Как только я выскакиваю на асфальт и чувствую под собой гладкую серую ленту, все к чертям меняется. Вокруг новенький, свежий мир – прилизанный, ровный, легкий. Двигатель воет, ветер хлещет в окно, только звуки негромкие, мягкие. Культурные прямо-таки. Ты вроде еще на земле, но уже ее не замечаешь. С ума сойти. Можно подумать, я раньше в машине не ездил. Но когда месяцами бродишь чумазым козлом на своих двоих, когда столько времени тычешься мордой в колючки и камни, тогда в машине ой как круто. Просто офигенно. Я будто ангел. Стрела света.
Твою налево, вот он я – выжимаю уже сотню, причем даже не на верхней передаче. Утопаю в мягкой обивке, нюхаю хвойную штучку, которая болтается на зеркале. Лечу. При этом сижу на заднице. Взлетаю над землей. Из грязи. Я больше не животное.
Кто же тогда? Я тот, кто подберется к вам незаметно, ясно? Тот, кого вы даже вообразить не в состоянии.
Скажем, я позвоню вам, вы удивитесь, что за дела, любой из вас удивится и почувствует, как пересохло во рту. Может, вы незнакомец, чей номер я набрал случайно, кнопки сами в кармане нажались. Может, вы придурок из школы, которого я разыскиваю. Любой из вас услышит мой голос и подумает – просто ветер. Птичий писк. Вас мигом прошибет пот. Будто я – конец света.
Ладно, не парьтесь. Я не простил, никого из вас не простил, но теперь я выше этого. Вы все в прошлом.
Да и телефон у меня разряжен. Подключен к приборной доске – то ли заряжается, то ли умирает, не знаю. Так что расслабьтесь, я не позвоню. Все изменилось. Я не тот, кем был. Теперь я лишь мысль, которая летит по автостраде на север, туда, где жарко, безопасно и скрытно. Мне нужно кое-кого забрать. В Магните. Она ждет. По крайней мере, я надеюсь.
Пятая передача. Я не сразу ее нашел, но вот уже пятая. Мимо пролетает красная земля. Заросли акации – мульга-скраб. Блестящие валуны. Сбитые машинами вороны. Сзади хлюпают канистры, воняют на весь джип. Но окна открыты, дует теплый ветер, и едкий запах горючего перебивает дух крови.
Я вдруг чувствую голод. Отбрасываю дробовик четыреста десятого калибра на заднее сиденье. Отпихиваю коробку с патронами и добираюсь до еды. Она еще теплая, жестяная тарелка не остыла. Вкусно, жирно, отдает дымком. С первым же куском в меня вливаются силы.
Так и еду, на самой высокой допустимой скорости; одной рукой держу мясо, другой руль. Смеюсь во все горло, даже закашливаюсь. Впервые в жизни я знаю, чего хочу, и у меня есть то, что доставит меня к цели. Если вы никогда подобного не испытывали, мне вас жаль.
Но так было не всегда. Чтобы оказаться здесь, я пережил ад. Я видел и творил то, чего вы бы не одобрили. И со мной творили то же самое… Поэтому радуйтесь за меня, мать вашу. И, ради всего святого, не становитесь у меня на пути.
В день, когда старая жизнь кончилась, я до захода солнца сидел под трибуной, баюкал свой подбитый глаз и ненавидел Гондона. Мама всегда ругалась, если я называл его так за спиной. Капитан Гондон. Капитан. Или просто Кэп, сокращенно. Мама твердила – нельзя говорить такое про отца. Мне было все равно. Этот помойный горшок относился по-скотски к нам обоим, и я желал ему смерти. О чем и молился в тот момент, сидя под трибуной.
От ладоней несло мясом. Я сжимал их в кулаки, твердые и гладкие, как распиленная говяжья голяшка. Глазел на них долго-долго, уже темнело и не было ничего видно, но в гудящей голове все равно висела четкая картинка: в одном кулаке у меня мясницкий топор, а в другом – разделочный нож. Я ощущал их, будто по-настоящему. Стискивал эти воображаемые штуки, стискивал… Аж руки свело судорогой. Пришлось выползти на ночной воздух, чтобы опять не вырубиться.
На улице оказалось прохладней, чем под трибуной. Стояла темень, светили только городские огни. Где-то в отдалении пацаны гоняли мяч, слышались голоса и тяжелые удары, от которых меня затрясло. Что делать, куда идти? Денег нет… Мне бы сейчас льда. Замороженной воды, в смысле. Приложить к глазу, а то он уже почти заплыл. Вот черт, и на голове сбоку шишка растет…
Небо было черное, пустое – когда Гондон мне врезал, я и то больше звезд увидел. Сколько сейчас времени, интересно?
Пару часов назад я очнулся в магазине, в ящике с костями. Пришел в себя, очумелый, в груде скользких голяшек, фаланг и куриных скелетов. Не сразу понял, где я и как сюда попал. Правда, быстро сообразил. Где? На работе, ясное дело. Как загремел в ящик? Да как обычно. У старины Капитана зимой снега не выпросишь, но если появляется возможность ударить исподтишка, он тут как тут со своим подарочком, Санта долбаный.
В зале играло радио. Воняло лимонным моющим средством. Значит, мы уже закрылись. И теперь этот тупой хрен самостоятельно отмывает подносы и драит полы. Придурок. Весь день ругает, называет лентяем и бездельником, а потом устраивает мне полную нетрудоспособность, когда работы больше всего. Неудивительно, что он так преуспел в бизнесе.
Я выглянул из-за собственных коленок, попробовал встать на ноги. Господи, ну и пришлось же попотеть! Хорошая, думаю, была картинка. Джекси Клактон, крутой тип, от которого детвора разбегается по всей округе. Вот он неуклюже выбирается из груды жирных костей, точно пьяная муха. Обхохочешься. Но я таки смог. Вцепился в лавку. Оттолкнулся от забрызганной дерьмом стены. Застыл. Голова шла кругом. Я, наверное, напоминал аквариумную рыбку: хватал ртом воздух, таращил глаза на дверной проем, на тошнотворные липкие полоски для ловли насекомых. Оттуда, из-за перегородки, доносились звуки – шлепала швабра, гонялось пинками по полу ведро, пыхтел и хрипел Капитан, без остановки бубнил, что от меня никакой пользы, что уж он-то вобьет мне в башку парочку правил. Мысленно я уже исчез. Выскочил на улицу и сбежал незамеченным. На деле же я двигался, как в замедленном кино. А он мог войти в любую секунду, схватить меня за ухо и врезать раз-другой для разминки. Я приказал себе шевелиться, начал развязывать фартук и снимать дебильные мясницкие ботинки. Было непросто – с плывущей-то головой и сосисками вместо пальцев. Я все же справился, подхватил кеды, скейтборд и улизнул через черный ход.
Воздух оказался теплым, день почти закончился. Я вгляделся в тени на улице, прищурился и чуть не взвыл от боли. Потрогал лицо – раздутое и будто лезвиями утыканное. Вроде следовало радоваться, что я удрал, только идти было некуда. Хотелось одного – лечь в кровать и приложить к лицу мешочек с горохом. Но возвращаться домой опасно, пока Гондон не накачается под завязку. А на это нужно время. Весь день он работал пьяным, нормальное состояние. Однако, чтобы упиться вусмерть, ему требовалась пара-тройка часов напряженного отдыха. Сперва Капитан Гондон заседал на толчке, потом принимал душ, хотя и не всегда. Сдирал повязку с глаза и разгуливал в одних трусах. Пустая глазница походила на кошачью задницу. Гондон вынимал из холодильника двухлитровую бутылку колы, выливал половину в раковину и опять наполнял до верха, но уже бандабергским ромом.
Домой нельзя, пока Гондон не вылакает свое лекарство. Потом побродит немножко вокруг. Поищет себе место то там, то здесь. В сарае. Во дворе, который выходит на огороженные поля и железнодорожные пути. Обычно Кэп оседал в большом кресле-реклайнере перед теликом и вырубался, с включенным светом и не задернутыми занавесками. Храпел так, что стекла дребезжали. Подсказывал – пора действовать. Уже можно подкрасться ближе. Постоять снаружи в темноте. Внимательно понаблюдать в окно за Гондоном. Убедиться, что он и правда в отключке. Войти через черный ход. Похозяйничать в кухне, пока есть возможность. И быстро нырнуть в свою комнату. Запереть дверь, придвинуть к ней письменный стол. И дать Гондону выспаться. Завтра будет новый день. Очередной паршивый и убогий день, и так раз за разом. А пока идти некуда, только на футбольный стадион.
Потому я тут и прятался, как девчонка. В придорожной закусочной или в пабе можно было нарваться на проблемы, оставалось отсиживаться под трибуной. Такие дела. Я вдохнул свежего воздуха и залез обратно под балки, туда, где валялись коробки из-под чипсов, старые презервативы и жестяные банки из-под бурбона «Джим Бим».
Я ждал до темноты. Потом еще пару часов. Не смотрел в телефон, чтобы узнать время или проверить сообщения, не рисковал: свет – предатель, это усваиваешь с первого раза. Нужно просто терпеть и держаться.
Мысленно я видел, как Гондон вливает в себя дозу за дозой, будто участвует в идиотском состязании – кто быстрее всех в городе напьется в стельку. Сид Клактон, чемпион мира по бандабергскому рому. Капитан Гондон, главный мясник, специалист по сбитым на дороге животным и птицам, самый пьяный человек на свете. Гордость Монктона, великий герой! Я представлял, как этот засранец поджаривает себе сосиски на сковородке и орет на телик. Недоумки, заткнитесь, что за уродливая девка, полная хрень. Без остановки. Не обязательно быть там, чтобы слышать. Я сидел и думал – вот бы все оказалось ядом. Ром, пиво, мясо, проклятый воздух, который с храпом вдыхает Гондон. Вот бы он сдох и оставил меня в покое. Если Бог существует, пусть в кои-то веки поступит справедливо и убьет этого мудака раз и навсегда. Ведь любому человеку нужно лишь одно – чувствовать себя в безопасности. Покой – вот все, о чем я мечтаю.
То есть так я думал. Однако мысль быстро устаревала. Скоро я уже не хотел ничего, кроме тех самых сосисок со сковородки. Чертов покой подождет. Я голоден, как акула. К тому же лучше не шататься по улицам после закрытия, когда половина посетителей из бара повалит в парк искать приключений. У меня не было ни малейшего желания выяснять отношения с черномазыми, налакавшимися дешевого пойла, или со стажерами из «Джона Дира». Сил драться не осталось, и я решил, что ждать хватит.
Вылез из-под старой деревянной трибуны, прислушался. Ни звука. Сунул скейт под мышку, крадучись добрался до деревьев вокруг стадиона и дошел под ними до фонарей и асфальта. Оттуда уже покатил домой.
Наша улица будто вымерла. В парочке окон светились телевизоры, хотя снаружи я никого не замечал. Не курили на крыльце Пакстоны, не поливала ничего из шланга миссис Махуд, которая поливала целыми днями.
В доме было темно, но сквозь открытые двери сарая виднелся свет. Играло радио. Я немного постоял на подъездной дорожке, во мраке. Собрался с духом. Уж лучше я зайду туда сразу, чем Гондон застанет меня перед открытым холодильником. Лучше буду наготове.
Я двинулся к сараю и остановился. Сам не знаю почему. Заглянул в дверной проем. Увидел пикап Гондона. Полку у дальней стены, заваленную походным снаряжением. Большой круглый абажур, о который бились ночные мотыльки. Может, Гондон внутри, цедит домашнее пиво из бочонка? Но сегодня же не выходной день. К тому же, когда Гондон откупоривал новую партию, кислая пивная вонь разносилась далеко по улице, а все соседи вдруг решали его навестить. Тогда точно не было бы так тихо. Даже если бы они пили только вдвоем с копом, то тоже орали бы на всю округу – да-да-да, дружище, точно, мать их, – и в воздухе не висел бы мясной запах, который сейчас лез мне в ноздри. Я знал, что Гондон покупает говядину без лицензии у каких-то заезжих типов и держит «левое» мясо здесь, в отдельной холодильной камере, подальше от магазина. Почему же тогда двери нараспашку? Даже тупой Гондон их так не оставил бы. И пикап странно припаркован – задок у «хайлюкса» почему-то задран.
Я несколько раз подбросил скейт и дал ему упасть на бетон – оповестил Гондона о своем возвращении. Мог, наверное, окликнуть или кашлянуть, как другие делают, но он уже и так меня услышал. Точно. Если засел внутри. Был шанс, что Гондон меня там поджидает, охотится, издевается. Хобби у него такое, доводить людей до нервного срыва.
Я осторожно вошел, прикрывшись скейтом вместо щита.
И подумал, что у меня беда со зрением. Все-таки глаз заплыл.
Наверное, потому я и не сообразил сразу. Передние колеса «хайлюкса» были сняты. Лежали на полу, рядышком. Гайки – кучкой возле баллонного ключа.
И ступицы. Чтоб меня! Голые ступицы прямо на бетоне. А еще пикап отбрасывал тень, которую не способен породить свет. Ни одна тень не растекается такими струйками. Ни в одной тени не плавают жирные зеленые мухи. Пару секунд я думал, что это просто масло. Что Гондон открутил пробку с поддона двигателя и забыл спьяну подставить масляное корыто. Краем здорового глаза я улавливал на скамейке полупустую бутылку. Пузырьков в коле не осталось. Какое-то насекомое присосалось к открытому горлышку – оса, похоже.
Я так и не понял, что увидел. Пока не обогнул водительскую дверцу, не заглянул поверх капота на другую сторону и не уставился на волосатые ноги и босые ступни Гондона, торчащие из-под кенгурятника.
Я выронил скейт, тот откатился, с лязгом во что-то въехал. В домкрат. Он не поддерживал машину, а валялся на тряпках, в маслянистой луже. От нее к двери тянулся след ящерицы. Вот тут все и стало ясно, как дважды два четыре. Я даже не опустился на колени и не проверил. Может, и стоило, чтобы убедиться и немножко позлорадствовать, но я уже и так знал – старому говнюку пришел каюк. Не скажу, будто я проронил хоть слезинку, однако меня подкосило. Я оперся на «хайлюкс».
В мозгах было все сразу – и ничего. Нет, ну господи… Наконец в голове забрезжили нормальные мысли. Двери распахнуты настежь. В восемь утра Кэп не откроет магазин, а уже в девять кто-нибудь возмутится – почему это ему не выдают заказанные вчера сосиски и бифштекс?! Я не собирался ждать, пока полгорода обвинит меня – типа, я наконец-то застал Гондона врасплох. Все в Монктоне знали про мои веские мотивы. Знали, каким Гондон был и что вытворял. Люди скажут – это я выбил домкрат из-под кенгурятника и расколол Гондону башку, словно арбуз. Все указывает на меня.
Я очень аккуратно двинулся к выходу, стараясь никуда не вступить. Оставил все как есть. По радио возмущенно орал какой-то злобный старикан. Свет продолжал гореть.
Я пошел к дому по боковой дорожке. Пришлось, правда, остановиться на секунду. Возле газовых баллонов. И блевануть прямо себе на кеды. Рвота была цвета горчицы. Я просто снял обувь и двинул дальше.
Темнота в доме. Я нащупал выключатель и испуганно дернулся, когда сработал холодильник. Боже, нервы совсем ни к черту.
В своей комнате снял со шкафа рюкзак. Посмотрел на спальный мешок. Нет, слишком большой, чтобы с ним таскаться. Выдернул из шкафа охотничий костюм – камуфляжные штаны и куртку. Торопливо стал натягивать штаны, споткнулся и чуть не упал. В кухне набил рюкзак консервными банками, пакетами с сухими полуфабрикатами и едой из холодильника. Взял зажигалку для плиты. Три коробки спичек. Завернул все в кухонные полотенца, чтобы не тарахтело.
Большая спальня провоняла Гондоном, но и мамин запах еще не совсем выветрился. Я немного постоял там, посмотрел. Потом вытащил из-за дверного косяка ключ. Открыл оружейный сейф, вынул карабин двести сорок третьего калибра и две коробки патронов «Винчестер» с полуоболочечными пулями. Взял еще и бинокль.
Уже почти в конце коридора повернул назад, в ванную. Прихватил туалетную бумагу, но забыл зубную щетку.
В прачечной отыскал свои походные ботинки с укрепленным носком, натянул. С корыта свисали синяя майка, трусы и полосатый фартук Гондона, затвердевший от жира и крови. Я шнуровал ботинки и наблюдал за этими смердящими тряпками, будто они могли вцепиться в меня, даже теперь, сами по себе.
На стиральной машине стояла пятилитровая бутыль, которую Гондон каждый день брал с собой в магазин. Я решил, что мне она понадобится. Наполнил из цистерны на улице и постарался не думать о грязных губах Гондона, которые облизывали горлышко. В сарае имелась парочка рюкзаков с гидраторами. Нести на спине такой рюкзак было бы в десять раз лучше, чем тащить бутыль, но возвращаться в сарай я не собирался ни за какие деньги. Это оказалось большой ошибкой, намекну я вам, и сильно осложнило мне следующие несколько недель. Гораздо сильнее, чем забытая зубная щетка. Я долил бутыль доверху, закрыл скрипучий латунный кран, обошел дом сбоку и немножко постоял под старым огненным деревом, восстанавливая дыхание и собирая мозги в кучу. Мимо проехал автопоезд, свернул на объездную дорогу к заправке. Он шипел и дергался, сбрасывая скорость, и весь светился огнями, как пароход. От поезда несло коровами и шерстью. Когда он исчез, я хорошенько огляделся и шагнул на пустую улицу.
На стадионе по-прежнему никого не было. По крайней мере, я никого не заметил. Проскочил мимо раздевалок и через две минуты нырнул в мульгу. Светила луна, еле-еле. Ее хватало, чтобы разглядеть тени деревьев и отличить явную грязь от буша.
Примерно через полчаса огни города исчезли из вида. Я думал, что буду радоваться, но чувствовал себя одиноким. Чуть не ревел. Нет, ну правда, я же счастлив, да? Просто все как-то неожиданно.
Я твердил себе, что сегодня, е-мое, лучший день в моей жизни. И надеялся к утру в это поверить.
Ублюдка убила жадность.
В машине барахлили тормоза, а он не хотел везти ее к Секу Бартону в конец улицы. Сам, типа, починю. Вот только домкрат-тележку из сарая стащили. Еще в марте, вместе с компрессором и старым арбалетом. Ворье залетное, говорил Гондон, но на самом деле это мог сделать кто угодно.
В общем, Гондон поднял машину простым реечным домкратом, подсунул его под кенгурятник. Не самое умное решение, это вам любой дурак скажет. Не лезь, скажет он, под машину, которая висит на одной хлипкой штуковине, иначе твоя жена вдовой останется.
Ну вдовы не осталось. И никто по Гондону ни слезинки не прольет. Ни в Монктоне, ни в целом мире.
Тогда я о таком не думал. Просто шел. Вперед, вперед. Много дней подряд только это и делал – тупо шел. Шагал. Плелся. Шел.
Первые два дня я держался в стороне от автострады – подальше, чтобы не видеть ее и не слышать. Топал день и ночь. Где мог, забирал на север. Старался не высовываться, но в пшеничных краях это та еще задачка, деревьев-то почти нет. Лишь огороженные поля со стерней, куда ни плюнь. Плоская и голая равнина. Путника на ней видно, как крысу на именинном торте. Однажды я пару часов проспал под двумя эвкалиптами в углу забора. Взял да и влез между гранитными камнями. Дело было днем, и, когда я проснулся, на меня сверху смотрела птица – наглый черный какаду, глазел очень презрительно. Типа, ты какого хрена тут делаешь?
Оба дня мне везло. Особенно с погодой. Стоял разгар осени, и южнее убрали уже весь урожай. Но сюда дожди еще не доходили, никто не начинал сеять, и ни одна падла не бродила вокруг, только я. Не было ни техники на полях, ни машин на проселках. Фермеры, наверное, шлялись по городу или смотрели футбол по телику. Может, у местных принято осенью повышать рождаемость, не знаю. В общем, я крался по полям, избегал дорог и обходил дома стороной. В пшеничном краю это нетрудно, жилье там попадается очень редко.
Шел я упрямо, в безлюдных местах почти бежал, но двигаться было тяжело до чертиков. Слишком много вещей приходилось тащить. Когда бутыль опустела, стало легче, только надолго ли?
На второй день я раздобыл немного воды в заброшенном доме. Тут, похоже, не жили уже много лет. В сетчатой двери торчали бумажки, на засохшей лужайке валялись игрушки. Последняя ферма, которую я встретил перед солончаками.
Может, я чересчур осторожничал. Может, за мной и не гнались. Не считали нужным. Подумаешь, Капитан Гондон. Все знали, какой он козел. Однако если кто-нибудь подыхает вот так – под машиной, в лепешку, в собственном сарае, – людям интересно, почему и с чьей помощью. В том сарае, в луже крови, валяется мой скейт, на дорожке торчат мои облеванные кеды. А кто у Капитана лучший друг? Коп с золотым зубом. Да, тот самый рыжий толстяк с шипящим смехом. Эти двое были прямо не разлей вода, такой уж я везунчик. Я часто слышал, как они ржут в сарае над каким-то бредом. Потому-то, видать, Гондон и чувствовал себя в безопасности. Я не только про мясо, я про то, что он бил маму смертным боем, неделя за неделей, и ходил по городу смело, как невинная овечка. Из-за дружка-копа мама никогда и не заявляла на Гондона, никогда ничего не говорила.
Я мечтал, чтобы она села в «короллу» и рванула в Перт, где копы нас не знают и где рыжий не при делах. Каких-нибудь четыре часа езды по автостраде. Только город нагонял на маму страх, и я ее понимал. Я бы и сам там чокнулся. Ладно, мама могла бы удрать в Джералдтон. Расстояние до него такое же. Город не маленький, мы в нем никто и звать нас никак. В нем есть настоящий полицейский участок, и суд, и вообще. Мама поселилась бы у океана, ела бы креветки, жила свободно. Но тогда я остался бы с Гондоном. Сам. Она понимала, что это означает. И каждый день вдали от меня, каждый день в безопасности мама думала бы только об одном. Даже если бы не пошла к законникам, даже если бы просто исчезла, она знала бы, сколько стоит ее безопасность и кто за нее платит. В итоге я все равно вляпался, но мне было бы легче, если бы мама спаслась. Тогда я бы терпел побои не зря. Думаю, я не винил бы ее, хотя тогда еще понятия не имел о жертвенности и мучениках. Я бы смирился. Так я себе говорил. Я хотел, чтобы мама сбежала, просил ее сбежать – правда. И все же радовался, когда она говорила «не могу», тоже правда. Да, тогда я был ребенком, но теперь мне с этим жить. Я не освободил маму. Мозгов не хватило. Или характера.
Я знаю, что думали люди. А, Джекси Клактон, грязный выродок? Так ему и надо. А мамаша его просто очередная дура-баба, у которой мозгов не хватает себя спасти. С Кэпом все заискивали, улыбались в его жирную морду, особенно после закрытия супермаркета «ИГА». За спиной же хаяли. Мы, Клактоны, были отбросами. Монктон – городок маленький. Один паб, придорожная закусочная, товарная станция да двенадцать улиц, на половине которых никто не живет. В таком городке все что-нибудь слышат, и все имеют офигенное собственное мнение. Только ни один сосед ни разу не примчал маме на помощь. Ни один не вызвал копов. Никто не совался, когда одноглазый говнюк буянил. Высказать важное мнение у нас в городе каждый готов, а спасти Ширли Клактон… Тут ни у кого во всей округе яиц не хватило.
Вот у мамы-то как раз характер был. Она оставалась ради меня. Вы не представляете, как это тяжко – такому хорошему и чистому существу пачкаться в подобной грязи.
Я дошел до первых маленьких соленых озер и понял, где нахожусь. Побрел вокруг. Жутко хотелось прилечь в мягкие лиловато-розовые водоросли. Говорят, их можно есть. Наверное, первобытные аборигены так и делали. Теперь же народ питается только курицей да жареной картошкой.
Я упрямо топал на север. Солнце вставало за одним плечом, а садилось за другим.
Пока топал, пытался привести в порядок мысли, но их было слишком много. Потом мысли исчезли совсем – надолго, на несколько часов. Когда вернулись, зашумели в голове, будто слабый треск по радио.
Наверное, молиться о чьей-нибудь смерти – неправильно. Мы, Клактоны, не особо верующие, и я вообще не молился, пока не прижало. Церковь я посещал раз или два. Полный отстой. Там всех насквозь видно, честно. Дело было в Магните, давно, с тетей Мардж и ее семейством. Она у нас такая же верующая, как и все остальные, но иногда ходит в церковь смотреть, как там поливают малышей. Подлизывается к городским шишкам. Храм оказался католический, а не миссионерский – тете Мардж не интересно там, где одни местные жители. Короче говоря, церковь – дурдом. Бу-бу-бу и дамы в больших шляпах. Все послушно повторяют слова, как дрессированные обезьяны. И спокойно смотрят, как мягкие розовые ладошки священника лапают младенца. Меня от такой картины чуть не вывернуло. Не люди, а кретины! Неужели они не в курсе?
Нет, мне это чудотворное дерьмо без толку. Однажды в выходные в город приехали какие-то юмористы на желтом автобусе – и давай нам зубы заговаривать, приставать на улице, в магазинах, на стадионе. Меня человек пять подряд спрашивало, спасся ли я. А я ржал им в тупые морды. Наивные, твою мать! Может, если бы эти молодчики перестали талдычить про Иисуса и провели меня тайком в свой автобус, то спасли бы еще тогда. Я бы, конечно, не поехал, из-за мамы. Но если бы они только знали, какое спасение мне нужно, то заткнулись бы и кое-что поняли.
Нет, церковные штучки не для меня, но я молился. Годами. Если такое называется молитвой. Если мечтать, желать и надеяться до того сильно, что пот прошибает и яйца подскакивают к горлу, значит молиться, тогда молился я много. И не получал ни черта. Скулил, умолял в темноте. Было очень унизительно. Просить что-то, кого-то, кого угодно – пусть с неба прилетит огромный черный молот, как в мультике. Хрясь! На голову Гондону. Только это бы нас спасло. Или это, или моя смелость. Вот бы я переборол себя и освободил маму! Меня посещали такие мысли. Я ведь знал, где оружие и ключ от сейфа. Мог все сделать. Если б не был слабаком. Я молил о храбрости и оставался трусом. Потом мама заболела, и я начал просить о милосердии – пусть она умрет быстро и без боли. Однако Ширли Клактон не полагалось ни спасения, ни милосердия. А для меня единственное облегчение наступало тогда, когда Кэп вышибал из меня мозги.
Мама умерла, я оказался с ним один и почти бросил молиться. Понял – я должен либо убить его, либо пережить. Мне не хватало смелости пристрелить Гондона. Я считал себя на такое не способным. Трусил, короче говоря. И тут, твою налево, ему на голову наконец-то рухнула тяжеленная штука. Вывод? Не знаю. Может, я и не виноват. Может, Кэп сам все подстроил. Почувствовал, например, стыд или одиночество – или просто нажрался до чертиков.
А вдруг это сделал кто-то другой? Гондона ненавидел не я один. Пофиг кто. Реечный домкрат – вот мое спасение и мое милосердие.
Не знаю, действительно ли я думал подобную хрень, пока топал на север. Кое-что, может, и думал. Трудно вспомнить. В памяти дыры. Я был перепуган и пришиблен; почти не соображал. Как пес, даже еще глупее. А вот позже я так рассуждал, да. Если честно, до сих пор рассуждаю. Разве сегодня я не молюсь, не заклинаю – пусть она ждет меня в конце шоссе, пусть будет готова по моему звонку? Когда нуждаешься в чем-то, даже если его нельзя получить – особенно если нельзя получить, – все равно просишь. Не веришь в этот бред, но молишься – чему-нибудь, кому-нибудь. Ругаешься с телевизором, разговариваешь с котами и орешь на машины. Черт, я умолял лужи, звезды и камни! И мне не стыдно в этом признаваться.
Но молиться о том, чтобы кого-то убило? Такая себе философия…
В первые дни путешествия я знал одно. Именно это помогло мне двигаться дальше, когда паника немного отпустила. Я есть. Я смог. Уцелел. Выжил. Везение, ответ на молитвы – не важно. Случилось чудо, и после него остался я. Я, сукины вы дети!
Глаз видел кое-как. Я по-прежнему мечтал его промыть и охладить, но боялся потратить лишний глоток воды. Так и брел, больной и очумевший, и смотрел одним здоровым глазом. Держал курс на север, по возможности. У меня не имелось четкого плана, только добраться до Магнита. До которого от Монктона триста километров. Путь неблизкий, и как его одолеть, я пока не знал. Правда, в тот момент меня больше всего волновало укрытие. Найти деревья! И побыстрей. Как только я нырну в заросли, смогу двигаться незамеченным. И уже не спешить. Спокойно думать.
Я в любом случае шел бы на север. Даже если б идти было не к кому. К югу отсюда сплошные фермы да поля. Есть немного деревьев, там, где разводят овец и коров, но и людей больше. Еще дальше – город, туда мне никак.
Меня никогда не называли везунчиком – а может, зря? Хотя бы потому, что от Монктона не очень далеко до золотых приисков, где-то час езды на машине. Многие считают, будто вокруг приисков одна пустыня. Земля там каменистая, врать не буду, но зелени больше, чем вы думаете. Я-то в курсе. Тут мне тоже повезло, и за это, между прочим, спасибо Капитану. Он кое-чему меня научил. Вбил в меня закалку и живучесть. Еще я умею охотиться и разделывать добычу. Знаю укромные местечки для лагеря. В золотом краю. В стороне от дорог. Там, где никто не додумается искать.
Под конец дня я увидел впереди длинную голубую линию и чуть в штаны не наделал. Копы, целая армия, ждут меня! Я пискнул, как девчонка, и нырнул лицом в канаву. Набрал полный рот грязи, получил бутылью по зубам. Я лежал, корчился и ловил губами воздух. Куда бежать? Позади голая земля. Я отдышался, осторожно выглянул. И все понял. Ну и придурок! Это не люди, а деревья. Я ужасно на себя разозлился. Хотя почувствовал облегчение. Да уж, обхохочешься.
Глотнул из бутыли, полежал с минутку. Довольный до невозможности, аж весь размяк и расплылся от радости. Потом, наверное, ненадолго уснул. Открыл глаза и увидел двух хохлатых голубей. Они сидели на краю канавы, разглядывали меня. Небо над ними было бледное, скоро закат. Я шевельнулся, и птицы улетели, крылья со свистом рассекли воздух. Я встал, собрался с силами и рванул в укрытие, под деревья.
Тут росли низкие акации и буравовидные эвкалипты. Еще караджонг. Не гиганты, но спрятаться можно. Лес тянулся насколько хватало глаз. Я шел по нему и шел. Наконец стемнело, я дико устал и начал спотыкаться. Только бы шею не сломать! Мне нравилось среди деревьев, они закрывали со всех сторон. В ту ночь я развел костер. Вы не представляете, до чего хорошо с огнем. Я был так счастлив, будто нашел дом, где можно и самому пожить, и машину под навес поставить.
Я съел две холодные отбивные и три запеченные картофелины. Их запах держался на пальцах до утра, будто после свидания с девчонкой. От таких мыслей я включил телефон. Глупо, конечно. Просто у меня в мозгах помутилось. Сигнал был совсем слабый, одно деление, но свет на экране радовал. Ни сообщений, ни пропущенных звонков. Ничего, ни единого уведомления. Все эсэмэски от нее – старые. Я глянул пару фотографий, и меня чуть не порвало. Нет, нельзя распускать нюни! И разряжать батарею. Нужно думать головой. Не звонить, не использовать GPS. Только этого мало. Включил телефон – сразу соединился с вышкой и оставил след. Идиот. Копы, наверное, могут дистанционно мухлевать с мобилками, следить за нами незаметно. Ну же, отключай телефон и не раскисай! Счастливое настроение пропало.
Теперь я просто смотрел в огонь и боролся с жалостью к самому себе. Уговаривал – здесь не холодно, и комаров нет. Я мертвый от усталости, но не голодный. К тому же я прошел приличное расстояние. Еще день-два, и я в безопасности.
Спал я хорошо, только видел сны и часто просыпался. Ветра не было, но деревья скрипели и трещали. Несколько раз что-то хрустнуло. Кенгуру, наверное. По крайней мере, я надеялся, что кенгуру. Каждый раз подпрыгивал, сердце выскакивало.
Ругал себя – будь мужиком, ссыкло!
Она однажды услышала, как я это сказал. Мама. Сказал маленькому кузену возле прачечной – он ревел из-за крошечной ссадины на коленке. Мама посмотрела на меня с отвращением. Что? удивился я. Я ничего не сделал.
Ты ничем не лучше отца, Джекси, ответила она. Выражаешься, как он.
Я так бесился, что не смотрел в ее сторону три дня.
Мама во мне ошибалась. Только и я ошибался.
Твердил себе – ты не из тех, кто молится, или разговаривает сам с собой, или плачет по маме, или сходит с ума по какой-то девчонке. Ты не слабак. И не бандит, нет. Просто любишь подраться, всегда любил. Но ты не псих, что бы там все ни думали. Не убийца, хотя и ненавидишь кое-кого до чертиков. Точно не убийца, точно. И даже в самых диких своих мечтах я не считал себя орудием Божьим. Я и понятия-то такого не знал. Был просто ребенком, не знал ничего.
Проснулся я с первыми лучами солнца. Земля стала лиловатой. Я опять развел огонь, решил подогреть консервы, свинину с фасолью. И только тут понял, что не взял ни открывалки, ни ножа. Открывалка-то ладно, консервных банок у меня все равно мало, но вот нож… Полная засада. Какой же я идиот! Ни гидратора, ни ножа, совсем без мозгов.
Я всухомятку сжевал пачку лапши быстрого приготовления, но от нее адски захотелось пить, и я присосался к бутыли. Вот бы сейчас вернуться на ту заброшенную ферму и найти нож! Он там наверняка был – в кухне или в сарае. А теперь впереди ни одной фермы, до самого проклятого Бали!
Когда солнце взошло, я увидел миллиарды паутинок, они сверкали у самой земли и на засохшем бревне. Прямо лучики надежды, которую все так любят вспоминать. Ладно, может, со мной все будет хорошо. Я двинул дальше.
Примерно через час набрел на каменистую полянку с погнутыми ржавыми листами жести и мотками проволоки. Остатки лагеря золотоискателей. Небольшие канавы, ямы, кучки камней и земли, одна полуобвалившаяся траншея. Не похоже, чтобы тут кто-нибудь разбогател. Хотя и не похоже, чтобы он старался. Зато я нашел среди хлама изогнутый металлический кол, сплюснутый на одном конце – какой-то умник саданул по колу кувалдой. Я вскрыл им консервы. Поел холодную свинину с фасолью. Сидя в траншее с бутылками. Было вкусно. Распечатал ломтики ананаса и говяжью солонину, аккуратно спрятал банки в рюкзак, чтобы ничего не пролилось. Не таскать же с собой кол вместо открывалки.
Однако потом я достал банки, вытряхнул рюкзак и осмотрел свои запасы. Кроме говядины и ананасов, четыре апельсина, одна луковица, еще одна пачка лапши, зажигалка, три коробка спичек, два кухонных полотенца, рулон туалетной бумаги и патроны. На шее у меня бинокль, на плече карабин, а в руке бутыль. М-да, для таскания на себе – много, для выживания – мало. Воды осталось литра два. И ни шляпы, ни ножа, вот тупица.
Насчет походных ботинок я теперь тоже сомневался. Даже по здешней неровной земле в кедах шагалось бы легче. Растертые ноги и плечи болели, но я решил не останавливаться. Какой смысл? Еды хватит на пару дней, да и потом я еще немного протяну, а вот без воды окажусь в глубочайшем дерьме. Нечего себя обманывать, я должен найти воду, максимум завтра. Скважину, водоем, цистерну… Иначе крышка. Иначе придется сдаться и выйти на шоссе, остановить грузовик. Одно потянет за собой другое. И мне придет конец.
Я брел дальше. Страшно на себя злился, особенно из-за ножа. Однако злость меня поддерживала, заставляла топать вперед.
К обеду слева от меня стал слышен грохот автопоездов. Значит, скоро я выйду к тому месту, где шоссе вклинивается в золотой край. Уже полтора дня я не видел ни одной изгороди. Молодец, все рассчитал правильно. И незачем думать о том, что на машине я добрался бы сюда гораздо быстрее.
Теперь вокруг на сотни километров лежала земля старателей. Лишь изредка попадались разрушенные овцеводческие фермы. На востоке, если я правильно помнил, была пустыня, она за один день испепеляла внутренности напрочь. Там смог бы выжить только настоящий абориген, а их уже не осталось. Нечего и пытаться, даже со шляпой, ножом и цистерной воды.
Прошло еще несколько часов. Я брел вдоль шоссе, чтобы слышать машины, но за деревьями, чтобы оставаться невидимым. Скоро от этой дороги у меня начали плавиться мозги. Я знал – подходить к ней опасно, надо держаться подальше, но ноги сами несли туда. Сквозь ветки мелькали сверкающие автопоезда – высокие яркие фургоны размером с дом. Еще ближе. Я уже видел, как сверкают на солнце перламутровые крупинки кварца в асфальте. Сидел тихонько в зарослях акации, в тени. Так близко, что чувствовал запах гудрона, масла и резины. Очередной грузовик было слышно очень-очень издалека. Когда он появлялся, громадный лязгающий поезд с тремя вагонами, от грохота дрожала земля, а от ветра сдирало скальп. Грузовик пролетал мимо, разбрасывал щебенку во все стороны и громко-громко гудел, аж уши в трубочку сворачивались. После него в воздухе повисало облако розовой пыли, а на языке оседали мелкие крупинки, будто ты наелся кондитерской обсыпки со вкусом дизеля. Тишина наступала не скоро.
Я думал о тоннах молока, пива, мяса и фруктов, едущих на север. Я никогда там не был, но представлял большие города – Каррата, Хедленд, Брум, Кунунарра. Уйма людей, которых надо прокормить. И еда попадает к ним по этой дороге. На запасах из одного такого грузовика я мог бы прожить год. Может, два. У меня есть оружие, да, только не буду же я грабить фуры?! Меня мигом схватят. Я, конечно, неплохо вожу машину, но автопоезд с тремя фургонами и восемнадцатиступенчатой коробкой передач?.. Это вряд ли.
Я все сидел и сидел. Будто загипнотизированный. Думал – можно ведь выйти на дорогу. Остановить фуру и через два дня оказаться в самых настоящих тропиках. Уиндем. Дарвин. Если я закопаю карабин, кто-нибудь рано или поздно меня подберет. Правда, и без «браунинга» с патронами я буду выглядеть подозрительно. Вылезу из кустов, вонючий, с крабовой отбивной вместо лица. Вдруг обо мне уже объявили в новостях? Тогда кранты. Хотя не все водители – добропорядочные граждане. Некоторые готовы плюнуть на закон. Не за красивые глаза, понятное дело. Я долго жил рядом с придорожной закусочной и знал, во что может обойтись поездка на север. Думаете, подобное предлагают лишь девчонкам? Нет, я еще не настолько отчаялся.
Я потерял у дороги целый час. Будто позабыл, кто я и что делаю. Будто остался один на свете.
Раскисать нельзя. Я должен найти воду. Хорошенько отдохнуть. Добраться до Магнита. Или опустить руки и загнуться. В конце концов я встал. Нырнул в буш и пошел прочь от шоссе.
Дело в том, что я не один на свете. Только это и помогает мне двигаться дальше.
Я углублялся в чахлые заросли. Осторожно наступал на бесчисленные палки и ленты древесной коры – укус змеи вряд ли пошел бы мне на пользу.
У меня кое-кто есть. И это кое-что значит. Я снова и снова вспоминал Магнит, тенистую веранду паба, длинные занавески. И чувствовал запах воды из скважины на заднем дворе.
Вскоре я перестал слышать дорогу. Воздух был теплым, звенел от щелкунов, пчел и кузнечиков. Я никак не мог понять, чем пахнет. Потом дошло. Мазь, которую в детстве мама втирала мне в грудь. «Звездочка». От простуды.
До конца дня я не останавливался. Хотелось пить, болели ноги, но голова вдали от шоссе опять соображала. Тогда-то я и начал думать о ней. Ли. Наверное, я думал о ней слишком много, но это помогало отвлечься от всякого дерьма.
Сейчас обед, конец уроков. Она тащит домой рюкзак – одна на пустой широкой улице. Надеюсь, катит на скейте с новыми колесами и подшипниками, которые подарил я. Может, Ли их не получила, я не в курсе. Розовые колеса SickSicks с подшипниками ABEC. Стоили мне месячной зарплаты. Плевать, я не жалею.
Я провел Ли до дома. Мысленно, ясное дело. До паба. На второй этаж. Увидел ее в тени на большой веранде. С книгой или в наушниках. Мы любим книги про тюрьму. И треш. По крайней мере, о таких книгах Ли мне рассказывает. И такую музыку мы слушаем, когда делимся друг с другом наушниками.
Здесь жарковато, а у Ли наверняка еще жарче. Может, она пошла в бассейн. Я легко себе это представил. Безумно голубая вода. Мягкая трава, на которой мы расстилали полотенца. Вблизи волосы Ли пахли хлоркой.
Эх, жалко, что для полевых цветов сейчас не сезон. Было бы классно подарить Ли букет, когда я к ней доберусь. Да только до сентября цветов здесь не будет. Если я и подарю что-нибудь, то уж точно не букет.
Говорят, в прошлом году в это время тут было хорошо. Первая дождливая зима за много лет. Народ повалил как саранча. Городские. Туристы. Азиаты и прочие. В Монктоне они останавливались только поесть и заправиться. У нас в городе смотреть нечего, одни фермерские жены да пьяницы с черными зубами. Нашествие продолжалось несколько недель. Я наблюдал, как эти придурки появляются и исчезают. Сидел перед закусочной и смеялся над ними.
Нет, у меня не было претензий к тем, кто приезжал любоваться цветами. Я и сам иногда ходил в поля с мамой, когда был маленьким. Цветы она сильно любила. Знала названия. Больше всего ей нравился такой внушительный плоский круг – посерединке зеленые пушистые листочки-иголочки, а вокруг бело-розовые лепестки. Цветок-венок, редкая штука. Для него нужен приличный дождь. Мама по этому цветку с ума сходила, говорила – он будто ангел, приземлившийся в грязь. Говорила: всего пять минут милости с небес – и у тебя в руках чудо. Не знаю, права ли мама, но цветы-венки действительно выглядят удивительно, когда ни с того ни с сего прорастают в придорожном буше.
Я хотел украсить ими мамин гроб. Но в феврале в полях любоваться нечем, только сухой землей да банками из-под пива. Этим летом не было ни милостей, ни чудес. Ни одной недели, ни единого дня. После маминых похорон все разошлись по домам, а я, одетый в парадные шмотки, убрал кучу запеканок в холодильник и застыл в прихожей. На заднем дворе сидел Кэп, лакал домашнее пиво с ромом. Ни один из нас не сказал ни слова. Мы оба знали – хорошее кончилось навсегда.
Стоило уйти еще тогда. Я не ушел. Вы когда-нибудь гонялись за кроликом? Видели, как он ни с того ни с сего замирает? Будто больше не может дышать, не может думать – и двигаться тоже. Я чувствовал себя так же. Должен был удрать. Написать Ли, обо всем договориться, причем давно. Господи, да мы бы уже подъезжали в автобусе к Марбл-Бару! Но меня парализовало.
На следующий день на работе я сплюнул в тазик зуб. Ну половину зуба. Выражение лица одноглазого Кэпа, его ухмылка сказали все. Типа, и что ты теперь будешь делать, маменькин сынок, куда побежишь? Никуда. Потому что ни в одной дыре тебя не ждут.
Опять оно тут как тут, всякое дерьмо. Не дает думать о хорошем. Начинаешь мечтать про Ли, а под конец в голову лезут гадости. Потому я и вопил посреди буша. Надрывался, пока в горле не запершило. Это был я – орал на деревья, будто псих.
Тени удлинились. Земля стала более каменистой. Пыль – розовой, местами красной. Вскоре показались эвкалипты. Те, которые сбрасывают кору с верхней половины ствола. Среди них встречаются очень неслабые. Стоят, будто мужики без рубашек. Настоящие мачо, со шрамами, накачанными мышцами на груди и остальными прибамбасами. Смешно. Особенно, когда ты высох от жажды и очумел от ходьбы и воплей.
Я брел почти до темноты. Наконец нашел симпатичную полянку с красной землей и решил, что на сегодня хватит. Набрал коры и веток, развел огонь. Снял ботинки. Расчистил место для сна.
Костер получился душевный. Вокруг было полно дерева, изъеденного термитами, – мертвого, серого и тонкого, как бумага. Горело оно отлично. Хоть какая-то радость.
В тот вечер я съел консервированные ананасы. Устал до чертиков. Я думал, что отключусь сразу, но уснуть не мог.
Жалел, что не взял с собой рома. Хотя я не любитель. Несколько раз принимал таблетки, это мне больше нравилось. Да и то лишь потому, что их можно было стащить у мамы. От таблеток будто туман окутывает. Приятно.
Видно, я дошел до ручки. Раз начал мечтать о роме. Знаете, иногда лучше быть собакой. Пес не мучается мыслями. Лижет себе шишку, да и засыпает. Очень полезное умение. Сильно облегчает собачью жизнь, правда?
Между прочим, многие собаки умнее, чем муж моей матери. У меня было время поломать голову над тем, как он стал гондоном. Может, таким уродился? Значит, люди приходят в мир злыми? Нет, фигня. Иначе капец. Кэпу, наверное, тоже досталось. Вы не подумайте, я его ненавидел. Он был жутким козлом. И умер по-идиотски. Только идиот сумел бы высадить себе глаз мухобойкой. Только идиот сунул бы хлебный нож в раковину так, чтобы ручка торчала наружу. Чтоб получился трамплин для прыжков в бассейн. Я наблюдал, как Кэп гоняет по кухне жирную муху, как она садится на ручку ножа, на самый кончик. Хрясь – и лезвие уже торчит у придурка из глаза. От ужаса я даже не заржал. Дальше веселей. Появляется мама, ахает – о, Сидни! А он отпихивает ее на пианино, выходит и садится в машину. Мама так и пролежала там до темноты, прорыдала все время. А через два дня Капитан вернулся из Джералдтона без глаза.
Слушайте, я никого не оправдываю, но, наверное, Кэп понимал, какой он гад. Иногда сам себя стыдился. Я знаю, что ему было страшно. Когда мама болела, Кэп ни черта не мог сделать. Выглядел перепуганным – настоящий баран, запутавшийся в колючей проволоке. Чем хуже становилось маме, тем меньше времени Капитан проводил дома. Я думал – какое счастье, пусть уходит, пусть напивается с копом возле магазина или торчит в сарае. Только без Кэпа было ничуть не лучше, и это чистая правда. Никому не пожелаю видеть, как его мама умирает одна-одинешенька.
В последние недели она сидела в кресле у окна и молчала. То ли от слабости, то ли от грусти. Хотя иногда оживлялась и начинала говорить. Вспоминала. Школу. Пикники. События тех времен, когда была «леди». Никогда не рассказывала о Монктоне. Только о счастливом прошлом. Будто хранила эти воспоминания в какой-то коробке много лет. Под конец мама лишь шептала и очень путалась. Постоянно повторяла три истории. Большая новогодняя вечеринка на пляже, куда мы ездили вместе. Так красиво, так романтично. Еще концерт, выступление Кейси Чамберс в Муре. И родео в Могамбере. Только я ничего не знал об этих мероприятиях, ничегошеньки. Господи, да я никогда не бывал в Могамбере. И ни на одной пляжной вечеринке. Мама тогда уже так болела, что принимала меня за Кэпа, твою налево! Видимо, действительно его любила. Этого ублюдка.
Нет, она старалась, как могла. Я ее не осуждаю. Была хорошей матерью.
И все же. Под конец я гадал – думает ли она обо мне, я ведь останусь один? Мама знала о том, что умирает. Переварить такое непросто, только неужели она не мечтала спасти меня после своей смерти?
Мама не говорила ни слова, но, мне кажется, перед Рождеством строила планы. Она тогда чувствовала себя довольно хорошо. Наверняка звонила тете Мардж. Просила – когда все случится, забери Джексона. Пожалуйста, Марджи, не оставляй его здесь. Обещай. Да, готов спорить, так оно и было. Мама обо всем позаботилась и придумала, как меня вытащить. Договорилась, чтобы я жил с кузенами в Маунт-Магните. Нам всем пришлось бы трудно, но куда ж деваться, семья есть семья, правильно?
Вот только после Рождества тетя Мардж уже никуда бы меня не забрала. Она больше не хотела видеть мою бесстыжую морду ни за какие шиши. И мама считала – так мне и надо.
Это оказалось самой большой неожиданностью в моей жизни. Самым тяжелым открытием. О собственной маме. О том, что она против меня. С тех пор я много передумал и понял – зря я удивлялся и приходил в ужас. Ведь так было постоянно, просто раньше я не замечал. Сейчас-то я уже не наивный ребенок. Смотрите сами. Почему она не уехала из Монктона, когда жить с Кэпом стало невыносимо? Мама твердила, будто из-за меня, будто она не могла сбежать, боялась, ведь я останусь с Кэпом. Я ей верил. Теперь же думаю – почему мама просто не взяла меня с собой? Мы могли сложить вещи в машину и укатить куда угодно. Начать новую жизнь. Вдвоем. Может, мама дико боялась Гондона – вдруг он найдет нас, что тогда сделает? Или может, я не стоил риска? Может, она, как и все остальные, считала меня сволочью? Понимаете, мама так и не смогла выбрать меня. Третий лишний. Она предпочла Кэпа.
Я знаю, собак кормят отбросами. И лупят, да. Не самая волшебная жизнь, конечно, но иногда, поверьте, быть собакой не так уж и плохо.
Ладно, надоело. Это дерьмо мне давно по барабану. Хотя тогда оно еще болело, и сильно. В ту ночь я сжег много дерева и увидел много звезд.
Наутро я повел себя как дурак. Проснулся, когда солнце уже встало. На завтрак почистил апельсин. Вкуснее апельсина я в жизни не пробовал! Надо было сжевать его медленно, посмаковать, а не проглотить в секунду. Но есть и пить хотелось до чертиков.
Я отлил – моча выглядела темной и воняла. Скоро начну ходить по-большому камушками, как овца. Немного потоптался босиком. Затем осмотрел вещи, вяло и полусонно. Бутыль с водой почти опустела. По весу стала как ведро с воздухом. Зато карабин потяжелел. Ноги по-прежнему гудели, а теперь еще и все тело ныло. Я сидя натянул носки и зашнуровал ботинки. Подбитый глаз страшно разболелся. Он был горячим и пульсировал. Жалко, не нашлось ничего холодного, не то я приложил бы. Что угодно: кусок мяса, замороженный горошек, мокрое полотенце. Однажды после уроков я заскочил в школьный автобус со страшным фингалом, похожим на раздавленную сливу, и прошел мимо девчонки с мороженым. Выхватил его, ткнул в фингал и уселся сзади. Как же приятно было! Девчонка с приятелями, да и остальные в автобусе психовали, но не смели и слова сказать. Ледяное мороженое таяло, текло по моему лицу, а я плевать хотел на всех. Сегодня утром у меня есть лишь апельсиновая кожура. Вот она, валяется передо мной. Куда ж деваться… Подобрал ее, приложил к глазу. О боже! Я взвыл так, что услышали в Сиднее. Поверьте, банановая шкурка для подбитого глаза сгодится, но апельсиновая кожура – нет.
О ней могу сказать одно – она меня взбодрила. Я тут же натянул рюкзак и потопал дальше.
Солнце светило в глаза. Сначала идти было трудно, но скоро я поймал ритм. Меня окружало такое спокойствие… Ну вы понимаете. Тишина. Только звук шагов. Потом я перестал замечать и его. Я слышал лишь птиц. Сорочьи жаворонки. Их пение никогда не приедается. Напоминает о школе. О лавочке под директорским кабинетом. Я вечно там сидел. Эти маленькие птички храбрые, как бушрейнджер Нед Келли, честное слово. Парочка жаворонков, размером не больше ладони, залетала со школьного двора прямо на веранду, к лавочке. Они каждый раз меня навещали. Скакали у ног. Выпячивали грудь и ругались – то ли прогоняли, то ли просто ждали от меня какой-нибудь реакции. Мне стало радостно от одних только воспоминаний.
По словам мамы, я относился бы к школе по-другому, если б хоть чуток старался. Может, я и правда ни черта не понимал, как говорили учителя. У меня тогда не было никаких убеждений, я не представлял, к чему прислушиваться. Не видел в уроках смысла, они казались мне сплошным бредом. Я не помню ни одного умного человека за все годы учебы, но повторяю – я не особо вникал. И вот дела, теперь я капельку скучаю по школе. Никогда не думал, что скажу такое. Я не знал, кто я и на что способен. Вел себя хреново, по-другому не умел. Ко мне постоянно относились по-скотски, каждый божий день, а в подобной ситуации рано или поздно понимаешь – нужно поступать с другими так же. В общем, к четвертому классу дети меня боялись. И мне это нравилось. Ко времени перехода в старшую школу Долли-Дистрикт я уже считался психом. Что совершенно меня устраивало.
Я бросил учебу в прошлом ноябре. Пару раз приходили какие-то типы, искали меня. Но скоро уже весь район знал о мамином раке. Так что меня больше не трогали. Может, старик шепнул пару слов копу. В школе наверняка вздохнули спокойно. Учителям со мной было несладко. Характер и все такое. Замашки малолетнего преступника, понимаешь ли.
Мне дали кличку Джекси Конина. Смешно, видите ли. Я оценил. И позаботился о том, чтобы каждая сука, которая так меня называла, дорого заплатила за свои слова. Без скидок, исключений, залогов и возвратов.
Конину я, между прочим, пробовал. Нормально. Городские теперь такие неженки, что даже кенгуру есть не могут. Скоро они все поголовно станут вегетарианцами – и вот тогда обрыдаются. Им прямая дорога назад в обезьяны.
Даже если твой старик известный идиот, ты не обязан всю жизнь носить то же клеймо. Я не виноват в том, что Капитан тронулся мозгами. Мама винила в этом сначала карты. Потом – компьютер и онлайн казино. Будто сам Кэп тут ни при чем. Слушать тошно. Когда я лупил очередного пацана, то защищал не Капитана. Еще чего! Я защищал себя.
Учителям надоело. Они пригласили мозгоправа из Перта. Я думал, приедет мужик в белом халате, оказалась девица в крошечном платье. Ее интересовало, нравится ли мне бить детей. Я ответил утвердительно – чтобы ее пронять. Она покраснела вся, даже на груди. Милая была девица, только не представляла, что чувствует человек, над которым смеется весь город. А может, мне и правда нравилось мочить пацанов. Особенно тех, кто распускал язык. Нравилось смотреть, как они валятся на спину и ловят ртом воздух. Девица спросила, не одиноко ли мне, нет ли проблем дома. Вот же гений, господи! Я ответил – все нормально, я в полном порядке, – и она поверила. По крайней мере, второй раз не приехала. После этого меня начали еще чаще оставлять после уроков. Несколько раз не допускали до занятий вообще, временно исключали. Задерживаться после уроков я любил. Мог бы руку себе отгрызть, лишь бы сидеть весь день на веранде, смотреть на флагшток и наблюдать за маленькими драчливыми жаворонками. Безопаснее, чем дома, намекну я вам.
В начальной школе я жил неплохо, у меня имелся приятель. Кенни Чен. Его старики держали китайскую забегаловку рядом с пабом. Кенни был маленьким и четырехглазым, но умным. Разговаривал с подковыркой, двусмысленно. Например, отпускал шуточки без улыбки. Любил съязвить, да. Дети говорили, будто Кенни считает себя выше других. Бред. С чего бы мелкому рисоеду так думать?
Мне же казалось, что дети относятся к Кенни Чену паршиво. Поэтому я вертелся вокруг него, по-дружески. Звал погонять мяч и все такое. Тех, кто проявлял к Кенни неуважение, я вырубал с особой жестокостью. И он сделался неприкасаемым, о да… С каждым днем Кенни Чен будто прибавлял в росте и все больше превращался в австралийца. А потом вдруг начал вести себя странно. Даже я решил, что он зарывается. Кенни стал просиживать все перемены в библиотеках. При встрече на улице он даже не смотрел в мою сторону. Я гадал – может, предки Кенни меня не одобряют? Или он принял меня за гея? Азиаты же не любят голубых. Как-то раз на стадионе я хотел обнять Кенни, чисто по-приятельски, а он шарахнулся. Будто я его сейчас ударю. Меня это немножко обидело. В общем, после того я держался подальше, но все равно за ним присматривал. Я человек преданный, так уж устроен. Мало кто понимает, что это значит. Если уж я чему-то отдаюсь, то целиком. Раз и навсегда.
Как бы там ни было, однажды Чены без предупреждения уехали из города. Не знаю почему. Лучше бы Кенни остался. К старшей школе мы бы стали Кониной и Собачатиной. Командовали бы и куролесили вместе, как два супергероя-неудачника. И не пришлось бы мне делать это самому, в одиночку.
В старшую школу я ездил на рейсовом автобусе, в Долли. Меня там будто ждали. Каждый дебил в округе мечтал со мной подраться, даже аборигены. Мать твою, до чего ж они бешеные! Крупным я никогда не был, зато был боевым. Никто не мог сделать со мной такого, чего еще не сделал Гондон, поэтому я никого не боялся. Не отказывал ни одному козлу, который нарывался на ссору. Дрался яростно и жестко, не давал противнику времени на подготовку. Один парень доставал меня целую неделю. Не в лицо, но слухи доходили. Трент Бислей. Ох и здоровый пацан, как мужик, с бакенбардами. Папаша его круто торговал зерном. Однажды я ухватил этого Трента за горло, когда он вышел из спортзала. Голос к придурку вернулся только через два дня.
На самом деле я вел себя так не постоянно. И был не таким, каким меня считали. С учительской машиной все получилось нечаянно. А история про арбалет – вообще выдумка. Люди любят сочинять. Да, я давал учителям прикурить, молол языком, только не со зла. В основном для смеха. И я уверен, что в глубине души некоторые преподы это одобряли, считали мою болтологию смешной. Сразу после похорон за мной опять прислали ищеек. Видимо, соскучились и решили меня вернуть.
Только я не вернусь. Немного жаль, сам не знаю почему. Так странно плестись по мульге и думать о школе. Наверное, птицы виноваты. И спокойствие вокруг.
Солнце поднялось высоко, начало прожигать макушку. Я обмотал голову кухонным полотенцем, на манер джихадиста. Стало чуть легче. К повязке не помешал бы верблюд. И бочка с водой, огромная. Потому что к полудню вода в бутыли закончилась.
И тут мне по-настоящему повезло. Пусть я об этом еще и не подозревал.
Не знаю, на каком расстоянии от автострады я увидел колею. Километров десять прошел, может, и больше. Наткнулся на нее неожиданно. Я упрямо топал на север. Вдруг под ногами оказалось это. Две бороздки поперек моего пути, еле заметные. Я обалдел. Застыл. Я таращил глаза направо-налево, будто хотел перейти улицу и ждал просвета в автомобильном потоке, да только сюда уже давно не заезжала ни одна машина, точно. Земля запеклась как камень. Никаких следов покрышек.
Я сел, чтобы собраться с мыслями. Положение было не очень. От жажды меня начинало плющить. Если не найти воды сегодня или, в крайнем случае, завтра, мне конец.
Значит, пришло время выбирать. Двинуть на запад означало выйти опять к шоссе. То есть выкинуть белый флаг и признать поражение. Но я сказал себе – какой толк от тебя мертвого, а? На восток, вглубь материка, ведет слабая колея. Кто-то же ее сделал. Получается, там что-то есть. Или кто-то надеялся, что там что-то есть. Или что-то раньше было, а теперь – нет. Люди приезжают сюда только по делу. За сандаловым деревом или за золотом. Я сам бывал здесь с Гондоном, стрелял коз. Не прямо здесь, а северней. И я знал – лагерь разбивают поблизости от воды. Может, там стоит резервуар, или мельница, или даже автоцистерна с водой. Шансов мало, но они есть.
Понимаете, я не умею сдаваться. Может, я и правда идиот, как считали одноклассники. Или несговорчивый осел, как говорил директор. В общем, я сидел и пялился на борозды. Шоссе или дикие территории? Ну и выбор. Между реальностью и надеждой. Между водой, которую реально возят по шоссе грузовики, и водой, которую ты до чертиков надеешься отыскать в конце колеи. Я поставил на надежду – наверное, мозги совсем помутились – и побрел на восток. Испытывать судьбу – это про меня.
Земля тут была как везде. Разве что более каменистая по обеим сторонам колеи. Напоминала те места, где мы устраивали лагерь. По выходным, когда искали золото или стреляли коз. У нас были большой старый «форд»-пикап и металлоискатель. Мама тоже ездила. Далеко, к озеру Бальтазар. Родители тогда бредили золотом. Целый день шлялись с металлоискателем, по очереди таскали этот волшебный прибамбас. Они даже мне сделали такую штуку из проволоки, и я бродил с ними. Я тогда был маленьким. В последний день подстреливали козу, разделывали ее, укладывали в большой ящик со льдом и забирали домой. Мама говорила, что в мясе чувствуется соленый привкус здешней травы. Обычно мы останавливались под эвкалиптами с гладкой розовато-красной корой, в верхней части озера. Мама ночевала в кузове, а мы с Капитаном на земле, в спальниках. В лунные ночи озеро казалось полным воды, а не сухой соли. Выглядело необычно, будто другой континент, белый и пустой. Он тянулся, насколько хватало глаз. Шагнешь в такое озеро, и оно тебя поглотит, навеки. Мы туда никогда не ходили. Золото водилось в глубине буша, а козы – на горных кряжах. Мы лишь временами подъезжали посмотреть, ведь зрелище потрясное. Устраивались на симпатичных полянках с темно-красной почвой, усыпанной валежником. Обязательно разводили знатный костер. Жарили на гриле стейки, прихваченные из магазина, а по утрам – тосты. Мама собирала страусиные яйца, дома выдувала их и расписывала, как делают аборигены. Выставляла в магазине, и туристы иногда покупали.
Мы были счастливы тогда втроем. Лучшие дни в моей жизни. Потом мама перестала с нами кататься. Сказала, что ей не нравится стрельба. Справедливо, ведь когда я подрос и научился пользоваться оружием, мы начали больше охотиться, а не искать золото. К тому же в одну из вылазок мама обгорела на солнце, да так сильно, что кожа на плечах облазила пластами. После того мы ездили вдвоем с Кэпом. Под конец уже и не брали металлоискатель с собой. У Кэпа был карабин под патрон двести двадцать два «ремингтон». Достойное оружие с хорошим прицелом. Мы попадали даже в кенгуру, но в основном интересовались козами.
Еще три-четыре дня, и я добреду туда. Спрячусь на время. Пока все не утихнет. Новости устаревают быстро. Может, через несколько недель шоссе опять станет безопасным. Так я рассуждал. В начале пути у меня не было плана, я сорвался из дома наобум. Но теперь идея потихоньку зрела. Разве хоть кто-нибудь на всем белом свете додумается, что я отсиживаюсь на Бальтазаре? Единственные люди, которые могли бы сообразить, умерли.
В последнюю охотничью вылазку с нами поехал еще один чувак. Звали его Билл Кокс. У него были старый квадратный «ленд-ровер», винтовка под патрон 303 калибра и маузер, громкий, как ружье на слона. Билл Кокс утверждал, будто служил с Гондоном в армии, я сомневался. Они совсем не походили на солдат, оба толстые и бородатые. Скорее уж байкеры, а не солдаты. Не успели мы разбить лагерь, как охота им надоела. Они до ночи мололи языком, а потом до обеда спали. На следующий день – то же самое. Стреляли лишь по жестяным банкам и бутылкам, даже задницу не поднимали. Я очень хотел пойти один, подбить козу-другую, но эти двое палили направо и налево из крупнокалиберного оружия, и я не рискнул. В общем, ужасно нудные получились выходные. Я весь день сидел в пикапе, раз за разом перечитывал три комикса и торопил время. Мы так и не выбрались на охоту, и я еле дождался возвращения домой. Спросил у мамы про солдатское прошлое Кэпа и Билла, она ответила – они вместе были за рубежом. Больше я от нее ничего не добился.
Билл Кокс мне ни капли не нравился. Я видел его еще однажды – он подрулил на машине с прицепом, забитым холодильными камерами. Когда распахнулась пассажирская дверь, я заметил маузер и винтовку. Из сарая вышел Гондон с цепной пилой и спальником, закинул вещи в прицеп, зыркнул на меня. И укатил с приятелем. Два идиота.
Уж не знаю, кому принадлежала эта гениальная идея, но магазин тогда переживал черные дни. Поставщики даже не отвечали на звонки Гондона. Поэтому он поехал в район пастбищ, вместе с Биллом Коксом и цепной пилой. Вернулся с полутонной мяса. Да уж, мудрое решение. Понятия не имею, кого именно они распилили, диких лошадей или пастушьих коней. Комиссии по мясу и животноводству без разницы. Не представляю, как Гондон сохранил лицензию. Скандал гудел по всему округу. Дома уже и так было паршиво, но после той истории стало вообще ниже плинтуса.
Я то ли увлекся воспоминаниями, то ли очумел от жажды – в общем, чуть не пропустил прииск. Не обратил на него внимания. Он остался слева и чуть позади, когда я вдруг замер. Будто о чем-то забыл и попробовал вспомнить, только о чем? Повернулся, медленно-медленно, как древний старик. Увидел отвалы пустой породы, груду ржавых консервных банок, солнечного зайчика на железной крыше. День почти умер, да и я тоже. Я стоял, тупо моргал и никак не мог поверить, что это не мираж.
Лачуга. С жестяным дымоходом и линялым тентом, который бахромой свисает вниз. А рядом, на подставке, бак с водой. Самый настоящий, богом клянусь!
Я так долго стоял и таращил глаза, что любой в этой хибаре успел бы нарисовать мой портрет, выпить чая и вызвать копов. Как только до меня дошло, я рухнул животом на землю и пополз по-пластунски. Прям герой стрелялки «Колл оф дьюти», а не полуживой балбес, который не видит лагеря старателей у себя под носом.
Я дотащился до основания большой кучи, это оказалась выкопанная пустая порода. Вокруг валялись мотки проволоки, полусгнивший хлам, ржавые железки, торчали холмики из шлака и камней. Из трубы не шел дым, а на провисшей проволоке, натянутой между колышками перед хибарой, не сохло белье. Машин тоже не было.
Из чехла на шее я вытащил бинокль и стал разглядывать лагерь. Долго. Возле бака растет помидорный куст. Никакого движения, только чуть колышется брезентовый навес. Я смотрел и ждал. Окликнуть бы хозяев, но страшно. В конце концов я решил – пошло оно, я тут сейчас сдохну! Встал и очень осторожно двинулся к лагерю. «Браунинг» выставил вперед, хотя, по правде говоря, не додумался его зарядить. В тот день я умирал от жажды и усталости, поэтому делал все через задницу.
Прямоугольную хибарку возводили в несколько приемов. Сперва стены и крышу из рифленого железа, причем половина гвоздей торчала наружу: то ли ураганом листы разболтало, то ли изначально паршиво сколотили. Сбоку прилепили конструкцию типа фундамента, из кусков жалюзи, листов фанеры и асбеста, все вперемешку. Сверху устроили туалет, который можно было унюхать аж на юге Австралии, в Аделаиде. В дверном проеме висели липкие полоски для ловли мух, а внутри стоял толчок в виде жестяной воронки и больше, кажется, ничего. Воняло безбожно.
Я хрипло каркнул, эй, и не услышал в ответ ни звука. Страшно было ужасно, пить хотелось еще ужасней. Я повернул ручку на двери в лачугу. Не заперто. Заглянул внутрь. Заморгал от полумрака, в нос шибанул смрад. Хоть бы не наткнуться на труп золотоискателя, который лежит в кровати с обглоданным лицом… Трупа не оказалось. Кровати тоже. Лишь дровяная печь, цементное корыто, хромированный стул без спинки и стол, сделанный из молочных ящиков и половины двери. Туалетной двери, судя по запаху.
Я бросил свои вещи и вернулся к баку. Стукнул по нему кулаком – бак тяжело содрогнулся. Полный! Медная ручка на кране отсутствовала, вместо нее на поворотном стержне ржавели плоскогубцы, которые справились с задачей на ура. На сухую землю потекла вода. Выглядела она нормально, но я бы сейчас накинулся на любую, даже на грязную. Я присел возле помидорного куста и стал пить прямо из-под крана.
На вкус вода была очень даже ничего. Только текла не так быстро, как хотелось бы. Я заглатывал ее жадно и торопливо, с жуткими звуками. Хорошо, никто не слышал. Если вы никогда по-настоящему не страдали от жажды, вам меня не понять. Я пил и пил, пока вода не забулькала у меня в яйцах, в ногах, ступнях, пока живот не отяжелел, а спина не заболела.
Я еле встал. Шатаясь, как алкаш, дошел до лачуги. Споткнулся о свой рюкзак, ударился о печку. Увидел полку, на ней – покореженную кастрюлю, черную сковороду и жестянку с кривыми вилками. С трудом отлип от цементного пола, поднялся на ноги. И тут понял, до чего мне повезло. На полке лежал нож для масла. Не простой нож для масла, нет. Я еще не успел взяться за костяную ручку, а уже заметил заточенное лезвие. Провел им по волоскам на руке – ого, какое острое! Кто-то точил его день и ночь, год за годом. От скуки. Иначе зачем бросать такое сокровище. Кто бы ни был этот человек, он спас мою шкуру.
Вода – это одно. Она уберегла меня от смерти, да. По крайней мере, пока. Но нож означал, что я буду жить и дальше. Отдохну, соберусь с мыслями. Оружие обеспечит мясом, вопросов нет, но без ножа до мяса не доберешься.
Господи, какое облегчение! Я чуть не зарыдал. Сел на печь и приказал себе не распускать нюни. Скоро мне дико захотелось помыться. Я разделся, схватил кастрюлю и побрел к баку. Окатил себя водой с ног до головы. Обсох, стоя на каменистой земле. Хорошо-то как! В хибаре я натянул на себя грязную одежду и вновь почувствовал слабость. Лег на цементный пол, сунул под голову камуфляжную куртку и уснул.
Проснувшись, не понял, где я. Сквозь сотни дырок от гвоздей в помещение проникали тонкие полосы света, и целую секунду мне казалось, будто я в клетке. Затем я увидел приоткрытую дверь, карабин у стены и поломанный стул возле печки. Значит, не клетка, все в порядке.
Отвалы пустой породы стали золотистыми, тени от деревьев – длинными и плоскими. Я вышел на улицу босиком. Как приятно найти приют, пусть и ненадолго. Я отлил на кучу, состоящую из старых банок, проволоки, полиэтилена и пластикового мусора. Твою мать, хуже золотоискателей свиней нет! Мне было спокойно. Я заметил кое-где помет, в том числе и свежий, а возле бака – неглубокие кенгуриные норы, следы, еще помет. Это меня взбодрило. Может, здесь мне будет хорошо. Может, все получится.
Я открыл ставни, впустил в хибару воздух и свет. Обулся и пошел за хворостом. Дерева валялось много – усохшая мульга, кусочки старого эвкалипта. Когда дров набралось достаточно для одной ночи, я выломал ветку с листьями и, как смог, вымел из лачуги мышиное дерьмо. Уже под конец обнаружил за дверью метлу и решил завтра прибраться как следует.
Я подготовил дрова в печке, но поджигать не стал. Высыпал все из рюкзака на пол, разложил перед собой. Открыл коробку с патронами. Отсоединил от «браунинга» магазин, зарядил. Положил карабин и магазин на стол из ящиков, сам уселся в дверном проеме на стул без спинки. Есть шанс, что в сумерках явятся кенгуру. Если правильно разыграть карты, то до темноты я раздобуду свежее мясо.
Однако из буша никто не выходил. Кенгуриные норы оставались пустыми и неподвижными, как картинка.
Когда совсем стемнело, я развел огонь в печке и съел последний апельсин. Голод не исчез. Вот к чему приводят мысли о свежем мясе. Однако я не унывал. Знал – животные тут есть. Просто я их немного напугал, но они не устоят перед запахом воды в баке. Подождем до завтра.
Я поддерживал огонь, пока не кончились дрова. Не мерз, просто с костром чувствовал себя не так одиноко. Потом я загасил его и лег.
Я был страшно усталым и одновременно счастливым, но спать не мог. Сперва мешал твердый пол. Потом начались рези в животе. Голодные боли? Ни фига подобного! Какое-то время я корчился и ерзал. Лезть в потемках в грязный и вонючий сортир? Нет уж, спасибо. Я натянул ботинки. Когда терпеть дальше уже не смог, выбежал на улицу и сел под звездами. Господи, ну и звуки! И ощущения… Полночи я мотался туда-сюда и гадил, точно утка. Сперва боялся отходить далеко от хибары. Позже радовался, если успевал выскочить за двери.
И вычислял. Солнечный удар? Вызывает рвоту, а не понос. Еда? Тоже нет, потому что еда у меня давно закончилась. Оставалась вода. Я и не подумал заглянуть в бак, сразу начал пить. А там могло плавать что угодно. Дохлый поссум. Или ворон, который решил стать лебедем. Что бы это ни было, оно прочистило мои внутренности, будто шомпол. К рассвету задница горела огнем – хоть свечу зажигай.
В общем, в первое утро в лагере старателей я почти ничего не делал. В основном дремал. И дергал во сне руками-ногами, как собака. Тупо отлеживался после вчерашней беготни.
Днем я залез на подставку, заглянул в бак. Без фонаря ничего не увидел. Все равно решил кипятить воду. Порадовался покореженной кастрюльке.
В животе урчало до самой темноты, хотя уже почти не резало. Я опять умирал от жажды, но пил по чуть-чуть, изредка делал крошечный глоток из бутыли. Наконец у меня появились силы набрать дров и почистить во всех местах, где я нагадил. А их было много, уж поверьте.
В сумерках возле нор возник кенгуру. Выступил из буша, дальше не двинулся. Я шагнул в дверной проем, взвел «браунинг», тихо-тихо. Вот только ведущим у меня был подбитый глаз. Пока я приспособился к прицелу здоровым глазом, прошла секунда-другая, которая все и решила. Кенгуру оказался очень шустрым. Поднял голову, недовольно принюхался. Он, наверное, ощущал мой запах повсюду. Крупный зверь, плечистый, ушастый. И хитрый, явно здесь не впервые. Думаю, он чуял не только запах, но и мое присутствие. На миг кенгуру замер, подрожал, потом резко повернулся и нырнул за огромные земляные кучи. Все, привет.
Лишь в тот голодный вечер до меня наконец дошло, почему Гондон перестал охотиться. Не из-за истории с кониной. И даже не из-за белой горячки, в которую он впадал по пьяни. Из-за глаза. Правого. Ведущего глаза Гондона. Как раз после неудачной погони за мухой он и возненавидел охоту. Я немножко расстроился, что не понял этого раньше. Не люблю чувствовать себя дураком.
В общем, дела мои обстояли не очень. Я так же хотел есть, как вчера. И чувствовал такую же слабость. Но еще брыкался. У меня была вода, если я не забывал ее кипятить. Была крыша над головой. Минимальный набор для выживания. Я рискнул – и поймал удачу. Дальше следовало все хорошо обдумывать. Быть терпеливым. Сохранять спокойствие.
В ту ночь у огня я мастерил котелок из консервной банки из-под фасоли и мотка проволоки. Работа отвлекала от мыслей о еде. Кроме того, мне нужно было побольше емкостей для кипячения. Проволочную ручку я прикручивал уже в полусне.
Иногда в конце дня опускаешь голову на подушку и понимаешь – ты настолько вымотался, что снов не будет. Слишком устал, чтобы переживать. Слишком обессилел, чтобы порождать ночные кошмары. И вот это – тоже пять минут милости с небес.
На второй день в лагере подбитый глаз стал получше. Совсем опухоль не исчезла, но чуток спала. Как только взошло солнце, я подстрелил песчаного варана размером с мужскую руку. Наглый такой попался. Увидел меня – и даже не дернулся. Глянул – типа, что, хочешь кусочек попробовать? А я хотел, еще как! Только не кусочек, а все. Я сходил в хибару за «браунингом», а когда вернулся, наглец поджидал на том же месте. Загорал на вершине отвала. Секунду назад был королем горы, и вот уже его голова свисает с ветки в десяти метрах от той самой горы. Как там в поговорке? Сегодня пан, а завтра пропал. Вы, конечно, скажете, что двести сорок третий калибр великоват для охоты на ящериц, но к тому времени я уже страшно оголодал. Я бы и из пушки выстрелил. А потом слизывал бы варана с листьев.
Я приготовил его на углях, как абориген. И скажу вам честно, встречалась в моей жизни еда и похуже.
Брошенное жилье вызывает грусть. Наверное, эти бредовые мысли посещают только меня. Да и вообще, вы можете возразить – в мире много жилья не брошенного, а там все равно грустно. Видит бог, наш дом был именно таким. Скорее всего, пустая лачуга просто действовала мне на нервы. Я раньше не оставался в доме один. Чтоб совсем никого рядом. Оказывается, даже идти самому по бушу, и то не так одиноко. Поэтому, наверное, я и вспомнил наш дом. Самый обыкновенный дом из асбестоцементных листов – такой же, как остальные строения на улице. Единственной роскошной вещью в нем было мамино пианино. Я не понимал, зачем оно нам. Никогда не видел, чтобы на нем играли. По-настоящему, в смысле. Когда из Магнита приезжали маленькие кузены, они любили стучать по клавишам, но нормальной мелодии из пианино никто не извлекал. Если мама на нем и играла, то я не слышал. Она вытирала с него пыль, хранила на крышке фотографии в рамочках. На одном фото были мама и Кэп на каком-то побережье. Может, на той самой вечеринке, о которой вспоминала мама. Оба молодые и счастливые. У нее длинные волосы, а он без бороды. Дальше стоял мой младенческий снимок. Я выглядел не сильно довольным. Напоминал жирного старикашку, который требует жратвы, да поскорей.
Еще имелось фото, где мама одна. На нем она поет. В хоре или еще где. В руках у нее то ли программка, то ли книжка, а глаза смотрят вверх, будто мама поет крыше или небу. Ту фотографию я любил больше всего. Каждую неделю мама взбивала салфеточку, смахивала пыль с крышки пианино и протирала стекло на фотографиях специальным средством. Затем «Мистером Шином» полировала все пианино. Иногда пристально на него смотрела. Я, например, заметил это, когда мы пили чай. Она на секунду оторвалась от телика и уставилась на пианино с таким видом, будто вспомнила кого-то из далекого прошлого, кого-то умершего. Потом воткнула вилку в сосиску, и лицо стало равнодушным.
Временами я думаю о той фотографии. О мамином взгляде куда-то вверх. О маме, которая смотрит в небеса. Понимаете, я ее вообще не знал. Вот Ли я знаю хорошо. С мамами же совсем по-другому. Они постоянно рядом, но обычно невидимы. Лишь когда мама исчезает, ее начинает не хватать и появляется интерес к ней. Ли хочет, чтобы я ее знал. Мама, по-моему, никогда не хотела.
Если б кто-то услышал этот бред, то сказал бы, что тут, на краю географии, мне просто некуда время девать. Да, правда, у меня появилось больше времени на размышления, когда я освободился от города, людей и прочего дурдома. «Размышления» – слово, которого тогда, на прииске, я еще не знал. Мне нравится, как оно звучит. Мужика, который рассказал мне про размышления, переполняли слова. Боже мой, их было столько, что он в них тонул. Вот уж кто размышлял много. Имел кучу времени. Кадр. Он хотел, чтобы его знали. Хотя и боялся говорить о себе. Заявлял, что это слишком опасно. Может, так оно и было. Мне же терять нечего. Больше нечего. Только Ли.
После варана я два дня ничего не ел. Никто не подходил к лачуге и прииску. Я опять голодал. Кипятил воду в крошечном жестяном котелке и пил ее горячей – так казалось, будто она занимает больше места в желудке. Если б я заметил ворону или розового какаду, то подстрелил бы и съел. За отвалами я слышал жаворонков, но близко они не подлетали. Похоже, обо мне знал уже весь мир вокруг. Честное слово, я слопал бы что угодно – змею, кузнечика, даже шипастого ящера-молоха. Любое существо, которое проползло бы мимо. Только ничего не ползало, по крайней мере когда я смотрел. Пару раз я думал пожевать красную землю, но это уже для совсем чокнутых, а я до такого еще не докатился. Единственной моей пищей в те дни оказалось несколько мушек, да и то проглотил я их не специально. Жизнь во мне поддерживала только горячая вода, которая пахла дымом, фасолью и горелой жестью.
В хибаре я нашел еще две вещи – шляпу и карту; причем полезной оказалась только шляпа. Старая черная кепка, самая обыкновенная. С надписью «Пенрит ойл». Грязная и наполовину побитая молью, дерьмовая кепка, если честно, но села на меня хорошо. Все ж лучше, чем ходить арабом с тряпкой на голове.
Карту кто-то нарисовал для себя. Грубо набросал западную Австралию, одну, без остального континента. Монктона и Долли там не было. Озера Бальтазар тоже. Только Перт, Калгурли, Брум, Холлс-Крик и Уиндем. Сбоку – несколько цифр в ряд. «ПЕРТ-КАЛГ 590, ПЕРТ-ЮКЛА 1428, ПЕРТ-УИНДЕМ 3227». Эти выцветшие строчки выбили почву у меня из-под ног. Одно дело знать, что от Монктона до Магнита триста километров. И совсем другое – переместить нас с Ли на расстояние в десять раз больше. Карта ни для чего не годилась, на нее можно было лишь смотреть, и я быстро понял, что лучше делать это пореже.
Целыми днями я слонялся по прииску. Приходилось соблюдать осторожность – ямы, дыры и канавы встречались везде. Не хватало еще провалиться в шахтный колодец и сломать шею, будто морковку, хрясь. Или, если падение меня не убьет, очнуться, как в кино, на дне глубокой ямы и увидеть далеко вверху голубой лоскуток неба. Хорошо было бы обследовать старые шахты с бревенчатыми подпорками и металлическими лестницами, но дерево размякло и посерело, а ступени проржавели, поэтому я не рисковал. Все вокруг наводило на мысли о столбняке, который только и мечтает цапнуть тебя за задницу. В траншеях валялись зазубренные консервные банки и битое стекло, патроны от карабинов и винтовок. Попадались бутылочные горы выше меня ростом: бутылки из-под пива и виски, из-под колы и шампанского, пузатые пивные бутылочки и крошечные лекарственные флаконы, синие, зеленые, красные. Прям музей, кишащий змеями и красноспинными пауками. Под листами жести обнаружились потрепанные ботинки и пряжки, кожаная стелька, прогрызенная крысой. Стояли там и ржавые кроватные каркасы, сквозь которые росла трава; мотки проволоки рассыпались на куски от одного лишь прикосновения. Бедлам был страшный. Будто началась война, и люди все бросили. Будто им до смерти надоело, и они смылись. Интересно, сколько народу тут разбогатело? Сколько человек нашли золото, которого хватило хотя бы на угощение друзей в пабе?