– Ты меня понял, Кнопка?

– Да, – процедил Берт.

Отец выпрямился и подошел к нему. Гилберт услышал его сипящее дыхание и уловил запах спирта.

– Алер тебе понравится. Он тоже знал маму.

Берт недоверчиво поднял глаза.

– Да, – кивнул папа. – Мы с мамой давно с ним дружили. Еще до того, как ты родился.

Все это он говорил как-то безучастно, будто передавал чье-то послание. Берту даже показалось, что он врет. И про маму, и про Гильдию Бойцов.

– Ага, – Гилберт украдкой покосился на лестницу. Стоять перед папой было неуютно, хотелось поскорее убежать к себе. Папа заметил его взгляд.

– Иди, – он вздохнул будто бы с облегчением. – Скоро позову тебя обедать.

Гилберт заметил кадку с торчащим свиным окороком недалеко от разожженной печи. Со среза еще сочилась кровь, собираясь вокруг головки кости. Папа обернулся за его взглядом и предложил:

– Хочешь помочь разделать?

– Не-а.

В спальне он достал из комода “Поучения благой Альмалексии”. Хотел перечитать ее и задержаться на кое-каких главах: “Подозрительном лекаре”, “Вареном кагути” и “Гуарах и крабах”. Они возвращали на годик назад, когда все было проще.

Не то, что сейчас. Шесть с половиной – это тебе не хухры-мухры.

Он лежал на кровати на спине, закинув ноги на стену. Как раз начал перечитывать “Подозрительного лекаря”, когда с улицы свистнули:

– Фи-и-и-иу!

Берт встрепенулся и уронил ноги на подушку. Сердце затрепыхалось, как пойманная бабочка.

– Фуфел? – он спрыгнул с кровати и побежал к окну.

Внизу шуршала крона вяза. Берт распахнул створки и увидел, как Аксель карабкается вверх по дереву.

– Здорóво, мелкий! – кинул тот, ловко хватаясь за ветки и отталкиваясь ногами от ствола.

– Ты зачем сюда ползешь?

– Базар есть, – пыхтел Фуфел. – Не орать же с улицы. Ух… Лирен сказал, тебя батя замуровал.

– Ну, да.

Фуфел подтянулся на верхней толстой ветке и закинул ноги на ту, что тянулась к окну. Затем резко согнулся и сел.

– Ты не видел, как твой батя позапрошлой ночью со смены приходил? – он подполз к окну, схватился за раму и перемахнул на подоконник, усевшись спиной к косяку. Потом глянул в комнату и обвел ее глазами: – Симпатичный шалаш.

– Ага. Нет, не видел. А что? – Берт почувствовал в животе шевеление тревоги.

– Так ты не в курсе, что он отмутил?

– Нет.

Аксель привалился затылком к раме и провел рукой по лицу, забавно оттянув щеки. Гилберт с усилием влез на подоконник, еле закинув туда ногу и подтянувшись. Фуфел поднял его и усадил напротив.

– Короче. Он Чуму порешал.

– Что?

– Убил, дурик! Твой батя убил Чуму!

Берт вытаращился на него так, будто впервые видел. Внутренности обледенели. Он смотрел на Фуфела, раскрыв рот, а тот смотрел на него, подняв брови.

Поначалу в голове зияла пустота, точно после взрыва, а потом пробился вопрос: “Почему он ничего не сказал?”

ПОЧЕМУ ОН НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТ?

Смесь из злости и ужаса окатила его с ног до головы. Губы задрожали в попытках произнести хоть одно слово.

– Вот тебе и… – Фуфел передразнил его, широко раскрыв рот и пошлепав губами, как выброшенная на берег рыба.

– Н-н… Но он ничего… Откуда ты знаешь? – Берт едва связывал слова.

– Босяк знакомый видел, как он приходил домой к Чуме, они там пошумели, и батя твой вышел весь в крови.

– Нет…

– Что “нет”? Ты Чуму когда в последний раз видел? Только когда он тебя об мостовую башкой долбил, и я тоже. Потом его вообще все потеряли.

– А… А Бьюли? Ее видели?

– Нет. Не знаю. Может, уехала, но никто не видел.

Берт закрыл лицо руками и потер глаза.

– Вот такие дела, мелкий, – вздохнул Фуфел и снова обвел взглядом комнату. – Вот такие дела… Лирен, кстати, говорил, тебя тут шарашило по-черному.

– Угу, – промычал Гилберт в ладони. Он отлично понял, что это значит.

– Собственно, сейчас-то полегче?

– Угу.

– Не буду я тебе этот сахар больше давать, ну его нахер. А то откинешься еще, печально будет.

– Ну, да, – Берт убрал руки от лица и протяжно вздохнул, глядя на улицу. В лицо дул нежный летний ветерок, вяз весело шелестел, но на душе холодело. Руки покрылись мурашками.

Он слышал, как в кухонном окне прямо под ним стучал нож. Папа счищал мясо со свиной кости. Или нарезал овощи. Для Берта он вдруг отчасти превратился в ту тень, какой был до того, как умерла мама. Гилберт знал, как зовут эту тень, как она выглядит и чем занимается, но все равно она оставалась туманной фигурой. С неизвестными мыслями и неизвестными планами.

Эта тень убила Чуму. Да, Берт час назад говорил Лирену, как хорошо было бы узнать, что Чуму загрызли в лесу медведи, но это было несерьезно. Чума калечил и портил жизнь, но он был ее частью. Ее кирпичиком. Таким же, как Бьюли, Лирен, Фуфел, Нивенир, Гаффер, остальная мошкара, папа и Лереси. Все в этом городе были кирпичиками той жизни, к которой привык Гилберт. И один из них выпал, а значит, картина стала другой. Не целой.

А самое жуткое, что другой, ближайший кирпичик, – Бьюли, – пропал. Так же, как пропала мама.

От этой мысли Берт вздрогнул. Фуфел чуть наклонился к нему, дохнув запахом табака, и спросил:

– Тебя когда выпустят-то?

– Не знаю, – сухо ответил Гилберт. – Меня сегодня отдадут какому-то учителю в Гильдию Бойцов.

– О, хорошо. Может, хоть никакой другой Чума тебя шпынять не станет.

Берт перевел на него усталый взгляд.

***

Сразу как Фуфел ушел (точнее, он, как куница, вертко слез по дереву), Берт вернулся с “Поучениям” и продолжил читать “Подозрительного лекаря”. Правда, буквы никак не складывались в слова: Гилберт не мог думать ни о чем, кроме Бьюли и Чумы.

Стучание ножа в кухне вызывало нервную дрожь и холод под сердцем. Берту все казалось, что оно в любой момент утихнет, а на лестнице послышатся тяжелые отцовские шаги и его свистящее дыхание. Затем он распахнет дверь и…

Стучание затихло.

– Кнопка! Спускайся, готово!

Берт вздрогнул и прижал книгу к груди.

“Вот я сейчас спущусь, а он там стоит с ножом в крови.”

– Кнопка!

– Иду, – хрипло откликнулся Берт и убрал книгу дрожащей рукой.

Но папа не стоял с ножом в крови. Когда Гилберт спустился, то увидел его протирающим разделочную стойку. Крови нигде не было. Кадка, из которой он доставал окорок, была закрыта. В потухшей печи добулькивал котелок. В углу стойки притулилась початая бутылка эля. Пахло специями и мясом. А на обеденном столе дымилась мисочка густой похлебки.

Берт перевел недоверчивый взгляд на отца. Тот обернулся из-за плеча и взглядом указал на миску.

– Нам скоро идти, не забывай.

Гилберт настороженно уселся за стол и взял ложку, хотя аппетита не было и в помине. Он смотрел на кубики вареного мяса в охристом вязком бульоне, россыпь петрушки, кусочки моркови и картошки. К лицу поднимался теплый пар. Берт сглотнул и тихо спросил:

– Пап… А ты видел Чуму? Ну, Чамбера?

– Видел, – папа продолжал скользить тряпкой по столешнице, не оборачиваясь. Только голос помрачнел.

– Что с ним стало?

Папа помолчал. Он все тер и тер, а потом отложил тряпку и повернулся с выражением полной отчужденности.

– Мне пришлось его обезвредить.

Берт смотрел на него, широко распахнув глаза. Дым от похлебки припекал подбородок.

– Тебе уже кто-то рассказал? – спокойно спросил папа. Гилберт кивнул, и он добавил: – Кто?

– Лирен. Он… От этого… От босого слышал.

– Я хотел только поговорить с ним, – говорил папа. – Но потом мы… Начали повышать друг на друга голос, и Чамбер схватился за меч. Мне пришлось обороняться.

Берт опустил глаза в похлебку и спросил:

– А Бьюли? Она с ним постоянно была. А теперь пропала.

– У нее светлые волосы?

– Да.

Папа глубоко вздохнул и потер переносицу. Гилберт смутно помнил этот жест.

– Я нашел в его доме девушку со светлыми волосами. Она была уже мертва.

Ложка выпала из пальцев и стукнулась об стол. Гилберт не моргая смотрел на отца. Чувствовал, как сердце растворяется под ребрами. В горле встал ком. Мир вокруг папиного лица размылся и окрасился в черный.

– Извини, Кнопка.

– Это… Точно?

– У нее было светло-голубое платье.

Да. Светло-голубое. Как в тот раз, в “Дубе и патерице”, когда Чума обоих выставил на улицу.

Уголки губ Берта задрожали. Он приложил руки ко рту и тяжело задышал. Внутри все задрожало и заныло, в голове застучала боль.

Мир потерял будто все кирпичики за раз.

Перед глазами все расплылось. В похлебку упала слеза. А потом вторая.

Берт не увидел, как папа метнулся к нему. Не почувствовал, как положил руку на плечо.

– Ты ее знал? Ты дружил с ней?

– Б-ли, – стонал Гилберт в сжатые пальцы. – Бь… Бь-ли…

Отец поднял его из-за стола и стиснул в объятиях. Берт уткнулся ему в пахнущее спиртом плечо и завыл. Папа решил не говорить, что стало с Бьюли. Что она лежала в кровати Чумы голая, с красным ожерельем из отпечатков рук на шее и синяками на лице. По внутренней стороне бедер размазалась кровь. На простынях тоже.

– Прости, Кнопка, прости, – папа гладил его по спине и волосам. – Если бы я знал…

– Бь-ли! – ревел Гилберт. – Ну почему?!

К Алеру Дренну они тогда не пошли.

***

Хотя он и правда понравился Берту, когда Лереси привела в Гильдию Бойцов через два дня (у отца была служба). До этого Гилберт безвылазно сидел дома: читал взахлеб, работал по дому или просто смотрел в окно. Без конца думал о Бьюли, прокручивал в памяти ее слова “умничка” и “солнышко”. Ее поцелуй. Ощущение ее кожи, прикосновение к волосам, сладкий запах духов. Ее серые, как у мамы, глаза. Ее кровь, струящуюся по подбородку после удара Чумы. Ее вспухшие губы и горящий на щеке след ладони. Ее голос. “Фамвер, повавуфта”.

Наверное, это же она говорила перед самой смертью.

Интересно, что говорил перед смертью Чума? Он успел осознать, что умирает?

Берт думал об этом, сидя на подоконнике и глядя на скачущих на ветках вяза воробьев.

Но Алер Дренн немного разогнал тоску. В отличие от Лереси, он хотя бы не называл всех идиотинами, а говорил, что “только червяку хорошо живется, у него не понять, где голова, где зад”. Или “проще только себе зуб лизнуть”. Звучало глуповато, но Берта веселило.

Он спрашивал Алера о маме. Тот рассказывал:

– Керис ее звали, как сейчас помню. Выглядела, как подросток, низенькая такая и тощая, но на лицо очень красивая. Вредная, конечно, но не злая. Не знаю, стоит ли тебе знать или нет, но, как бы так сказать… Мы с ней знали не самых достойных людей и не самыми достойными вещами занимались. Маловат ты все это знать, но чем бы дитя ни тешилось…

Сказать, где он с ней познакомился, Алер не смог.

– Поживи с мое, узнаешь, что память становится как решето.

Мало что из его слов Гилберт понимал, но слушать нравилось.

Алер дал учебный лук, стрелы и деревянный меч и пригласил ходить на тренировочную площадку за зданием Гильдии, когда захочется. Даже учил ездить верхом, когда водил в городскую конюшню. Основные занятия проводил по утрам в небольшой группке ребят-ровесников – 3 мальчика и 4 девочки. Берт перезнакомился со всеми.

Поначалу жизнь без Чумы и Бьюли казалась пустой, бесцветной. Мошкара без него как-то подутихла и стала реже показываться на улицах. Чаще всего Берт виделся с Лиреном и Фуфелом (тот подсовывал своих “сомиков”, но Гилберту они не очень нравились, слишком вонючие и едкие). Подружки Бьюли наоборот скучковались и начали чаще трепаться в уголке в “Дубе и патерице”.

Но Берт продолжал думать о ней перед сном. Уже не сколько с тоской, сколько с теплотой.

Через неделю чувство потери потускнело, и дела пошли как обычно. И даже лучше с этими занятиями у Алера. После них днем или вечером Берт часто приходил в тренировочный двор и махался с манекенами, повторяя выученные движения и маневры. Или стрелял из лука по мишеням на стенах. Сперва он едва мог попасть во внешний круг: руки дрожали от непривычного напряжения, тетива тряслась, пальцы обжигало древком вылетевшей стрелы. Еще Алер говорил, что он слишком долго целится.

Потом этот круг попадания становился все уже и уже, стягиваясь к центру, в красную точку. Целиться Берт начал быстрее. Позже он попадал в “десятку” в двух попытках из трех. И тренировался дальше.

От папы стало меньше пахнуть спиртом. На кухне редко появлялись бутылки. Если и так, то растягивались на пару дней.

Гилберт возвращался домой поздними вечерами, но уже не потому, что таскался с мошкарой, а потому, что упражнялся в Гильдии и зависал с местными ребятами. Мышцы во всем теле приятно болели. Под темнеющим небом он часто вспоминал Чуму, тот первый вечер в “Дубе”, когда они друг друга увидели. И снова думал, что может быть лучше него во всем. Назло. Чума ведь больше ничего сделать не сможет.

Поэтому он начал заигрывать с девчонками, стараясь звучать как Чамбер. Берт всем сердцем верил, что хотя бы за это его перестанут считать “девканом” и “мелким”. К тому же он помнил про “педиков”, как они выглядят (“в зеркало посмотри”) и что с ними делают (“шлепнули, наверное”). Отрывают уши и ломают нос.

– Держи прицел чуть выше, – игриво говорил он, стоя за спиной своей подружки, Амалии, пока та стояла с натянутой тетивой напротив мишени и медлила.

– Я пыталась уже…

Она выстрелила, стрела врезалась почти в красный круг и затрепетала.

– Обращайся, – шепнул Берт и улыбнулся. Амалия обернулась с удивленной улыбкой и блестящими глазами.

Гилберту было уже восемь, и он все лучше понимал, о чем говорят старшие мальчишки. Он понял, про что “интересное” говорил Чума, перед тем, как поцеловать Бьюли. Хотя для него оно все еще казалось каким-то… Нелепым. Но зато не надо было притворяться и вытягивать из себя смех.

С отцом и Лереси он общался меньше, чем раньше. Если Лер вовсе перестала приходить и Берт изредка видел ее в городе, то с папой они пересекались только утром и вечером. Когда у него была смена, то не виделись совсем.

Зато с Лиреном началось что-то странное. Это “что-то” Берт явно ощутил поздней осенью, незадолго до дня рождения, когда они с ним договорились все-таки сходить пострелять в лесу зайцев или даже оленей.

Трава пожухла и пряталась под густым рыжим одеялом опавших листьев. Деревья стояли голые и темные. Пахло сыростью. Было хоть и облачно, но тепло. Лирен недавно выпросил у родителей арбалет на свое 10-летие и теперь аж трещал от гордости, ведь он впервые приготовился стрелять не в мишень, а в движущихся живых тварей. Милосердие Стендарра он оставил дома.

Они с Гилбертом прочесывали лес вокруг приората Вейнон. Расходиться по сторонам было бы опасно, потому что можно напороться на кабана или медведя, а луком или арбалетом от них отбиваться дело гиблое. Такие сволочи выпустят кишки даже со стрелой или болтом между глаз.

К тому же для них это была не охота, а прогулка с оружием и готовностью продырявить какое-нибудь безобидное зверье. Поэтому они шли рядом.

– А что ты хочешь на день рождения? – шепотом спросил Лирен. Листья тихо шуршали под сапогами. На поясе у него болтался отцовский колун.

– Меч, – Берт обвел глазами черные столбы деревьев. – Я в “Огне и стали” видел двемерский короткий меч. Он тяжеловат, но я же вырасту под него.

– Ты сказал отцу?

– Нет, – тише сказал Берт. Лицо у него посмурнело. – Не хочу. Я его почти не вижу.

– Точно, он же у тебя работает… А почему не хочешь?

– Да так. Всякое, – Гилберт вздохнул и добавил более живо: – Или в Имперский город съездить. Посмотреть на Акатоша. На Коллегию Шепчущих, там Бьюли училась. И оружие там получше делают. Но это потом как-нибудь.

– Да, там было бы интересно… Я тоже уговаривал папу на Хогитум – это праздник у нас, данмеров, такой – туда съездить, но не получилось. Он говорил, что там жизнь неспокойная.

– Она везде неспокойная.

– Все умирают, – прошептал Лирен и сразу закрыл рот рукой, испуганно глянув на Берта.

Но тот только вздохнул и отвел глаза:

– Правда.

– Я не х… Тс!

Они замерли и вслушались. Впереди, за буреломом похрустывали ветки. Вверху кружили вороны. Некоторые опускались на стволы поваленных деревьев и требовательно каркали. Лирен взял Берта за плечо и пригнулся с ним к земле.

– Крупное что-то, – он поднял арбалет и потянулся к колчану на поясе. – Заяц бы так не хрустел.

– Пошли, глянем.

В кронах пролетел ветер и снес на опушку остатки листвы. Берт и Лирен ползли гуськом к бурелому, смахивая желтые листья с волос.

Когда они приблизились к самому большому дереву, то услышали похрапывание и почувствовали какой-то тяжелый медный запах. За ветками, похожими на черные тощие руки, показались небольшие оленьи рога. Молодой самец. Зверь стоял, время от времени наклоняясь и прячась за сучьями.

Берт и Лирен переглянулись.

– С двух сторон обходим, – одними губами произнес Лирен, выразительно подняв брови.

Берт кивнул. Они разошлись и стали огибать ствол.

Олень оказался не один. Он стоял над раскуроченным трупом самки. В ее окровавленном брюхе не осталось ничего, белел только позвоночник и торчали ребра. От нее и воняло. Берт видел ее морду и круп стоящего оленя. Черные стеклянные глаза смотрели прямо в лицо, язык торчал из закрытого рта. Местами на него и на нос налипла земля. На массивной шее багровели следы когтей.

Гилберт увидел, как с соседней стороны дерева медленно выглянул Лирен. Олень тотчас встрепенулся и застыл. Тогда Берт заправил стрелу, натянул тетиву и прицелился зверю в голову, а Лирен стал заряжать арбалет. Олень сорвался и побежал через опушку, вспахивая копытами землю и подножную листву.

– Сука! – Берт вскочил и навел наконечник ему в затылок. Лирен вжал приклад арбалета в плечо и прицелился, зажмурив один глаз.

Гилберт выстрелил. Стрела со свистом пролетела между рогов оленя. От испуга тот поскользнулся на мокрой листве и чуть не завалился между деревьев, но забрыкался и вскочил на ноги. Болт Лирена врезался в ствол и выщербил из него щепки. Берт понесся к зверю, на ходу заправляя лук. Олень оббежал его, петляя между деревьями возле Лирена.

Стрела Берта врезалась ему в круп. Его нога подкосилась, он вскрикнул и рухнул на землю. Сразу подскочил и поскакал на трех, испуганно мыча.

– Сейчас! – Лирен выстрелил и дернулся от отдачи.

Болт вонзился оленю в бок. Зверь отшатнулся и грохнулся в кусты. Он снова взвыл и пополз прочь. Берт и Лирен побежали за ним, заправляя стрелы.

–Ща я перережу ему глотку нахер! – Гилберт выхватил с пояса нож, пока Лирен прицеливался в оленя.

Он выстрелил ему в шею и перебил позвонок. Голова оленя обессиленно бухнулась на землю. Зверь быстро дышал и похрапывал, его глаза бешено вращались, будто искали помощи. Из-под торчащих стрел бежала бородовая кровь.

От бурелома Берт и Лирен шли, каждый держа по оленьему рогу. Они прошли мимо объеденной туши самки и вышли на поляну. Посередине напротив друг друга лежали два бревна, а между ними чернело старое кострище. Вокруг шелестели клены. С запада по небу ползла пухлая сизая туча.

Берт запрыгнул с ногами на одно из бревен и положил олений рог. Лирен положил свой и сел.

– Кто-то же подрал ту самку, – говорил он, кутаясь в накидку с капюшоном и боязливо поглядывая на тучу.

– Вряд ли это волки, – Берт встал на цыпочки и потянулся. – Они обычно один скелет и голову оставляют, а у этой только внутренности подъели.

– Медведь, может, – Лирен оглянулся. – Как-то не хочется, чтобы он и нас заприметил.

– Ну раз он уже закинулся оленем, то мы ему зачем?

– Жир на зиму запасать, они же скоро в спячку впадать будут.

– Не-е, мы не сытные, – Гилберт спустился, сел рядом и стал разглядывать рог. – Ему кто-то вроде Нивенира нужен. Он пожирнее будет. Или Гаф. А Фуфел и Джерси тоже костлявые.

– Ты кроме Фуфела видел кого-нибудь?

– Нет. А ты?

– И я нет. Они, наверное, уже разъехались.

– И не надо, нам и так хорошо.

Лирен замолк, глядя на Берта. Тот с интересом рассматривал рог, крутя его в руках. На срубе остался клок шерсти.

– Ну, да, – осторожно сказал Лирен и опустил глаза. – Мне так тоже больше нравится.

– Мы ведь уже не мелкие, – Берт отложил рог. – Зачем они нам?

– Незачем. А ты… Ты уже нашел другую девочку? Ну, как Бьюли?

– Не знаю. Я со всеми дружу. А что?

– Просто спросил.

Берт смотрел на него и ощущал странное тепло. Надвигалась гроза, но душно было не от нее. Будто внутри тоже что-то напитывалось электричеством. Стало не по себе от мысли, что Лирен может отчего-то обидеться и пропасть из жизни так же, как все остальные. Когда он навещал Берта дома, было хорошо, даже если ломало или в голове творилась неразбериха.

И если он вдруг исчезнет, то жизнь точно станет совсем другой. Такой, к которой не хочется привыкать.

– Ты боишься, что мы тоже перестанем дружить? – спросил Гилберт.

– Да. Если честно. Просто…

Лирен глубоко вздохнул и стал нервно мусолить подол накидки.

– Все расходятся. Мы долго ходили с мошкарой, и теперь они куда-то делись. Даже не видимся. Только с Фуфелом, но он… Ну, он торчок. Он будто со всеми общается. А с тобой не хочется расходиться.

– Я и не собирался расходиться. Мне тоже не хочется.

– Скажи, что мы не станем, как остальные, – Лирен с надеждой повернулся к нему всем телом и вцепился в рог. – Что мы так же будем заходить друг к другу и вот так вместе стрелять в лесу.

– Будем, конечно, – Берт невольно придвинулся. Внутри что-то сжалось, сердце застучало об ребра. – Мы же с тобой все время вместе были, как…

“Как Чума с Бьюли”.

Мысль ужалила его, и он вздрогнул.

“Нет, нет, нет!”

– Ну, да! – Лирен будто услышал его мысли и закивал. – Вот я и не хочу, чтобы это кончалось.

По спине пробежали жгучие мурашки. Берт судорожно отгонял от себя осознание того, что ему приятно. Очень.

– Не кончится, – пробормотал он и опустил глаза в землю, будто ища у травы помощи. – Только нам…Ну, то есть, мы и так дружили…

– Да, – Лирен тоже потупился и посмотрел ему на руки. – Давай… Давай никогда не переставать?

Берт помолчал, бегая взглядом по опавшим листьям и обугленным поленьям в кострище. Пальцы дрожали, и Лирен это видел. Гилберт точно это знал, потому что краем глаза следил за ним.

– Давай, – пролепетал он.

Они замолчали, не смотря прямо друг на друга. Туча уже наплыла на них, и стало темно, почти как вечером. Накрапывал мелкий дождь. Берт видел, как редкие капли падали на сухую землю и впитывались темными пятнышками. Слышал, как взволнованно дышал Лирен.

– Нам, наверное, нельзя так думать, – тихо сказал тот.

Берт как наяву видел его мысли. Потому что в голове у него было то же самое.

– Я еще два года назад хотел об этом у тебя спросить, – сказал он и заставил себя нахмуриться.

– О чем?

– О том… Кто такие педики. Но Фуфел мне тогда сказал.

Лирена словно кто-то толкнул. Он резко отсел и повернулся к лесу. Молчал. Гилберт тоже отвернулся. В груди больно колотилось сердце.

Дождь уже стучался об бревно и листья на земле. В волосах застревали холодные капли. Запахло мокрой травой и древесиной. Вдали слышался тихий рокот грома.

Они молчали, беспомощно глядя в разные друг от друга стороны. Лирен так и мусолил свою накидку, а Гилберт царапал себе ладонь ногтем. На глазах начинала дрожать влага.

“Чума бы не стал так думать. Он бы за такое оторвал ухо.”

“Ненавижу тебя, Лирен, что ты натворил? Что мне теперь делать?”

Лирен накинул капюшон и молча поднялся. Листья под ним захрустели. Он взял свой рог и поправил колун на поясе.

– Надо идти, – тусклым голосом сказал он, не глядя на Берта. – А то промокнем.

– Угу.

До приората Вейнон они шли молча, боясь посмотреть друг на друга. По лицу стекала вода. Берт разглядывал в руке олений рог и надеялся, что папа не станет расспрашивать о том, где он его взял. Тогда не придется говорить о Лирене.

Только у городских ворот Лирен прервал тишину и грохот дождя.

– Мы же не перестанем из-за этого дружить?

Берт отвел глаза и сказал:

– Надеюсь, что нет.

У себя в комнате он положил олений рог в третий ящик комода, к любимым книгам. Ночью засыпал так же плохо, как в тот вечер, когда провожал Бьюли до дома. Гилберт думал, как ненавидит Лирена за то, что заставил его бояться за себя и за их дружбу. Думал, как любит его за то, что всегда был рядом. Думал, кто из них “педик” и кому первому Чума оторвал бы ухо, а кому сломал бы нос. Или кого бы убил.

Он лежал, спрятав голову под подушку, и глотал слезы.

Послезавтра на его день рождения Лирен принес двемерский меч.

Сожженные мосты

За два года они, как и боялись, стали видеться меньше. Отец Лирена затащил его в Часовню Стендарра и занял изучением богословских книг. В те редкие дни, что они с Бертом виделись, Лирен говорил, что ему в целом нравится.

В целом. Взрослые так говорят, чтобы утешиться.

Гилберт все так же занимался в Гильдии Бойцов, уже не с учебным мечом, а тем двемерским, что подарил Лирен. Он пытался утопить растерянность и страх оказаться “петухом” (еще одно мерзкое словечко взамен другим мерзким словечкам) в ворковании с девчонками. Даже целовался с Амалией и Вилисой, которую та на дух не переносила, но все равно было пресновато. Не так, как с Бьюли.

Когда Алер проболтался, что в свое время имел связи с Гильдией Воров, он стал для Берта живой легендой. Упросил показать, как взламывать замки, и рассказать о тех мрачных людях, о которых молчат в городе. В его привычный, хоть и тоскливый мирок пришли новые захватывающие истории. Впрочем, Берт все еще считал их сказками.

Постепенно занятия с оружием уже порядочно осточертели и слились в гадкую рутину. Гилберт стал чаще захаживать к Фуфелу. Даже “сомики” казались не такими противными. Больше всего ему нравился хайрокский табак. Мягкий, но насыщенный вкус. А от валенвудского кружило голову и тошнило.

Берт заметил, что Алер, Лереси, Лирен, его родители и все другие данмеры в городе стали какими-то грустными и тревожными. В таверне он услышал, что в Морровинде произошло какое-то несчастье. Потом спросил у Алера и узнал, что на столицу свалилось Министерство Правды, а затем изверглась Красная гора. Полстраны разрушилось, а на другую пошли войной аргониане. Тысячи погибли, многим пришлось бросать все и уплывать на Солстейм, соседний остров.

Красная гора, которая выросла из Сердца Лорхана. Берт долго думал об этом.

На следующий же день пришел в Часовню и нашел Лирена. Они долго разговаривали, но Лирен казался чужим. Словно в него переселили очень уставшего печального взрослого. То, что беспокоило обоих целых два года, они старательно обходили, точно шли по кочкам над булькающей лавой Красной горы.

Разве что осторожно, будто наощупь, напомнили друг другу, как хотели бы побывать в Имперском городе. Лирен сказал, что у него дома лежит тревожный рюкзак. Там ножи, веревки, спальник, карта, фляги с водой, пара лечебных зелий и огниво. Рядом покоится арбалет с полным колчаном и меч. Говорил, что после извержения Красной горы родители сами стали собирать такие. Берт задумчиво кивал.

После того дня они виделись только в городе. Когда Гилберт возвращался домой и поднимался к себе, часто доставал из ящика олений рог, садился с ним на кровать и долго разглядывал. Проводил пальцами между отростков, слышал шум осеннего дождя и дыхание Лирена. Затем доставал двемерский меч и вспоминал, как Лирен вручил его на пороге дома, потупив глаза. Гилберт тогда еле удержался от того, чтобы обнять его и… Нет, только обнять. И все.

С папой было все так же промозгло. На кухне снова начали появляться бутылки. Единственный раз, когда Берт поговорил с ним, случился утром. У отца был отгул, и он чинил окно в гостиной (рама подтекала в дождь). Гилберт умывался в уборной. И вот, когда он вытер лицо, то задержал взгляд в зеркале. Оно висело у двери в коридор. Берт подошел к нему и всмотрелся в свое отражение.

Все такое же девканское. Ресницы, кажется, даже гуще стали. Мерзость.

Берт помрачнел и спросил:

– Пап, а когда у меня борода будет?

– У меня начала расти в шестнадцать, – холодно сказал тот, стуча молотком. – Подожди немного.

– Шесть лет ждать?

Папа не ответил.

***

Весной, когда уже было по-летнему тепло, Берт с Фуфелом сидели под городскими стенами на нагретых камнях. В руках у обоих было по самокрутке.

– Где ты вообще смог это достать? – Берт поднес свою к носу и сморщился.

– Тебе-то фто? – Аксель (ему было уже 17, и над губой пробились темные волоски) держал “сомика” в зубах и пытался высечь искру огнивом на кусок льняной тряпки, лежащей между ними на камне. Тук-тук-тук! – Дофтал ве. Мне кореф подогнал, гововит, мутная, но унофит товько в пуфь.

– От нее несет, как от той дохлятины в подвале Одила.

– Иф ты, эфтет выифкафся! Ты ее нюхать собираефься или фе?

– А этот табак откуда вообще?

– Да я фе-то и не вапомнил даве. То ли ф Ювного мыфа, то ли в Гратвуда. Фто-то валенвудфкое, корофе. Тебе это вавно фто ли?

– Просто интересно. Ладно, жги уже.

Над Корролом лениво плыли серые тучи. Казалось, этот купол из тесных дождевых облаков сжимает внутри воздух. Мелькающие в небе ласточки спешно разлетелись и спрятались под крышами сторожевых башен. Город затаился и стал ждать, когда на горячую пыльную брусчатку обрушится ливень. Слабый ветер шелестел кронами осин. Постепенно он набирал силу и начинал трепать их настойчивее.

Кремень наконец высек искру, она упала на кусок ткани и разошлась тлеющей кляксой. Аксель поднес тряпку к кончику самокрутки, зажег и передал Берту. Тот решительно ее взял, но запах дыма все равно резал глаза. Гилберт скривился, сунул “сомика” в зубы и приставил к нему горящий уголок ткани.

– Ты давай не морщись,– усмехнулся Аксель. – Эта еще не самая вонючая.

– А есть хуже?

– Конечно, есть. Я однажды пробовал алик'рский. Вот это был разнос, у меня потом целый день глаза слезились. Ты давай не чеши языком! Она ж тлеет!

Гилберт торопливо затянулся и закашлялся. Едкий дым обжег горло и осел каким-то ядреным налетом на языке.

–Что? Не в то горло пошло?

– Кхе-кхе, акх-кха! Наверное… Акх-акх-кхе… Наверное, слишком сильно вдохнул.

Фуфел выпустил густой клуб дыма и расслабленно закрыл глаза.

– Ты не парься. Спокойно…

Гилберт откашлялся и увидел, как разморило Акселя. Тогда затянулся медленнее.

Чем дальше проникал дым, тем больше слабели конечности. Тело стало ватным, мысли развеялись, и в голове возникла приятная пустота. Берт так же, как Фуфел, прислонился спиной к стене и поднял в серое небо расслабленный взгляд. С каждой новой затяжкой мир терялся в блаженном неведении, а душа наполнялась покоем. Сознание будто поднималось к небу с дымом, освобождая тело от всяких чувств. Было похоже на глубокий дневной сон.

Сквозь туман в голове Гилберт услышал отдаленные напевания Фуфела. Но голос его казался раздвоенным, приглушенным. Потом Берту вовсе показалось, будто тело его оторвалось от земли и поплыло вверх. Под лопатками ощущался холодный предгрозовой ветерок, клубилась пыль… И время замерло.

– Хера тебя жмыхнуло! – услышал он голос Акселя. Через целую вечность, а может, вчера.

Он потрепал Гилберта по плечу, и тот еле разлепил тяжелые веки. Почудилось, будто Фуфелов тут не один, а три, и говорят все разом.

–Ты как? Живой?

– Я уснул что ли? – Гилберт еле шевелил губами и осматривался, будто спросонья.

– Походу. Тебя так сплющило, что ты вырубился. Ну, у всех такое в первый раз.

– А ск…

Он поморщился и попытался склеить вопрос. Вышло не сразу.

– Ск… Сколько я в отключке лежал?

– Да хер пойми. Я тоже закипел… Скорее всего, час. Или полтора.

Гилберт встрепенулся.

–ЧАС?! Точно? Это точно?

–Ты че переполошился? Ну да, где-то так. Тучи вон как низко, дождь скоро хлынет, значит, прилично прошло.

Берт вскочил на тряпочные ноги, превозмогая жуткую слабость. Едва удержался, чтобы не шлепнуться обратно на камень. Он стал лихорадочно бить себя ладонями по щекам, чтобы прийти в чувства.

–Ты чего? – спросил Фуфел.

– Да у меня отец домой пришел! Это пиз*ец! Я и так под домашним арестом! Пока он уходил по делам, я решил съе*ать к тебе по-быстрому, думал, успею вернуться. Говорил, что на полчаса выйдет. А я тут целый час….!

–Ты чего боишься? Он же у тебя не тиран. Не бил тебя ни разу, ты сам говорил.

– Он меня тогда на всю жизнь запрет!

Фуфел помолчал, с сочувствием глядя на то, как Берт растирает лицо и шлепает себя по щекам. А потом резко остановил его локоть.

– Что? – Гилберт прерывисто дышал.

– Мелкий… Тебе кранты.

– Что еще?! Что? У меня на лице что-то?!

– Да у тебя глаза покраснели! Ох, сука… Вот какого хера ты не сказал, что не должен спалиться? Я б тебе этот папоротник е*аный и не дал бы!

Гилберт со свистом втянул воздух. В висках застучало от страха.

– Б*ять! А они успеют обратно побелеть, пока до дома иду?

– Да не успеют! О-ох, мелкий… Может, вообще тогда домой не пойдешь? Ну, подожди, пока очухаешься. Можем в “Дубе” посидеть, я что-нибудь куплю под жабры залить.

– Говорю же, он тогда меня закопает! Сука… Так, ладно! Я скажу, что песком в глаза попал. Прокатит?

– Может прокатить! Потри глаза кулаками, чтоб выглядело так, будто ты правда вымывал оттуда песок. Три давай и беги!

Гилберт сорвался с места и побежал через заросший сорняками двор. Он растирал глаза, пока сердце бешено трепыхалось. На языке появился какой-то кислый вкус.

Начинал накрапывать дождь. На траву стали падать первые холодные капли. Прежде чем скрыться за обшарпанным углом дома, Гилберт заметил, как Фуфел закурил нового “сомика”.

Вскоре дождь уже гремящим потоком барабанил по брусчатке площади и жестяным навесам крылец. Буйная вода разрывала воздух. Густо пахло мокрой землей. Свинцовое небо прорезала яркая белая вспышка, освещая улицу почти дневным светом. Через несколько секунд ей откуда-то издалека страшным низким басом отвечал раскат грома. С исполинской кроны Великого дуба рваным потоком стекала вода. Мостовая блестела и рябисто отражала белое небо.

Это природное безумство отзывалось в Гилберте громким эхом. Ему хотелось творить бесчинства, танцевать и кричать под этим яростным ливнем. Кровь кипела в жилах, душа рвалась наружу, в сердце шторма. Ему даже показалось, что в эту минуту он способен на все, даже взлететь!

Он вскочил на залитое дождем крыльцо, ощущая себя таким же быстрым и легким, как дождевые капли, и зашел в дом. Шум воды и гром остался снаружи.

Коридор тонул в полумраке. Гилберт замер и прислушался, дома ли папа. Стояла полная тишина. Только дождь барабанил в окна.

Берт выдохнул и скинул промокшую куртку. Затем шмыгнул из коридора в гостиную, чтобы оттуда вбежать по лестнице в свою комнату.

И тут же застыл.

В гостиной стоял отец. Он прислонился к окну, скрестив руки на груди и глядя на улицу. Стекающая по стеклу вода играла светом и тенью на его хмуром лице. За последние годы он заметно постарел. Морщины углубились, на висках и в бороде пробилась седина.

Папа обернулся и посмотрел в покрасневшие глаза Берта.

– Мало того, что ты сбежал, так еще и курил.

– Это песок мне в глаза попал! – воскликнул Гилберт. – Честно!

– Сработало бы, живи мы на побережье, – сухо говорил папа. – Зачем ты врешь?

– Это правда песок! Видишь, как я их тер? Сильно тер!

Отец угрожающе приблизился. Берт попятился.

– Песком. Вот как. Слишком пахучий песок. Дурной даже. Да от тебя за версту этой дрянью несет. Я тебя сперва учуял, а потом только услышал.

Гилберт молчал, тяжело дыша. Он уже приготовился дать деру, если…

“Окровавленный нож. Чуму порешал.”

–Я запретил тебе уходить, – говорил папа с нарастающей злостью. – Я запер тебя на замок. А ты? Вылез через окно? Ради чего? Ради дури? Из-за которой у тебя уже были проблемы!

Берт впервые видел его таким рассерженным. В его глазах, кроме горечи, читалось еще и разочарование. Любого другого на месте Гилберта уязвило то, что он подвел единственного родителя.

Но никого другого на его месте быть не могло.

В нем распалялась чистая ярость, ему хотелось выпустить ее. Наконец-то выпустить! За все! Почему чужак, который вздумал считать себя его отцом, может запирать дома?! В голове Гилберта эхом отзывался тот дикий шум дождя и грома. Он сам чувствовал себя молнией – быстрой, острой и горячей.

– Что хочу, то и делаю, понял?! – выкрикнул Берт. – Я уже взрослый, у меня должна быть свобода!

–Такая свобода сведет тебя в могилу, – папа шагнул еще ближе, Берт отступил и наткнулся на подлокотник кушетки. – Правда думаешь, что ты единственный в мире ребенок, кто ее хочет? Свобода – это огромная ответственность, а не курение дури по углам непонятно с кем!

– Я не ребенок! Я хочу так жить, мне нравится так жить! Если ты будешь и дальше меня запирать, я каждый раз буду вырываться тебе назло!

– Наркотики – это яд! – папа уже кричал, и у Берта все внутри сжималось от ужаса. – Он тебя убьет! Ты этого хочешь?! Закончить жизнь в канаве?!

– Я сам решу, где и как заканчивать! – Гилберт пытался перекричать его, но горло стискивала боль. Глаза обжигали слезы. – Сам! Пошли вы все на*уй! Думаете, что если вы старше меня, то сразу самые умные?!

Отец едва сдерживался, чтобы не схватить его за шкирку и не посадить в комнату с решетками на окнах. Он взял Берта за плечо, но тот стряхнул руку и отскочил.

– Это был первый и последний раз, когда я пускаю тебя домой! – рявкнул отец, и Гилберт втянул голову в плечи. – Если еще раз ты выйдешь без разрешения, ты не войдешь в него больше никогда, пока не поумнеешь! Ты меня понял?

– Не понял! – крикнул Гилберт, схватил с кушетки подушку и швырнул на пол. – Буду делать, что хочу! Ты меня не удержишь! Я не хочу жить, как ты говоришь! Не хочу!!! И не собираюсь вырасти похожим на тебя, мать или еще кого-то! Ни за что!!!

Отец замолк, ошарашенно глядя на него.

–Ты понятия не имеешь, что она для тебя сделала, – сказал он дрожащим голосом. – Ни малейшего. Не смей больше так о ней говорить.

– А то что? – выпалил Гилберт. Кулаки чесались что-то разбить, сломать или порвать. – Что ты мне сделаешь, а? В подвале запрешь? На цепь посадишь? Да мне похер! Я не хочу быть похожим на тебя и на мать, потому что вы оба ничего не ст…

Голова резко мотнулась вбок, и тут же комнату огласил звонкий шлепок и грохот молнии. Гостиную осветила вспышка. Бледный след отцовской ладони на щеке загорелся болью и покраснел.

Берт чуть не рухнул на пол, но успел ухватиться за спинку кушетки. Он прижал руку к щеке, распахнул глаза и уставился на отца.

Тот смотрел на него с таким же удивлением и страхом.

– Кнопка, прости…

Гилберт скрипнул зубами и ринулся на лестницу.

– Кнопка!

Но Берт бежал к своей комнате, тяжело дыша от раздирающей боли в горле. Перед глазами плыло. Он ненавидел сейчас все на свете.

– Кнопка, я не хотел, прости!

Последнее слово оборвал громкий хлопок двери.

В комнате в открытое окно ветер швырял дождевые капли. Вяз сыро шелестел и сверкал. Пол у подоконника уже промок. Берта это беспокоило меньше всего.

У него дрожали от злобы руки, глаза щипало от слез, щека горела. Он стал бешено метаться по комнате, не зная, как дать выход своей ярости. Но быстро понял.

Гилберт пнул комод. Тот пошатнулся и громыхнул лежащим внутри добром. Разум и чувства сошлись. Оба кричали о том, как все несправедливо. И оба требовали крушить все вокруг.

Он пихнул ногой стул, и тот с грохотом упал на пол. Потом Гилберт смахнул со стола все лежащие на нем бумажки и книги. Они шумно разлетелись по комнате, раззявив страницы. Затем Берт выкинул с постели одеяло, подушку и содрал с матраса простыню. По щекам текли горячие слезы и превращали мир в плывущее пятно.

Потом он швырнул через всю комнату деревянный подсвечник в закрытую дверь. Тот с хрустом врезался в створку и рухнул на пол без двух ножек. Они стукнулись об соседнюю стену, упали на пол и закрутились.

С грохотом и хрустом выкипала и злость. В этом водовороте разрушений и шума что-то в нем рвалось на волю, какая-то клыкастая ревущая бестия.

Даже когда он перевернул комнату вверх дном, бешенство не притупилось. Оно бурлило еще жарче, сердце истошно колотилось об ребра.

Одного беспорядка мало! Надо раз и навсегда покончить со всем. Не как Валус Одил, он облезлый старпер, болтающийся в петле. Нет.

В ту секунду Берт понял, как жутко надоела ему эта комната. Как надоел дом. Как надоел отец с его вечными запретами и безразличием. Как надоел город из этих апатичных серых домов. Как надоела страна с ее “неспокойствием”.

Поэтому он нырнул под кровать и выудил тревожный рюкзак. Берт заготовил его на днях, когда вспомнил разговор с Лиреном в Часовне. Рядом валялся лук, колчан и двемерский меч. Берт накинул плащ, всем этим себя обвесил, запихал в рюкзак все кошельки и монеты, что были в комоде, и понесся к окну.

На улице бушевало: бурлящая вода одним потоком неслась по канавкам, дождь косыми линиями бил по крышам, гроза распарывала темно-серое небо яркими стрелами, мокрые кроны деревьев громко шелестели, а ветер вбрасывал в комнату холодную водяную пыль. Всюду стоял жуткий шум, весь город покорно склонился перед штормом.

Гилберт был готов уже лезть наружу, но замялся.

Нет, он не передумывал. Наоборот, хотелось оставить отцу какое-нибудь едкое послание. Последнее слово. И он придумал.

Берт схватил с пола листок пергамента и вытащил из-под стола кусок угля. Затем нацарапал на листе фразу, которую давно видел в какой-то книге: «Все мосты сожжены». Слащаво, но правдиво.

Он кинул записку на кровать так, чтобы сразу было видно с порога. Затем вернулся к комоду, вытащил третий ящик и достал олений рог. Берт прижал его к груди, в которой трепыхалось сердце, помедлил и сунул за пояс.

Он натянул капюшон, залез на мокрый подоконник, ухватился за толстую ветку вяза (теперь-то он доставал без проблем) и стал спускаться по стволу, вспоминая движения Фуфела. Спрыгнул на мокрую траву и побежал по пустынной улице под гремящим ливнем.

По пути не встретил ни души, и это одиночество его восхищало. Вот он, один-единственный, быстрый и сильный, кто осмелился выйти наружу в такой погодный кошмар. Кто теперь бы назвал его девканом?

Он бежал по блестящей мостовой прочь из этой жизни. Храбрый и одинокий, он напоминал себе дикого зверя, может, волка. Но волк не волк без своей стаи! Берт спешил в Часовню Стендарра.

***

Когда он добежал, ливень даже не думал утихать. Наоборот, вовсю плясал на ступенях, вздымая облако брызг. Перед лестницей растеклась здоровенная лужа. Вода пузырилась, отражение серого неба дробилось в колечках.

Гилберт влетел в вестибюль. С одежды и рюкзака текло. Эхо шлепающихся на пол капель разлеталось под высоким куполом и отражалось от стен. В Часовне было пусто и сухо. Пахло ладаном. Берт спустился в полумрачный холл под залом и пошел к комнате Гурерина Селвило, отца Лирена.

Тот как обычно читал, сидя за письменным столом, и что-то выписывал на бумагу. Рядом в канделябре горели свечи. Лирен вздрогнул, когда Берт вбежал в проем. Чернила с пера капнули на столешницу.

– Лирен, – тяжело выдохнул Гилберт. Сердце билось в горле после забега.

– Что такое? – тот с недоумением обводил его с ног до головы. Его длинные волосы были по-эльфийски зачесаны назад, точно как у Гурерина. На нем – любимая бордовая роба.

– Я из дома сбежал, – устало говорил Берт, привалившись к косяку.

– Что? Почему?

– Потом расскажу. Побежали со мной.

Лирен вытаращил глаза. На столешницу плюхнулась вторая чернильная капля. Он рассеянно сунул перо в чернильницу и встал из-за стола.

– Куда? Ты чего?

– В Имперский город! – Берт подошел к нему. Лирен ощутил запах сырой одежды. – Мы же с тобой хотели!

– Я не могу.

– Чего?

Лирен потупился и сказал тише:

– Мы с родителями завтра поедем в Блэклайт. Там родня осталась после Красного года, нам надо помочь им отстроиться. И…

Он замялся и стал мусолить подол робы.

– Что? – торопил Берт.

– Мама сказала, что там я буду должен жениться на девушке из Дома Садрас, – он прерывисто вздохнул и поднял глаза на Гилберта: – И папа поддерживает. Я не хочу. Но они говорят, что это поможет нам всем.

“И ты туда же.”

Сердце рухнуло. Берт неподвижно смотрел на Лирена, а в голове зияла пустота. Точно оттуда выскоблили все до последней мысли.

– Извини, Берт.

Лирен сел обратно за стол и склонил голову над книгой. Гилберт не мог отвести от него потрясенного взгляда.

– Я знаю, что ты думаешь, – дрожащим голосом начал Лирен. – Что мы договаривались…

– Нет. Нет, ничего. Мне уже все равно.

Лирен ошарашенно повернулся.

– Что?

Берт увидел его глаза, наполненные такой же печалью и растерянностью. Он сам чувствовал себя таким. Губы задрожали, в глазах снова поплыло. Он кинулся к Лирену и обнял его за шею. Сухого и теплого, пахнущего чернилами и отцовским бриолином.

Лирен сцепил руки на его мокрой спине за рюкзаком и луком.

– Не уезжай, – тихо попросил он.

Берт молча помотал головой, еле сдерживая слезы. В горле распух колючий комок. Затем он отслонился и вынул из-за пояса олений рог.

– Это тот? – Лирен смотрел на него с неверием и восторгом.

– Да, – Гилберт положил рог на стол рядом с книгой.– Пока.

Он пошел к двери, а Лирен провожал его непонимающим взглядом. Переводил на рог и обратно. Берт застыл в проеме и повернулся. Лирен помолчал, теребя подол робы, а потом ответил:

– Пока.

Берт шел по мостовой, напоминая одинокого печального призрака под проливным дождем. В конюшне за воротами он увидел, что рабочих не было. Они прятались в лачуге. Тогда Берт перемахнул через ограду в загон, приземлился в вязкую грязь и прошлепал к ближайшей лошади – гнедому жеребцу. Затем вскочил в седло и пришпорил коня с боков. Тот истошно заржал, лягнулся, замотал головой и понесся к забору. Гилберт на скаку дернул вожжи, и жеребец перепрыгнул ограду, взметнув тучу черных грязевых брызг. Ржание услышали два стражника, но когда они выбежали на дорогу, мерин уже гнал от родного стойла во весь опор.

***

Ночью на Коловианском нагорье стояла тишина. Только сверчки трещали. После дождя воздух умылся, посвежел и очистился, стал легким и прозрачным. Через ясную летнюю темноту на небе проглядывались редкие сверкающие звезды. Мир будто укрывался глубоким черным бархатом с ярким искрящимся бисером.

В глубине степного леса на границе между Сиродилом и Хаммерфеллом слабо потрескивал костерок. Гилберт готовился к ночлегу. Он привязал коня к низенькой сосне неподалеку от очага и разложил спальник.

Берт смотрел в черную даль, протянув руки к огню. Воображал, какие приключения его ждут. Он ни минуты не сомневался ни в чем. Все было так, как нужно и как он хотел. Долгожданное ощущение свободы и самостоятельности окрыляло его, будоражило кровь. Гилберту не было жаль отца, нет, ни капли. Вернись он назад во времени, поступил бы так же.

Только то, что Лирена не было рядом, погружало в тоску. Гилберт невольно представлял, как он встречает ту девчонку из Дома Садрас в Блэклайте, и как они влюбляются. Было горько, но мысли сами там вращались.

Но тепло от костра будто гладило его ладони мягкими руками, шептало, что все будет хорошо. И Гилберт верил. Он даже улыбнулся в темноту, слушая пение сверчков.

Да, все будет хорошо.

Чуть позже, уже готовясь уснуть, Гилберт что-то нащупал у себя в кармане куртки. Странно, ведь он не помнил, что клал туда. Берт выудил из кармана старую, потертую временем записку с кляксой на обороте. И эта клякса оживила в нем воспоминания.

Это было папино послание. Два года назад Берт отправлялся на свою первую испытательную охоту с Алером. От этого испытания многое зависело, например, даст ли Алер настоящий лук или оставит малышняцкий, так что Берт волновался. Папа тогда был на смене и не мог утешить, поэтому утром оставил записку под дверью комнаты.

Берт развернул листок и снова прочел:

«Кнопка, поверь, испытательная охота – это далеко не самое трудное, что тебе предстоит пройти. Знаю, ты волнуешься, но воспринимай это как игру. Помни, нет на свете ничего, с чем бы ты не мог справиться. А с игрой ты и подавно сладишь.

Просто помни, что я верю в тебя. Ты силен, ты храбр, тебе хватит упорства. Я не сомневаюсь в тебе, и ты тоже не должен.

P.S. Обещаю, мы съездим в Имперский город, как только получится»

Испытание он тогда и правда прошел.

Гилберт задумчиво смотрел в записку. Что-то странное туманилось в голове. Грусть? Досада? Раздражение? Руки едва заметно дрожали, пальцы невольно сжимали бумагу.

Но тут он вскинул к черному небу насмешливый взгляд. Его руки с хрустом смяли старый листок, уже приготовились бросить в огонь, но вдруг робко остановились. Гилберт с какой-то детской грустью глянул на изогнутый, смятый комок. На мгновение ему показалось, что он услышал его плач.

Плач?… Нет. Это были голоса прошлого.

Руки Гилберта оживились и одним злобным движением швырнули записку в костер.

Языки пламени тотчас окружили ее поломанные желтоватые бока. Края почернели и загорелись, а потом огонь поглотил бумажку целиком.

Гилберт смотрел, как тлело его прошлое. Как горели его мосты.

Конец первой записи. Дефекты: 1. Примечание: дефект вызван индивидуальными особенностями запоминания пациента. Признать незначительным.

Запись вторая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Все в порядке?

– Голова кружится.

– Это нормально. Я должен отметить, что ты хорошо справляешься с задачей. Мы можем продолжать?

– Ага.

– В таком случае закрой глаза. Начинаю фиксацию.

Часть II.

Гнездо

Крюк

Через степь Хелкори Гилберт пробирался два дня. Каждый раз, присаживаясь с картой на нагретый солнцем валун, он мысленно благодарил судьбу, что ближайший город – Элинхир, – не примостился в какой-нибудь пустыне вроде Алик’ра. Там бы пришлось беречь каждую каплю из фляги с водой и стоптать себе ноги в поисках хоть одной съедобной твари. Степь же была дружелюбной. Берта окружали зеленые поля, низкие деревья, колючие кусты, маленькие озерца и горы, похожие на выструганные из дерева. Не слишком жаркие дни и не слишком холодные ночи.

Зверья тоже водилось достаточно. Оленей Берт караулил у водопоев, а по дороге через поля стрелял в дроф, зайцев и луговых собачек. К тому же можно было найти кустики ежевики и костяники. Тогда у Фишки (так Гилберт назвал своего коня, в честь коррольской дворняжки) был праздник. Слушая его размеренное чавканье, Берт даже ловил теплое ощущение товарищества. Он гладил Фишку по лоснящемуся боку и говорил:

– Как думаешь, тебе бы такое перепало, если бы я тебя не угнал?

Фишка отвечал задумчивым храпом, и Гилберт кивал:

– Вот и я так думаю.

Берт пару раз успел пожалеть, что не взял с собой “Поучения” или хотя бы томик “Барензии”. Они бы помогли заглушить в голове голос, который бубнил все эти два дня:

– Не надо было сбегать. Что с тобой теперь будет? Что будет с папой? С Лиреном? С Фуфелом? Со всем городом? Как оно все будет без тебя?

Приходилось начинать болтать с Фишкой. Пересказывать книги, которые Гилберт читал дома, обсуждал ребят, жаловался на отца, на тоску, на несправедливость. Фишка со всем был согласен, и Берт его за это уважал.

Когда вдали показались башни Элинхира, он ехал, терпя голодные спазмы в животе. Гилберт лежал на спине Фишки, вдыхая солоноватый запах его шерсти, пока тот устало плелся по дороге к воротам. Чтобы солнце не припекало голову, накинул капюшон. На брусчатке вытягивались синие тени деревьев. Копыта Фишки усыпляюще выстукивали по камню. Спина от рюкзака уже ныла. Лямки натирали плечи. Берт с горечью вспоминал свою мягкую подушку, чистые простыни и пружинистый матрас. На секунду даже подумал, что можно было остаться ради них, но сразу же слышал тот смачный шлепок, когда отец дал пощечину, и ту резкую пылающую боль. Все сомнения улетучились.

У ворот стояла стражница в легких доспехах, с забавным белым тюрбаном и со скимитаром на поясе. Она выставила руку перед Фишкой и сказала что-то на хаммерфеллике.

Какой-то жеваный язык. Слова будто перемалывают во рту и выдают нечто бесформенное.

Берт приподнялся в седле и устало пожал плечами.

– Не понимаю.

– Откуфа ефешь, дефощха? – стражница подошла к нему и обвела поклажу придирчивым взглядом. Лезвие ее скимитара ярко бликовало на солнце.

Берт поджал губы и сдернул капюшон.

– Я не девочка!

Стражница глянула на его волосы, – густые, взлохмаченные с дороги, но коротковаты, едва уши закрывают, – и виновато улыбнулась:

– Прости, мальщих. Скажи, откуфа ты?

– Из Сиродила.

– Это близко, – она подняла на него глаза. Белки выделялись на темной коже. – Это Хоррол?

– Да.

Она кивнула и отошла.

– Я там была. Храсифый гороф.

– Угу, – Берт подпихнул Фишку вперед. Тот недовольно помотал головой и побрел по мощеной дороге.

Но едва Берт въехал в город, сразу растерянно обвел улицу глазами. Он медленно ехал на Фишке и видел, что дома, колонны, мостовая, даже огромное раскидистое дерево в клумбе на площади – все это было похоже на Коррол.

“Он для тебя красивый, потому что ты живешь в таком же.”

Берт потянул за вожжи, Фишка замер. Вокруг ходили люди, и среди них были почти такие же, как в Корроле – со светлой кожей и угрюмыми лицами. Стучал кузнечный молот. Лаяли собаки. Шоркал веник у кого-то во дворе. На одном из домов Гилберт заметил вывеску – нарисованный очаг, на вертеле дымился округлый окорок. Надпись топорными косоватыми буквами: “ЖИРНЫЙ ЖАБ”.

По соседству виднелись и другие забегаловки с похожими вывесками – на одной две скрещенные пивные кружки, на другой – свиная голова, на третьей – мясная нарезка, на четвертой – лютня и бутылка. По улице разносился запах жаркóго.

У “Жирного жаба” притулилась палатка булочника, а перед ней толпился народ. На подносах лежали лепешки, батоны, буханки черного хлеба, пирожки и калачи. За прилавком под тенью навеса громоздился тучный мужик в фартуке и со скособочившимся поварским колпаком. На ткани темнели масляные пятна. Булочник напоминал слоада (Берт читал о них в “Легенде о морских слоадах” и видел на картинке какую-то огромную пузатую черепаху с обвисшими щеками и без панциря). От слоада его отличали разве что торчащие клочьями волосы. Голова у него была усеяна темными бляшками и походила не перепелиное яйцо.

Пустой желудок скрутило спазмом. Берт поморщился, слез с Фишки и отвел в стойло. Тот сразу опустил морду в поилку и принялся жадно хлебать. Гилберт погладил его по боку и пошел к лавке.

Пока горожане балаганили, а булочник-слоад что-то бухтел в ответ, он прибился к лотку и встал к нему спиной, Начал выжидать удачного случая стянуть что-нибудь с подноса. Из-за плеча Берт поглядывал на него, видел рядок румяных лепешек, и рот у него наполнялся слюной. Живот умоляще гудел.

Он уловил, когда слоад отвернулся к очередному покупателю, и потянул руку к сдобе. Тут на площади кто-то громко захохотал, что-то брякнулось на мостовую, и продавец оглянулся.

– Ще он делать?! – взревел он.

Берт отдернул руку и отвернулся, проклиная все на свете. Желудок взвыл и заурчал. Слоад пихнул мешок с хлебом в руки озадаченной тетке, подошел к Гилберту и смерил его взглядом. Народ стал перешептываться.

– Холодний щоли? – вздохнул слоад. От него пахло потом и тестом.

Берт обернулся.

– Ессь хощищ? – на лице слоада не читалось опасности. Внутри шевельнулась слабая надежда.

От растерянности и усталости Гилберт молчал.

– Де твои родитель, мальщик?

– Вон там, – Берт кивнул на дом через улицу. Тот, с лютней и бутылкой на вывеске. – Родители туда ушли, я их тут жду просто.

– В бордель ущли?

Берт оглянулся со страхом и недоумением. Он толком не знал, что такое бордель. Слышал, как говорят: “бордельные девки”, но решил, что так называют каких-то уродин.

– Ну, да, – как можно увереннее сказал он. Живот снова заворчал. – В бордель. А… А что?

Слоад молчал, задумчиво разглядывая его лицо. Берт потупился и невольно покосился на лоток с хлебом.

Наконец слоад вздохнул, взял с прилавка увесистый пирожок и протянул ему. Берт аж вздрогнул. Он оголодало схватил его и вцепился зубами, как собака в кость. Вспомнились булочки, которые пекла Лереси. Начинкой оказалось сладкое яблочное повидло.

– Фафио, – прошамкал Гилберт.

Слоад небрежно кивнул.

– Ты друщок Лейрена?

«Лирена? Откуда он знает?»

Берт зажевал большой кусок и, тяжело дыша, переспросил:

– Фей? Он ф Ковове ве быв…

– Тоще бещприщорник, – сказал слоад и повернулся к покупателям. Ближайший к нему старикашка ткнул в поднос с черным хлебом, протянул монету и показал один палец. Слоад кивнул, взял монету, завернул буханку и передал ему. – Он щ ребятами тоще иногда прихожит, – его взгляд вдруг застыл в толпе. Он вытянул шею и покачался, чтобы разглядеть кого-то за народом. – А вон он, пощтреленок, голодный щакал!

Берт обернулся и увидел, как из толпы с улыбкой выходит редгарденыш, на вид даже младше. Коротко стриженые волосы, как были у Фуфела, а глаза жалобные, как у Лирена. Одет в какую-то рвань, но на талию повязал кожаный ремень с пряжкой в форме ромба, так что смотрелось не так убого. Он стал щебетать с булочником на хаммерфеллике. И тот точно называл его Лейреном. Гилберт торопливо дожевывал пирожок, чувствуя, как краски жизни возвращаются. Когда слоад указал на него пальцем, он суетливо вытирал рот от крошек.

– А этот щ вами?

Лейрен обернулся с недоверием, но безобидным. Берт увидел, как за пояс у него заткнута какая-то железная арматурина.

– Не с нами, – сказал Лейрен и прищурился: – А ты с кем? Из Улья или от Седого?

– Я ни с кем. Я из Сиродила сбежал.

Лейрен недоверчиво покосился.

– Почему?

– Заколебал кое-кто.

– Предки?

– Ага.

Лейрен многозначительно закивал. Снова смерил Берта глазами, подошел поближе и обдал запахом броженых фруктов.

– Как зовут?

– Гилберт Гвенделл, – его рука уже дернулась подняться для рукопожатия, но он увидел, что Лейрен свою поднимать не собирается. – А ты Лейрен? Просто у меня в Корроле был друг Лирен.

Берту даже показалось, что тот замялся, словно его это обидело. Лейрен нахмурился, но сразу вернул улыбку.

– Меня еще Кислым зовут. А!…

Он спохватился и протянул ему руку. Берт пожал ее с долей растерянности, хоть и постарался жать как следует, не крепко, но и не слабо. “Сильнее, чем держишь пиструн, пока ссышь, но слабее, чем хватаешь девку за жопу”, говорил Нивенир. У Кислого была сухая и мягкая ладонь.

– Вспомнил, – усмехнулся Кислый. – Вы же в Империи так здороваетесь.

– А разве Хаммерфелл – не Империя?

Кислый неопределенно покачал головой, зажмурив один глаз.

– Философский вопрос, Гвенделл, философский. По мне, так нет.

Они сошли с пути громыхающего обоза. Тот удалился в соседний квартал. С брусчатки за ним тянулся хвост пыли.

– Раз ты сбежал, то, получается, у тебя и дома нет? – спросил Лейрен. Гилберт нехотя кивнул. Тогда Кислый просиял: – И ты ни с кем?

– А с кем я тут должен быть?

– Будешь с нами в Гнезде, Гвенделл, – Кислый повернулся к слоаду, сказал что-то на хаммерфеллике, и тот подал ему мешок с хлебом. Лейрен кивнул, закинул мешок на спину и повел Гилберта по залитой солнцем площади. Ногу Берта задевал конец его арматурины. – Чтобы Улей не наглел.

– Чего? Какое Гнездо?

– Ты же не в курсе, точно. Дело такое: мы живем в Гнезде, – это дом у нас такой недалеко от рынка. Еще есть Улей, тоже дом в том же квартале, там всякие козлы живут. Мы с ними вечно за справедливость воюем. Да… За справедливость и чистое небо над головой, – Кислый мечтательно поднял взгляд в безоблачное голубое небо и вздохнул. – Ну, а про Седого потом расскажу, если приживешься.

– У вас какие-то банды? – с восторгом спросил Берт. – У меня тоже в Корроле была. Нас мошкарой называли.

– Тогда, Гвенделл, точно приживешься, – Кислый поучительно потрепал его по плечу.

– Не называй меня так.

– А что?

Берт закусил губу. Такая же фамилия у отца, а его хотелось забыть как можно скорее.

– Ничего, зови по имени и все.

Над головой проплыла арка, ведущая в соседний район, и на глаза легла холодная тень.

– Если останешься, тебе кличку дадут, – Кислый поправил мешок на спине. Мимо них прошли две девчушки и захихикали, когда Лейрен посмотрел на них со оживленным трепетом. Чуть не поклонился. Берт проводил их взглядом, задержавшись на юбках, ниспадающих по округлым ягодицам.

Оба чуть не врезались в уличный фонарь. Кислый обхватил рукой нагретый солнцем столб и прислонился к нему щекой.

– Когда я стану Ансеем, они будут смотреть на меня совсем по-другому…

– Кем станешь?

– Святым Меча, – зачарованно говорил Кислый. – Одним из легендарных паладинов. У меня будет свой Шехай… Свой могучий меч, – он любовно взялся за арматурину. – Я уже учусь с ним медитировать. И они, – Кислый кивнул вслед девчонкам, – Будут рады увидеть меня снова.

– Я знал одного пацана, от которого девки текли только потому, что он полная идиотина.

Кислый поднял голову и вопросительно уставился на него.

– Что? Как ты про них сказал?

– Текли.

– Это… – Лейрен оббежал глазами улицу и повернулся к нему с хитрой улыбкой: – Это интересное слово, Гвенд… Извиняй.

– Извиняю, – Берт ответил той же лукавой улыбкой. – Так где Гнездо это ваше?

Лейрен провел его через богатый квартал – имперские дома с балконами и резными лепнинами (почти как в Скинграде, подумал Берт), богатые магазины, витрины с украшениями, духами и одеждой, симпатичные скверы с цветущими розовыми кустиками, выкладки с коврами и посудой. Здесь обитали зажиточные люди, и Гилберт сразу сказал Лейрену, что здесь можно неплохо “почесать”. Кислый ответил, что хоть воровство они и не называли чесом, но занимались им уже давно. А еще шепнул, чтобы в Гнезде поменьше очевидностей говорил. “Мы тут все взрослые люди, запомни”, добавил он.

Затем они прошли через шумный рынок – скопище палаток, вроде той у “Жирного жаба”, с разноцветными навесами. Тут продавали все – мечи, еду, детские игрушки, пойло, ковры, украшения, духи и одежду (попроще, чем в богатом квартале), посуду, книги, магикалии и зелья, поросят, щенков, домашних птиц, инструменты, ткани, алхимические препараты. Берт едва мог запомнить половину из того, что успел увидеть, пока Кислый вел его между рядов. В воздухе мешались запахи всего, что тут было, но больше всего пахло потом толпящихся здесь горожан.

После рынка Кислый повернул за угол, и Берт увидел улицу с серыми домами, похожими на покоцанные каменные коробки. В некоторых покосились ставни. Между балконов протянулись бельевые веревки, и болтающиеся на них тряпки походили на бесцветные праздничные флажки. Они почти закрывали квартал от солнца, поэтому здесь было прохладнее и темнее. Пахло сыростью и мылом.

– Гнездо вон там, – Кислый указал на двухэтажный дом с заколоченными окнами, приткнувшийся между двумя домами повыше. Его огораживал забор, а между ними оставался небольшой дворик с зарослями лютика и одуванчиков. На двери мелом нацарапали лицо улыбающейся длинноволосой девушки. – Ты только не переживай, окна только спереди заколотили, а сзади мы все сорвали.

– А что это за девчонка? – спросил Берт, когда они зашли во двор. Из дома слышалось бормотание.

– Красотка.

– Ага, но зачем она тут?

– Поймешь.

– А Улей где? – Гилберт оглянулся на улицу.

– Вон, – Кислый кивнул в конец квартала. Там приютился похожий на Гнездо дом, только на двери нарисовали осу. Во дворе росла сирень. – Плохо, конечно, что мы с ними рядом живем, но больше никак. Свободные дома есть только в трущобах у канала, но уж лучше рядом с Ульем, поверь.

– Почему воюете?

– Не «почему», а «за что», – Кислый взялся за ручку двери, но открывать не спешил. – За жизнь. Никому из нас не сладко, – кроме Красотки, может быть, – вот мы и тычемся. А ты что думал? Нам тут как бы с голоду не крякнуть.

Гилберт кивнул, и Лейрен провел его в прихожую. Их окутал запах жженой древесины и затхлости. Стены местами пошарпаны, с потеками, но Берт видел и похуже. В углу потолка над дверью свисала тоненькая паутина, а на ней сидел упитанный паук-крестовик и теребил лапками дохлую мушку. Справа на стене кто-то выскоблил ножом: “ВОТ И ТЫ”.

– Это Коричка, – Кислый указал на паука. – Не трогай его, а то Фифа по лбу даст. Она сама его кормит иногда.

– Живи, Коричка, – Берт коснулся паутины пальцем, и та задрожала. За ногтем от нее потянулась клейкая ниточка. Коричка недовольно застыл и стал ждать, когда пришельцы отстанут.

Узкий коридорчик почти сразу расширялся в зал, обставленный четырьмя старыми кушетками. Они сбились в круг на потертом ковре, а посередине стоял расшатанный стол. Обивка на мебели где-то засалилась, где-то оказалась прожжена “сомиками”, где-то порвана так, что торчал каркас. Комнату заливал бледный дневной свет. Он был бы поярче, если бы улицу не завешивала тугая шнуровка из бельевых веревок. На заднем дворе Берт заметил умывальники.

Стены завесили картинами и гобеленами, явно откуда-то утащенными: они были потертые, потускневшие, в обшмыганных рамах. В основном на них изображались всякие пейзажи – пустыни, оазисы, джунгли, городские виды, заливы, – но были и картины со странными бесформенными сущностями и призрачными воинами.

Под одним из гобеленов располагался камин, посеревший от золы и пыли. Рядом валялись кочерга, топоры, арматурины вроде той, которую таскал Кислый, и деревянные обломки. В левом углу зала Берт заметил дверь на задний двор, а в правом – лестницу на второй этаж. Перед ней тоже раскатали старенький ковер. В боковой нише виднелась ручка чуланной двери.

В зале было пусто, наверху бубнили пара голосов. Как только Кислый захлопнул дверь на улицу, с лестницы донесся какой-то цокот.

– Носик! – позвал Лейрен, присел на корточки и похлопал в ладоши.

В проем выскочила лисица, радостно взвизгнула и понеслась к нему в руки. Лапы скользили по каменным ступенькам и царапали их когтями. Она запрыгнула в объятия Кислому, громко и пискляво дыша. Тот поднялся, покачивая ее, как ребенка. Лиса была желтовато-рыжая, с гладкой шерстью и черными чулочками.

– Это Носик, – Кислый погладил ее по голове и спустил на пол. Носик стала нарезать круги у его ног.

– Зачем вам тут лиса? – Берт наклонился к ней. Та с диким восторгом подбежала, ткнулась холодным влажным носом ему в щеку и снова кинулась к Кислому. Гилберт улыбнулся и провел по лицу рукавом.

– Это Фифа притащила, но нам Носик всем понравилась. Она крыс ловит, потому у нас их и нет. Фифа ее сейчас дрессирует, чтоб с базара что-нибудь умыкала.

Носик внимательно посмотрела на Кислого, задрав голову, а потом чихнула и ринулась обратно на лестницу. Наверху оживились и засмеялись.

– Пошли, там Красотка и Фифа, – Лейрен стал подниматься следом за Носиком.

Берт шел за ним на усталых ногах. Спина тоже ныла. Да и помыться бы не помешало: волосы уже блестели и слипались в пряди. Он смотрел, как при ходьбе у Кислого болтается арматурина на поясе.

Наверху оказался похожий зал, только поменьше, а по бокам повсюду были двери в соседние комнаты. Некоторые висели на сломанных петлях, а какие-то вообще сняли. Два окна выходили на задний двор, огороженный каменным забором, а над ним виднелись крыши бедняцких лачужек. Между окнами примостилась дверка на полуобвалившийся балкон.

На кушетке возле нее сидели Красотка и Фифа. Красоткой оказался уже вполне взрослый парень с по-девчачьи пухлыми розовыми губами (Берт спохватился, что сперва посмотрел на них). Остальное у Красотки было так себе – кожа бледная, щеки рыхлые, задранный нос, жиденькие волосы с сединой (хотя на вид он казался ровесником Чумы). Носил распахнутую приталенную рубашку и кожаные штаны. Тут Берту снова на ум взбрело слово “бордель”.

Красотка сидел, хозяйски закинув ногу на ногу и положив руку на спинку кушетки. Болтал с Фифой, лесной эльфийкой, сильно уж похожей на Бьюли (разве что та была имперкой). Такое же скучненькое лицо, только волосы каштановые и длинные, собранные в две косы за острыми ушами. И выглядела она помладше. Стоило Берту ее увидеть, по спине пробежали мурашки. Носик лежала у ее ног, свернувшись калачиком и прижав уши.

– Смотрите, кого у “Жаба” выудил! – кинул им Кислый. Красотка и Фифа обернулись, а Носик всполошилась и приподнялась на передних лапах.

Берт увидел, что у Красотки серые укуренные глаза, а веки накрашены черными тенями. Он непонимающе уставился на него, а Красотка расплылся в улыбке.

– Ну, пусть подойдет тогда.

Они с Кислым подошли, хрустя обвалившейся штукатуркой на полу. Носик подскочила и снова начала вокруг них крутиться. Гилберт не мог оторвать взгляд от лица Фифы, а та рассматривала его с хитренькой улыбочкой. По телу снова пронеслась дрожь. Он невольно поглядывал на ее грудь (не мог не поглядывать!), которую очень уж притягательно обтягивала оливковая туника с вырезом на ложбинке. Фифа это видела, но не закрывалась.

– Миленький, – сказала она.

– Умеешь махаться, миленький? – спросил Красотка. Голос звучал елейно, будто он говорил с трехлетним соплячком.

– На мечах? – Берт рассеянно перевел на него глаза, но перед ними еще стоял вырез на груди Фифы.

– На мечах.

– Да. И на луке… То есть, из лука стрелять умею.

Фифа хихикнула и придвинулась к нему поближе.

– Я тоже.

Гилберт снова прилип взглядом к ложбинке, но заставил себя поскорее посмотреть в глаза. У Фифы они были по-лисьи янтарные, зрачки вытянуты щелочкой. Носик с нее поэтому с ума сходит?

– А что еще умеешь, миленький? – спрашивал Красотка, покачивая ногой.

– Не зови меня так!

Кислый хохотнул и сказал Красотке:

– Он какой-то дерганый на этих именах. И по фамилии не зови, и миленьким не зови…

– Как его звать-то?

– Я Гилберт, – вклинился он. – И вы же клич…

– Кличку получишь, когда здесь пришвартуешься, – Красотка сонно потянулся и взмахнул волосами. – А пока будем звать как хотим. Ты откуда взялся?

– Из Сиродила он сбежал. Видишь, мошна какая? У Хуби харчей стащить пытался, – Кислый пихнул его рюкзак. Затем снял со спины мешок с хлебом и покачал им перед друзьями. – В чулан совать?

– Суй, – кивнул Красотка. Лейрен пошел к лестнице, а он повернулся к Берту: – И много ты наворовался?

Фифа разглядывала его запыленную кожаную куртку, стоптанные сапоги и рукоятку двемерского меча на поясе.

– Мы в Корроле часто подрезали у алкашей, – Берт украдкой поглядывал на нее. – Из карманов воровали, то есть. И лазили в дома иногда.

– Добро, – Красотка поджал губы и закивал. – Тебе сколько? Восемь?

– Десять, – насупился Берт.

– Маловат, конечно, но сойдет, – он встал и пригладил рубашку.

Берт поднял голову и увидел, что его и без того девчачьи дутые губки еще и помадой подмалеваны. Он нарочито скривился и отступил на шаг.

– Мы вечером соберемся в зале, а пока можешь завалиться в комнату к Кислому, – Красотка кивнул на комнату возле лестницы. От остальных ту дверь отличал нацарапанный треугольник с завитушками на углах. – Он тебе уже рассказал про наши дела?

– Про Улей только сказал. А про Седого какого-то молчит.

– А, Седой…

Красотка ухмыльнулся и переглянулся с Фифой.

– Мы с ним дружим, – сказал он. – Про Гильдию Воров слышал? Седой с ними кое-какие дела ведет, когда с караванщиками в Скайрим ездит.

У Берта заколотилось сердце и загорелись глаза.

“Так она существует!”

Он уже начал представлять, как этот Седой (в его голове это был скрюченный старикашка с такой же головой, похожей на перепелиное яйцо, как у того Хуби-слоада) проводит его в темные чертоги, показывает людей с хмурыми лицами в черных капюшонах, и все вместе они строят планы похищения всяких дорогих штук из разных провинций. И никто не спрашивает, сколько Берту лет и как его зовут. Для них он такой же хмурый человек в капюшоне.

От восторга он даже забыл про боль в ногах и натертых рюкзаком плечах.

– А когда можно будет на него посмотреть?

– Это тебе что, музейная ваза? – усмехнулся Красотка. – Смотреть-то не на что… Так, смотри: если не слетишь, мы возьмем тебя, когда пойдем к нему на склад.

С лестницы послышались шаги. Поднялся Кислый и подошел чуть ли не вприпрыжку.

– С тобой будет жить, – сказал ему Красотка, кивнув на Берта.

– Не вопрос. Только медитировать не мешай.

– Ага. А у вас тут есть ванна? – спросил Берт и сразу себя одернул. Да какая ванна в такой халупе?

– Точно, ты ж с самого Сиродила пер! – озарило Кислого.

– Мы два-три раза в неделю ходим в купальни драиться, – Красотка переглянулся с Фифой: – А ходили мы туда…?

– В Миддас, позавчера. – подсказала она и повернулась к Гилберту: – Но я могу тебя и сейчас сводить. Деньги есть?

– Есть, – Берт ощутил, как внутри что-то приятно напряглось и задрожало, точно струны.

Фифа улыбнулась и встала. Носик взволнованно подняла на нее глаза и заскулила.

– Не переживай, ты тоже с нами пойдешь, – успокоила ее Фифа и сказала Берту: – Я тебя внизу подожду.

Прежде чем зайти с Кислым в комнату, Берт оглянулся и увидел, как Красотка ее поцеловал.

Спальня оказалась даже меньше той, что была дома. Распахнутое окно дышало уличной прохладой и смотрело на соседний дом через паутину бельевых веревок с болтающимися на них тряпками. На дощатом полу лежали три спальника – матрасы, застеленные разноцветными простынями и одеялами, и комковатые подушки. По стенам бежали нацарапанные мелом лошади с длинными развевающимися гривами, под ними плыли рыбы с огромными плавниками, а наверху парили птицы с размашистыми крыльями. В углу стоял шкаф с двумя полками: на одну Кислый запихивал одежду, а на другой одиноко пылились две книги. К стене рядом с шкафом прислонялось треснутое с углов зеркало.

Лейрен убрал книги с верхней полки, а Берт закинул туда рюкзак, колчан и лук. Меч оставил на поясе.

– Красивый, – сказал Кислый, глядя на лезвие. – Сам стырил?

– Мне Лирен подарил.

Кислый растерянно улыбнулся.

***

Фифа ждала во дворе, пока Носик копошилась в зарослях лютика. Когда Гилберт вышел к ним, засовывая кошелек в карман, Фифа спросила:

– Ты правда из Сиродила?

– Да. Из Коррола.

– Я была в Корроле проездом, когда ехала сюда из Валенвуда, – они вышли на дорогу и пошли через рынок. Носик потрусила следом. – Ты был в Валенвуде?

– Я знаю про него из “Почитателя красной кухни”. Там рассказывали про Фалинести, имга и коллопи.

– Я как раз из Фалинести, – улыбнулась Фифа, огибая палатки лавочников. Носик путалась под ногами прохожих и старалась держаться к ней вплотную, чуть ли не дыша ей в пятки. – А кто такие имга знаешь?

– Это такие разумные обезьяны. Они охотятся на каллопи, древесных мышек.

– А тебя не поймать, – заговорщически сказала она.

Сердце заколотилось. Гилберт шел, вымеряя каждый шаг. Боялся споткнуться и шлепнуться лицом на чей-нибудь прилавок, чтобы Фифа не рассмеялась и не стала считать “дуриком”. Но от того, что он старался следить за каждой мышцей, ноги назло путались. Пару раз он чуть не запнулся на ровном месте, обходя выкладку с глиняной посудой. Народу была тьма, поэтому на поворотах Берт почти всегда втыкался носом в спины покупателям. Тогда Фифа хихикала и оттаскивала его, а щеки ему заливала краска.

Чума бы не стал так жаться, думал Берт и натягивал на лицо вальяжную улыбку. Он расправлял плечи, поднимал подбородок и говорил:

– В Корроле не было такой толпищи. У нас все было ци… Цили-вили-зованно. Нет. Циви-ли-зованно.

«Он бы не стал так мямлить!»

Берту захотелось хорошенько вмазать себе по лицу или стукнуться лбом о прилавок. Фифа спокойно ответила:

– Потому там и была такая скука.

Он поднял на нее удивленный взгляд. Внутри даже пронесся холодок, навеянный памятью о последних ужасных неделях дома.

– Я же говорю, я там была, – улыбнулась Фифа. – Года три назад.

Гилберт снова впечатался в чей-то бок, потому что засмотрелся на нее с открытым ртом. Фифа снова его оттащила, взяв под локоть. Она пахла чем-то солоновато-сладким, похожим на карамель. Берт снова почувствовал, как жар опалил щеки.

– А сколько тебе лет? – спросил он. Впереди виднелся конец торгового ряда.

– Двенадцать.

– Да не ври.

– Ты не много ли о себе думаешь, миленький? – усмехнулась она и глянула на него сверху вниз. – Зачем мне тебе врать?

– Ну… Не знаю. Просто ты не выглядишь на двенадцать.

Фифа молча улыбнулась и обошла с ним загон с поросятами на продажу. Впереди расстилался богатый квартал, а за ним высилась арка в гостевой район с “Жирным жабом”.

– Повезло тебе, что я еще не настолько старая, а то в глаз бы получил.

Гилберт даже ее не услышал. Он вспомнил, что Амалии в Гильдии Бойцов Коррола тоже было двенадцать, и с ней целоваться было так себе. Она вообще губами не двигала, просто вытягивала их трубочкой. А Бьюли целоваться умела. Интересно, а Фифа умеет?

Эта мысль заставила Берта снова ощутить странное напряжение и жар где-то внизу. При ходьбе Фифа иногда случайно касалась локтем его плеча, и от каждого такого прикосновения Гилберта захлестывала волна мурашек.

На гостевой площади Фифа повела его в небольшой скверик справа от “Жирного жаба”. Вдоль дороги росли пушистые розовые кустики тамарикса. К таверне примостилось высокое здание с колоннами и высокой дубовой дверью. На медной табличке над входом вывели надпись на хаммерфеллике, а внизу перевод: “Морва благословляет чистых душой и телом”. Фифа кивнула Носику, и та послушно отошла ждать под куст.

Они развели тяжелые дверные створки и вошли в вестибюль – полумрачную комнатку с парой картин на стенах, изображающих морские пейзажи. Воздух уже здесь был влажным и спертым. Сбоку за стойкой стояла полная, как бочка, редгардка с пестрой чалмой. Она складывала желтоватое банное полотенце сначала вдвое, потом вчетверо и клала его на высокую стопку таких же приглаженных полотенец.

Фифа поздоровалась с ней на местном наречии, взяла у Берта пять дрейков и добавила пять от себя.

– Я тоже сполоснусь, – сказала она, подмигнула и расплатилась с хозяйкой.

Та выдала два свежих полотенца и указала на дверь рядом со стойкой. Они прошли в купальни – большой зал без крыши с двумя бассейнами. Под солнцем и безоблачным небом вода казалась ярко-бирюзовой. В зале стоял белый пар, в воздухе разливался густой запах мыла. Бруски лежали в чашечках, похожие на ракушки, по краям бортиков.

Перед бассейнами высились несколько арок с колоннами, а на полу местами поставили горшки с бамбуковыми пальмами. От двери до края купален растянулся помост, на другой стороне которого под навесом расстилалась синяя тень и ютились простые лавчонки. Повсюду на досках застыли темные влажные следы. Фифа и Берт стояли на площадке перед термами.

– Тебе в левый предбанник, мне в правый, – она указала на двери по бокам от них.

Гилберт проводил ее взглядом. Точнее, ее зад, виляющий под свободными льняными штанами. Не мог себя пересилить. Что-то внутри ТРЕБОВАЛО туда смотреть. Никаких “но”, миленький.

В предбаннике пересмеивались двое мужчин и молодой паренек, стягивая с себя одежду и вешая ее на крючки. Вдоль стен стояли несколько лавок, а над ними висели зеркала с мыльными разводами. Берт поскорее прибился к ближайшей скамье и стал раздеваться. Старался не смотреть на соседей, но краем глаза все равно цеплялся за их голые спины и сразу ругал себя за это.

“Чума оторвал бы ухо.”

Как только Гилберт спустил штаны, увидел страшное. ОН торчал! Как эти самые крючки на стенах!

У Берта замерло сердце. Такое же было вчера утром, когда ночевал еще в степи. Проснулся на заре и почувствовал, как между ног что-то жутко давит. Гилберт пошел проверить за валун, в чем дело (чтобы не смущать Фишку). И тогда, глядя на стоящего дыбом НЕГО, он подумал, что виновата была съеденная на ночь луговая собачка.

Но теперь-то луговой собачки не было.

Берт в ужасе запахнулся полотенцем, глядя на соседей из-за плеча, и выбежал в зал. Фифа уже стояла у бассейна и ждала его, уперев руки в худосочные бока. Полотенце она повязала только на бедрах. Поэтому первым, что увидел Гилберт, была ее обнаженная грудь. Он застыл, выпучив на нее глаза.

Впервые видел девчонку без верха.

И ОН тоже был рад. Берт почувствовал, как ОН утыкается в полотенце.

– Ваш бассейн тоже слева, – Фифа невозмутимо указала на левую часть зала от помоста. – А женский справа. Я буду за тобой поглядывать, а то еще захлебнешься.

Берт не моргая смотрел ей на грудь. Гораздо меньше, чем была у Бьюли, но Берту и ЕМУ было совершенно не до этого. Оба были в восторге. Фифа цокнула и усмехнулась:

– Вы в своей Империи совсем одичали, да? Иди уже, миленький.

Гилберт едва смог очухаться и сделать пару шагов к помосту. Но едва подойдя к барьеру, он обернулся и пронаблюдал, как Фифа подошла к бассейну и скинула полотенце у бортика. Рот приоткрылся сам собой, когда Берт скользнул взглядом по ее плосковатому, но с плавными формами заду. Фифа развязала косы, спустилась в воду, нырнула и встряхнула над водой длинными волосами. Затем взяла из чашки кусок мыла и стала себя натирать. По зелено-коричневой коже протягивались разводы белой пены.

Мимо него прошли те мужчины из предбанника и стали что-то говорить про него что-то на своем языке. Они оглядывались и хихикали, подталкивая друг друга локтями. Берт с трудом оторвал взгляд от Фифы и глянул на самого молодого из них. Мужчины скинули повязки и рыбками нырнули под воду, даже брызг не было. Берт вытряхнул из головы мысль, что на них смотреть почти так же интересно, как на Фифу. Он подошел к барьеру, пряча глаза, отвязал полотенце и спустился в горячий бассейн.

На женской половине терм купались еще пять женщин. Самой младшей была девочка лет пяти, с ней плавали мать и бабушка. Остальные – две подружки, – трепались на краю бассейна. Фифа мыла волосы у бортика, – проводила по ним куском мыла, окунала в воду и выжимала. Иногда оглядывалась на Берта, видела, что он не может отвести от нее глаз, и сияла улыбкой. Гилберт уловил бы в ней колкость и даже угрозу, если бы мозг у него не плавился от жара в теле. ОН даже не думал опускаться, сволочь. Берту приходилось полоскаться спиной к мужчинам и посматривать на них, чтобы поймать, когда те обернутся сами. Приятнее всего, конечно, было смотреть на молодого парня, и как только Берт ловил себя на том, что пялится на него, сразу отводил глаза на Фифу.

Он стоял в воде по самую грудь, сложив руки на бортик и мечтательно разглядывая то двух девушек, то Фифу. Потом заметил, как в зал вошли четверо мальчишек. Один из них – возрастом с Красотку или даже старше, – был крупнее и жилистее всех, точно кабан, с густыми черными волосами, стянутыми в конский хвост, и уже носил нехилую щетину. Один глаз пересекала нарисованная желтой краской линия. Чума рядом с ним казался бы даже паинькой.

Кабан кого-то свистнул на женской половине. Фифа обернулась и, увидев его, обменялась с ним кивками. Потом спохватилась и посмотрела на Берта. Встретившись глазами, она сразу насторожилась и отвернулась.

Мальчишки ушли раздеваться. Берт непонимающе глянул им вслед и снова повернулся к Фифе, но та уже отплыла в дальний край бассейна. Без нее даже стало как-то одиноко. Гилберт постоял у бортика, тоскливо разглядывая узор на плитке. А потом задержал дыхание и нырнул под воду.

Стал смотреть на голубое небо, искаженное рябью, и слушать гудящую тишину вокруг. Украдкой наблюдал за соседями, видел их загорелые ноги, бедра, округлые зады и застывшие в невесомости причиндалы.

Пиструны. Младшие братья. Кореша. Товарищи по влагалищу. В Корроле их по-всякому называли.

Гилберт зажмурился, чувствуя, как горло сжимается от недостатка воздуха. Перед глазами заплясали маленькие белые звездочки. Волосы медленно колыхались вокруг лица. Спины касалось горячее течение из решетки посреди дна.

Когда ты думаешь только о том, как хочешь вдохнуть, все остальное забывается. А еще ты чувствуешь себя как в утробе матери. Так сказал бы Чума.

Легкие до боли сжались, в ушах застучала кровь. Тогда Берт всплыл и глотнул самого чудесного воздуха. С ним вернулись и чувства. Берт ладонями снял с лица воду и открыл глаза. Мальчишки с кабаном уже вышли, громко болтая и смеясь. Трое спустились в бассейн, а кабан пошел к Фифе.

Гилберт пригнулся за бортиком и стал наблюдать. Пока остальные мальчишки толкались и окатывали друг друга брызгами, кабан присел у соседнего бассейна и подождал, пока Фифа осторожно подплывет. Она все время косилась на Гилберта, пока кабан что-то ей говорил. Тот слушал, пока она говорила, а потом наклонился, взял ее за лицо и поцеловал.

Фифа вывернулась и плеснула на него водой. Кабан засмеялся и пожал плечами. Она злобно ткнула пальцем в сторону Берта. Кабан оглянулся и фыркнул. Потом встал и пошел к товарищам. Берт заставил себя не смотреть, как он начал снимать полотенце и нырять, и глянул на Фифу. Но она снова отплыла и даже не оборачивалась.

Когда Гилберт намыливал волосы, то услышал, как болтовня мальчишек стала звучать ближе. Хриповатый голос за спиной спросил:

– Ты из Гнезда ведь?

Берт обернулся и увидел, что перед ним стоит кабан, а остальные трое шушукаются неподалеку. Вблизи Гилберт разглядел несколько шрамов на его плотной груди. Мыло чуть не выскользнуло из руки.

– А что? – Берт услышал свой осипший голос, и рядом с голосом кабана он показался просто девчачьим писком.

– А то, чтоб ты потише был, – тот подошел еще ближе и наклонился почти к самому лицу: – Понял меня?

Но вместо страха в голове вспыхнула мысль, что если они соприкоснутся под водой, Берт окочурится на месте. Он был уверен, что не переживет такого. Поэтому Гилберт отодвинулся, приткнувшись к барьеру.

– Угу.

Кабан кивнул, поднял перед ним указательный палец – не погрозил, а просто показал, – и отошел. Берт смотрел ему в спину. Только когда кабан снова стал чесать языком с товарищами, Гилберт шлепнул себя по лбу.

“Чума бы ему всек! Даже если он меньше!”

***

По пути из купальни Фифа молчала. Носик шла следом, тревожно поглядывая на хозяйку. Берту даже показалось, что Фифа нарочно на него не смотрит. Когда они вышли на гостевую площадь, Гилберт спросил:

– И кто это был?

– Никто, – резанула Фифа.

– Это из Улья?

– Нет.

– Почему тот бугай говорил, чтобы я был потише?

Фифа застыла. Потом схватила Гилберта за плечо и рывком вперла его в стену. Он распахнул глаза и посмотрел в ее рассерженное лицо. Зрачки у нее сузились и стали, почти как две ниточки. Носик беспокойно заскулила, а несколько прохожих обернулись.

– Потому что тебе и надо быть потише, миленький, – прошипела Фифа и схватила его второй рукой. – А то я тебе глотку вскрою.

Берт смотрел ей в лисьи глаза, еле сдерживая дрожь от злости и страха. А вот ОН почему-то совсем не злился и не боялся. Наоборот, только рад был такому резкому сближению.

“Чума бы сам ей глотку вскрыл.”

– Я тебе сам глотку вскрою.

Брови Фифы поползли вверх. Она помолчала, глядя ему в лицо. Берт положил руку ей на запястье. По телу разлился жар.

– Дорасти сперва, миленький, – Фифа опустила его и отошла. – Иначе табуретку подыскать придется.

Она направилась дальше по улице, Носик – за ней, а Берт мельком опустил глаза, будто умоляя ЕГО угомониться и слечь. Но ОН даже не думал. Тогда Гилберт оттянул штанину и пошел за Фифой. По телу еще бегали мурашки.

– Буду потише, если перестанете звать меня “миленьким”, – сказал он, когда догнал ее напротив парфюмерной лавки.

– Для этого надо будет настоящую кличку получить. А пока кроме “миленького” ничего нет.

– И как ее получить?

– За заслуги. Ты, говоришь, из карманов воровал?

– Ага.

Они дошли до оживленного базара, и Фифа остановилась. По бокам стояли палатки, а перед ними роился народ. Где-то клекотал петух.

– Покажи, – Фифа указала взглядом на толпу возле лавки мясника. Под навесом на крюках висели разделанные оленьи и свиные туши, в тазики на полу с них текла кровь.

– Что? Подрезать у кого-то кошелек?

– Да, показывай.

Гилберт стал изучающе разглядывать горожан, в основном их котомки, пояса и карманы. В Корроле часто цепляли кошельки к ремням, и тут тоже такие были. Стояли много стариков и всяких дряхлых оборванцев с оттопыренными карманами. Берт заметил, как у одного такого на поясе висело даже два кошелька. Скорее всего, один с монетами, другой с ключами. Отличить – раз плюнуть.

– Выбрал? – спросила Фифа.

– Да, вон тот старикан с двумя кошельками, – Гилберт указал пальцем.

– Нет, выбери другого. Мы у бедных не воруем.

– Как Гильдия Воров? – с тихим восторгом уточнил Берт.

– Да, нас Седой научил. Говорил, что если нищего обчистить один раз, ты не сможешь обчистить второй. Невыгодно это, понимаешь?

– Ага. Тогда…

Он снова стал бегать глазами по толпе. Заметил женщину, одетую достаточно прилично – с такой же пестрой чалмой, какая была у хозяйки купален, в платье ядовито-горчичного цвета с красной накидкой. К поясу у нее крепилась небольшая сумочка с заклепкой. Женщина вытягивала шею, чтобы разглядеть туши над головами других покупателей.

– Вон та, в желтом платье.

– Сойдет, – кивнула Фифа и взяла Носика на руки. – Мы посмотрим.

Гилберт выдохнул и пошел к толпе. Раньше он подрезал только у пьянчуг, которые валялись в отключке или еле соображали. Но Гаф говорил, что с обычными людьми работать надо так же, только аккуратнее – спрятаться за полем обзора, надрезать карман острой заточкой крест-накрест или снизу в углу, представить, что пальцы у тебя веревочные, и вытянуть добычу.

Еще напоминал, что женщины могут быть более чуткими и что “глаза у них на затылке бывают”. Гилберт редко подрезал у них, потому что в тавернах упивались в основном мужчины.

Он приблизился к женщине и встал у нее под боком. Стал притворяться, что так же пытается разглядеть что-нибудь под навесом мясника, а сам снял с пояса заточенный нож-крючок (такими мошкара обычно подсекала кошельки и иногда называла его просто крючком). Берт украдкой глянул на женщину: она все так же всматривалась на прилавок, а потом поворачивалась к подруге и что-то ей говорила, оживленно тыча пальцем на продавца. Гилберт оглянулся по сторонам и увидел, что остальной народ занят тем же. В окружении людей было душно и пахло потом. Сердце у Берта затрепыхалось, а во рту стало кисло.

Рука с ножом приблизилась к сумке. Лезвие легко скользнуло по коже, оставив гладкий полукруг. Надрез открылся, как безгубый черный рот, и показал язык – оттянутый монетами мешочек. Берт затаил дыхание, прижал крючок к ладони мизинцем и безымянным пальцем, а остальными вытащил кошелек и сунул себе под ремень спереди. Он выдохнул и попятился.

Фифа прижимала к себе Носика и смотрела на него с недоброй улыбкой. Берт подошел и показал на кошелек.

– Видала?

– Ладно, ладно, – хихикнула Фифа и перевела взгляд на толпу.

Женщина в желтом платье пощупала сумочку. Ощутила, как она исхудала и полегчала, опустила глаза и стала бешено шлепать по ней ладонью. Ее подруга запричитала, а она бешено завертела головой по сторонам. Обе начали кричать на хаммерфеллике, пихая соседей. Народ недоуменно оглядывался. Фифа спустила Носика и потащила Гилберта прочь.

К палаткам уже неслись два стражника. Обе женщины размахивали руками и ругались, указывая на всех подряд. Тогда стражи стали рыскать по толпе и расспрашивать. Гилберт и Фифа оглядывались на них, когда бежали к арке в свой квартал.

– Покажи, сколько там! – Фифа остановилась в тени дома и протянула руку к кошельку.

Берт достал его и развязал шнурок. Внутри позвякивали монеты, их грани выступали под кожей. Кошелек казался круглее и тяжелее, чем те, что он подрезал у пьяниц в Корроле. Гилберт раскрыл горловину и заглянул внутрь. Септимы плотно лежали друг к дружке и поблескивали.

– Сто, думаю, точно есть, – он взвесил кошелек на ладони.

– Неплохо, миленький, неплохо. Даже отлично.

– Не называй меня так!

– Потерпи, пока кличку дадут. Покажи ножик.

Берт поднял вторую руку с крючком, прижатым к ладони.

– Он называется крючком. Пацаны иногда называли подрезание “подкрючиванием”.

Фифа взяла заточку и провела пальцем по закругленному, как коготь, лезвию.

– Острый.

– Если будет тупой, не получится разрезать незаметно.

Фифа улыбнулась и посмотрела ему в глаза. Берт застыл, ощутив прилив жара.

– Хочешь, я скажу Красотке, чтобы он назвал тебя Крюком? Или Крючком?

– Лучше Крюком, а то Крючок – для мелюзги.

Фифа усмехнулась, отдала заточку, и они пошли к Гнезду. Над головой хлопало сохнущее на веревках белье.

– Да, ты-то у нас не мелюзга, – говорила она. – Ты, между прочим, самый мелкий среди нас будешь. Правда, до тебя с нами жил восьмилетка. Но у него нашлись родители, потому он и ушел. Он приютский был, а потом предки объявились.

– А где твои родители?

– Не знаю. Меня дядя воспитывал, а потом на охоте пропал. Мы с подругой решили уехать куда угодно, только бы подальше от Валенвуда. Сначала побыли в Сиродиле, а потом добрались сюда. Но вскоре и она потерялась. Красотка говорит, это оборотни всех сжирают. Он сам седой из-за оборотня. Наткнулся на него в лесу и еле ноги унес. А у тебя что не так дома было?

– С отцом поссорился, а мама умерла, когда мне было четыре.

Фифа остановилась и посмотрела на него с наигранной нежностью.

– Так ты у нас тоже почти сиротка?

– Перестань, – нахмурился Берт. – Меня это слово бесит.

– Тебя и “миленький” бесит, и “сиротка” бесит, и фамилия твоя бесит… Что тебя не бесит?

– Ты.

Слово просто вылетело изо рта, Берт даже замер от удивления. И тут уже решил, что это ОН виноват. Фифа молча смотрела на Гилберта с растерянной улыбкой, а потом сказала:

– Дурачок.

И пошла во двор Гнезда. Носик рысцой побежала следом. Берт стоял посреди улицы, словно примерзший к брусчатке. Одна его часть хотела сгореть со стыда, а другая визжала от радости и пылала гордостью.

“Чума бы так и сказал.”

Берт прижал крючок к груди и отправился в дом.

***

Вечером ребята сгрудились на кушетках в зале друг напротив друга. На столе между ними лежал раскрытый мешок, который днем приволок Кислый. Из него брали буханки хлеба, батоны, кексы и черствые булочки. Рядом с мешком выклали разные фрукты и овощи. Стояли пара кувшинчиков с водой. Кто-то даже притащил четыре бутылки пойла. Каждый мог плеснуть себе в железную чашку. Гостиную освещал только горящий камин с трескучими поленьями.

Красотка и Фифа сидели, притулившись друг к дружке. Напротив сидел Кислый рядом с Бертом. Кроме них были еще человек одиннадцать. Гилберт различил в полумраке орчиху, двух каджитов, аргонианку и высокую эльфийку. Остальные – имперские. Все были примерно ровесниками, разве что эльфийка и пара мальчишек казались возрастом с Красотку. Ребята болтали и уплетали ужин. Кислый сказал Берту, что всю еду гнездовые собирают по городу кто где может, а вечером и утром раскладывают на общем столе. Остатки складывают в чулан и добавляют к ним новую добычу на следующий день. Сказал, что мясо и молоко носить не стоит, а то хранить негде. К тому же на запах могут прибежать крысы, налететь мухи или завестись тараканы, но у Носика и Корички и так дел полно.

Потом напомнил, чтобы не считал тут всех детьми. “Я же говорил, мы тут все взрослые люди”.

Берт лакал из чашки виноградный пунш и разглядывал соседей, но в основном одного светловолосого высокого мальчика. Постарше, как Фифа. Берту подумалось, что этого белобрысика тоже могли дразнить “девканом”, потому что он тоже был смазливым. Пухленькие губы, почти как у Красотки, голубые кукольные глаза. Оделся он по-странному богато: белая рубашка, расшитый синий камзольчик с запонками, лоснящиеся бархатом темные штаны. Тоже у кого-то стащил?

Мальчик пил воду и разговаривал с каджитом. Потом стал обводить взглядом остальных и встретился с глазами Берта. Тот сразу отвернулся и глотнул пунша. Гилберт не решался снова на него посмотреть, и потому стал расспрашивать Кислого про кабана в термах. Только бы не смотреть.

– У него точно была желтая полоса на глазу? – спросил Кислый, прожевывая кусок кекса.

– Да, на левом.

Лейрен кивнул и откусил еще.

– Это Бушень, он всеми в Улье заправляет. А что? Он к вам с Фифой лез?

Гилберт глянул на нее. Фифа заметила его, перевела взгляд на Кислого и обратно. Покачала головой и угрожающе положила руку на свой кинжал.

– Нет, – сказал Берт, не спуская с нее глаз. – Просто видели.

– В следующий раз поосторожнее будьте. Мы стараемся друг с другом не пересекаться.

– Они с Фифой давно знакомы?

– Ее Селиния зовут, или Селли, это для справки тебе, – беспечно сказал Кислый и потянулся за чашкой с водой.

Гилберт ощутил приятное покалывание и посмотрел на Фифу. С таким красивым именем она вся будто похорошела. Кислый отпил и добавил:

– Вряд ли они вообще знакомы. Красотка ее от себя старается не отпускать. Да и остальным запрещает к Бушеню подходить. Только если всем вместе, чтоб всыпать.

Берт не моргая смотрел на Фифу, а она – на него. Между ними дрожала электрическая нить. И оба взглядами говорили друг другу: “тебе крышка”. Берт видел, как Красотка льнет к ней, пока треплется с соседями. Гладит ее по бедру. А ее рука лежит у него на колене. Зрачки Селли снова сузились в две щелочки.

Пока ОН не оклемался, Берт отвел глаза на белобрысика. Его переполняло восхитительное чувство обладания. Чужой тайной, даже чужой жизнью! Одно слово, и все пойдет напрекосяк! Все Гнездо, может, на уши встанет. И это бесподобно. Берт даже улыбнулся.

Белобрысик глянул на него и заметил улыбку. Гилберт вздрогнул и отвернулся. К горячему ощущению власти примешался и странный трепет. ОН уже насторожился.

“Нет, нет, замри, падла!”

Берт поджал колени к груди и стал искоса наблюдать то за мальчишкой, то за Фифой.

– А это кто? – он ткнул Кислого в плечо и указал взглядом на белобрысика.

– Тарлай. Или Терри. Или Пижон. Вон, видишь, как вырядился? Он постоянно так щеголяет.

Их с Терри взгляды снова пересеклись. Берт опустил глаза в кружку.

– Откуда у него такие шмотки?

– Так он и не беспризорник, и не бедный, – Кислый невозмутимо жевал кекс. – Он с родителями в богатом квартале живет и с нами иногда зависает. Скучно ему там, видите ли. Он нам взамен харчи дает, – Лейрен снова откусил и продолжил: – У него мать на складе рабочих держит, потому мы часто туда заглядываем помочь. Мы же меньше берем, чем те амбалы. А батя у него… Как-то со стражей связан. Вот они нас и не достают особо.

Краем глаза Берт видел, что Пижон настороженно поглядывает в их сторону.

– Миленький! – окликнул Красотка.

Гилберт с ненавистью посмотрел ему в глаза, подведенные тенями.

– Хватит меня так звать, – прошипел он.

Остальные с улыбками обернулись посмотреть, какого идиота будут так звать. Берту так казалось. Терри улыбался как-то натянуто, будто за компанию.

– Фифа сказала, ты сегодня неплохо наварился на рынке, – сказал Красотка и погладил ее по плечу. Фифа с опаской смотрела на Гилберта. – И сказала, что тебя можно назвать Крюком.

Ребята зашушукались. Терри стал слушать своих соседей, низко наклонившись.

– Ну, да, ему подойдет, раз так, – буркнул кто-то с краю.

– А сколько наварил Крюк? – улыбнулся Кислый.

– Сто тридцать пять, – ответила Фифа, и взгляд ее потеплел. – Молодец. Будем с тобой каждый день на рынке подкрючивать?

– Подкрючивать! – воскликнула какая-то девчонка. – Козырное слово!

– Ты дура что ли? – кинули с соседней кушетки. – Никогда нож-крючок не видела?

– Не видела! Я тебе сейчас огнем брови спалю!

Гнездовые забалаганили, а Красотка кивнул Берту. Тот ответил таким же кивком и глянул на Терри, но тот сразу отвел глаза.

– Так, народ! – гаркнул Красотка, и болтовня притихла. – Утром пойдем на склад, деньги зарабатывать.

– Опять хлам таскать? – взвыла альтмерка.

– Мы же не бездельники, – ухмыльнулся Красотка и посмотрел на Берта: – Заодно Седого навестим. Да, Крюк?

Гилберт улыбнулся и откинулся на спинку. Да, “Крюк” звучит куда лучше, чем “девкан”.

***

Засыпал он с мыслями о Фифе с Бушенем и о Терри. А ночью ему снилась мрачная степь. Только вместо низких деревьев – коррольские дома, точь-в-точь, как его. Ни на одном не было двери. Шел дождь, по небу ползли тяжелые кучевые облака. Гилберт шел через высокую сухую траву и пытался разглядеть что-нибудь в окнах. Но дома стояли пустые, заброшенные и тянулись бесконечно. Пару раз ему казалось, что у некоторых домов кто-то стоит, но стоило приглядеться, фигуры испарялись. Потом он обернулся и увидел, что за спиной у него все это время шли люди. Огромная толпа. И ни одного Берт не узнавал, хотя отчего-то был уверен, что уже встречал их или встретит. Мужчины, женщины, старики, дети. Они останавливались тогда, когда останавливался он, и смотрели прямо в глаза. Молча. Все, как один. Но Гилберт не чувствовал страха, а странную усталость от них и отвращение. Он отворачивался и шел вперед, не слыша целую толпу. Наконец трава поредела, и впереди выступил пустырь с маленьким озером. Вода в нем была чистая и отражала серое небо. Поднимался легкий пар. Гилберт присел у берега и хотел посмотреть на себя. Но увидел только небо.

Проснулся от бубнежа Кислого. Берт сразу ощутил, как ОН проснулся первым и теперь тычется в ткань штанов.

– Сука, – шепнул Гилберт под нос и закутался с головой. Оставил щелочку, чтобы глянуть на Кислого.

Тот сидел в одних шароварах на своей лежанке в позе лотоса, держа на коленях арматурину. Глаза были закрыты, а губы что-то бормотали. Через задвинутые шторы (просто старые простыни, перекинутые через балки) просачивался солнечный свет.

– Говорил же, не мешать, – процедил Кислый, не открывая глаза.

– Ты сам мешаешь, – шепнул Берт.

Лейрен поджал губы, мотнул головой и продолжил бормотать. Гилберт вздохнул и сунул голову под подушку.

Когда Кислый затих, он спросил, не поднимаясь:

– И ты каждое утро со своей железякой трындишь?

– Это ты железяка, Крюк, – брякнул Лейрен и стал натягивать рубашку. – Даже кличка у тебя такая. А у меня – Шехай, только пока не раскрывшийся. И я не трын… Трындю…. Трынжу? В общем, я медитирую. Учусь быть Ансеем. Тебе-то не понять, имперец.

– Я не имперец. У меня отец норд, а мать бретонка.

– Раз ты из Империи, то ты имперец.

– Вмазать бы тебе этой арматуриной…

– Молчи, малявка.

– Сам ты малявка! – Берт вынырнул из-под подушки. – Ты младше меня!

– Мы с Фифой ровесники, Крюк!

– А выглядишь как малявка!

– В третий раз говорю, мы тут все взрослые!

– Тогда и ты не обзывайся!

Кислый засмеялся и поднял ладони, будто говоря: “все, я безоружен”.

– Мир, мир. Поднимайся уже, скоро завтрак, и дуем к Седому.

Пока Берт одевался, Лейрен стоял у окна и водил арматуриной в воздухе, словно проводил ритуал с будущим Шехаем. Его отражение Гилберт видел в зеркале, пока застегивал куртку. Потом посмотрел на себя и вгляделся в подбородок. Ожидал увидеть, что там за пару месяцев появилась хоть пара волосков. Но кожа была такая же детская и девканская. Хотя он уже никакой не девкан, а Крюк, но лицо-то от этого не изменится.

Гилберт оглянулся на Кислого. У него тоже пока ничего не росло, а он старше. Даже без этого его вряд ли путали с девчонкой.

– Кислый? А у тебя по утрам стоит?

– Что стои…

Кислый замер и настороженно обернулся.

– А… Вот ты к чему.

– Что? У тебя тоже?

– Да, – Лейрен отложил арматурину и раздвинул шторы. В комнату хлынуло солнце. – Наши говорят, так и должно быть. А ты уже перепугался? Я тоже обалдел сначала… Мешает, да?

– Очень! – облегченно выдохнул Берт.

– Не волнуйся, такова наша участь, – Кислый приложил руку к стеклу и сказал, прямо как взрослый: – Таково проклятье Руптги за ослушание Сепа. Он же проклял девушек кровью и болью. Мы несем его испытание и обретаем силу, Крюк.

– Мог бы и по-другому проклясть, – пробурчал Берт, осуждающе глядя вниз, на НЕГО.

– Пути Руптги неведомы смертным. Оделся? Поскакали, пока со стола все не смели.

Внизу на столе так же разложили еду, но ребята не сидели на кушетках, а стояли кто где, трещали между собой и жевали. Гилберт сразу поискал глазами Терри, но не нашел. Ну, да, такие, как он, дома с родителями завтракают.

Фифа и Красотка стояли у потухшего камина, отщипывая куски от одной буханки хлеба. Носик лежала у них в ногах и грызла яблоко, держа его лапами. Берт и Кислый подошли к столу и взяли по лепешке.

Через пару минут Красотка громко спросил:

– А кто пойдет к Хуби? Вчера Кислый ходил.

Пара голосов откликнулись.

– Ему надо будет крышу подлатать, – сказал Красотка. – Кислый, ты что вчера у него делал?

– Убираффя, – Лейрен откусил от лепешки и с наслаждением закрыл глаза: – Фкуфная какая!

Он обернулся к ребятам и помахал ей в воздухе.

– Вовьмете ефе таких? Скавите Хуби, фто я профто влюбиффя!

– Вы только в “Жабе” и на складе помогаете? – спросил Гилберт.

– Нет, везде, – ответил кто-то из соседей.

– Да, в некоторых магазинах, в конюшне, у кузнеца, – добавила Фифа. – Нам платят и деньгами, и едой. Я еще хотела напроситься в термы подрабатывать, но хозяйка сказала, что у нее уже есть помощники из Улья.

– А в борделе?

Ребята фыркнули и засмеялись. Фифа с Красоткой уставились на Берта, перестав жевать.

– Кем? – прыснул Лейрен. – Кем работать, Крюк?

– А что?

– Ты хоть знаешь, что это такое? – спросил Красотка.

Гилберт замолк. “Еще не хватало, чтобы дуриком считали, когда уже назвали Крюком”. Но тут в голове сверкнула догадка. Лютня и бутылка на вывеске!

– Таверна! – выпалил он.

– Ага, таверна! – смеялись в толпе.

– Таверна с девками, все правильно!

– Там девчонок на час покупают, – помрачнела Фифа. – Теперь понял?

– Зачем покупают?

– Чтобы трахать! – крикнул кто-то из ребят.

Берт обвел всех недоуменным взглядом. В голове не могло уложиться, что людей для этого можно покупать. Фифа смотрела на него так недовольно, будто он бордели и придумал.

– Нет, там мы точно работать не будем, – Кислый чуть не задыхался от смеха. В глазах блестели слезы. – Даже если очень деньги понадобятся!

– Ты б не зарекался! – ответила альтмерка, и гнездовые взорвались хохотом. Не смеялись только Фифа и Красотка.

– Так, Крюк, смотри, – начал тот. – Мы туда не лезем. Тебя держать не стану, можешь ходить смотреть, но дел с ними мы вести не будем.

– У нас все-таки принципы, – буркнула Фифа.

– Ага.

– Добро, – кивнул Красотка и позвал остальных: – Народ! Закончили?

Гнездовые загалдели и стали убирать остатки пира на вечер.

***

Склад расположился на углу гостевого района, недалеко от городских ворот. Фифа и еще трое ребят остались сторожить Гнездо. Двое других пошли работать к слоаду-Хуби в «Жирного жаба». Красотка вел остальных, пыхтя “сомиком”, отчего идущим позади на лицо ложился горьковатый дым. Гилберт шел рядом с Кислым и каджитом Дж’сахи (кличка – Джага), другом Терри. От него Гилберт узнал, что Терри по утрам не приходит, а присоединяется ближе к вечеру после занятий с учителем грамоты.

Гилберт не подпускал к себе мысль, что интересуется не просто потому, что хочет узнать гнездовых получше.

Здание оказалось почти таким же большим, как и термы, только сколочено из досок. Перед амбарными воротами находилось небольшое стойбище для караванщиков и торговцев с их лошадьми. Несколько телег уже стояли, а рядом балакали извозчики. Легкий ветер трепал им волосы.

Гнездовые прошли внутрь – в заставленный ящиками ангар, разделенный на несколько площадок заборчиками, по бокам от которых воткнули таблички с номерами отсеков – и поднялись по лестнице в помещения для рабочих. Там встретились с матерью Пижона – Алинсией, – и получили от нее задание:

– Перетаскайте товар из сектора Л-09 тем господам на входе, пташеньки.

Крупная, длинные курчавые волосы, иссиня-черные и блестящие, как изюм. Больше всего на лице выделяется большущая родинка на подбородке. Тоже как изюм. Пахло от Алинсии прогорклым маслом.

Гилберта прямо пленило слово “пташеньки”. Он даже задержался рядом с ней, когда остальные спустились в ангар, а они вдвоем остались на площадке.

– Вы с Терри всегда тут жили? – спросил он.

– Нет-нет. Мы приехали из Солитьюда, когда он еще совсем маленький был. Вы с ним дружите? – она лучезарно улыбнулась. Берту жутко захотелось ее обнять или вовсе расплакаться. Было бы так здорово иметь такую маму!

– Пока нет, – он пересилил резь в глазах, губы сами растягивались в той же теплой улыбке. – Но очень хотелось бы.

– Я могу сказать ему, ч…

– Нет! Нет, не надо, пожалуйста. Я просто спрашиваю.

– Извини, – Алинсия снова одарила его нежной улыбкой. – Ты знаешь, я все время боюсь его отпускать, а то время неспокойное сейчас… Но вы, мальчики, так быстро растете. Скоро уже за девочками бегать начнете. Ему и не до нас с папой будет.

Берта изнутри кольнула странная горечь. Он вежливо улыбнулся и ответил:

– Неправда. Вы очень хорошая. Даже если он начнет бегать, я…

“Что? Что я?”

– … Я скажу, что ему очень с Вами повезло.

Уголки губ Алинсии задрожали. Она отмахнулась от него и положила руку на необъятную грудь.

– Ну, что ж ты… Спасибо. Ох, ну вот теперь мне идти за платком? – Алинсия усмехнулась и потрепала Берта по плечу: – Иди уже, пока я совсем не расклеилась.

Он пошел к остальным, но ему казалось, что ноги парят над полом. С лица не сползала блаженная улыбка. Склад казался самым солнечным и теплым местом на свете, а снующие туда-сюда рабочие и гнездовые – милейшими людьми. Берт нашел товарищей в отсеке с табличкой “Л-09”.

– Ну, наконец-то! – воскликнул Кислый и кивнул на ящик возле себя. Надпись мелом: “селх. инстр. ПР!” – Потащили этот.

Они ухватились под днище, подняли со взаимным “ох!” и понесли к повозкам.

– О чем ты там с ней трещал? – пропыхтел Лейрен.

– Да так, просто.

– О Пижоне что ли?

– Нет! Зачем?

– А я откуда знаю? Она так разнюнивается, только когда о Терри с ней заговоришь.

Берт стал судорожно думать, чувствуя, как горят щеки.

– Нет, я… Она на тетю мою похожа. Сказал ей, а она почему-то про Пижона начала.

Кислый промычал. Вместе они дотащили ящик и задвинули его в повозку. Когда возвращались за следующим, Гилберт спросил:

– А Седой здесь?

– Не-а, – Лейрен оглянулся на стойбище. – Но должен скоро быть.

Через полчаса все товары отгрузили, и Алинсия предложила заняться другими секторами. Берт снова задержался, когда все спустились.

– Вы знаете Седого?

– Конечно. Он с караваном от нас в Фолкрит часто ездит.

– А с Гильдией Воров Вы…

– Тш-ш, – Алинсия наклонилась, положив пухлую руку ему на плечо. Берт смотрел ей в голубые глаза и ощущал полный покой, впервые за долгое время. Если вообще когда-нибудь ощущал. Алинсия помолчала, а потом улыбнулась и шепнула: – Да. Только молчок. Хорошо?

– Хорошо.

– Вот и молодец, – она погладила его плечо большим пальцем и легонько подтолкнула: – Иди, пташенька.

На складе гнездовые провозились до самого полудня. Алинсия заплатила Красотке восемьдесят дрейков, а вдобавок дала еще десять «за пташеньку». Ребята спустились в ангар и пошли к выходу, переговариваясь и смеясь. Берт заметил, как Красотка отошел в угол склада и пожал руку щуплому старому орку с длинными, но редкими пепельными волосами. Один глаз у него затянуло бельмо. Одежда сидела на нем, как на вешалке.