. Они винили меня в том, что дети всё равно умирают, если не от болезни, то от голода.
Наконец жители деревень собрались меня убить. И непременно бы это сделали, если бы меня не спасли шаманы. Ирония судьбы – ведь я полагал их своими ярыми противниками.
Они объяснили своим соплеменникам, что на моё место придёт ещё более злой колдун. Люди испугались и не причинили мне вреда; а шаманы добродушно скалились при встрече со мной, потому что считали меня своим коллегой.
И всё же я не отчаялся и не бросил работу с этими племенами; и тогда племена бросили меня. Они перекочевали в глубь материка, в район губительных болот, где почти не было пищи, зато свирепствовали болезни.
Я не мог последовать за ними, потому что болота относились к другому участку, где был свой доктор, тоже швед, который не делал никаких уколов, не давал ни таблеток, ни пилюль, вообще ничего. Вместо этого он каждый день напивался, истребляя собственные запасы спирта. Он прожил в джунглях двадцать лет и утверждал, что поступает наилучшим образом.
Оставшись в одиночестве на своём участке, я пережил нервное потрясение. Меня отозвали в Швецию, и там я стал размышлять о происшедшем.
Мне пришло в голову, что деревенские жители и колдуны, которых я считал неразумными дикарями, вели себя как здравомыслящие люди. Они бежали от моей науки и моего гуманизма, которые ни на йоту не улучшили их положения. Напротив, моя наука доставила им ещё большие страдания и боль, а мой гуманизм безрассудно пытался уничтожить ради них другие создания и тем самым нарушал равновесие сил на земле.
Осознав всё это, я покинул свою страну, покинул Европу и прибыл сюда. Теперь я вожу грузовик. И когда кто-нибудь обращается ко мне с восторженными речами о науке, гуманизме и чудесах исцеления, этот человек кажется мне сумасшедшим.
Вот так я потерял веру в науку, в то, что было для меня дороже золота и что я буду оплакивать до конца своих дней.
В конце этой истории второй водитель грузовика сказал:
– Никто не станет отрицать, что на вашу долю выпало немало злоключений, Джоэнис, но пережитое вами не идёт ни в какое сравнение с рассказом моего друга. А невзгоды моего друга никак не сравнятся с моими. Ведь я – самый несчастный среди людей. Я утратил нечто более ценное, чем золото, и более дорогое, чем наука, что буду оплакивать до конца жизни.
Джоэнис обратился к нему с просьбой поведать свою историю. И вот что рассказал второй водитель грузовика.
История честного водителя грузовика
Моё имя – Рамон Дельгадо, а родился я в Мексике. Больше всего я гордился своей честностью. Я был честен, потому что этого требовали законы страны, написанные лучшими из людей. Они вывели их из общепринятых принципов справедливости и укрепили наказаниями, дабы повиновались все, а не только готовые к соблюдению законов добровольно.
Это казалось мне правильным, ибо я любил справедливость и верил в неё, а стало быть, и в законы, выведенные из понятия справедливости, и в наказания, насаждающие законность. Я не только считал, что представления о справедливости и исполнении законов правильны, я также считал, что они необходимы. Ибо только так можно обрести свободу от тирании и чувство собственного достоинства.
Многие годы я трудился в своей деревне, копил деньги и вёл честную и правильную жизнь. Однажды мне предложили работу в столице. Я был счастлив, ибо давно мечтал увидеть великий город, откуда исходила справедливость в моей стране.
Я потратил все сбережения на покупку старенького автомобиля и поехал в столицу. Я поставил машину перед магазином моего работодателя на платной стоянке со счётчиком и зашёл внутрь, чтобы разменять деньги и бросить песо в счётчик. А когда вышел, меня арестовали.
Я предстал перед судьёй, который обвинил меня в незаконной парковке, мелком воровстве, бродяжничестве, сопротивлении аресту и создании общественных беспорядков.
Судья посчитал меня виновным во всех этих вещах: в незаконной парковке – потому что я не опустил монету в счётчик; в мелком воровстве – потому что я взял песо из кассы моего работодателя; в бродяжничестве – потому что при мне не было ничего, кроме одного песо; в сопротивлении аресту – потому что я поспорил с полицейским; и в создании общественных беспорядков – потому что я плакал, когда меня вели в тюрьму.
Строго говоря, всё это было правдой, и я не посчитал несправедливым, когда меня осудили. В сущности, я даже восхищался рвением судьи на службе закону.
Также я не выразил ни малейшего недовольства, когда меня приговорили к десяти годам заключения. Это казалось жестоким, но я-то знал, что закон может быть соблюдён лишь посредством применения сурового и бескомпромиссного наказания.
Меня направили в федеральную Каторжную Тюрьму Морелос. Я понимал, что мне пойдёт на пользу знакомство с местом, где осуществляется наказание, и усвоение горьких плодов бесчестного поведения.
Прибыв в Каторжную Тюрьму, я обратил внимание на множество людей, прячущихся рядом в лесу. Я не придал этому особого значения, потому что привратник как раз читал мои бумаги. Он изучил их с большим вниманием, а затем открыл ворота.
К величайшему моему изумлению, как только ворота открылись, эта толпа ринулась вперёд и силой проложила себе дорогу в тюрьму. Откуда-то появилось множество охранников, которые попытались оттеснить их. Но, прежде чем привратник сумел закрыть ворота, некоторым удалось проскочить внутрь.
– Разве возможно, – спросил я его, – чтобы эти люди специально хотели попасть в тюрьму?
– Именно так, – ответил привратник.
– Я всегда полагал, что тюрьмы скорее служат цели удержания людей внутри, нежели чем предохранения от попадания снаружи, – заметил я.
– Да, так было, – сказал часовой. – Но в наши дни, когда в стране такое количество иностранцев и такой голод, люди рвутся в тюрьму хотя бы из-за трехразового питания. Ворвавшись в тюрьму, они становятся преступниками, и мы вынуждены оставлять их там.
– Возмутительно! – воскликнул я. – Но при чём тут вообще иностранцы?
– С них всё и началось, – объяснил привратник. – В их странах царит голод, а они знают, что у нас в Мексике – лучшие тюрьмы в мире. И вот они специально приезжают, чтобы вломиться в наши тюрьмы, особенно если они не могут вломиться в тюрьму в своей стране. Но, на мой взгляд, иностранцы ничуть не хуже и не лучше наших собственных граждан, которые делают то же самое.
– В таком случае, – удивился я, – как может правительство соблюдать закон?
– Лишь скрывая истинное положение вещей, – сказал привратник. – Когда-нибудь мы научимся строить такие тюрьмы, которые смогут кого надо содержать внутри, а кого надо оставлять снаружи. До тех пор необходимо хранить всё в тайне. Тогда большая часть населения будет верить, что наказания следует бояться.
Затем охранник провёл меня внутрь Каторжной Тюрьмы, в помещение Комиссии по условно-досрочному освобождению. Находившийся там человек спросил, нравится ли мне тюремная жизнь. Я ответил, что пока не могу сказать определённо.
– Что ж, – промолвил тот человек, – ваше поведение за всё время пребывания здесь было воистину примерным. Наша цель – перевоспитание, а не месть. Как бы вы отнеслись к немедленному условно-досрочному освобождению?
Я боялся ответить невпопад, поэтому сказал, что не знаю.
– Не торопитесь, подумайте, – посоветовал он, – и приходите сюда, как только захотите выйти на свободу.
После этого я направился в свою камеру. Там сидели два мексиканца и три иностранца. Двое иностранцев были французами, а один – американец. Американец спросил, согласился ли я на условно-досрочное освобождение, и я ответил, что пока ещё нет.
– Чертовски умно для новичка! – одобрил американец по имени Отис. – Некоторые из только что осуждённых ничего не понимают. Они соглашаются – и бац! – попадают за ворота и могут заглядывать сюда только через щёлочку в заборе.
– А это плохо?
– Очень плохо! – воскликнул Отис. – Если тебя освободили, обратно в тюрьму уже не попасть. Что бы ты ни делал, судья попросту расценивает это как нарушение правил условно-досрочного освобождения и предупреждает, чтобы ты так больше не поступал. Скорее всего, ты больше ничего не сделаешь, потому что полицейские уже переломали тебе руки.
– Отис прав, – заметил один из французов. – Согласиться на условно-досрочное освобождение – крайне опасно. Я – живое тому свидетельство. Моё имя Эдмон Дантес. Много лет назад меня направили в это заведение, а потом предложили условно-досрочное. Будучи зелёным юнцом, я согласился. Но затем там – Снаружи – я понял, что все мои друзья остались в тюрьме и там же собранные мною книги и пластинки. По юношеской опрометчивости я оставил там также свою возлюбленную, заключённую под номером 43422231. Слишком поздно я осознал, что в тюрьме заключается вся моя жизнь, теперь я навсегда лишён тепла и надёжности этих гранитных стен.
– Что же вы сделали?
– Я наивно полагал, что преступление принесёт мне заслуженное вознаграждение, – печально улыбнувшись, произнёс Дантес. – Ну и убил человека. Однако судья просто-напросто продлил срок моего условно-досрочного освобождения, а полиция сломала мне все пальцы на правой руке. Именно тогда, когда моя рука заживала, я и преисполнился решимости вернуться назад.
– Должно быть, это оказалось очень трудно, – вставил я.
Дантес кивнул.
– Потребовалось огромное терпение, ибо я потратил двадцать лет жизни, чтобы попасть сюда.
Остальные заключённые промолчали, а старый Дантес продолжил:
– В те дни тюрьмы охранялись куда строже, и такой прорыв через ворота, как вы видели сегодня, никогда бы не удался. Поэтому я в одиночку прорыл подземный ход. Трижды я выходил на сплошной гранит и был вынужден начинать всё сначала. Один раз я почти уже проник во внутренний дворик, когда меня засекла охрана. Они сделали противоподкоп и оттеснили меня назад. Как-то я попытался спуститься в тюрьму на парашюте, но внезапный порыв ветра отнёс меня в сторону. С тех пор самолётам запретили пролетать над тюрьмами. Таким образом, я вызвал даже некоторые тюремные реформы.
– Как же вы всё-таки попали внутрь? – спросил я.
Старик печально усмехнулся.
– После многих лет бесплодных усилий мне в голову пришла идея. Даже не верилось, что такой простой план может привести к успеху там, где не помогли изобретательность и безрассудная храбрость. И всё же я попытался.
Я вернулся в тюрьму под видом следователя по особым делам. Сперва охрана не хотела меня впускать. Но я сказал, что правительство рассматривает возможность введения поправки, согласно которой охране даруются равные права с заключёнными. Меня пропустили, и тогда я открыл своё инкогнито. Они вынуждены были позволить мне остаться. Потом ко мне пришёл какой-то человек и записал мою историю. Надеюсь, что он записал её правильно.
С тех пор, разумеется, ввели строгие меры, делающие повторение моего плана невозможным. И всё же я глубоко убеждён, что отважные люди всегда преодолевают препятствия, которые воздвигает общество на пути к достижению их цели. Если человек достаточно упорен, он преуспеет в том, чтобы попасть в тюрьму.
Когда старый Дантес закончил рассказ, наступило молчание. Наконец я спросил:
– А возлюбленная ваша была ещё там, когда вы вернулись?
Старик отвернулся, и по его щеке скатилась слеза.
– Заключённая под номером 43422231 умерла от цирроза печени за три года до того. Отныне я провожу всё время в молитвах и размышлениях.
Трагическая история о смелости, настойчивости и обречённой любви произвела на нас мрачное впечатление. Молча мы отправились на вечерний приём пищи и потом ещё долгие часы пребывали в подавленном настроении.
Я много размышлял об этом странном деле, о людях, мечтающих жить в тюрьме, и от неотвязных мыслей у меня раскалывалась голова. И чем больше я думал об этом, тем становился растерянней. Поэтому я очень робко поинтересовался у своих товарищей по камере: разве не манит их свобода, разве не томятся они тоской по городам и улицам, по цветущим лугам и лесам?
– Свобода? – переспросил Отис. – Ты говоришь об иллюзии свободы, а это разные вещи. В городах, о которых ты ведёшь речь, – только ужас, опасности и страх. Кругом тупики, и за каждым углом поджидает смерть.
– А упомянутые вами цветущие поля и леса ещё хуже, – заметил второй француз. – Моё имя Руссо. В молодости я написал несколько глупых книг, совершенно оторванных от реального опыта, где превозносил природу и рассказывал о человеке, который должен занимать в ней законное место. Потом, в зрелом возрасте, я тайно покинул страну и совершил путешествие в ту самую природу, о которой так уверенно распространялся. Тогда-то я понял, как она ужасна и до какой степени ненавидит человека. Я обнаружил, что цветущие луга крайне неудобны для ходьбы и ходить по ним вреднее, чем по самому плохому асфальту. Я увидел, что посевы человека – это жалкие изгои растительного мира, лишённые силы и существующие лишь благодаря людям, которые борются с сорняками и вредителями. Попав в лес, я убедился, что деревья признают только себе подобных; всё живое бежало от меня. Я узнал, что, как бы ни радовали глаз прекрасные голубые озёра, они всегда окружены колючками и топью. А когда вы наконец добираетесь до них, то обнаруживаете, что вода коричневая от грязи.
Дожди и засуха, жара и холод – всё это природа. И она же заботливо устраивает так, что от дождей гниёт пища человека, от жары сохнет тело человека, а от стужи мёрзнут его конечности.
Причём это только самые мягкие проявления природы, их никак нельзя сравнить с гневом моря, с холодным безразличием гор, с предательством трясины, с безжалостностью пустынь и ужасом джунглей. И я заметил, что в своей злобе природа покрыла большую часть земли морями, болотами, пустынями, горами и джунглями.
Нет нужды говорить о землетрясениях, торнадо, приливных волнах и всех тех бедствиях, в которых природа с полной силой проявляет своё ожесточение.
Единственное спасение человечества от кошмаров – в городе, где мощь природы отчасти ограничена. И, естественно, самый далёкий от природы тип поселения – это тюрьма. К такому выводу привели меня многие годы исследований. Вот почему я отрёкся от слов, сказанных в юности, и веду здесь счастливую жизнь, не видя ничего зелёного.
И Руссо, отвернувшись, погрузился в созерцание стальной стены.
– Видишь, Дельгадо, – сказал Отис, – единственная настоящая свобода – здесь, в тюрьме.
Этого я принять не мог и указал на то, что мы находимся взаперти, а это противоречит понятию свободы.
– Но мы все взаперти на этой земле, – возразил мне старый Дантес. – Кто-то на большем пространстве, кто-то на меньшем. И все навеки взаперти внутри себя.
Отис пожурил меня за неблагодарность.
– Ты же слышал, что говорили охранники. Если бы о нашей счастливой судьбе узнали по всей стране, сюда ринулись бы сломя голову все остальные. Надо радоваться, что мы находимся здесь и что об этом чудесном местечке известно лишь избранным.
– Увы, сейчас ситуация меняется, – заметил заключённый-мексиканец. – Несмотря на то что правительство скрывает истину и представляет тюремное заключение как нечто такое, чего следует страшиться и избегать, люди потихоньку начинают узнавать правду.
– Это ставит правительство в затруднительное положение, – вставил другой мексиканец. – До сих пор тюрьмам никакой замены не нашли, хотя некоторое время собирались карать любое преступление смертной казнью. От этой идеи отказались, потому что сие пагубно отразилось бы на военном и промышленном потенциале государства. И поэтому до сих пор приходится посылать людей в тюрьму – в то единственное место, куда они и хотят попасть!
Все заключённые тут засмеялись, потому что, будучи преступниками, обожали парадоксы правосудия. А это казалось мне величайшим извращением – совершить преступление против общественного блага и получить в результате счастливое и обеспеченное существование.
Я чувствовал себя словно во сне, словно во власти ужасного кошмара, ведь мне нечего было возразить этим людям. Наконец в отчаянии я воскликнул:
– Возможно, вы свободны и живёте в наилучшем уголке земли, но у вас нет женщин!
Заключённые нервно захихикали, как будто я затронул щекотливую тему, а Отис спокойно сказал:
– Твои слова верны, у нас нет женщин. Однако это совершенно несущественно.
– Несущественно? – поразился я.
– Абсолютно, – подтвердил Отис. – Может быть, некоторые и ощущают поначалу определённое неудобство, но люди всегда приспосабливаются к окружающей обстановке. В конце концов, одни только женщины считают, что без них нельзя обойтись. Мы, мужчины, знаем, что это не так.
Все находящиеся в камере дружно и горячо выразили своё согласие.
– Настоящие мужчины, – продолжал Отис, – нуждаются лишь в обществе таких же мужчин. Если бы здесь был Буч, он объяснил бы это гораздо лучше; к великому сожалению его многочисленных друзей и поклонников, Буч лежит в лазарете с двойной грыжей. Он, безусловно, растолковал бы тебе, что жизнь в обществе невозможна без компромиссов. Когда компромиссы чересчур велики, мы называем это тиранией. Когда они незначительны и не требуют от нас особых усилий, как вот этот малосущественный вопрос о женщинах, мы называем это свободой. Помни, Дельгадо, совершенства нет ни в чём.
Больше я спорить не стал, но выразил желание покинуть тюрьму как можно скорее.
– Я устрою тебе побег сегодня вечером, – сказал Отис. – Пожалуй, это хорошо, что ты уходишь. Тюремная жизнь не для того, кто её не ценит.
Вечером, когда притушили свет, Лифт поднял одну из гранитных плит на полу камеры. Под ней был туннель. Поражённый, сбитый с толку, я оказался на улице города.