Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«То, что Средний Урал – это становой хребет оборонной промышленности страны, тогда знали все или, по крайней мере, догадывались. Я, молодой опер, – в том числе. Естественно, западные спецслужбы (особенную активность проявляло ЦРУ) нашу область относили к зоне своих «жизненно важных интересов». Особенно в послевоенный период. Этому есть и объяснение: после окончания Великой Отечественной войны и с началом холодной войны СССР начал интенсивное, коренное перевооружение Красной Армии. А кто, как не мы, уральцы, должны были выковать» новые образцы танков, пушек, а потом и ракет? Ну, а коли так, то западных разведчиков хлебом не корми, но дай порыться в новинках науки и техники своего потенциального противника. Аллен Даллес (тогдашний шеф ЦРУ) не уставал запрашивать у конгресса США для своих неотложных нужд все новые и новые бюджетные вливания».
Майор Кадочников, заместитель начальника УгРо области, чувствовал себя нынешним утром неважнецки: всю прошлую ночь он с группой своих, как он выражался, ребяток просидел в засаде. Ни на минуту не сомкнул глаз. Сейчас вот, то и дело позевывая, с нетерпением поглядывал в окно, где свирепствовала метель, мечтая о той минуте, когда ему можно будет рвануть домой – к жене и детям; когда удастся броситься в кровать и мертвецки заснуть часиков этак на двенадцать – никак не меньше. И пусть попробуют только его разбудить!
Недосыпание – не единственная причина дурного расположения духа, пожалуй, даже и не главная. Он буквально зверел, когда разработанная операция на его глазах лопалась, как мыльный пузырь. Он получил точную информацию, что бандюги (два брата-погодка), за которыми он уже охотится полтора месяца, должны были наведаться к мамаше, живущей в собственном доме в пригороде Свердловска, то есть в поселке Палкино. Все предусмотрел. «Капканы» расставил надежные, ребяток проинструктировал. Всю ночь – на ветру и морозе – просидел в засаде. А те, ради кого он пошел на такие жертвы, не появились. Осечка! Почему? А черт его знает. Возможно, кто-то предупредил о засаде, но где произошла утечка информации? Кадочников не верил в это. Он склонялся к тому, что звериное чутье, интуиция подсказала им об опасности. Он искренне верил в интуицию. Потому что он сам мог предсказать о завтрашней неприятности. И его предсказания обычно сбывались. Не на все сто процентов, ясно, но все же…
Сегодня утром, когда он пришел к шефу с пустыми руками, тот устроил ему настоящую баню. А он? Стоял, виновато разглядывая половицы, и молчал. Понимал, что шеф обрабатывает его совсем не зря. Внутри у него все клокотало, но сдержался. Особенно обидно, так как мылили его и парили, будто пацаненка. Мог бы шеф и прошлые заслуги учесть, помягче с ним обойтись: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, а лишь ест, спит и в рот начальству усердно заглядывает.
Кадочников чертыхнулся по адресу шефа. Хорошо, что в кабинете никого нет, и никто не сможет передать. У начальства угодников всегда хватает. Наверное, есть они и у него. Однако он их как-то не замечает. Да и не считает он себя начальством, а скорее всего – чернорабочим. За что, кстати, ему также достается. С полгода назад сам генерал Чернышев прилюдно сказал, что Кадочников все хочет делать своими руками и готов лично брать каждого бандита, а ведь в его задачу входит совсем другое: он, Кадочников, не рядовой оперативник; ему надо над стратегией борьбы с уголовным элементом думать, налаживать контроль за деятельностью подчиненных, иначе говоря, – ру-ко-во-дить. Ты, говорит, майор, кончай с этим… с армейскими замашками; входи в новые условия, перестраивайся на новые рельсы; личная храбрость, говорит, вещь полезная, но и головенкой надо иногда работать. Опять же обиделся, но попробуй-ка возразить генералу! Да и, честно сказать, он прав! Однако ж, обидно все равно!
В таких упреках (так сказать, между строк) он легко прочитывал еще кое-что. Он, Кадочников, скорее всего и получше бы руководил, но, как выражался Чапаев в известном фильме, грамотешки маловато. За его плечами-то всего семь классов. Он и в войну, наверное, пошел бы далеко, подальше, чем командирство взводом полковой разведки, однако с образованием-то – полный конфуз.
Демобилизовавшись и приехав домой, когда вызвали в райком КПСС и сказали, что работать ему, Кадочникову, уже не на ВИЗе, подручным сталевара, как до войны, а в уголовном розыске. Подучили малость. Но что такое трехмесячные курсы? Так… одно баловство. Кто будет спорить: такие курсы – уже кое-что. По крайней мере, он хоть узнал разницу между Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами. Тогда-то, в сорок шестом, начальство хлопало его по плечу и говорило: «Не унывай, мужик. Не в следователи идешь; в твои основные обязанности будет входить другое – пошел, выследил, скрутил, доставил, а тут тебе равных нет». Подслащивали пилюлю-то… Оно так: за четыре года войны двадцать восемь раз переходил линию фронта, и только раз безрезультатно. Во всех других случаях – «язык» был. Однажды даже умудрился пехотного обер-лейтенанта приволочь.
А попозднее ему вообще крупно подфартило: в кустах возле автострады три битых часа сидел он и еще двое разведчиков. Все – ничего. Но потом… Неподалеку остановился роскошный «Опель» и из него, как ошалелый, выскочил фриц и – в придорожные кусты. Видать, крепко прижало. Ну, там он его и взял… прямо за этим делом и со спущенными штанами. При нем черный кожаный портфель. Доставил к своим. Оказалось, майор-фельдъегерь и с секретнейшей почтой. Дошло до командующего фронтом Конева. Конев, значит, приказывает, чтобы он, этот самый фельдъегерь, а при нем младший лейтенант, Кадочников то есть, были доставлены в штаб фронта. Там его, Кадочникова, накормили до отвала, ну, разумеется, поднесли и спиртишку – полнющую фляжку. Ну, говорит Конев, и силен ты, мужик: надо было сподобиться такого важного нацистского франтика голыми руками взять!
К спирту-то из фляжки не притронулся. Видит Конев, что он бережет драгоценную жидкость-то для товарищей боевых; приказывает адъютанту налить, помимо того, полнехонькую, до краев алюминиевую фронтовую кружку, а в ней – пол-литра, и говорит: пей, солдат! Выпил, конечно. А как же! Нельзя отказываться, когда командующий подносит. Последнее, что он помнить, как его выносили из штаба фронта и укладывали в личный автомобиль командующего. Очухался уже в полку. Приоткрыл осторожненько так один глаз, видит, как все на цыпочках ходят, сон, значит, его драгоценный оберегают. Зырк налево – там, сбоку, на постели орден Красного Знамени и орденская книжка лежат. Вот это да, думает про себя, а и не помню, когда товарищ Конев его-то мне вручил. Зырк – налево, а там фляжечка, родимая. «Поди, пустая?» – подумал он. Незаметно для всех тронул рукой. Вот, зараза, – полнехонька!
Как какая-то пружина его подкинула на постели.
– Пьем, мужики! – заорал он. – Маршал Конев жалует!
Выпили… досуха. На троих-то, на разведчиков, маловато показалось. Не пробрало. Так комполка, мужик-то был тоже ничего, из своего НЗ еще чуток добавил по такому случаю спиртишку – еще такую же фляжку. Получилось хорошо. Теперь – в самый раз.
…Расхаживая по кабинету, майор Кадочников недовольно пробурчал:
– Не всем же быть грамотными… Они, грамотные, хлеб-то беленький привыкли кушать… А кому же черняшку потреблять?
Это его любимые аллегории. Он за них цепляется точно также, как утопающий хватается за соломинку. В дверь кабинета кто-то постучал. Кадочников остановился.
– Да-да, входите.
Открылась дверь, и вошел сержант Ивлев. Он – из молодых: два месяца назад окончил Нижнетагильскую школу милиции. Будущий офицер. Аттестован, но документы где-то в Москве подзадержались. Сержант протянул конверт.
– Это – вам, товарищ майор. Просили передать лично в руки.
– Спасибо, сержант. Положи на стол.
Ивлев прошел к столу, положил, повернулся и вышел. Кадочников продолжал стоять на том же месте, пытаясь угадать, что же там, в принесенном конверте? Решил проверить интуицию. Итак, что же она, родненькая говорит – плохое или хорошее? Судя по всему, ни то, ни сё – серединка на половинку, нечто среднее, нейтральное. Он подошел к столу, взял конверт, надорвал, вынул вчетверо сложенный лист, вырванный из школьной тетради, и, с большим трудом разбирая неряшливый почерк, стал читать.
«Майору милиции Кадочникову Н. И.
от внештатного сотрудника уголовного розыска Вайнберга Ильи Иосифовича, носящего кличку «Тихоня»
Р А П О Р Т
Докладываю о нижеследующем:
а) вчера, то есть 29 января 1953 года, в 20 часов 33 минуты, после закрытия магазина «Светлана» заместитель директора Соловейчик Яков Яковлевич, по предварительному сговору с товароведом Прошкиной Аллой Демидовной и с ее молчаливого согласия тайно похитил со склада два куска костюмной чисто шерстяной ткани типа «Бостон» темно-серого цвета объемом 50 м каждый;
б) похищенное означенный гражданин, то есть гражданин Соловейчик, лично вынес через служебный выход и погрузил в служебный автомобиль «Победа» бежевого цвета госномер 05—02 СВА и отвез к себе, очевидно, на квартиру;
в) управлял автомобилем при этом он лично сам.
Сообщая о факте злостного расхищения социалистической собственности, я вправе выразить надежду, что расхититель будет наказан по всей строгости советских законов.
К сему!
«Тихоня», то есть ваш информатор и помощник Вайнберг.
P.S. В том случае, если вы, товарищ майор, захотите узнать еще какие-либо подробности, приходите завтра на встречу в штатском. Мы сможем встретиться ровно в 12.25 возле будки «Соки-воды», что на углу Ленина и Пушкина».
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Обыватель часто, когда хотел человека обозвать, унизить называл „сексотом“. А многие ли из них знали, что же обозначает это слово на самом деле? Смело могу сказать: никто или очень мало кто. Сексот, сексот, повторяли мы в быту, не пытаясь расшифровать сокращенное слово. Так вот: „сексот“ – это секретный сотрудник, чаще всего внештатный, иногда – штатный. Скажите, чего тут унизительного в этих двух словах? Ничего! А в деле, которым занимался „сексот“? Тоже не вижу ничего позорного. Скажите, есть ли государство (пусть самое-пресамое демократическое), в котором бы уголовная или тайная полиция не имела своих секретных агентов и не пользовалась поставляемой ими информацией? Нет таких! „Сексоты“ были у нас до революции, после революции, есть они и сейчас и возьму смелость сказать, что ничуть не меньше. Во времена оные были случаи, когда эти самые „сексоты“ сводили какие-то личные счеты, слали наветы, по которым отправляли на Колыму невинных, – все так. Но… Разве меньше было в обществе анонимов, по писулькам-доносам которых творилось зло. Но они не были „сексотами“! Не „сексоты“ же, заглядывая в замочные скважины, подглядывая за личной жизнью соседа по квартире или товарища по работе, доносили в парткомы, что некий гражданин „Н“ спит с чужой женой?! Совсем не „сексоты“! Ни одна спецслужба, повторю еще раз, никогда не сможет обойтись без информации своих секретных агентов. У нас, конечно, не очень, но на Западе широко практикуется платить за поставляемую информацию, причем платить хорошо. Попросту говоря, это такая же работа, как и всякая другая. Да, „сексотом“ может стать не каждый. Но точно также не может стать каждый, например, столяром, шофером или летчиком. Ну… это я так… к слову».
Майор Кадочников, прочитав рапорт, недовольно покрутив головой, начал свой монолог:
– Сколько раз говорил, чтобы без этих, завихрений, а он все продолжает и продолжает, – Кадочников хмыкнул. – Под детектива работает, то есть хочет им казаться. Не дитя ведь, а… Хотя сообщения его всегда точны, логичны и, главное, – ладно написаны. Вот только почерк… Не приведи Господь! Не первое донесение читаю, а привыкнуть к его каракулям, ну, вот никак не могу приноровиться.
Он свернул обратно бумажку, всунул в конверт и положил в стол – поглубже и подальше. Он считает, что лучше, если сексота знает кто-то один и постоянно имеет с ним дело. Это, чтобы случайно не засветить его и не подставить под удар. Так что его «Тихоню» знает только он. Даже его шеф не имеет представления об информаторе. Знает, что такой есть, – и ладно. Этого достаточно.
– Жаль, что сообщение не по моей части, – разочарованно произнес вслух Кадочников, – но тем не менее… Надо будет с ним встретиться, порасспросить о деталях, убедиться, что информация – стопроцентной надежности и передать в ОБХСС. Это их «епархия». Пусть пошуруют. Понятно, без нас им не обойтись. Но это в том случае, если попросят помощи. А попросят, – он ухмыльнулся, – обязательно. С дебетом-кредитом разбираться – они большие мастаки. А вот брать преступника, проводить обыск и некоторые другие следственные действия, – сказав последние столь мудреные слова, он самодовольно погладил себя по груди, как бы поощряя себя за происходящий процесс самообразования, – это у нас получается все же получше.
Кадочников широко и громко еще раз зевнул, потянулся и пошел к начальству отпрашиваться, чтобы разрешили ему сегодня уйти со службы пораньше: уж больно сильно тянет в постель…
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Вот повсеместно говорят и пишут: «особисты», то есть сотрудники особых отделов, на фронте творили произвол: после освобождения фашистских концлагерей их обитателей, то есть наших военнопленных, отправляли эшелонами в другие лагеря – советские. Иногда, не вникая в обстоятельства, при которых военнопленный оказался в плену. Так, очевидно, бывало. Потому что всеобщая подозрительность, недоверие к собственному народу – это, так сказать, в крови советских вождей. Вот лишь два расхожих постулата: кто не с нами, тот против нас; у нас нет военнопленных, у нас есть лишь предатели.
Я не сделаю никакого открытия, если скажу: слепое следование названным постулатам стоило жизни немалому числу вполне добропорядочных людей. Все это так. Однако я бы не стал об этом лишний раз вспоминать, если бы… Если бы и здесь не было оборотной стороны медали, о которой почему-то сейчас почти не вспоминают. О чем я? О том, что с военнопленными немцы вели соответствующую работу. Не всегда, но вербовка давала свой результат. Находились люди, которые соглашались работать на противника. Им не обязательно тотчас же давали задания. Многих вербовали, если так можно выразиться, про запас. Кто-то, подписывая обязательство, думал, что, попав таким образом на родину, о нем со временем забудут; кто-то сознательно шел на это. Забавно, конечно, но получалось так, что именно те, завербованные военнопленные успешно проходили проверки бдительных особистов. Была еще одна категория военнопленных, самая немногочисленная, но, возможно, самая опасная – это ложные военнопленные, то есть перед тем, как оставить концлагерь под натиском Красной Армии, немцы внедряли в среду военнопленных своих, проверенных людей. Например, из числа полицаев, обагривших руки в крови мирных людей на оккупированных территориях. Конечно, вчерашние полицаи попадали туда под другими фамилиями. Например, им присваивались фамилии тех, кого немцы собирались расстрелять.
У этих, последних тоже не было определенного задания. Впрочем, это не совсем так. У них были задания. Но со спецификой. Им заранее было определено место проживания, чаще всего вблизи секретного оборонного объекта, потом устроиться на работу на этот объект и работать и числиться в передовиках и новаторах, в активистах-общественниках. Короче говоря, заиметь, как сегодня говорят, определенный имидж, стать в глазах окружающих настоящим советским человеком. И последнее задание – ждать, ждать, ждать. Я помню случай, когда к одному вот такому агенту заявились посланцы с Запада аж через пятнадцать лет. Да, таких «военнопленных» было не миллионы, но несколько тысяч – точно. Много таких нашли пристанище после войны на Урале. Я об этом вспомнил не случайно. Я хотел напомнить, что любая медаль имеет две стороны – лицевую и оборотную. Лицевую видят все, а оборотную дано увидеть далеко немногим».
Ведь вот только что светило солнце и – на тебе: откуда ни возьмись, небо заволокли низкие облака, подул пронизывающий ветер, пошел снег, точнее – не снег, а снежная колючая крупа.
Кадочников, стоя возле будки «Соки-воды», поеживаясь от попадавших за шиворот холодных крупинок, поджидал «Тихоню», своего сексота. Он снял меховую варежку, потянул немного к плечу рукав телогрейки и взглянул на часы: они показывали 12.24. Еще минута. Надо же, какая пунктуальность.
«Тихоню» он завидел издали. Тот, беззаботно размахивая авоськой, появился у Главпочтамта, пересек проспект Ленина, пропуская каждую идущую по нему машину. Приблизившись к Кадочникову, полушепотом произнес:
– Здравия желаю, товарищ майор.
– Не придуряйся, – сердито сказал Кадочников, – Ни души кругом. Только мы с тобой – два идиота.
– «Уши» имеют и стены.
– Да, ладно тебе… Мог бы и пораньше прийти.
– Точность – вежливость королей.
– Будет тебе блистать передо мной эрудицией… Не за тем пришел… Говори, что еще у тебя? – Кадочников вновь поежился. – Брр, какая мерзкая погода.
– Не стоит стоять на месте. Пойдемте, товарищ майор. Чтобы не вызывать подозрений.
– Ты прав: стоя на одном месте, можно окончательно задубареть.
Они пошли в сторону улицы Малышева.
– Жду. Чего молчишь?
– Товарищ майор, на мой взгляд, я все сообщил в донесении. Если еще что-то надо, спрашивайте.
Кадочников недовольно хмыкнул и мрачно взглянул на совершенно серьезное лицо Соловейчика.
– Во-первых, во всех малейших подробностях расскажи, каким образом тебе стало все это известно?
– Секрет фирмы…
– Я уже говорил: кончай с этим. Не малец!
– В день, указанный в рапорте, я обратил внимание, что при мне они, заместитель директора Соловейчик и товаровед Прошкина, то и дело загадочно переглядываются. Вот я и взял их под подозрение, догадался, что они что-то замышляют. Вечером я, сделав вид, что спешу домой, ушел чуть-чуть пораньше. То есть, не ушел я на самом деле, а стал следить за ними. Они были все время в своем кабинете, недалеко от подсобки. Я стал, соблюдая все меры предосторожности, прислушиваться, о чем они говорят, оставшись одни. Вот и услышал, что договариваются. Но я знаю: слышать – одно, видеть – совсем другое. Я вышел во двор: там – большая груда всякой тары. Спрятался за нее и стал ждать. Первой ушла Прошкина. Вышла. Огляделась по сторонам. Видимо, хотела удостовериться, что никого нет. Убедилась и пошла. Проходя мимо кабинета, приподнялась на цыпочки и постучала в окно три раза. Она ушла. А, спустя некоторое время, появился он, то есть Соловейчик. Он нес один тюк материи. Положил на заднее сиденье машины. Огляделся по сторонам. Ушел назад. И вновь вернулся с еще одним тюком такой же материи. Положил туда же, на заднее сиденье. Сел на место водителя. Завел машину и уехал. Когда он въехал под арку, чтобы выехать на Восьмое Марта, я выбежал и проследил, куда повернет. Он повернул в свою сторону. Значит? Домой!
– Это – всего лишь твое предположение.
– Но я же до того слышал, как они договаривались. Речь шла о его квартире.
– Скажи, на следующий день, когда ты с ними встретился на работе, как они вели себя по отношению к тебе? Что-то необычное заметил?
– Нет. Все, как обычно… Нормально… А что, товарищ майор?
Кадочников не ответил. Но зато вновь спросил:
– Скажи, он или она тебя не могли заметить?
– Вы о чем, товарищ майор?
– О том, что они могли заметить, что ты следишь за ними.
– Ну, нет! Если бы заметили, то не могли быть наши отношения прежними. Они могли притворяться. Но – меня не проведешь. Я бы учуял все равно.
– Тут что-то не так, нет, не так, – засомневался Кадочников.
– Не сомневайтесь, товарищ майор… Чистейшей воды злостное хищение.
– Скажи еще: два тюка такой ткани… Куда им столько? Продать? Сложно. Сколько денег надо…
– Я слышал между ними разговор о том, что они намерены всю ткань разделать на отрезы по три, три с половиной и четыре метра, а потом, через знакомую женщину, продать на барахолке.
– Они и об этом говорили?
– Да. Они также договорились насчет того, как разделят между собой выручку. Шестьдесят процентов Соловейчик забирает себе, тридцать – Прошкиной, десять – торговке.
– А ты случайно фамилию торговки не слышал?
– Нет. Ее фамилия не называлась.
– Надо же: есть хоть что-то, что тебе неизвестно, – сыронизировал Кадочников и усмехнулся..
– Ваш голос, товарищ майор, звучит не так, как следует, если исходить из серьезности ситуации.
Кадочников пропустил мимо ушей замечание сексота.
– Вот что, «Тихоня», – Кадочников взял его за рукав драпового пальто с каракулевым воротником. – Скажи-ка мне еще одно: зачем тебе все это?
– Что именно, товарищ майор?
– Если бы мы платили за информацию хорошо – другое дело…
– А-а-а, так вот вы о чем?
– Именно об этом! Ради чего сотрудничаешь с органами? Не идеи же ради!
– Почему нет, товарищ майор?
– Свежо предание…
«Тихоня» обидчиво отвернулся.
– Вы, я вижу, мне не доверяете, но почему? Я вас подвел когда-то? Помните, год назад вы мою информацию также подвергали сомнению и что?
– Тогда – правда… все было точно.
– А сейчас? Почему сейчас сомневаетесь? Не сомневайтесь: идите, делайте обыск и, я вам ручаюсь, вы все найдете. Ну, конечно, если будете ходить с неделю вокруг да около, то…
– Ты полагаешь, что все так просто? Ты сообщил, я рванул и накрыл ворюгу?!
– Как хотите, товарищ майор. Я свою часть работы сделал. Сделал, как мог. Теперь – слово за вами.
– Подозрительно, но все равно спасибо. Будем думать.
– Но не долго, товарищ майор, а иначе можете опоздать.
– Будем думать столько, сколько потребуется, «Тихоня».
– Извините, я же по доброте душевной…
– Вот в этом-то я и как раз не совсем уверен.
– Вы… опять о том же? Почему вам, товарищ майор, нельзя поверить, что я могу действовать в ваших интересах исключительно из идейных побуждений? Извините, но я не перевариваю ворюг, а их в системе советской торговли хватает…
– Э-т-то точно! Недавно один районный прокурор на совещании так и сказал: была бы, мол, его воля, то он бы каждого второго торгаша отправил в тюрьму без суда и следствия. И ошибки, то есть невинно посаженного, не оказалось бы.
– Ну, тут он хватил лишку, товарищ майор. Как можно – без суда и следствия?
– Нельзя, конечно, нельзя. Однако все присутствующие его столь эмоциональное высказывание восприняли благожелательно. Во всяком случае, поняли, что он имел в виду. А, говоря так, прокурор лишь хотел подчеркнуть, насколько преступность охватила всю систему торговли. Как с ней бороться – никто не знает.
– Я знаю, товарищ майор.
– Ты?!
– Признайтесь, настоящей борьбы и нет.
Кадочников повернулся и внимательно посмотрел ему в лицо.
– Не понял.
– Вокруг совторговли многие кормятся – те, кто влияют на принятие решений. Вот вы, товарищ майор, получив мой рапорт, о чем в первую очередь подумали?
– Честно?
– Да.
– Подумал в первую очередь о том, что ты фантазируешь…
– Ну? А я что говорю?! Даже вы готовы с порога отмахнуться и все списать на мои, якобы, фантазии. А почему? А потому, что знаете: как только станет известно, что вы копаете под Соловейчика, – такое начнется…
– Какое «такое»?
– Ой-ей-ей… так-таки и не знаете?.. Когда в наш магазин поступает импорт, то во дворе плюнуть негде – сплошь начальство. Пока оно не отоварится – в открытую торговлю ничего не поступит. А самые большие начальники и их родня – даже и не ходят. Им прямо на службу принесут все, что надо.
– Фантазер ты, однако…
– Хотите факты?
– Если уж сказал «а», то у тебя ничего не остается другого, как идти дальше, – почти шутливо заметил Кадочников.
– Извольте, товарищ майор… С месяц назад сам лично отвозил образцы тканей первому секретарю горкома КПСС. Его супруженция, видите ли, решила выбрать что-то поприличнее для своей дочки, для ее обновки на день рождения. Надо ли говорить, что выбранное ею на прилавке никто и никогда не видел? У директора есть список лиц, которые обслуживаются с заднего хода. Сам видел.
– А ты не боишься, что все сказанное тобой будет известно твоему директору?
– Ну, – «Тихоня» опешил, даже остановился от неожиданно прозвучавшего вопроса, – надеюсь на вас, товарищ майор. Вы же не выдадите меня, правда?
– Что ты, конечно, нет. Но с другими, даже из нашего «ведомства», не слишком откровенничай. Поосторожнее, братец.
– Спасибо, напомнили, что язык лучше держать за зубами.
– Вот именно! А вообще, ты опять же прав. У торгаша, когда пытаешься ему прищемить хвост, сразу находится могущественный покровитель. Но ты не думай, что я, осторожничая, испугался. Нет! В данном случае – другое… Даже объяснить не могу.
Они стояли на перекрестке улиц Пушкина и Малышева.
– У вас, товарищ майор, нет больше вопросов? Я пойду. А то в магазине хватятся.
Кадочников протянул осведомителю руку.
– Извини, братец, что не доверяю… Я никому не доверяю. Даже себе. Не обижайся, ладно? А за информацию – спасибо. Ну, будь!
Кадочников крепко пожал «Тихоне» руку, повернулся и пошел назад, в сторону проспекта Ленина, а его осведомитель, потоптавшись чуть-чуть на месте, повернул на право и пошел по улице Малышева. Им во многом было по пути, но шли они разными путями.
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Я скажу про себя: у меня также были свои осведомители, сексоты то есть, – вполне порядочные люди, которым я полностью доверял. Но все же, получив от них информацию, старался оперативным путем перепроверить. Доверяй, но проверяй – моя аксиома. Как другие? Не знаю. Но рискну предположить, что также. Я слышал и тогда, что на Западе за поставляемую информацию платят, прилично платят. У нас же, за десятки лет службы я не помню ни одного случая, чтобы мой сексот получил бы от нашего ведомства какое-то вознаграждение. Признаюсь: в исключительных случаях для получения нужной информации приходилось прибегать к давлению. Нет, не подумайте, что речь идет о физическом воздействии. Речь-то я веду о морально-психологическом воздействии. Но это лишь в отношении лиц, за которыми, мы знали, водятся разные грешки. Не думаю, что нынче правоохранительные органы не пользуются подобными источниками информации. Уголовный мир их называет „стукачами“. Эти самые стукачи из преступной среды имеются как на воле, так и в колониях. Конечно, по возможности старались их обезопасить, но не всегда удавалось. Иногда для них стукачество заканчивалось трагически. Печально, но факт».
Вернувшись в управление, Кадочников на первом же этаже нос к носу столкнулся со старшим оперативным дежурным Савельевым. Они сегодня еще не виделись, поэтому обменялись рукопожатием.
– Что новенького, Яков Ильич?
– Ничего существенного. В основном, сегодня бытовуха.
– Значит, повезло тебе.
– А тебе, что, нет? – спросил Савельев и улыбнулся.
Кадочников ответил как-то неопределенно:
– Не скажи…
Савельев, собравшись идти, пошутил:
– Когда определишься – скажешь, идет? – он пошел, но потом вернулся. – Чуть не забыл: Семеныч тебя искал.
– Чего меня искать – не иголка. Шеф знает. Что ему надо, сказал?
– Нет. Но просил, если тебя увижу, чтобы сказал, что он бы хотел тебя видеть. Заявляет, что срочно.
– На ловца и зверь…
– Не хочешь ли сказать, что и у тебя имеется желание встретиться?
– Вроде того… Иду к нему…
«Начальнику ОБХСС УМГБ Свердловской области
подполковнику Малышеву Ивану Семеновичу
от старшего оперуполномоченного Кобякова А. В.
Р А П О Р Т
Сегодня, то есть 31 декабря, мною взята под наблюдение постоянная торговка на центральной барахолке. Означенная гражданка попала в сферу моего внимания ввиду того, что торгует отрезами чисто шерстяной костюмной ткани типа «Бостон». За несколько часов наблюдения она продала три отреза. Что свидетельствует о том, что у нее имеется какой-то поставщик-оптовик, который, скорее всего, крадет означенную ткань либо на производстве (например, на швейной фабрике «Одежда»), либо в торговой сети. По всем первоначальным признакам, ткань в большом дефиците и запросто ее не достать. Фамилия торговки (мною установлена) Симонова Юлия Аркадьевна.
Жду указаний.
Со своей стороны, считаю необходимым завтра же, в момент очередной купли-продажи, задержать ее и покупателя. Покупателя задержать и привлечь в качестве свидетеля.
Лейтенант Кобяков».
Подполковник Малышев отчаянно ругался с кем-то по телефону, когда вошел в кабинет Кадочников. Он догадался (по отрывочным фразам), что ругается Семеныч с начальником городского управления торговли; ругается из-за того, что надо закрыть какую-то торговую точку для проведения внезапной ревизии, а на том конце провода, видимо, отчаянно возражают.
Завидев вошедшего, Малышев, не прерывая телефонного разговора, рукой показал ему, чтобы тот присел и подождал. Кадочников так и сделал. От нечего делать стал прислушиваться к разговору его давнего друга и, одновременно, соперника по службе.
– Вы что, в самом деле? – продолжал кричать в трубку Малышев. – Мне это надо или вам, в первую очередь? У вас воруют. Мы намерены схватить за руку расхитителей соцсобственности… А вы? Что вы?.. Ну, знаете ли… Я?! Грублю? Вам? Поговорите с моими подчиненными, они расскажут, как звучат мои грубости… Это правда: вы – не мой подчиненный, но и я не ваш слуга… Не надо меня пугать… Вы правы, я тоже коммунист и готов блюсти интересы партии… Да, что вы!.. Вот, а я-то думал, что интересы партии и государства – это одно и тоже. Значит, ошибался… Извините, но у меня нет желания дальше с вами заниматься демагогией… Что?.. Кончайте вы с этим: план, план… Не надо прятаться за необходимостью выполнения плана по товарообороту… Не надо, говорю я вам!… Повторяю: наш разговор теряет смысл: или вы назначаете внеочередную ревизию в магазине, или я иду в горком КПСС и ставлю этот вопрос там, в отделе торговли… Итак… Что вы решили?.. Выходит, закрываете магазин на ревизию все-таки?.. Мудрое, скажу я вам, решение… Что?.. Издеваюсь?… Ни в коем случае! Всего наилучшего.
Малышев положил трубку. И, обращаясь уже к сидевшему молча Кадочникову, сказал:
– Вот так всегда: чуть что, пошевелиться не успеешь – тебе сразу в рыло интересы партии. Мерзавцы! Они, видите ли, идейные, все понимают; они, видите ли, настоящие партийцы… А кто я тогда? Зачем я-то ловлю хапуг? Не за тем ли, чтобы защитить интересы партии?
– Ладно тебе, Семеныч, пузыри-то пускать.
– Тебе хорошо говорить… Тебе не приходится так-то вот…
– Почему? Думаешь, если мы «уголовка», то у нас все гладко? Считаешь, нам не звонят? Не угрожают? Нет, также напоминают и о партийности, и об идейности. Недели две назад (наверное, ты слышал) задержали на пятнадцать суток сыночка командующего УралВО. Он во Дворце металлургов дебош устроил, к девчонкам приставал. Слышал бы ты, каково было мне выслушивать маменьку это великовозрастного балбеса; каких только угроз не наслушался. Кстати, пришлось отпустить – от греха подальше. Будь моя воля – ни за что бы не отпустил.
– И что это на нас нашло? Разнылись…
– Верно, не стоит тратить на такие пустяки время, тем более, что все равно ничего не изменим… Семеныч, а я к тебе по делу.
– Да? Но и я хотел с тобой переговорить по одному делу, но не нашел на месте. Слушаю, с чем пришел? А потом и насчет своей проблемки выскажусь.
– Семеныч, от своего информатора я узнал, что совершено хищение соцсобственности. Место совершения преступления – подсобные помещения магазина «Светлана»…
– Что, опять? – удивился Малышев.
– Что ты имеешь ввиду?
– В прошлом году мы уже вели оперативную разработку. Даже уголовное дело в отношении директора было возбуждено.
– И что?
– Из-за противоречивости свидетельских показаний вынуждены были прекратить уголовное преследование.
Кадочников недоверчиво смотрел на Малышева.
– Только ли по этой причине?
– Разумеется, не только. Покровители-то у него оказались, знаешь, где?
– Могу предположить.
– Так что… дохлое это дело.
– Я так не считаю, – возразил Кадочников.
– Почему?
– По моей информации, сейчас совершил кражу не директор, а его заместитель…
– Кто? Соловейчик?!
– Ты его знаешь?
– Конечно. Он мне тогда порядочным показался. У тебя точная информация?
– Думаю, да. Я встретился с информатором. Уточнил детали. Никаких сомнений не осталось.
– А что он унес?
– Два тюка костюмной ткани типа «Бостон» по 50 метров каждый.
– Ничего себе. Куда он с таким богатством?
– Мой информатор сам слышал, что у Соловейчика есть знакомая базарная торговка. Намерен разделить тюки на отрезы и через торговку продать по частям…
– Погоди-ка… Невероятное совпадение! – воскликнул Малышев. – Сегодня утром мне положил на стол рапорт лейтенант Кобяков. Он докладывает, что взята под негласное наблюдение некая Симонова Юлия Аркадьевна, постоянная торговка на центральной барахолке.
– Чем она торгует?
– По сведениям Кобякова, она скупает краденое и продает. Ее там все знают.
– Семеныч, а мне можно прочитать рапорт?
– Изволь.
Малышев достал из стола лист бумаги и передал Кадочникову. Пробежав глазами корявый текст, Кадочников заметил:
– Все ясно… Все сошлось… Круг замкнулся.
Малышев почесал начавшую уже лысеть голову.
– И что будем делать?
– То, что пишет Кобяков, – брать надо.
– Кого?
– Ясно: сначала – торговку, а потом и… Дело это сугубо по твоему ведомству, тебе и карты в руки.
– И не поможешь?
– Как не помочь… Мои оперативники – в твоем распоряжении.
– Они понадобятся сейчас же. Давай пару мужичков. Сведу их с Кобяковым. Самому-то Кобякову нельзя участвовать непосредственно в задержании торговки. Он там постоянно работает, ему и дальше работать. Не надо, чтобы его видели вместе с милиционерами.
– Как скажешь, Семеныч, – Кадочников встал. – Я пойду к себе. А ты, обмозговав план действий, скажешь, в чем конкретно помощь потребуется.
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Нас двоих – меня и еще одного такого же молодого и начинающего опера – вызвали к начальству и сказали, что мы должны задержать на центральной барахолке (тогда она размещалась за Южной, в сторону Вторчермета) профессиональную фарцовщицу и доставить в управление. Поручение – элементарное. Оно и понятно: нам, молодым и неопытным, пока что серьезного еще не доверяли. Нам лишь сказали, что там же, неподалеку будет находиться опер из ОБХСС, в штатском, и он подаст знак рукой, когда следует начинать. Проблем никаких не предвиделось. Единственное, чего я, например, опасался: задержание будет производиться, как я понял, в самый момент совершения купли-продажи, придется поэтому задерживать и ни в чем неповинного покупателя (он-то не знает, что приобретает краденое), который может отказаться следовать с нами, который может поднять шум на барахолке. Знаете, ведь, как в таких случаях бывает. А лично мне не хотелось шума».
Старшина Плотник, старший сержант Еременко (оба в форме МГБ) и Кобяков (в штатском: в фуфайке, серых валенках фабричной работы и цигейковой поношенной изрядно шапке) в половине одиннадцатого вышли из управления, пересекли площадь, свернули направо, на 8 Марта (там тогда была остановка трамваев, идущих в сторону Южной). На остановке проторчали, наверное, с полчаса. Трамвая №5 (Уралмаш – Южная) все не было. Наконец, он показался на перекрестке, свернул в их сторону. Остановился. Трамвай был переполнен. Входившие и выходившие отчаянно толкались и ссорились нещадно. Арбитром выступала седенькая вагоновожатая, которая из своей кабины пыталась утихомирить спорящих. Тащился трамвай долго до своего кольца. Наконец-таки все трое вышли на Южной. Кобяков пошел вперед, чуть поодаль – двое других. Предосторожность – не лишняя. Этим же трамваем наверняка приехали и завсегдатаи барахолки и, увидев Кобякова вместе с ними, с людьми в форме, могли что-то заподозрить.
Дистанцию они держали и на барахолке. Людей было немного. Очевидно, из-за погоды – метельно и холодно. Плотнику и Еременко не трудно было держать все время в поле зрения Кобякова. А он вертелся возле одного деревянного прилавка. Издали они не видели, что там выложено на продажу.
Первым заметил поданный Кобяковым сигнал (поднятая кверху рука как бы приветствовавшая кого-то из знакомых) сержант Еременко.
– Славик, идем. Пора.
Они даже не пошли – побежали. Боялись опоздать. Успели. Они подскочили в тот момент, когда покупательница, хорошо одетая дородная женщина, отсчитывала деньги за покупку – за отрез костюмной ткани.
– Гражданочки, одну минуту, – сказал строго Плотник.
– В чем дело? – чуть ли не в голос спросили обе женщины – и продавец, и покупатель.
Теперь Плотник обратился только к продавщице:
– Вы, гражданка Симонова, задерживаетесь по подозрению в скупке и продаже краденого…
– Что вы такое говорите? Какое краденое? Какая скупка? – завозмущалась торговка. – Этот отрез я купила мужу, хотела костюм ему сшить, но ему расцветка не понравилась, поэтому пришлось продать.
– Ничего, гражданка Симонова, разберемся, все выясним. Пройдемте с нами, – Плотник повернулся к онемевшей от испуга покупательнице. – И вам, к сожалению, придется также проследовать с нами.
– Товарищ старшина, но причем тут я?
– Притом, что вы свидетель, как эта вот гражданка, – он кивнул в сторону Симоновой, которую уже держал за рукав Еременко, – пыталась вам продать вот эту самую ткань. По нашим сведениям, гражданка, эта ткань краденая.
Покупательница больше не стала возражать. Они пошли. Но Плотник заметил, что Симонова оставляет свою сумку под прилавком.
– Нет, так не пойдет, гражданка Симонова: свою сумку вы заберите с собой. Она вам еще пригодится.
– Это не моя сумка.
– А чья же?
– Вон, соседки справа.
Соседка, торговавшая справа всякой домашней мелочевкой, возмутилась:
– Ты чего это на меня показываешь? У меня отродясь такой сумки не было. Дура!
Торговка, сверкнув глазами, сплюнула.
– У, тварь… продажная!
Симонова нагнулась и подняла сумку. Плотник усмехнулся.
– Теперь – пошли. Теперь – так, как надо…
Третий этаж управления. Кабинет следователя ОБХСС.
Георгий Иванович еще года не работает. Пришел в органы после окончания Свердловского юридического института. Попал – по распределению. Пожалуй, ему повезло. Потому что другие выпускники уехали в Тмутаракань. А он же остался в Свердловске. Да, он пока живет в общаге. Но начальство говорит, что после женитьбы, если таковое случится, дадут ему для начала отдельную комнату в коммуналке. Ну, а там? Как говорится, время покажет. Пока ему удалось расследовать лишь одно хозяйственное преступление. Но начальство успело заметить: молодой специалист имеет хорошую перспективу, поскольку он не только хорошо подготовлен теоретически, а и предельно аккуратен, всегда собран, деловит, не позволяющий себе на работе никакой расхлябанности. Это как раз те самые качества, как считает начальство, которые крайне нужны следователю. Начальство, как в воду глядело, говоря о перспективности молодого специалиста. Александрович пошел далеко. Впрочем, это будет потом. А пока…
В кабинет вошел старшина Плотник.
– Задержанные доставлены, – сказал он. – Говорят, ты ими станешь заниматься.
Они были на «ты». Во-первых, давно знакомы. Во-вторых, так условились. Старшина Плотник был несколько старше по возрасту, но зато Александрович был постарше в звании: ему недавно на погоны нацепили лейтенантские звездочки.
– Все верно, Слава. Давай сюда сначала свидетельницу. Я допрошу ее, отпущу, а потом займусь подозреваемой. А ты, тем временем, садись за рапорт, пиши, как прошло задержание. Для возбуждения уголовного дела нужно. Понял, да?
– Естественно, – ответил Плотник и вышел.
Тут же вошла изрядно располневшая женщина. Она мяла в руках маленький кожаный ридикюль. Увидев, что та волнуется, следователь попробовал ее успокоить.
– Не волнуйтесь вы так, гражданка. Вы ни в чем невиноваты. Проходите по делу как свидетель. Присаживайтесь и успокойтесь. Для вас – ничего страшного.
Заполнив «шапку» протокола допроса свидетеля (ну, то место, где графы насчет следователя, биографических данных допрашиваемого), Александрович поднял глаза на сидящую напротив женщину. Она, судя по всему, несколько пришла в себя.
– Таким образом, с формальностями закончили. Теперь, Наталья Владимировна, расскажите, как все было, – сказал следователь.
– Мне, собственно, и рассказывать нечего… Обычно я редко бываю на барахолке. Сегодня пошла и вот чем закончилось… Решила посмотреть. Пришла на базар, увидела приличную ткань и цена подходящая. Решила отрез купить… мужу на костюм. Посмотрела ткань. Повертела так и эдак. Не решалась долго. Но потом все же решилась… Стала отсчитывать деньги и тут ваши милиционеры. Вот и вся история.
Александрович выложил на стол отрез ткани:
– Это та самая ткань, которую вы намеревались купить?
– Да.
– Раньше вы с продававшей женщиной не были знакомы?
– Нет, никогда.
– Но она же постоянно там торговала.
– Я уже сказала, что на барахолку хожу от случая к случаю, а делаю покупки – и того реже.
– Хорошо, – следователь протянул ей листки протокола. – Прочтите и внизу каждого листка напишите своей рукой «С моих слов записано правильно» и распишитесь.
Она все сделала.
– Мне можно идти? – спросила она?
– Разумеется. Если потребуетесь – пришлем повестку. Наши люди вас проводят.
– Я и сама смогу.
– У нас так положено.
Свидетельница вышла. Александрович вышел из-за стола, выглянул в коридор. Увидев сидевшую там женщину, спросил:
– Симонова? – та кивнула. – Заходите.
Следователь вернулся на место. Симонова уселась, сложив руки на коленях.
– Гражданка Симонова, знаете, по какой причине вы задержаны?
– Старшина сказал, что, я будто бы, торгую краденым. Но – это неправда.
– Правда или неправда – предстоит выяснить мне. С вашей помощью, конечно.
– Вы ведь отпустите меня, да? – спросила с надеждой Симонова и поглядела ему в глаза.
– Не знаю… Это будет зависеть от вас.
– Как? От меня!?
– Ваша дальнейшая судьба – в ваших руках.
– Я вас, гражданин следователь, не понимаю.
– Не притворяйтесь, пожалуйста. Вы не впервые перед следователем. Вы уже привлекались…
– Знаете?.. Когда успели?
– Работаем, гражданка, работаем.
– Вы правы, – призналась она. – Два года назад мне «шили» дело по спекуляции…
– Что значит «шили»? Не вы ли тогда признались в содеянном?
– Да, попробуй у вас не признаться. У вас здесь и мертвый заговорит – о том, что было, о том, чего не было.
– Из вас, что, вышибали нужные показания? Вы об этом?
– Не совсем.
– Что значит «не совсем»?
– Бить – не били, но угрожали.
– Вы – не оригинальны.
– Вы – тоже.
– Давайте не станем пикироваться. И вам, и мне нужна правда… Дадите чистосердечные признания – одно, будете врать – другое. Вы должны помнить: раскаяние и содействие следствию – есть смягчающее вину обстоятельство.
– Не знаю, как вы, но я считаю, что за мной нет вообще никакой вины.
– Хуже для вас…
– Вы угрожаете?
– Нет. Но вижу, что с вами с глазу на глаз оставаться нельзя, – следователь набрал номер. – Дежурный? Найдите, пожалуйста, старшину Плотника. Он где-то рапорт сочиняет. Скажите, чтобы зашел сейчас же к следователю Александровичу, – он положил трубку. – На одну минуту прервемся, гражданка Симонова.
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Я присутствовал на допросе задержанной на барахолке. Она, конечно, немного поломавшись, дала признательные показания. Вырисовывалась следующая картина: несколько дней назад к ней, Симоновой, домой зашла ее знакомая Прошкина. Выпив чайку, поговорив о всяком разном, гостья предложила ей на продажу несколько отрезов костюмной ткани типа «Бостон» на условии – девяносто процентов выручки поставщику, остальное продавцу; она согласилась, поскольку ткань дефицитная и разойдется быстро; она, Симонова, поинтересовалась, откуда эта ткань, на что Прошкина сказала – она принадлежит Соловейчику; Симонова успела продать за эти дни шесть отрезов на общую сумму 48 тысяч рублей; выручку отдавала вечером приходившей Прошкиной; у нее остались нереализованными два отреза, которые следователем были изъяты в качестве «вещдока». Знала ли Симонова, что ткань краденая? Говорит, нет, не знала. Но догадывалась. Какая роль во всем этом Прошкиной? Симонова сказала, что, скорее всего, она всего лишь посредник, то есть Соловейчик не захотел «светиться». Знала ли она, где работают Соловейчик и Прошкина? Да, знала, что Прошкина – товаровед магазина «Светлана», насчет Соловейчика – нет. И не интересовалась.
Молод я тогда был и многого не мог понять. Например, не мог понять, почему этим, в общем-то, рядовым преступлением, какой-то торговкой на барахолке занимается УМГБ? Этим, как я понимал, вполне бы могли справиться сотрудники третьего отделения милиции, в зоне которого находилась та злополучная барахолка. Спрашивал начальство. Оно улыбалось, хлопало меня по плечу и говорило: «Поработаешь побольше – все поймешь, а пока делай то, что говорят те, кто знают, что делают». Я понимал (в моем переводе на обычный язык) это так: не суй свой нос туда, куда не просят.
Надо пояснить: я в милицию пришел по комсомольской путевке, прямо от станка. В войну подростком стал работать на заводе имени Калинина шлифовщиком. В выходные (это уже после войны) меня привлекали для охраны общественного порядка, «бригадмильцем». Ходил на дежурства с удовольствием, не по принуждению. Нравилось. Что? Объяснить не могу даже сейчас. Кто-то заметил, что у меня тяга к этому. И выразили (видимо, в парткоме завода) желание видеть меня в рядах милиции.
Сначала пригласили в заводской комитет комсомола, поговорили. Потом повели в партком, а оттуда – в кадры УМГБ. Подучили чуть-чуть и причислили к уголовному розыску: мужик ты, сказали, крепкий, а знания – дело наживное, со временем придут.
Не всем повезло так, как мне. В том смысле, что повстречал в милиции хороших, честных людей, которые по-отечески относились ко мне; помогали, чем могли. Но и драли, как Сидорову козу, если ошибался. Никакой поблажки! Обижался. Считал, что ко мне несправедливо относятся, придираются, цепляются по пустякам. Обида во мне держалась не больше суток. Уже на другой день все забывалось».
Кабинет заместителя начальника УМГБ.
Полковник Азаров, курирующий службу ОБХСС, нервно вышагивал по кабинету, когда стали собираться вызванные им руководители отделов и некоторые оперативники. Он всегда нервничал, когда видел, что интересы службы и интересы парторганов коренным образом расходятся. Видеть-то он видел, но говорить об этом вслух не смел: партийная дисциплинированность не позволяла. Плюс некоторые обязательства. Он до этого работал инструктором отдела административных органов Свердловского обкома КПСС. А в сорок девятом его пригласил к себе первый секретарь Андрианов и сказал, что партия его направляет на укрепление кадров в УМГБ (его предшественник был арестован как враг народа и пособник империализма, осужден по 58-й на пятнадцать лет лагерей), что партия рассчитывает на его стойкость в отстаивании интересов партии. Что было делать? Как говорится, взять «под козырек». Ему сразу на плечи – три больших звездочки и должность заместителя Чернышева. Повезло мужику. Другие, чтобы достичь подобного, служат десятки лет. А тут… Раз, два – и в дамках! А это значит, что оказанное высокое доверие ему надлежит оправдывать каждодневной службой. И он старался. Но иногда оказывался в тупике.
Вызванные сотрудники управления входили по одному и рассаживались за столами, образовавшими букву «Т». Мрачно оглядев всех присутствующих, он прошел на свое место. Подчиненные, заметив его дурное расположение духа, притихли.
– Я собрал вас, товарищи, чтобы заслушать информацию, обсудить ее и сообща, коллегиально принять решение. Но прежде должен высказать одно замечание: все мы работаем в УМГБ области, а не в каком-нибудь отделении милиции, а посему не пристало подменять собой низовые звенья. Оперативник отделения милиции, если мы так будем действовать дальше, может остаться без работы. Вы понимаете, о чем я?
Все поняли цель и смысл замечания, поэтому промолчали.
– Ваше молчание, товарищи, воспринимаю как согласие. Тогда – перейдем к существу вопроса. Подполковник, что у тебя за дело, связанное с магазином «Светлана»? Прошу – коротко и ясно!
Малышев встал и начал докладывать:
– Наш отдел располагает информацией, что в названном вами, товарищ полковник, магазине имел место факт хищения социалистической собственности, причем в особо крупном размере. По оперативным данным, сумма хищения может превысить (в нынешнем исчислении цен) сто тысяч рублей. Вчера была задержана гражданка Симонова, торговавшая краденым на барахолке…
– Допросили?.. Кто?
– Следователь Александрович…
– Лейтенант, что скажешь?
Александрович также встал.
– Подозреваемая Симонова дала признательные показания…
– Что собираешься делать?
– Думаю возбудить в отношении Симоновой уголовное дело по факту торговли краденым.
– А ты уверен, лейтенант, что докажешь вину? Она знала, что продает краденое?
– Определенно, товарищ полковник, не знала, но могла догадываться.
– Это – не аргумент. Суд не примет ваши или ее догадки. Предположения не могут быть положены в основу обвинительного заключения, – Азаров встал и вновь зашагал по кабинету. – Видите, какими мы с вами пустяками занимаемся? Какая-то базарная торговка… Почему не передали в третье отделение? Вам нечем заняться? По работе соскучились?
Малышев знал, что на эти вопросы отвечать ему.
– Понимаете, товарищ полковник, информация получена нами…
– И что? Получили – передайте. Пусть занимаются там.
– Товарищ полковник, они, там не справятся и дело завалят. Директор…
– Вот именно – директор… Почему твоя голова должна болеть, справятся или не справятся?
Малышева решил поддержать Кадочников.
– Разрешите?
– Тебе-то что не сидится, майор?
– Вы сами сказали, товарищ полковник, что собрали нас, чтобы выслушать, обсудить и принять правильное решение.
– Да, я так сказал… Что из того?
– Значит, я также вправе высказать свое мнение…
– Высказывай. Кто-то тебе мешает?
– Товарищ полковник, вы прекрасно понимаете, что речь идет о престижном, далеко не рядовом магазине. Директор – уважаемый человек. В прошлом году мы подступались уже, но…
– Короче! – прервал его Азаров.
– Мое мнение: а) необходимо произвести обыск на квартире Соловейчика; б) производство по делу ни при каких условиях не передавать в третье отделение, если мы не хотим сами, своими руками погубить и дать возможность виновным вновь уйти от ответственности.
– Майор, на что намекаешь?
– Ни на что.
– Заруби себе на носу, майор: здесь – не фронт, нет ни немцев, ни брустверов, ни амбразур. Брось свои армейские замашки, ясно?
– Я сказал, что думаю…
– Садись, майор. С тобой все ясно. Есть еще те, кто также думают?
Ответил Малышев:
– Здесь все так думают.
– Но замечу: кроме меня, – уточнил полковник Азаров.
– Очень жаль.
– Не надо меня жалеть, подполковник, понял?
– Так точно, понял.
– Ты… что себе позволяешь?! – вскипел Азаров. – Да я… – он вовремя остановил себя, подавил раздражение, попытался успокоиться. Он вернулся на свое место и сел. – Извини… Погорячился… Если так… если все так считают, то я не против. Но имейте в виду: санкцию у прокурора на обыск вам трудно будет добыть.
Малышев заметил:
– Трудно, понимаем. Но мы рассчитываем на вас, товарищ полковник.
– Ну, вы даете!
– Знаем, что у вас, товарищ полковник, очень хорошие отношения с прокурором…
– Вы?.. Хотите, чтобы я?..
– Так точно, товарищ полковник.
– А, ладно, – Азаров хлопнул ладонью по столешнице, – двум смертям не бывать, а одной – не миновать. Добуду я вам санкцию. Только прошу: поделикатнее, поосторожнее. Не забывайте, что дело имеете с зубастой акулой. Не мне вам говорить, что директор «Светланы», узнав, что вы копаете под его людей, такое устроит, что небо с овчинку покажется.
– Рискнем, товарищ полковник.
– Смотрите… смотрите… Рискуете вы… Не забывайте, что о возможных проблемах я вас всех предупредил.
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Санкцию на обыск (по слухам) выбил сам Азаров. В оперативную группу по производству обыска на квартире заместителя директора магазина „Светлана“ Соловейчика (кроме меня) вошли: следователь Александрович, оперуполномоченный уголовного розыска Еременко, майор Кадочников (по его желанию), а возглавил группу сам Малышев. Я испытывал удовольствие, что и мне (наконец-то!) предстоит участвовать в чем-то очень ответственном и, судя по всему, очень важном. С гордостью ждал своего часа. Старшие мои товарищи, конечно, ничего такого уж важного в предстоящем обыске не усматривали. Обычное дело. Но это для них! А для меня… Забегая вперед, скажу, что впоследствии и эти зубры станут растерянно качать головами, вспоминая этот обыск».
Магазин «Светлана». Крохотный кабинетик-закуток.
– Доброе утро, Яков Яковлевич!
Соловейчик оторвал взгляд от документов, лежавших грудой перед ним, увидев вошедшую Прошкину, в ответ на приветствие кивнул и вновь уткнулся в бумаги.
Прошкина, таинственно оглядевшись вокруг, полушепотом сказала:
– Мне что-то тревожно, Яков Яковлевич.
– Что случилось, милейшая Алла Демидовна? – не отрываясь от документов, спросил Соловейчик женщину.
Прошкина убрала со стула лежавшие какие-то книжки и присела. Она смотрела на Соловейчика и не могла надивиться его самообладанию. Ей казалось, что ничто его не сможет вывести из равновесия. Они знакомы (и довольно-таки близко) с сорок второго. И с того времени она не помнит, чтобы он когда-то повысил голос – на нее или на кого-то еще.
– Ты, как гляжу, спишь спокойно?
– Почему бы и нет? Не вижу причин… И тебе рекомендую.
– Вечером должна была зайти Симонова. За очередной партией. Не объявилась. Пошла к ней. Ее и дома не оказалось. Домашние сказали, что она странным образом задерживается: обычно, мол, с барахолки она возвращается в пятом часу. Посидела немного – не дождалась. Сегодняшним утром поехала на барахолку… Тебе не интересно, что там узнала?
– Нет. Что может быть интересного на барахолке? – Соловейчик отодвинул от себя в сторону бумаги и откинулся на спинку стула. – Милейшая Алла Демидовна, вот что я тебе скажу: волноваться надо было раньше. Теперь же – все во власти Всевышнего, а он, ты хорошо знаешь, где находится…
Прошкина нагнулась к нему и прошептала:
– Но… вот-вот нагрянут.
– С чего ты взяла? Спокойствие, милейшая, спокойствие. Что ты вздрагиваешь от каждого шороха? Не кисейная, кажется, барышня.
– На барахолке мне сказали, что вчера торговку, которая рядом с ними торговала, то есть Симонову, замели.
Произнеся столь важное, как ей казалось, сообщение, она стала ждать его реакции. Реакции – никакой! Лишь после минутной паузы Соловейчик заметил:
– Фи! Какие словечки! – презрительно произнес он по-прежнему ровным голосом. – И откуда ты набралась жаргона?
– Сам знаешь…
– Да… Ее не отпустили? – равнодушно поинтересовался Соловейчик.
– Не знаю.
– Надо будет узнать… Не хотелось бы, чтоб из-за нас пострадала.
– Пожалел…
– Вот еще что: когда придут, ты должна лишь каяться, понятно, милейшая? Каяться, бить себя в грудь и больше ничего. Что же касается торговки, то станешь говорить, что она не знала и не могла знать, что поставляемый ей товар на реализацию краденый. Ее надо вывести из-под удара.
– Какой жалостливый…
– Оставь этот тон, милейшая. Мы так должны действовать не только ради нее, но и ради нас. Она нам еще пригодится: русский человек на добро всегда платит добром, ясно?
– Трудно тебя понять… Чего ты хочешь?
– Не задавай лишних вопросов. Я тебе еще раз говорю: на следствии веди себя так, как условились. Все, что касается кражи соцсобственности, – рассказывай все, до запятой. На все другие вопросы следователя – старайся молчать или говорить что-либо несущественное. Впрочем, я не думаю, что при таком нашем примерном поведении у следователя появятся лишние вопросы. У него задача одна: поскорее закончить следствие и дело спихнуть в суд. Чем скорее он это сделает (с нашей помощью), тем для него лучше. Так что он нам будет еще благодарен. Да и в суде пригодится. Раскаяние в содеянном и содействие следствию – существенно смягчающие вину обстоятельства.
– Боязно все равно.
– Для тебя – вообще ничего страшного не предвидится. Я буду брать всю вину на себя. Самое большее – за соучастие получишь пару лет. Пока суд да дело – срок-то и пройдет.
– А с тобой… что?
– Ну, мне светит побольше. Но и я рассчитываю на снисхождение. Как-никак, а участник войны… Еще раз прошу: возьми себя в руки. Ты знала, на что идешь. Сейчас поздно думать о последствиях. Смягчить их – это единственное, что мы можем… Не замыкайся на настоящем… Смело гляди в будущее. А там…
Прошкина скептически посмотрела на него и заметила:
– Там – тоже может повернуться по-всякому.
– Милейшая, Алла Демидовна, избавляйся от пессимизма. С ним трудно жить.
Дом на Набережной.
В половине восьмого вечера в дверь квартиры №17 постучали. Соловейчик, занимавший дальнюю, угловую комнату, слышал, но не пошел открывать. Вышла соседка. Он слышал, как она прошлепала к двери и спросила: «Кто там?» В ответ мужской голос сказал: «Откройте, милиция!»
Он слышал, как звякнула защелка, заскрипела отворяющаяся дверь и голоса.
Соседка:
– Что случилось?
Тот же мужской голос:
– Здесь проживает гражданин Соловейчик?
Соседка:
– Да, вон в той комнате.
Мужской голос:
– Он дома?
Соседка:
– Да… А что случилось?
Мужской голос:
– Разрешите пройти к нему?
Соловейчик, заслышав тяжелые шаги, пошел навстречу. Они встретились в коридоре. Соседка по-прежнему стояла у дверей, испуганно глядя на пришедших.
– В чем дело, товарищи?
– Вы Соловейчик? – спросил подполковник Малышев.
– Да, я Соловейчик – к вашим услугам. В чем дело? Кто вы? Я вас не знаю, не имел чести быть знакомым.
– Вы ошибаетесь… Год назад мы уже встречались.
Соловейчик, присмотревшись к подполковнику, сказал:
– А ведь верно: вы – начальник ОБХСС… мы встречались на работе… однажды… Извините, что сразу не признал. Что же вас в столь поздний час привело ко мне?.. Впрочем… Что мы здесь стоим? Проходите, пожалуйста, ко мне.
Соловейчик пошел вперед, за ним – все остальные. Войдя в комнату – опрятную и уютную – Соловейчик, показав на стулья, пригласил:
– Присаживайтесь, товарищи.
Трое присели, а двое – сержант и высоченный старшина – остались стоять в дверях.
– Гражданин Соловейчик…
– Ну, зачем же столь официально? – упрекнул Соловейчик. – Я вам товарищ…
Малышев оставил упрек без внимания.
– Гражданин Соловейчик, мы намерены произвести обыск у вас…
– Простите, что вы сказали? Обыск?! С какой стати? Это какое-то недоразумение!.. А… санкция прокурора у вас имеется?
– Разумеется, – Малышев протянул ему листок с машинописным текстом и печатью. – Ознакомьтесь.
Соловейчик, прочитав, удивленно сказал:
– Не понимаю, но не смею препятствовать… Что же вы намерены искать?
Малышев не ответил на вопрос. Он обернулся к стоящим в дверях милиционерам.
– Старшина, позаботьтесь насчет понятых.
Старшина вышел, но через минуту появился вновь, а следом за ним вошли в комнату соседи Соловейчика – Нина Васильевна и Игорь Юрьевич Курдюковы.
– Вы, товарищи, привлекаетесь в качестве понятых, – обратился к ним Малышев. – У вас нет возражений?
Соседи отрицательно покачали головами. А Соловейчик сказал:
– Может, представите всех пришедших с вами, товарищ подполковник?
– С удовольствием. Майор Кадочников, заместитель начальника УгРо, старшина Плотник и сержант Еременко, оперуполномоченные УгРо, лейтенант Александрович, следователь ОБХСС, я же – подполковник Малышев, начальник ОБХСС. С понятыми, как понимаю, вы знакомы.
– Спасибо.
– Что ж, тогда – приступайте.
К обыску приступили Плотник и Еременко. Следователь разложил на столе бумаги, приготовившись писать. Кадочников и Малышев продолжали сидеть, внимательно следя с двух сторон за поведением Соловейчика, пытаясь увидеть на его лице беспокойство. Но тот сидел на стуле возле единственного окна и совершенно спокойно листал красочный журнал «Советская женщина», не обращая никакого внимания на все происходящее в комнате. Минут через десять после начала обыска он отложил в сторону журнал и спросил:
– Скажите, что вы намерены найти? Скажите. Может, я сумею вам помочь?
Ответил Малышев:
– Ищем то, что надо. Спасибо за желание помочь, но… Думаю, ребята со своей задачей справятся.
– Ну… ладно. Хозяин – барин, – Соловейчик вновь взял в руки журнал.
Тем временем Плотник и Еременко, тщательно осмотрев содержимое старенького и простенького платяного шкафа, деревянного сундука, окованного цветными жестяными полосками, отодвинули и заглянули за громоздкий и продавленный диван. Пока – ничего.
– Вы могли бы сберечь время, – опять заметил Соловейчик.
– Ничего, мы не спешим. Вы сами знаете: солдат спит – служба идет, – усмехнувшись, заметил Малышев.
Соловейчик также усмехнулся.
– Да, но вам, судя по всему не до сна.
– Согласен с вами. Но мы свое возьмем, – на лице Малышев опять появилась улыбка. – Какие наши годы?
Он улыбался, но внутри-то кошки скреблись. Его беспокоило абсолютное спокойствие хозяина комнаты. «Неужели, – думал он, – уже ничего? Успел избавиться от краденого? Позорище, если опоздали».
Старшина Плотник, тем временем, начал простукивать пол, пытаясь обнаружить под половицами пустоту – тайник. Ничего! Он с минуту постоял, озираясь по сторонам. Потом подошел к Еременко, что-то тому шепнул. Они вновь подошли к платяному шкафу. Встали по обе его стороны и стали отодвигать от стены, пытаясь заглянуть туда. Отодвинув, за шкафом что-то тяжело зашуршало и упало вниз, на пол. Старшина отодвинул со своей стороны побольше, залез туда обеими руками и вытащил большой бумажный сверток, перевязанный бельевой веревкой. Повертев его в руках, подошел к столу и положил перед следователем.
Следователь Александрович, показав рукой на сверток, спросил:
– Что здесь, гражданин Соловейчик?
– Здесь? Ну… ткань… на костюм…
– Понятые, прошу подойти поближе, – следователь на глазах всех присутствующих стал разворачивать сверток.
Там действительно была ткань.
– А я что вам сказал? – заметил со своего места Соловейчик, по-прежнему оставаясь спокойным.
– Да, но… не многовато ли для одного костюма?
– Сколько есть.
Следователь вновь спросил:
– Откуда у вас эта ткань?
– Купил, естественно.
– Где?
– В своем магазине. Из нового поступления.
– Господи, – Нина Васильевна, соседка, всплеснула руками, – Яков Яковлевич, откуда у вас такая уйма денег!
Он не ответил. Однако следователь не оставил без внимания слова одной из понятых.
– В самом деле, откуда?
– Разрешите не отвечать на этот вопрос.
– Почему? Ведь отвечать все равно придется – не сейчас, так потом.
– Потом видно будет, – равнодушно заметил Соловейчик.
Ни Малышев, ни Кадочников ничего не могли понять. У того и у другого в голове застрял один и тот же вопрос: почему он так спокойно реагирует на все происходящее? Невольно начала сквозить мысль, что у него не все в порядке с головой. Следователь черканул на клочке бумаги несколько слов и передал Малышеву. Тот прочитал: «У него – помешательство. Надо будет направить на обследование к психиатру». Малышев согласно кивнул. Но процедуру обыска надо было заканчивать.
Следователь спросил:
– По имеющимся у нас сведениям, эта ткань была похищена в магазине «Светлана». Что вы на это скажете, гражданин Соловейчик?
Соловейчик, недовольно сдвинув к переносице брови, угрюмо сказал:
– Ну, что я на это могу сказать, гражданин следователь, что?!
– Вам виднее, что сказать.
Все присутствующие с удовлетворением отметили, что и он, подозреваемый, обладает эмоциями.
Соловейчик встал. Но Малышев его остановил.
– Нет уж, вы сидите.
Он сел назад.
– Ответьте на вопрос: вы похитили ткань – да или нет?
Соловейчик развел руками.
– Кто-то предал меня… увы… Никому доверять нельзя. Никому! Ну, что за народ, а? Не народ, а кобылка.
– Как понимать ваши слова? Как признание в содеянном?
Следователь ждал, а Соловейчик не спешил с ответом. Он, понурившись, сидел и теребил пальцами бахрому скатерти. После непродолжительной паузы он поднял глаза на сидевших перед ним милиционеров, обреченно вздохнул и махнул рукой.
– А… выхода нет! Только… прошу учесть, что даю показания добровольно, без принуждения с вашей стороны.
Подполковник Малышев возразил:
– Напоминаю: не вы к нам, а мы к вам пришли.
– Это верно.
Следователь спросил:
– Вы похитили из магазина два тюка костюмной ткани типа «Бостон». Мы нашли в результате обыска только один. Где другой тюк?
– О, да вы прекрасно информированы.
Майор Кадочников, ни на минуту не спускавший глаз с лица Соловейчика, ухмыльнулся.
– Служба, гражданин, служба.
– Это верно: служба – дни и ночи.
– Комплимент? Или…
– Без всяких «или», товарищ майор.
К сидевшим за столом подошел старшина Плотник и, обращаясь к старшему по званию, то есть к подполковнику Малышеву, тихонько сказал:
– Осмотр комнаты закончен.
– Хорошо, – Малышев повернулся к Соловейчику. – Итак, гражданин, вы не ответили на вопрос следователя.
Соловейчик, судя по всему, решился.
– Я отвечу не только на означенный вопрос, но и расскажу все остальное. Я, надеюсь, могу рассчитывать, что чистосердечное признание наш суд учтет? – он с надеждой посмотрел на следователя.
Следователь ответил:
– Скорее, да, чем нет.
И Соловейчик во всех подробностях рассказал о краже. Он рассказывал так быстро, что следователь едва успевал записывать. Кадочников и Малышев, слушая, отмечали про себя, что показания точь-в-точь совпадают с информацией осведомителя уголовки. Даже в деталях. О таком обычно приходится лишь мечтать.
– Гражданин Соловейчик, – обратился вновь к нему следователь, – судя по характеру признательных показаний, вы искренне раскаиваетесь в содеянном.
– Я действительно раскаиваюсь и… стыжусь… Войну прошел, трудился, а тут… Нечистая сила под локоть толкнула… Не знаю, как это мог сделать… Вы можете не верить, но я ждал вас. Я чувствовал, что вы за мной придете. Ночами не спал: от каждого стука вздрагивал… Думал, чтобы пойти к вам, но… боязно… Так и не решился.
– И зря, – сочувственно заметил следователь. – Ситуация могла быть иной.
– Увы, – Соловейчик развел руки, – что теперь говорить… Опоздал я.
В отличие от Александровича, сочувствующего Соловейчику, Малышев и Кадочников продолжали относиться с недоверием к показаниям: слишком уж все просто и ясно. Кто перед ними: заблудшая овца или матерый волк? И то, и другое – не исключается. Но, объективности ради, следует признать, что все говорит в пользу первого, а вот в пользу второго ничто не указывает.
– Скажите, гражданин, – обратился Малышев, – зачем вам такие деньги понадобились? Вы – один. Зарабатываете немного, но достаточно. Что-то случилось? Кто-то вымогает?
– Это дело сугубо личное, не хотелось бы впутывать в это других, не имеющих отношения…
Александрович возразил:
– Вы говорите, а мы сами решим, кто имеет отношение к вашему делу, а кто нет.
– Неудобно, знаете ли…
– Не ломайтесь, – раздраженно бросил Малышев. – Неудобно одно: штаны через голову надевать, но клоуну и это удается.
– У меня есть подруга… фронтовая. Десять дней назад сделал предложение… решили соединиться узами брака…
– Кто она? – спросил следователь. Он спросил, хотя ответ уже знал или, точнее сказать, догадывался.
– Аллочка… Простите, Прошкина Алла Демидовна. На фронте сблизились. Она – военврач третьего ранга, я – командир отделения связи. В сорок втором из окружения под Вязьмой вместе выходили… А через год (так судьба распорядилась) оба в плену оказались. В разных концлагерях были. Меня держали в лагере для военнопленных, под Гомелем. Она, как потом, после войны узнал, была в лагере «Терезин» (это в Чехии). Вновь встретились после победы в Свердловске. Вот… Спустя несколько лет решились…
– Причем тут все это? – спросил Александрович.
– Как же! Я подумал, что нам лучше будет, если купим домик на окраине… Чтобы с приусадебным участком.
– Итак, вам понадобились деньги…
– Да… Но, товарищи милиционеры, она ни при чем. Это я все.
Подполковник Малышев саркастически сказал:
– Какое благородство.
Соловейчик развел руками.
– Так воспитан, – и решительно повторил. – Аллочка тут ни при чем.
Кадочников вновь ухмыльнулся.
– Как «ни при чем»? Она же вам помогала в хищении, а потом и в сбыте.
– Вы и это знаете?
– Знаем, потому что задержана торговка на рынке, через которую Прошкина пыталась сплавить украденное.
– Да… но она не хотела… я уговорил. Она категорически возражала. Моя лишь вина.
Следователь Александрович закончил оформление протоколов обыска и изъятия найденного, дал подписать понятым, все время молча стоявшим в сторонке, дал ознакомиться Соловейчику и попросил также подписать.
Соловейчик внимательно прочитал протоколы и поставил подписи. И спросил:
– Что со мной будет?
– Пока мы задержим вас по подозрению в совершении кражи социалистической собственности, а потом будет предъявлено и обвинение в совершении данного преступления, – ответил следователь и стал собирать исписанные листки бумаги в стопку. – Прошу вас, гражданин Соловейчик, собираться.
Шифротелеграмма в Москву из УМГБ Свердловской области:
«Нами задержаны по подозрению в хищении социалистической собственности Соловейчик Яков Яковлевич 1911 года рождения и Прошкина Алла Демидовна 1913 года рождения. По нашим данным, оба в начале 1942 года выходили из окружения под Вязьмой, а в 1943 году оказались в немецко-фашистском плену. Соловейчик находился в концлагере под Гомелем, Прошкина – в концлагере «Терезин» (Чехия). Оба были освобождены в результате наступления Красной Армии.
Прошу проверить по архивам обстоятельства, при которых указанные лица попали в плен и обстоятельства их освобождения из плена. О результатах – информируйте. Генерал Чернышев».
Совещание, проводимое отделом административных органов Свердловского обкома КПСС, закончилось. Все шумно задвигали стульями и стали покидать зал. С кислым выражением лица (не по нутру ему были подобного рода мероприятия, считая единственным их результатом, – пустую трату времени) поднялся со своего места и подполковник Малышев. Он вышел в проход и направился вместе с другими к двери, на выход. Но тут за спиной услышал голос заведующего отделом Савинова:
– Иван Семенович, а вы задержитесь, – Малышев обернулся. – Зайдите ко мне, в кабинет.
– Слушаюсь, – ответил Малышев.
Он вышел в коридор, поднялся на четвертый этаж, прошел прямо, в конец коридора и открыл дубовую дверь приемной Савинова. Сидевшая за пишущей машинкой седоватая старушка подняла вопрошающие глаза.
– Илья Максимович просил зайти.
– Он у себя, – откликнулась старушка. – Проходите, пожалуйста.
Малышев вошел в кабинет и остановился.
– Присаживайся, Иван Семенович, – хозяин кабинета показал рукой на стоящий напротив стул.
Малышев прошел и присел.
– Жалуются на тебя, – без всяких предисловий начал Савинов.
– Меня это не удивляет.
– А меня – очень, – Савинов исподлобья смотрел на сидевшего напротив него. – Я тебе должен напомнить, что не в первый раз.
– Илья Максимович, это же хорошо, когда жалуются. Значит, взяли за живое. Значит, на верном пути. Хуже, когда жулье станет благодарить.
– О чем ты? Какое «жулье»?
– То самое жулье, с которым мне приходится иметь дело.
– Говори, да не заговаривайся. На тебя не жулье, как ты выражаешься, жалуется…
– А кто?
– Первый секретарь горкома партии. Он считает, что ты не с преступностью борешься, а попираешь основные принципы социалистической законности.
– Серьезное обвинение…
– Оставь иронию для другого случая, – Савинов с трудом сдерживался. – Что ты привязался к магазину «Светлана»? Как мне сообщили, ты вновь там разбойничаешь.
– Вы так напрасно со мной… Обижаете…
– А партию обижать можно? А честных коммунистов третировать можно? Я тебе должен напомнить: времена вашего произвола давно закончились. И партия больше вам не даст возможности вернуться к прошлому. Учти!
– Я не третирую честных коммунистов…
– Ты не понимаешь?.. Я тебе уже однажды говорил: ты – коммунист, и будешь делать то, что говорит партия. Тебе понятно?!
– Это понятно. Но непонятно другое: разве партия говорит о том, что коммуниста наличие партбилета избавляет от ответственности? Вор – он и есть вор. Мне все равно: с партбилетом он в кармане или нет.
– Повторяю: говори, да не заговаривайся. Не хочешь ли сказать, что партия состоит из воров?
– Я этого не говорил.
– Не говоришь, но подразумеваешь. Я тебе официально заявляю: все, что связано с членами правящей партии, решать не тебе, а нам. Понятно?
– Нет.
– Дерзишь?! Сожалею… Кстати, я разговаривал с Азаровым… Он также тобой недоволен. Он также просил тебя оставить в покое руководство магазина «Светлана»… Кто ты такой?! Почему не слушаешь советов – ни наших, ни непосредственных руководителей? Так ты можешь далеко уйти. Впрочем, партия тебе не позволит… Иди! И подумай… Пока еще не поздно.
Из воспоминаний полковника милиции Плотника:
«Обыск на квартире Соловейчика лично у меня вызвал двойственное чувство. С одной стороны, у меня он вызвал жалость. Согласитесь, со столь искренним и честным преступником не так уж часто доводится встречаться. Я тогда думал: «Оступился человек… С кем не бывает. Главное, искренне раскаивается, готов загладить вину. Он не увиливает, не валит вину за случившееся на других. Порядочен по отношению к подруге, будущей супруге». Короче говоря, во всех отношениях мужик вправе рассчитывать на сострадание. А, с другой стороны, я все время ловил себя на мысли, что все происходящее производит впечатление чего-то не натурального. Точно также ощущаешь себя, когда приходишь в театр на премьеру, а уходишь после спектакля – обманутым: происходившее на сцене – не искусство, а его подделка.
Майор Кадочников, мой тогдашний кумир, относился с долей скепсиса к происходящему во время обыска. Я это не видел, но ощущал. Я чувствовал, что он прав, а вот объяснить – не мог. Он не доверял, потому что за плечами огромный жизненный опыт. Я не вполне, скажу так, доверял словам Соловейчика, из-за моего слепого поклонения кумиру.
Такое вот странное раздвоение личности произошло во мне.
После обыска я много думал, воскрешая все мельчайшие детали происходившего. И чем дольше думал, тем больше находил в поведении Соловейчика странного. Необъяснимого. Непонятного. Но это – в мелочах. По крупному же – все как раз было предельно понятно: человек совершил нехороший поступок, поддавшись минутной слабости; осознав случившееся с ним, готов на любые жертвы, чтобы исправить зло».
Генералу Чернышеву только что принесли дымящийся чай – в стакане и старинном серебряном подстаканнике. Сделав маленький, пробный глоток, с удовольствием хмыкнул – по его вкусу, значит. А обожал он чай горячий (крутой кипяток, а когда напиток чуть-чуть остывал, то он его уже называл ополосками). Пил без сахара: говорил, что сахар вреден для организма; что от чрезмерного его употребления может развиться сахарный диабет. Дома заварку готовил только сам, не доверяя никому, и по собственному оригинальному рецепту. На службе – это делал его помощник Некрасов, у которого, по словам генерала, на сей счет талант, превосходящий его собственный, то есть генеральский.
Он пил медленно, наслаждаясь напитком, вдыхая его аромат и всякий раз поцокивая языком.
Вошел капитан Некрасов.
– Товарищ генерал, в приемной подполковник Малышев. Говорит, что вы вызывали. Может войти?
– Да. Пусть заходит.
Некрасов вышел и тотчас же вошел Малышев.
– Товарищ генерал…
– Проходи, подполковник, присаживайся, – генерал показал рукой на стоящий напротив стул.
Малышев прошел и присел. Генерал допил чай, отодвинул в сторону подстаканник. Посмотрев внимательно на вошедшего, спросил:
– Как дома? В порядке?
– Так точно, в порядке, товарищ генерал.
– Если что – говори, не стесняйся.
Подполковник еще раз повторил:
– Все в порядке, товарищ генерал.
– Тогда – ладно… Я вот зачем вызвал тебя: Савинов звонил… Пять минут назад… Что там за история с магазином «Светлана»?
Малышев встал.
– Докладываю, товарищ генерал…
– Да, сиди ты, – генерал недовольно поморщился, – мы же одни.
Малышев снова присел на стул.
– От осведомителя стало известно…
– Не надо подробностей. Я подписывал запрос в Москву. Скажи, что-то серьезное?
– Понимаете, товарищ генерал, похищенное подпадает под категорию особо крупного… А, кроме того, в этом деле много неясного, подозрительного.
– Вот как? А мне докладывали, что подозреваемый дает правдивые показания; что у него на квартире во время обыска обнаружено похищенное; что история предельно проста и может уже через месяц пойти в суд… Если, конечно, вы все там не сочтете возможным прекратить уголовное преследование…
– По закону, товарищ генерал, не положено. Не на поруки же отпускать?
– А почему бы и нет? Как-никак фронтовики – оба.
– Не мне этот вопрос решать: суду. Думаю, там учтут и это обстоятельство.
– У тебя, что, есть сомнения насчет их прошлого?
– Не знаю, как и сказать… Очевидного – ничего, однако…
– Тогда зачем надо было в Москву слать запрос?
– Это, собственно, не моя инициатива… Это – капитан госбезопасности Целищев настоял. Узнав, что задержаны находившиеся в плену… Сами знаете, какая у них установка. Не грех, мол, лишний раз перепроверить. Они…
– «Они» – это мы, подполковник, – поправил его генерал.
– Это так, но задачи все же у нас разные.
– Задачи, может, и разные, а вот цель одна – чтобы социалистическое общество с каждым днем здоровело; чтобы твердо и победно все мы шли к коммунизму.
– Согласен, товарищ генерал.
– И на том спасибо, – по лицу генерала пробежала улыбка. – Работайте. Не собираюсь мешать. Поступайте, как считаете нужным. Не хватало, чтобы я занимался каждым воришкой.
– Но воришки-то бывают разные, – заметил подполковник и взглянул в глаза генералу.
– Верно: далеко не по каждому вору звонит Савинов…
– Давят? – спросил Малышев.
– Ну, ты тут перебрал. На меня давить – пустая трата времени. Я и сам могу так надавить… на кого хочешь… что косточки захрустят.
– Это – хорошо!
– Что «хорошо»?
– Все.
– Хорошо-то хорошо, подполковник, но ты тоже будь поумнее, когда разговариваешь с бывшими «комсомолятами», между нами, мальчиками говоря. Вспыхиваешь, как порох, после первого же слова… дерзишь. А они этого там не любят. Я тебе уже как-то говорил, что надо быть подипломатичнее, когда имеешь дело с ними. Я уже советовал тебе: слушай их наставления, согласно кивай, а сам действуй так, как тебе подсказывает совесть и закон.
– Не могу… не умею, товарищ генерал… не обучен.
– Не можешь? Тебе трудно действовать по закону?
– Нет… Не могу лицемерить.
– Ишь ты! А я могу?! Мне-то гораздо больше приходится выслушивать. И ничего! Гибче надо быть, гибче, подполковник. Прямолинейность – не всегда во благо.
– Не умею, – упрямо повторил Малышев.
– Учись! Интересы дела этого требуют.
– Обидно, товарищ генерал…
– Да? Что-то новенькое.
– Обидно, поскольку знаю мотив их защиты руководителей магазина «Светлана»… а… прикрываются партией…
– Не думаешь ли, что я не знаю, что они там пасутся; что имеют свой личный интерес? Знаю, все знаю… И тем не менее выслушал с видимым вниманием все, о чем говорил мне Савинов… И даже пообещал хорошенько наподдавать тебе, чтобы ты «не попирал социалистическую законность».
– От вас, товарищ генерал, я готов… если вы так считаете.
Генерал расхохотался.
– Чудак! Не понял? Я тебя в обиду не дам! Никому!
– Но…
– Но ты тоже постарайся пореже меня подставлять, понял? Не думай, что мне так уж приятно выслушивать этих зануд. Особенно, когда по таким вот пустякам.
– Слушаюсь, товарищ генерал!
– То-то же! – генерал шутливо погрозил ему пальцем. Но потом все же добавил. – Надеюсь, все, о чем мы тут с тобой говорили, останется исключительно между нами?
– Естественно, товарищ генерал! – ответил Малышев и встал. – Разрешите идти?
– Иди… И работай.
– Спасибо, товарищ генерал.
– За что?
– За то, что «наподдавали».
– Хорошо наподдавал?
– Так точно!
– Иди. И скажи там Некрасову, чтобы чайку свеженького спроворил.
Шифротелеграмма из Москвы в УМГБ Свердловской области:
«В ответ на запрос сообщаю:
а) согласно архивным данным, Соловейчик Яков Яковлевич освобожден из плена частями 126-й дивизии 6-й гвардейской армии 2-го Белорусского фронта; проверку проходил в особом отделе дивизии; судя по имеющемуся рапорту лейтенанта особого отдела дивизии Ефремова, ничего подозрительного или заслуживающего внимания в отношении названного лица не установлено; после проверки Соловейчик был зачислен в названную дивизию в качестве санитара медслужбы; замечаний по службе не имел; после демобилизации изъявил желание поехать жить в Свердловск, где, по его словам, живет единственная, оставшаяся в живых, его родственница, фамилия которой не указана; по имеющимся сведениям, Соловейчик родился и вырос в селе Нагорное (в двадцати пяти километрах западнее Каменец-Подольска), которое до присоединения к Украине в 1940-м году входило в состав Польши;
б) согласно архивным данным, Прошкина, лейтенант медицинской службы, пошла на фронт добровольцем, работала военврачом в медсанбате 146-й дивизии Западного фронта; в декабре 1942 года дивизия попала в окружение; часть красноармейцев вышли из окружения, часть присоединилась к партизанскому отряду Федорова; некоторые оказались в плену, в том числе и Прошкина; означенное лицо находилось в нескольких концлагерях; в декабре 1944 года (вместе с другими военнопленными) была освобождена частями того же Белорусского фронта из лагеря «Терезин»; после проверки в особом отделе 6-й гвардейской армии (проверку осуществлял лейтенант Климчук) Прошкина была зачислена в медсанбат военфельдшером 126-й дивизии; ничего порочащего за ней не числится; Прошкина подружилась с Соловейчиком и после демобилизации уехала в Свердловск вместе с ним; до ухода на фронт Прошкина жила в Рязани, где и окончила медицинский институт.
Лейтенант особого отдела дивизии Ефремов Василий Алексеевич в настоящее время в отставке, на пенсии и проживает в Ростове по ул. Красноармейской, 111.
Лейтенант особого отдела армии Климчук Степан Семенович уволен в запас и сейчас работает заместителем директора школы №9 в Брянске и проживает по адресу: Ленина, 16, кв.146.
За содействием – обращайтесь. Полковник Астраханцев».
УМГБ. Кабинет капитана госбезопасности.
Целищев просматривал свежий номер газеты «Правда» с очередным (на четверть первой страницы) портретом товарища Сталина, когда в его кабинетик на третьем этаже вошел Ярошенко.
– Товарищ капитан, арестованный доставлен. Ввести?
– Давай-давай.
Тот вышел и через минуту вновь появился, но теперь уже сопровождал Соловейчика.
– Присаживайтесь, пожалуйста, гражданин Соловейчик, – обратился к нему Целищев.
Ярошенко остался стоять у дверей.
– А ты можешь быть свободен… Пока.
– Но, товарищ капитан…
Ярошенко хотел возразить и сказать, что согласно инструкции он не может оставлять арестованного один на один со следователем: мало ли что может тот выкинуть. Целищев прервал его.
– Оставь нас. Понадобишься – вызову.
– Слушаюсь, – ответил он и, повернувшись, вышел.
– Мы с вами не знакомы, Яков Яковлевич, не так ли?
– Кажется… Скажите, а где мой следователь? Мне сказали, что ведут на допрос. Почему не он, а вы?
– Не огорчайтесь, Яков Яковлевич. По вашему делу был и остается следователем Александрович. И вы еще не раз с ним встретитесь. Я же – по другому ведомству…
– Не понимаю…
– Ничего, сейчас поймете. Яков Яковлевич, с вами имеет честь беседовать капитан госбезопасности Целищев…
– Простите… Госбезопасности?!
– Так точно.
– Признаться, сильно удивлен, товарищ… простите, гражданин капитан. Я – не дока в таких делах, однако полагал, что обвинение, предъявленное мне, вне сферы интересов чекистов. Или я ошибался?
– Нет. Вы правы.
– А коли так, то…
– Яков Яковлевич, меня не интересует ваше дело…
– А что? Зачем я у вас?
– Я решил, видите ли, побеседовать с вами на другую тему и тешу себя надеждой, что вы со мной будете искренни…
– А было разве иначе?
– Не знаю.
– Так знайте же: мне скрывать нечего.
– Очень хорошо… если так.
– Я считаю так: сумел натворить – умей и отвечать за сделанное. Когда все налицо, юлить и увиливать – безрассудство. Все равно не поможет, все равно посадят.
– Вы все правильно понимаете. И, значит, моя задача упрощается.
– Простите, но могу я знать вашу «задачу»?
– Отчасти.
– Почему лишь «отчасти»?
– В моем ведомстве не принято сразу раскрывать все карты.
– Гражданин капитан, вот я у вас уже минут пятнадцать, а по-прежнему не знаю, зачем доставлен.
– Не думаю, что следует спешить. Не горит, не правда ли? Времени достаточно – и у вас, и у меня.
– Вы меня вконец запутали. Все же скажите, чем вызван интерес вашего ведомства к моей скромной персоне?
– Вам интересно?