Супруги Шельби удалились к себе в спальню. Мистер Шельби, сидя в удобном кресле, просматривал письма, прибывшие с вечерней почтой, а его жена, стоя перед зеркалом, распускала волосы, которые Элиза так искусно уложила перед отъездом своей госпожи в гости. Заметив бледность и расстроенный вид своей служанки, миссис Шельби отпустила ее на весь вечер, посоветовав лечь в постель. Необходимость самой расплетать волосы напомнила ей утренний разговор с Элизой, и она повернулась к мужу.
– Скажи, Артур, кто этот грубый и невоспитанный человек, которого ты сегодня пригласил к столу?
– Его имя – Хеллей, – ответил Шельби, беспокойно повернувшись в кресле и не поднимая глаз от письма.
– Хеллей?.. А кто он такой? И разреши мне спросить, зачем он явился к нам?
– Это человек, с которым мне приходилось вести дела, когда я в последний раз был в Нахчецце, – ответил Шельби.
– И этого достаточно, чтобы он позволил себе явиться к нам к обеду и держаться так, словно он находится у себя дома?
– Я пригласил его, – сказал Шельби. – Мне нужно было произвести с ним расчеты.
– Он работорговец? – спросила миссис Шельби, заметив, что муж ее чем-то смущен.
– Почему ты так думаешь, дитя мое, и к чему этот вопрос? – И Шельби на этот раз прямо посмотрел в лицо жены.
– О, только потому, что Элиза после обеда прибежала ко мне страшно взволнованная. Плача и рыдая, она рассказала мне, что ты беседуешь с торговцем рабами и что он предлагает тебе продать ему ее мальчика. Подумать только! Такая глупенькая!
– Вот как? – произнес мистер Шельби и на несколько мгновений словно целиком углубился в чтение письма, не замечая, что держит его вверх ногами.
«Все равно рано или поздно, а сказать придется», – думал он.
Миссис Шельби продолжала расчесывать волосы.
– Я сказала Элизе, – снова заговорила миссис Шельби, – что она просто дурочка со своими нелепыми страхами. Я сказала ей, что ты никогда никаких дел не имеешь с этими торговцами. Я ведь знаю, что у тебя не может быть намерения продать кого-либо из наших рабов, тем более такому человеку.
– Правильно, Эмилия, – ответил Шельби. – Я и сам всегда так думал и рассуждал. К сожалению, мои дела сейчас в таком положении, что мне не избежать… Мне придется продать кое-кого из моих слуг.
– Продать этому отвратительному человеку, Артур? Это невозможно! Ты шутишь, Шельби!
– Мне очень грустно, но я должен признаться тебе, что говорю совершенно серьезно. Я дал согласие продать Тома.
– Как? Нашего Тома? Этого доброго, преданного человека, который с юных лет был твоим верным слугой? О Шельби!.. Да ведь ты к тому же обещал освободить его… Мы оба обещали ему это, говорили об этом сотни раз. Если это правда, я готова поверить всему. Могу поверить даже, что ты способен продать крошку Гарри, единственного ребенка несчастной Элизы! – воскликнула миссис Шельби с болью и возмущением.
– Ну, раз тебе все равно придется узнать… Да, я договорился продать Тома и Гарри. И я, право, не знаю, почему ты так возмущаешься мною, словно я какое-то чудовище. Ведь я делаю только то, что многие другие делают ежедневно.
– Но почему ты остановил свой выбор именно на них? – спросила миссис Шельби. – Почему ты продаешь именно этих, а не других, если ты вообще вынужден продавать?
– Потому что за них была предложена самая большая сумма, вот почему. Я, конечно, мог сделать и другой выбор, если бы ты дала свое согласие. Этот человек предложил очень высокую цену за Элизу. Тебе бы это больше пришлось по душе?
– Что за негодяй! – вскрикнула миссис Шельби.
– Разумеется, я ни на секунду об этом даже не подумал. Я ни за что не сделал бы этого, чтобы не огорчить тебя. Зачти в мою пользу хотя бы это.
– Дорогой мой, – проговорила миссис Шельби, уже совершенно овладев собой. – Прости мою резкость. Я была поражена и совершенно не подготовлена к этому известию. Но ты все-таки разрешишь мне сказать хоть несколько слов в защиту этих несчастных созданий. Том – такой благородный, такой преданный человек! Мне кажется, Шельби, если бы понадобилось, он отдал бы за тебя свою жизнь.
– Знаю и верю этому. Но что пользы об этом говорить: у меня нет другого выхода.
– Почему не пожертвовать лучше деньгами? Я готова взять часть на себя. О Шельби, ведь я добросовестно старалась выполнять свой долг по отношению к этим несчастным, доверчивым и зависимым существам. Я заботилась о них, обучала их, внимательно следила за их жизнью и бывала посвящена во все их маленькие горести и радости!.. Как покажусь я им теперь на глаза, если мы из-за какой-то ничтожной, жалкой выгоды продадим такого преданного, чудесного, достойного доверия человека, как этот бедный Том, и в одно мгновение лишим его всего, что мы сами научили его любить и уважать? Я старалась внушить этим людям сознание долга по отношению к семье, говорила им о взаимных обязанностях мужа и жены, родителей и детей… Как же я перенесу это?.. Я вынуждена буду открыто признать, что там, где дело идет о денежной выгоде, мы не считаемся ни с долгом, ни с семейными связями, как бы святы они ни были… Я говорила с Элизой о ее мальчике, объясняла ей, что ее долг охранять его и воспитывать в правилах нравственности. Что же я теперь скажу ей, если ты вырвешь у нее ребенка и отдашь его во власть подлого, лишенного совести человека? И все это только ради денег? Я говорила ей, что человек дороже всех денег на земле. Как же ей в будущем верить моим словам, если она увидит, что мы, в прямое противоречие всему говорившемуся мной, продаем ее ребенка, зная, что тем самым мы обрекаем его на гибель?
– Мне очень больно, Эмилия, что ты все это так близко принимаешь к сердцу, – тихо произнес Шельби. – Я с глубоким уважением отношусь к твоим чувствам, хотя и не разделяю их целиком. Но клянусь тебе всем святым: все это бесполезно, у меня нет иного выхода. Я не хотел посвящать тебя во все это, но… короче говоря, у меня нет выбора: я должен продать этих двух или продать плантацию целиком. Я должен пожертвовать ими или всем. В руки Хеллея попала закладная, и если я сейчас же не покрою ее, ему достанется в руки все наше имущество. Я наскреб все, что мог, занял денег, чуть не выпрашивал их у друзей, но не хватило как раз той суммы, которую он предложил за этих двоих. Пришлось уступить ему Тома и Гарри. Мальчуган понравился Хеллею, и он стоял на своем, заявляя, что только при этом условии ликвидирует дело. Я находился в его власти и вынужден был уступить. Если продажа этих двоих так сильно волнует тебя, то что было бы с тобой, если бы пришлось продать всех?
Миссис Шельби стояла, словно пораженная громом. Наконец она опустилась на стул и, закрыв лицо руками, громко застонала.
– Это проклятие, тяготеющее на рабовладении, – сказала она. – Самый факт его существования – проклятие и для раба, и для владельца. Преступление при таких законах, как наши, владеть рабами! Я чувствовала это, когда еще была девушкой. Еще глубже убедилась я в этом после замужества. Но мне все казалось, что возможно как-то перешагнуть через эту бездну… Я надеялась, что лаской, заботой смягчу участь своих рабов, дам им кое-какие знания; думала, что их положение будет лучше, чем на воле… Глупая я, глупая!..
– Жена моя, ты рассуждаешь, как настоящая аболиционистка[8]!
– Если бы аболиционисты знали все, что знаю я о рабовладении, то они многое могли бы еще добавить к своим речам. Нам они нового ничего сказать не могут. Ты знаешь сам: я всегда считала, что рабовладение дело дурное, что я никогда не желала иметь рабов.
– В этом вопросе ты расходишься с очень многими мудрыми и благочестивыми людьми, – возразил Шельби. – Забыла ты разве проповедь пастора Б., произнесенную в позапрошлое воскресенье?
– Я не люблю такие проповеди! – с волнением воскликнула миссис Шельби. – Я не желала бы больше видеть и слышать пастора Б. Священники, возможно, не в силах искоренить это зло… но защищать его!.. Это всегда было неприемлемо для меня. Ты сам, наверно, был невысокого мнения об этой проповеди.
– Не спорю, – произнес Шельби. – Пастыри нередко в этих вопросах заходят дальше нас, бедных грешников… Но вернемся к делу, моя дорогая; я надеюсь, что ты поняла неизбежность свершившегося и признаешь, что я выбрал лучший исход при создавшихся обстоятельствах.
– Да, да, разумеется… – торопливо проговорила миссис Шельби, рассеянно теребя золотую цепочку с часами. – У меня совсем нет драгоценностей, – добавила она после некоторого раздумья. – Нельзя ли было бы продать хоть эти часики? Они когда-то стоили очень дорого… Если б я могла спасти хотя бы мальчика Элизы, я готова была бы с радостью отдать все, что у меня есть…
– Мне очень, очень жаль, Эмилия, – произнес Шельби с грустью, – мне очень жаль, что ты не можешь забыть об этом. Но поверь мне, ты ничем не можешь помочь. Сделка состоялась, документы подписаны и уже в руках Хеллея. Благодари Бога, что не случилось худшего. Этот человек имел возможность погубить всех нас, но теперь я развязался с ним. Если бы ты так же хорошо знала его, как я, ты бы поняла, что мы избежали большой опасности.
– Неужели он такой жестокосердный?
– Он настойчив и неподатлив, как недубленая кожа. Человек, которому безразлично все, за исключением наживы, холодный, безжалостный, как могила и смерть. Если б это ему сулило выгоду, он продал бы родную мать.
– И этому негодяю принадлежат сейчас наш добрый, верный Том и ребенок Элизы?
– Да, и это тяжким бременем лежит у меня на сердце… Кстати, Хеллей очень торопится. Он хотел бы уже завтра увезти свою вновь приобретенную собственность. Я рано утром прикажу оседлать лошадь и уеду. Я не могу встретиться с Томом… что правда, то правда… Тебе я рекомендовал бы также уехать куда-нибудь и взять с собой Элизу. Лучше всего, если он обделает это дело в ее отсутствие.
– Нет, нет! – воскликнула миссис Шельби. – Я ни в коем случае не желаю оказывать поддержку и помощь в этом жестоком деле. Я пойду к бедному нашему Тому. Да поможет ему Бог в его горе! Пусть они знают, что их госпожа всем сердцем сочувствует им. Об Элизе я не смею даже и подумать! Какое преступление мы совершили, что должны были столкнуться с такой страшной необходимостью?
Ни господин, ни госпожа Шельби не подозревали, что весь этот разговор был подслушан лицом, кровно заинтересованным в происходившем.
Вплотную к спальне прилегала большая ниша с выходом в главный коридор. Когда миссис Шельби отослала Элизу, молодой женщине в ее лихорадочном беспокойстве вспомнилась эта ниша. Она пробралась туда и, плотно прижавшись к дверной щели, не упустила ни одного слова, сказанного ее хозяевами.
Когда голоса смолкли, она поднялась и осторожно, крадучись, вышла в коридор. Бледная, дрожа от озноба, с застывшим лицом и плотно сжатыми губами, она утратила всякое сходство с кротким и застенчивым существом, каким она была до сих пор. Неслышно прокравшись по коридору, Элиза на мгновение замерла у дверей своей госпожи, в немой мольбе подняв руки к небу. Затем она прошла в свою каморку. Это была тихая, уютная комнатка, расположенная в том же этаже, что и спальня госпожи. У широкого солнечного окна Элиза нередко сиживала с шитьем, тихо напевая песню. Там на полочке стояли ее книги и всякие безделушки. В шкафу и комоде были сложены ее простенькие платья. Здесь, одним словом, было все ее прошлое, в общем довольно счастливое. На кровати лежал ее спящий ребенок. Длинные локоны небрежно спускались на лоб и щеки. Розовые губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки покоились поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, освещала его лицо.
– Мальчик мой, бедное дитя мое! – прошептала Элиза. – Тебя продали, но твоя мать спасет тебя!
Ни слезинки не капнуло на подушку. При таких страданиях глаза остаются сухими. Только сердце неслышно истекает кровью. Взяв со стола листок бумаги, она поспешно набросала карандашом следующие строки:
«Дорогая миссис! Не считайте меня неблагодарной, не думайте обо мне дурно: я слышала все, о чем вы и наш господин говорили сегодня вечером. Я попытаюсь спасти моего мальчика. Вы не осудите меня. Прощайте и простите меня!»
Сложив записку и надписав на ней имя миссис Шельби, она подошла к комоду и собрала небольшой узелок детских вещей. Такая большая нежность бывает в материнской заботе, что даже в эти ужасные мгновения она не забыла вложить в узелок несколько любимых игрушек своего ребенка. Ярко раскрашенного попугая она отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется.
Разбудить крепко спящего ребенка оказалось не так-то легко, но когда Гарри открыл глаза, то сразу ухватился за попугая. Мать между тем торопливо надевала шляпу и закутывалась в шаль.
– Куда ты, мамми? – спросил он, видя, что она, держа в руках его костюм и шапочку, направляется к кровати.
Элиза близко подошла к нему и с такой серьезностью посмотрела ребенку в глаза, что он сразу же почувствовал необычность происходящего.
– Тише, Гарри, – чуть слышно прошептала она. – Не говори громко, а то нас могут услышать. Пришел злой дядя, он хочет отнять маленького Гарри от его мамы и увезти далеко, далеко… Но мамми не отдаст своего мальчика. Она наденет своему мальчику шапочку, пальтишко и убежит с ним…
Занимая мальчика разговором, она в то же время торопливо одевала его. Затем, взяв его на руки и шепнув, чтобы он вел себя тихо, отворила дверь комнаты, ведущую на веранду, и бесшумно выскользнула в сад.
Была холодная звездная ночь. Элиза плотнее укутала ребенка в свою шаль. Охваченный смутным страхом, мальчик совсем притих, обеими руками охватив шею матери.
Старый Бруно – большой ньюфаундлендский пес, спавший у входа на веранду, приподнялся, слегка зарычав, когда она приблизилась к нему, но она ласково окликнула его по имени, и пес, старый любимец и товарищ ее игр, вильнул хвостом и собрался следовать за нею, хоть и не вполне постигая своим простым собачьим умом, что означает эта необычная ночная прогулка. Он несколько раз приостанавливался, оглядываясь на Элизу, не перестававшую быстро двигаться вперед, затем, словно успокоенный своими размышлениями, нагнал ее и побежал рядом с нею.
Через несколько минут они достигли хижины дяди Тома. Элиза остановилась и постучала в окно.
– Кто это такой? – проговорила тетушка Хлоя, соскочив с постели и поспешно отдергивая занавеску. – Клянусь всеми святыми, это Лиззи! Скорее надень куртку, старина. Тут и наш Бруно, он царапается в дверь… Что бы только это могло значить? Я поскорее отопру дверь.
Дверь распахнулась, и свет зажженной Томом сальной свечи упал на искаженное страданием лицо и темные блуждающие глаза беглянки.
– Господи, сохрани нас! Испугаться можно, глядя на тебя! Ты захворала или что над тобой стряслось?
– Я должна бежать, дядя Том и тетушка Хлоя! Я спряталась сегодня вечером в нише, подле комнаты миссис, и слышала, как наш хозяин сказал ей, что продал торговцу невольниками моего Гарри и тебя, дядя Том. Хозяин завтра с утра уедет, а тот в течение дня явится за своей собственностью.
Том стоял, воздев руки к небу и широко раскрыв глаза. Только постепенно осмыслив услышанное, он медленно опустился на стул и уронил голову на колени.
– Но ведь это не может быть правдой! – вскрикнула тетушка Хлоя. – В чем же он провинился?
– Ни в чем он не провинился. Тут другая причина. Хозяину не хочется его продавать, а миссис… она ведь такая добрая… Я слышала, как она просила за нас, но он сказал ей, что все напрасно. Он должен этому торговцу много денег и находится целиком в его власти. Если хозяин не рассчитается с этим человеком, ему в конце концов придется продать плантацию со всеми людьми. Я даже слышала, как он сказал, что у него нет выбора: либо продать этих двоих, либо – всех. Этот человек жестоко прижимает его… Я думаю, что поступаю правильно, а если и неправильно, что ж? Я не могу иначе.
– А ты, старина? Почему бы тебе не уйти вместе с нею? Неужели ты станешь дожидаться, пока тебя свезут по реке туда, где негров морят голодом и убивают непосильной работой? Я бы в десять раз охотнее умерла, чем отправилась бы туда, – утирая слезы, промолвила тетушка Хлоя. – Есть еще время. Собирайся и беги вместе с Лиззи. У тебя есть пропуск, и ты можешь передвигаться по своему желанию. Приготовься, я соберу твои вещи…
Том поднял голову и с горечью, но спокойно огляделся вокруг.
– Нет, – произнес он. – Я не убегу. Пусть Элиза бежит, она имеет на это право. Я не стану ее отговаривать. Но ведь ты слышала, что она сказала: или нужно продать меня, или все здесь будет разорено и пойдет прахом. Тогда уж лучше пусть продадут меня. Я думаю, что перенесу это не хуже остальных, – добавил он, и судорожное рыдание с хрипом потрясло его широкую грудь. – Мастер всегда находил меня там, где я был нужен. Так будет и дальше. Я никогда не обманывал его доверия, я никогда не пользовался моим пропуском против его желания. Не сделаю этого и теперь. Лучше пусть продадут меня, чем плантацию со всеми людьми и имуществом. Хозяина не следует порицать, Хлоя, он позаботится о тебе и об этих бедняжках, поверь мне.
Говоря это, Том повернулся к складной кроватке, где покоились курчавые головки, и тут выдержка сразу оставила его. Он оперся о спинку стула и, закрыв лицо руками, глухо застонал. Громкие рыдания потрясли его грудь, и крупные слезы хлынули из глаз.
– Послушайте, – сказала Элиза, стоя уже на пороге. – Сегодня днем я видела моего мужа. Я тогда еще ничего не знала о том, что́ нам грозит. Его довели до отчаяния, и он сообщил мне, что собирается бежать. Попытайтесь передать ему известие обо мне. Скажите, что я бежала и постараюсь перебраться в Канаду. Передайте ему мой прощальный привет и скажите, что я никогда не забуду его… Кликните Бруно, – добавила она. – Заприте его! Бедное животное!.. Ему нельзя бежать за мной.