Гвенделл, лучший ученик - читать онлайн

Пролог

За десятки лет врачебной практики я часто проводил вскрытие трупов, но еще никогда мне не приходилось работать с живым мертвецом.

У него седые волосы, запавшие глаза и бледная иссушенная кожа. Ему двадцать два.

Недавно мы с Гилбертом Гвенделлом начали терапию. Сейчас я собираюсь вскрыть его память, чтобы проследить всю жизнь. Пациент пока не в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы излагать историю самостоятельно. Отмечу: при поступлении в лечебницу он не мог говорить и не помнил своего имени. Сейчас способность к коммуникации и большая часть памяти восстановлены.

Настраиваю мнемофиксатор – металлическую капсулу с маленьким стеклянным куполом на верхушке. Там установлен кристалл для записи. Мнемофиксатор запечатлеет воспоминания пациента в кристалл, и позже я выведу из него визуальную проекцию.

Пациент лежит передо мной на столе. Глаза закрыты. Кладу ладонь ему на лоб, а другой касаюсь мнемофиксатора. Применяю чары-проводники. По рукам течет свет – ото лба пациента к кристаллу. Я закрываю глаза, чувствуя, как немеют мышцы. Погружаюсь в память пациента.

Я слышу его крик. Такой громкий, что мне простреливает уши и сдавливает виски. Чувствую запах крови. Сильный. Крови очень много. Я вижу ее повсюду. Все перед глазами красное. Пациент кричит и плачет. Это самое близкое воспоминание.

Отматываю чуть дальше. Вижу множество обнаженных тел, они качаются в танце. Повсюду дым. Музыка.

Отматываю еще. Водоворот лиц, гул голосов и вихрь ощущений. Я вижу, как наш взгляд опускается все ниже – рост пациента уменьшается.

Упираюсь в крайнюю точку памяти.

Пациент готов к сеансу.

Запись первая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Должен отметить, что я не буду находиться в твоей голове. Я буду сторонним наблюдателем, но смогу слышать твои мысли. Это означает, что я буду воспринимать твое эмоциональное отношение к происходящему и точнее фиксировать образы. Также я попрошу тебя не открывать глаза. Постарайся не концентрироваться на видении – сознательная обработка может вызвать дефекты записи. Ты увидишь его в проекции позже. Ты готов?

– Да.

– Хорошо. Пожалуйста, закрой глаза.

Часть I.

Девкан

Ты уже большой

В окно коррольского дома напротив Великого дуба падали солнечные лучи, путались в пышной кроне и ложились на пол подвижным ажуром. Гостиная казалась пустой, но в тишине разносились глухие всхлипы. На полу за кушеткой лежал маленький мальчик и плакал.

Гилберту Гвенделлу четыре года, и он впервые остался дома один. Это оказалось так страшно и тоскливо, что слезы подкатили к горлу давящим комком, едва Берт увидел, что папа ушел. Мамы почему-то нет. Папа говорил, что она отлучилась, но голос у него дрожал.

Раньше мама все время была рядом. От нее пахло ромашкой. У нее были худые, прохладные, но ласковые руки. Она смеялась и целовала в лоб. Она касалась крошечного носика Берта пальцем и говорила: “Кнопочка”. Но так было до того, как Гилберт заболел и отключился больше, чем на неделю.

После этого она куда-то делась. Берт очнулся и увидел, что ее нет. Папа есть, а ее нет.

– Де ма? – спрашивал Гилберт, обводя свою комнату заспанными глазами.

– Отлучилась, – говорил папа.

И так всегда. Отлучилась. Хотя прежде боялась выйти из дома и оставить Берта без себя.

Сегодня он почувствовал это сжимающее со всех сторон одиночество. И без мамы, и без папы. Тот постоянно работал, уходил утром и приходил под ночь. Уговорил какую-то старую тетку по имени Лереси Дренн, темную эльфийку, время от времени заглядывать к ним домой – проверить Берта и покормить. Оставаться на день Лереси не могла, потому что у самой была семья. Мало кто позволял себе заниматься благотворительностью в последнее время.

С прошлого года, после Кризиса Обливиона, когда в мире буйствовали полчища даэдра. Земля пропитывалась кровью и ломались жизни. Люди теряли близких, дома и работу. Мир будто хорошенько встряхнули и швырнули навзничь. Кто-то встал, кто-то нет. Предприятия и торговцы разорялись в попытках отстроиться и наладить продажи, но денег у населения осталось так мало, что многим едва хватало на еду. Процветали только мародеры, но и у тех из-за нищего народа начинали худеть кошельки. Все мотались в поисках работы. Особенно те, у кого были семьи.

Одним из таких горемык и стал папа. Если бы Гилберт был постарше, он бы понял, что тот тоже остался один после пропажи мамы. Наедине с кризисом, тоской и необходимостью растить сына.

Но когда тебе всего четыре года, ты имеешь полное право лежать на полу и плакать, потому что в мире (очевидно же!) сейчас грустишь только ты. И это нечестно.

Кожу щипало от соленых слез. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и прижимал обе руки к горячему лбу, потому что голова болела страшно. Чтобы перестала, надо прекратить плакать, но Гилберт не мог остановиться. В мыслях крутилось слово “мама”, и от него было очень, очень плохо.

За окном что-то стукнуло о подоконник. Берт сипло застонал и посмотрел на стекло.

Вдруг мама пришла, но не смогла открыть дверь и теперь стучится в окно? Любой странный звук в доме заставлял его думать, что это мама.

Но нет, это воробей приземлился на раму и стал разглядывать гостиную черными глазками-бусинками. Он так забавно вертел головой, что Гилберт даже затих. Слово “мама” замерло в голове и растворилось. Берт поднялся и сел на корточки, изучая воробья снизу. Весенние лучи золотили ему перышки.

Гилберт подумал, что это канах, птица счастья. Мама читала сказку о такой птице, только та была яркая и разноцветная и жила на островах Саммерсет. А этот воробей был обычный, но Берт все равно решил, что птица счастья умеет притворяться, чтобы исполнять желания для всех, а не только жителей Саммерсета.

От этой мысли ему стало легче. Он пополз гуськом к окну, чтобы разглядеть воробья поближе. Может, даже приручить его, чтобы он, как настоящая птица счастья, вернул маму и сделал всех радостными. А то все угрюмые после Кризиса.

Берт уже почти подобрался к подоконнику, как вдруг воробей встрепенулся и вспорхнул. Тотчас в коридоре послышался скрежет замка. Гилберт живо подскочил и обернулся. Если это мама, она расстроится, если увидит, что он плакал. Берт стал быстро вытирать рукавом зареванные глаза и мокрое от слез лицо.

Дверь распахнулась со сдавленным гудением и впустила в коридор уличный свет. Доски заскрипели под тяжелыми ногами. Грузное дыхание разрезало тишину дома.

Это папа. Почему? Он ведь всегда приходит поздно.

Гилберт прерывисто вздохнул, сел на кушетку и закутался в покрывало. Солнце припекало затылок. Глаза еще болели, нос заложило, но Берт верил, что папа ничего не заметит. Слишком уж он занятой.

Папа вошел в гостиную. Гилберту он всегда напоминал какое-нибудь лесное чудище: огромный, с большими руками, пахнущий опилкам, бородатый. Глаза всегда задумчивые, печальные.

Раньше, когда мама еще не пропала, для Гилберта он был некой тенью, приходящей поздно ночью, когда Берт уже спал. Тень ласково проводила теплой шершавой ладонью по лбу и волосам, а потом исчезала до следующей ночи. Тень дышала с легким свистом. И когда мамы не стало, Берту пришлось остаться с тенью наедине и научиться называть папой.

Отец посмотрел на Берта, вздохнул и пошел в уборную. Оттуда донесся плеск воды.

– Как ты, Кнопка? – спросил папа.

– А мама скоро придет?

Папа промолчал. Плеск утих, и он появился в проеме, вытирая руки полотенцем. Глаза смотрели в лицо Гилберта с тусклым сочувствием.

– Она отлучилась, маленький. Не знаю, когда придет.

– А куда она ушла?

Папа отложил полотенце и осторожно подошел к Гилберту. Ему приходилось задирать голову, чтобы видеть папино лицо. Тот сел рядом и обнял за плечо. Рука была тяжелая и жесткая – Берту показалось, что никто на свете его не достанет под этой ручищей.

Оба молчали и смотрели перед собой. За окном кто-то прошел, бряцая железными сапогами. Патруль, наверное. Потом снова повисла тишина. Берт слышал только сипящее папино дыхание.

– Ты ведь уже большой, – наконец сказал отец. – Ты должен… Мы с тобой должны учиться жить без мамы. Потому что…

Он протяжно вздохнул и потер переносицу. У Берта сжалось сердце.

– Ты уже большой, – повторил папа, не убирая руку от лица. – Тебе надо знать. Мама не придет.

Берт вздрогнул и поднял на него глаза. Их снова защипали слезы.

– Почему?

– Ее больше нет, Кнопочка— папа с надеждой посмотрел на него, будто умоляя понять сразу.

– П-почему? – голос Гилберта дрогнул.

Отец запрокинул голову и зажмурился. Пальцы снова потянулись к переносице и стали ее растирать.

– Пап?

– Просто ее не стало, – медленно произнес папа, вкладывая в каждое слово особый смысл, который очень хотелось донести Гилберту. – Когда ты болел.

Берт смотрел на него во все глаза. В уголке правого застыла новая слеза и дрожала, готовясь поползти по щеке. Знакомая боль грызла горло.

– Мама умерла? – спросил Гилберт так тихо, что папа поначалу даже не услышал. А когда услышал, удивился странной нотке взрослости в его голосе.

Он опустил на Берта глаза и провел ладонью по макушке. Безжизненно, совсем не так, как гладил, пока была мама. И промолчал.

Гилберт поджал к груди ноги, обхватил себя руками и уткнулся носом между коленей. Внутри стало холодно, точно кто-то пустил туда сквозняк. Он почувствовал папину руку у себя на спине и сжался в комок. Слеза скатилась по щеке и капнула на покрывало, оставив там темное пятнышко.

Папа прижал Берта к себе и вздохнул. Перед глазами пронеслась та минута, когда он зашел в комнату Гилберта и увидел, как Керис, сидевшая над ним все девять дней, пока тот беспробудно спал, неподвижно лежала рядом у изголовья. Папа, думая, что она уснула, потормошил ее, но Керис не дышала. Затем перевернул на спину. Глаза были открыты и бессмысленно смотрели в пустоту.

У нее остановилось сердце. Те девять дней Керис почти не выходила из комнаты Берта, вряд ли спала и ела. И так худая, она прямо иссохла. Под глазами залегли темные круги.

Через пару часов, как ее похоронили, Берт очнулся. И спросил, где мама.

Несправедливо. Но сама жизнь в тот год была несправедливой ко всем.

– Кнопочка, мы с тобой будем вместе, – шепнул папа и поерошил темные волосы Берта громадной ладонью. – Мама бы этого хотела.

Гилберт заскулил и вжался щекой в плотную рубашку на груди папы. Кроме опилок, от него пахло чем-то кислым. Спиртом.

Мир за окном померк и замолчал. Берт подумал, что все закончилось. Остался только папа, обнимающий его большими жилистыми руками. И больше ничего.

В коридоре снова распахнулась дверь, но Берт даже голову не поднял. Отец обернулся и увидел в проеме Лереси. У нее было такое же усталое лицо, как и у всех в городе.

– Чего так рано? – со слабым недоумением спросила она, глядя на Гилберта в его руках. Тоже без всякого интереса.

– Рабочих в замке решили сократить, – тихо ответил папа, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить Берт.

– И тебя поди?

Папа вздохнул и отвернулся в окно.

– Делать что будешь? – Лереси равнодушно прислонилась к косяку и уперлась кулаком в бок.

– Придумаю.

– Мгм. У нас все в городе сидят думают. Кто быстрее придумает.

– Иди домой, Лер, – папа снова погладил всхлипывающего Берта по голове. – Пока не надо приходить.

Она причмокнула, сдвинув губы на бок, и пристально посмотрела на Гилберта. Тот спрятался под рукой папы, так что выглядывала только макушка.

– Если что, зови, – сказала Лер с неожиданным сочувствием. – Может, подольше оставаться смогу.

Она осторожно подошла к ним, присела на корточки перед Гилбертом и погладила по плечику.

– Все хорошо будет, маленький. Найдет твой оболтус работу. Я с тобой побуду. Все наладится.

– Я про Керис рассказал, – шепнул ей папа.

Лереси настороженно перевела на него взгляд и покачала головой.

– Ему всего четыре, балда.

– Он должен знать. Уже большой. Сам спросил.

– Большой? В четыре года? А дальше что? В шесть в наемники его сдашь? А в семь в гарнизон сплавишь?

– Прекрати, Лер. Не врать же ему.

– От тебя еще и перегаром разит, – прошипела она, испепеляя отца взглядом. – Накидаться уже успел!

– Не при ребенке. Уходи, прошу тебя.

Лереси сжала челюсти так, что желваки выступили. Она встала и наклонилась к Гилберту, хотя видела только затылок и ухо.

– Не бойся, маленький. Если этот козлина спьяну свалится в канаву, я тебя заберу.

– Лер! – шикнул папа и прижал Берта к себе.

–Если б не было у меня мужа, я б за тебя вышла, когда Керис не стало. Мальчику мать нужна, а то такой, как ты, Глэй, его по миру пустит. Хоть бы не напивался, идиотина.

– Уходи, Лер.

Она напоследок погладила Гилберта по затылку и пошла в коридор. Папа проводил ее отвращенным взглядом. Когда дверь захлопнулась, он разжал объятия, взял Берта за плечи и посмотрел на него.

Гилберт немного напоминал мышонка своим тоненьким личиком, узким подбородком с ямочкой и черными, как у зверька, глазами. Все говорили, и папа сам видел, что они с ним очень похожи. Разве что нос был мамин – аккуратненький, вздернутый, – и ресницы по-девчачьи густые. Да и сам он был больше похож на девочку.

– Ты ее не слушай, – шепнул папа. – Я тебя не брошу.

– Я не хочу, чтобы она меня забирала, – промямлил Гилберт, вытирая рукавом слезы.

– Не заберет. У нас с тобой все будет хорошо. Я тебе обещаю. А теперь ты мне пообещай.

Берт всхлипнул и нерешительно поднял глаза на папу. Голова еще болела.

– Что обещать?

– Что мы с тобой выстоим. И все у нас будет хорошо.

На глазах у Гилберта дрожала влага. Он всхлипнул, вытерев нос рукавом. Это был первый долгий разговор с папой, если раньше они вообще разговаривали. Его бархатистый бас еще казался немного чужим, но теперь Берт постепенно к нему привыкал.

Он отдышался и посмотрел на папу.

– Обещаю.

– Молодец, Кнопка, – улыбнулся папа.

Берт никогда еще не видел его улыбку.

Как девка

Работу папа нашел. Его взяли в патруль, ведь он был почти на голову выше большинства стражников, крупнее раза в полтора и хорошо обращался с клейморой. Платили больше, чем замковому разнорабочему, но жалованье часто задерживали. К тому он стал работать целыми сутками, и приходил уже хорошо за полночь, если не приходилось оставаться ждать смену. Утешало только то, что платили по-людски.

Ему казалось, что их с Бертом жизнь мало-помалу выглаживалась. Да, он стал видеть Берта еще реже, но зато стали водиться деньги. Отец даже стал прикидывать, какому учителю можно будет его отдать, когда немного подрастет. В местной Гильдии Бойцов таких полно, потому что после Кризиса контрактов у них стало меньше, а деньги нужны. Только свистни и помахай кошельком – прибегут, как миленькие.

Но у Гилберта было на уме совсем другое. Первое время, когда отец уходил на службу, он слонялся по дому под присмотром Лереси. Она учила его вести быт, чтобы “не вырос трутнем”. Еще читать и писать. Она приносила из дома разные книги (в основном морровиндские, но тоже интересные) и читала вслух вместе с ним.

Особенно ему нравились “Лунный Лорхан” (а сама история про его Сердце, из которого выросла Красная гора, и как из капли его крови появился Амулет Королей, казалась ему просто невообразимой) и “Поучения благой Альмалексии”. Больше всего Берта смешила глава “Подозрительный лекарь”. Он перечитывал ее снова и снова. Как-то раз спросил у Лереси:

– Это получается, что если ты говоришь, какой ты умный, то ты глупый?

– Да, полная идиотина, – кивала Лер.

– Я еще не слышал, чтобы кто-то говорил, что он умный.

– Значит, вокруг меньше дураков, чем кажется.

Позже Лереси принесла три тома “Биографии Барензии” и сказала, что эта данмерка когда-то была королевой Вэйреста, где выросла его мама.

– А мама видела Барензию? – поинтересовался Гилберт.

– Это вряд ли. Твоей маме тогда было лет пять, да и к тому же жили они по-разному.

– Как это?

– Барензия – королева. К ней ходили всякие важные люди, а Керис, то есть, мать твоя, была обычной девочкой. Хотя егоза та еще.

– А кто такая егоза?

– Хулиганка.

– Мама хулиганила?

– Да, но ты так не делай.

Словом, истории про Барензию Гилберт полюбил за то, что они занятные и что они случались с женщиной, которая когда-то правила королевством, в котором жила мама. Он пытался выведать у Лер, как именно мама хулиганила, но та отнекивалась и говорила, чтоб не приставал.

До шести лет Лереси почти не выпускала его гулять, а потом, когда отец сказал, что в четырех стенах с книгами у него мозги заплесневеют, все же отступила.

Коррол казался Берту просто громадным. Высоченные стены, куча широкущих улиц и подворотен, огромные серые дома, туча народу. Раньше он не выходил дальше своего района с Великим дубом и редко видел сверстников. Видимо, родители не выпускали, опасаясь мародеров, поэтому остались только беспризорники. Да и те старались не высовываться. Теперь же, когда народ немного оклемался, ребят стало побольше. И уж с ними было куда веселее, чем дома.

Гилберт сразу влился в компашку, которую в городе называли мошкарой, потому что они постоянно ошивались возле таверны “Дуб и патерица” или дряхлой гостиницы “Серая кобыла”. В общем, там, где можно было поживиться съестным и подлакать в недопитых стаканах, которые оставляли гости. К тому же там часто играли музыканты и творились всякие пьяные потасовки. Берт узнавал много новых слов и подслушивал разные истории у пьянчуг. Мало что было понятно, но рассказывали очень смешно. Особенно когда он слушал вместе с друзьями.

От них же Берт учился кое-что подрезать у выпивох. Кто-то зазевается или отключится – тогда вытягиваешь у них из кармана монетку или снимаешь с пояса целый кошелек. За это, правда, и по шее надавать могут, если поймают, а там и страже сдать. Но Берт не забывал хвастаться перед мошкарой тем, что у него отец служит в карауле. Может и прикрыть.

К тому же Лереси перестала задерживаться у них дома, потому что у самой начались какие-то склоки с мужем. Так что было некому нудеть и запрещать долго гулять.

Гилберт бы чувствовал себя распрекрасно, если бы не то, как его называли.

– Девкан! Лови!

Берт отвел глаза от девчонки-виночерпия, ходящей по залу (ему очень нравилось, когда она наклонялась и из-под фартука выглядывала ложбинка ее груди) и едва успел поймать маленький холщовый мешочек. Такой легкий, что сперва показался пустым.

Они с мошкарой сидели в “Дубе и патерице” в углу зала. Кроме него было еще четверо мальчишек, но Берт знал только троих. За окном сгущались сумерки, а в таверне – тепло и светло. Пахло горящими поленьями и свежим хлебом.

Мешочек кинул Гаффер, его старший приятель. Кинул и уставился на Берта с глупой ухмылкой.

– Прекрати меня так называть, придурок! – крикнул Гилберт и швырнул мешочек обратно. Гаф поймал и кинул снова.

– Да ты посмотри, что там!

– Сперва извинись!

– За что? – засмеялся Нивенир, другой товарищ, тоже постарше. – На правду не обижаются, ты в курсе? Выглядишь, как девка, вот и терпи.

– Ты вообще заткнись! – огрызнулся на него Берт, схватил со стола пустую кружку и замахнулся: – А то зубы устанешь собирать, понял?!

Но Нивенир вместо того, чтобы в испуге юркнуть под стол и задрожать, рассмеялся. Он упал на плечо Лирена, единственного друга из компании, кто не дразнился.

Лирен, данмер, был всего на два года старше Берта, но казался умнее и взрослее всех. Потому что в основном молчал и слушал. Да и одевался так же – во всякие строгие робы. Берт думал, это от того, что его отец служит в храме Стендарра, а все они там обычно покладистые. Глаза у Лирена хоть раскосые и бордовые, но все равно щенячьи. И его почему-то никто этим не колол.

– Посмотри, я там не ссыкнул? – задыхаясь от смеха, простонал Нивенир. – Кажется, брызнул маленько! Очень страшно, Берт, очень!

Гилберт грохнул кружку на стол и вытянул руку с непонятным мешочком к Гафферу.

– Чего ты мне всунул, идиотина?

Он и не заметил, как перенял у Лереси ее словечки. Она бы, конечно, шикнула на него и сказала, что за такое по губам дают, но ее тут нет. Поэтому Гаффер идиотина, и Берт не будет об этом молчать.

– Так ты развяжи и увидишь, – Гаф присосался к своей кружке. С уголков рта потекла красноватая струйка вина.

Гилберт угрюмо вздохнул и стал распутывать шнурок на горловине мешочка. Он все больше думал, что там пусто. Или Гаффер туда плюнул.

Этот дикарь пару раз чихал в напитки отлучившимся гостям, а остальные хохотали так, что хватались за животы. Кроме Лирена. Он не смеялся, а называл их варварами. Берт слабо представлял, кто это такие, но, глядя на гогочущих друзей, начинал понимать. И мысленно с ним соглашался.

Но в мешочке была не слюна, а небольшой розоватый кристаллик. Грани переливались в свете люстры.

– Это что? – Берт недоверчиво наклонил мешочек и показал кристалл Гафу. Остальные вытянули шеи, чтобы заглянуть.

– Соль, не видишь что ли? – Гаффер недобро улыбнулся и переглянулся с мошкарой.

– Какая еще соль?

– Сахар, – с укором сказал Лирен. – Лунный сахар. В Эльсвейре такой делают. Из тростника, там, потом скуму гонят. Брось ты его.

Берт посмотрел на Лирена так же недоверчиво. Потом приблизил мешочек к лицу и вдохнул. Сладковатый запах осел в носу и слегка согрел. Мышцы размякли, но сразу взбодрились. Гилберт мотнул головой и отклонился.

– Странный такой…

– Брось его, серьезно тебе говорю, – Лирен перегнулся через Нивенира и попытался выхватить кошель, но Берт успел прижать его к груди и откинуться на спинку лавки.

– Да пусть девкан попробует! – засмеялся Джерси, друг Нивенира. – Давно пора!

– Не называй меня так, сука! – рявкнул на него Гилберт и пнул стол. Кружки звякнули, а две початых бутылки чуть не полетели на пол. Столешница ткнула Джерси в живот.

“Сука”. Еще одно слово, которое в сердцах выдыхала Лереси, когда что-то роняла. Она надеялась, что Берт ее не слышит, но он в последнее время стал уж очень любопытным и держал ушки на макушке, когда дело касалось новых интересных слов.

– Оух! На правду не обижаются! – повторил Джерси, потирая ушиб.

– Придурок, – кинул напоследок Гилберт и выудил кристаллик сахара. Он был почти горячим из-за того, что Гаффер носил его за пазухой.

– Не надо, Берт, – попросил Лирен. – А то привыкнуть можно.

– Да ты попробуй, – подзуживал Нивенир. – От одного раза ничего не будет.

– Не надо.

– Да давай!

– Давай, девкан! – Гаффер подался вперед и застучал костяшками по столешнице. – И тогда я перестану тебя так звать!

Да как же. Он обещает это с самого начала. Гаф науськивал тырить септимы у задремавших пьянчуг, каждый раз говоря, что если Берт не струсит, перестанет обзываться. И вот Гилберт уже обчистил дюжину таких запивох, а Гаф все продолжает дразнить. Потому что он идиотина. В этот момент Гаф напомнил ему конюха Строу из книг про Барензию.

Но сейчас Берт даже не стал на него злиться. Этого единственного сладкого вдоха вдруг показалось ему очень мало. Все мысли слиплись в одно простое слово: “еще”. Образ переливчатых розовых граней засел в голове и стал крутиться перед глазами.

– Не надо, правда, – Лирен умоляюще смотрел то на него, то на мешочек. – Хуже будет.

– Суй в рот, девкан! – выкрикнул Джерси.

Эта фраза почему-то показалась всем очень смешной (кроме Лирена, конечно). Они заржали, запрокинув головы. Гилберт переводил взгляд с одного на другого, задерживаясь на Лирене. Тот настоятельно качал головой.

– Если попробую, то ты по-настоящему перестанешь обзываться, – со всей строгостью сказал Берт Гафу, пока он кряхтел от смеха.

– Отвечаю!

Гилберт посмотрел на кристаллик, зажатый между пальцев. Прекрасно зная, что даже если бы Гаф ответил: “да черта с два, останешься девканом на всю жизнь!”, все равно бы попробовал. Потому что ХОТЕЛОСЬ. Со страшной силой. Этот сахар за секунду стал самой желанной вещью на свете. Рот заполнялся слюной, а ноздри трепетали в ожидании еще одного теплого приторного вдоха.

– Суй уже!

И Берт сунул. Положил на язык, припер к щеке и стал рассасывать. Тотчас во рту все онемело, даже вкуса почти не было, только на вдохе чувствовалась сладость. Он начал сглатывать, и с каждым разом мышцы все больше расслаблялись. В голове расползся розовый туман. Очертания друзей и зала плавно рябились, словно Гилберт смотрел из-под воды.

– Ну, как? – Гаф расплылся в тупой улыбке.

Берт не нашелся со словами. Рассеялись в приятной неге. Он прислонился к спинке скамьи и закрыл глаза. Под веками плыли причудливые ажуры. Желтые, белые, розовые, рыжие. В них потерялся весь мир, все голоса, вся память.

– О-о-о-о, как сплющило! – голос Нивенира казался ему глухим отзвуком из далекого-далекого мира. Или чарующего сна, где все происходит тихо и медленно.

Кристаллик таял, остужая язык. Берт был слишком далеко отсюда, от самого себя, чтобы заметить, что снова мог им двигать. Жизнь вдруг стала сияющей и изумительной. НЕВЕРОЯТНОЙ. Его охватила неописуемая любовь ко всему, что существует и чего существовать не может. Ему захотелось стать всем и ничем одновременно, чтобы слиться с воздухом и всех, всех, всех любить!

Только когда сладость во рту растворилась, Гилберт смог ощутить на плече чью-то руку и тряску. Он с трудом разлепил веки и увидел, как цвета вокруг насытились яркостью. Лица друзей казались ядовито-розовыми, а горящий очаг в углу зала – безумно рыжим. Берт слабо повернул голову и чуть не клюнулся носом в Нивенира.

– Что, неплохо жмучит?

– М-м? – Гилберт едва мог напрягать связки, точно после резкого пробуждения.

– Круто, да? – посмеивался Гаф, глядя на него с соседней стороны стола.

Лирен недовольно обвел товарищей глазами.

– Зачем вам это надо было?

– А вдруг из девки в пацана превратится! – хихикнул Джерси. – Дурью прижучит, и получай!

Берт обхватил голову руками и поставил локти на стол. Мозг, казалось, расплавился и бултыхался в черепе, как розовый бульон. Того глядишь и потечет из носа или ушей. Но было даже приятно чувствовать себя совершенно иначе, не человеком, а какой-то жидкостью, закупоренной в тело. Ничего не хотелось, даже вмазать Джерси за то, что обзывается.

Хотелось плавать в своей молчаливой любви ко всему миру.

Он бы так и уснул, если бы Гаф не ткнул его ладонью в макушку и не шикнул:

– Подъем! Там Чума идет! Кралю свою прихватил!

Берту пришлось изо всех сил напрячься, чтобы поднять голову и всмотреться в зал. Только что зашел Чамбер, редгард, местный кошмарила. Он был старше всех в компании (на днях ему, кажется, исполнилось семнадцать). Из тех, кого обычно называют породистыми: черноволосый, с черными глазищами и насыщенной карамельной кожей. Квадратным подбородком можно было орехи колоть. По всему лицу рассыпались кратеры от подростковых прыщей. Девчонки от него таяли, потому что Чума высокий и крепкий, как добротный шкаф. Такой перед кем угодно защитит и кого угодно отмочалит.

С ним часто таскалась дылда Бьюли. Совершенно невзрачная девчонка, даже смотреть скучно. Светлые волосы, да и все. Если бы не грудь (совершенно удивительные круглые штуки, на которые Берт не мог не смотреть, сам не зная почему), никто бы даже ее не замечал. Даже вряд ли кто-то интересовался, сколько ей лет. В городе жили и другие девочки, но все они были мелковаты. Даже без груди. Ерундища, в общем.

Чума прошел к их с мошкарой столику и господски остановился над мальчишками. Бьюли замерла рядом. Гилберт сразу прилип взглядом к ее груди. Хотя Лереси говорила, что так себя ведут только дикари, но он ничего не мог с собой поделать.

Чума молча пожал руки Гафферу и Джерси, пока изучал остальных. Когда глаза наткнулись на Берта, Чума оскалился:

– А это что за недомерок? Гаф, вы где этого пи*орюгу отрыли?

Все слова, похожие на “пи*ор”, Гилберт для себя расшифровывал как нечто вроде “дурака” и не особо обижался. Мальчишки часто так друг друга называли, когда сильно злились. Но Чума видел его впервые и не успел чем-то взбеситься, поэтому с чего вдруг такое слово, Берт не понял.

Хотя остальные вполне себе поняли и залились одобрительным гоготом. Лирен же как-то помрачнел и отвел глаза, а Бьюли цокнула.

Гилберт оторвался от ее груди и недоуменно посмотрел на друзей.

– Чего?

– Ничего, – передразнил Чума нарочито писклявым голосом. – Топай-ка домой, пацанам поговорить надо. Ты тоже, – он обернулся на Бьюли и кивнул на дверь.

– Мы же только пришли, – растерялась она. – Выпить хотели.

– Дома попьешь, я передумал. Давай, двигай.

– Да пусть посидит, – Гаф обхватил ее за таз и примостил на край лавки рядом с собой. Затем подвинулся вплотную к Джерси, чтобы та села как следует.

Берт почувствовал цветочный запах ее духов и чего-то жутко захотел. Почти так же сильно, как хотел сунуть в рот кристаллик лучшего на свете сахара.

Чума угрожающе нахмурился, но промолчал. Снова посмотрел на Берта и увидел, как тот таращится на Бьюли.

– Попутал что ли? – окликнул Чума, пощелкав загорелыми пальцами у него перед лицом. – Кому сказал, топай отсюда!

– Пацанам поговорить надо, – как эхо, повторил Джерси, хищно улыбнувшись.

– Ну, время позднее, детям пора бай-бай, – подхватил Нивенир.

Даже через розовую пелену Гилберт ощутил, как волна горькой обиды обдала жаром спину. В животе что-то неприятно сжалось. Он с надеждой посмотрел на Гафа и Лирена:

– Да почему?

– Потому что нечего тут бабам делать, – резко ответил Чума и махнул рукой в сторону двери, глядя то на Берта, то на Бьюли. – Уходим!

Гилберт переглянулся с ней (не с ее сиськами, как обычно) так, будто они вдруг стали самыми близкими товарищами по несчастью. Тогда он заметил, что у Бьюли очень даже милые глаза. Серые. Но полюбоваться он не успел, потому что Чума тряхнул его за плечо.

– Тебе, может, скорости поддать?

В нос ударили запах табака и вонь от нечищенных зубов. Берт отклонился и от неприязни, и от страха, уткнувшись затылком в плечо Нивенира. Но тот отпихнул его назад, и Гилберт чуть не стукнулся с Чумой лбами.

– Чего ты вертишься? – зловеще улыбнулся Чума, зацепил его за рукав и вытащил с лавки. Но не отпустил, а перехватил за шкирку и придирчиво осмотрел с ног до головы. – Красивая?

Он указал на Бьюли. Та с тревогой метала между ними взгляд, как и Лирен. Остальные заинтересованно наблюдали.

Берт с трудом различал его слова из-за дурмана. Противный запах Чумы немного его отрезвлял, но не давал соображать как следует. Гилберт рассеянно посмотрел на Бьюли и снова на него.

– Не знаю.

– Знаешь, раз так пялишься. Говори.

– Не надо, а? – промямлила Бьюли.

– Завалилась, – рыкнул на нее Чума.

Он смотрел на Берта с колючей усмешкой. И если бы Гилберт не плыл от сахара, он бы додумался пнуть его в живот и убежать.

– Ну, красивая, – слабо ворочая языком, ответил он.

– Вот и подрочи на нее сегодня, – с наигранной лаской улыбнулся Чума. Берт увидел у него под деснами желтый налет. – Знаешь, как это?

Ребята прыснули и издали заинтригованное “у-у-у”. Лирен и Бьюли стыдливо опустили глаза.

А Берт не знал, поэтому промолчал. Больше всего сбили с толку слова “на нее”. Гилберт бы даже на свежую голову не придумал, что можно делать НА красивую девчонку.

– Точно, ты ж девка, – с притворным озарением воскликнул Чума и грубо отпустил воротник Берта. Он пошатнулся и едва не повалился обратно на скамью. Ноги были точно деревянные.

– Девкан, – подсказал Гаффер.

Чума обернулся на него, одобрительно подняв брови.

– Хорош! Точно!

Он снова посмотрел на Берта.

– Чего стоим, девкан? Топай! И эту с собой забери, – Чума вытянул с лавки Бьюли и провел ее с Бертом к двери. – Трахать ее тебе все равно нечем. А я попозже приду.

Мошкара посмеивалась вслед. Берт едва понимал, что сказал Чума. Он шел, чувствуя на лопатках его руку и запах Бьюли. Ночной воздух обдал лицо прохладой, когда Чума вывел их на улицу и закрыл дверь.

Бьюли сразу привалилась спиной к стене и сползла по ней на землю. Подол светло-голубого платья красиво облегал ее колени и расходился широким полукругом на гранитных плитах. Она молчала и смотрела на соседний дом, будто ничего и не случилось.

Из головы Берта немного выветрился дурман. Он потер глаза запястьями и оглянулся, как если бы видел эту улицу впервые. А потом пришло и осознание произошедшего. Сердце больно застучало об ребра.

Он посмотрел на Бьюли и сразу же отвел глаза. Мало того, что обозвали, так еще и выгнали вместе с ней, как двух придурочных подружек. Было бы в сто раз лучше, если б выгнали одного. Даже в миллион! Но теперь будут до конца жизни считать таким же лохудриком, как эта Бьюли. И такой же девкой.

Остатки сахарной неги не позволили ему разозлиться, поэтому он хмуро спустился на мостовую и уже готов был пойти домой, но тут Бьюли спросила:

– А как тебя зовут?

Берт едва ее расслышал. В голове еще мутилось. Он замер и вяло оглянулся.

– Гилберт.

– М… Красивое имя. А меня Бьюли.

– Я знаю.

Она улыбнулась, вздохнула и подняла глаза в звездное небо. А Берт смотрел на нее. И снова хотел ЧЕГО-ТО, не в силах оторвать взгляд.

– Тут поблизости твой тезка живет. В Везерлехе. Это ферма такая. Только его зовут Гильберт. Тебя, наверное, в честь него назвали?

– Не знаю, – полусонно говорил Берт. – Вряд ли.

Он разглядывал белеющую в сумерках шею Бьюли. Ее светлые волосы до плеч. И потихоньку понимал, что никакая она не лохудра. А очень даже симпатичная.

– Ты только не обижайся на Чамбера, – тихо сказала она. В таверне приглушенно балаганил народ, так что Берту пришлось поднапрячь слух, чтобы разобрать ее слова. – Просто встал не с той ноги. А так он хороший.

– Почему не с той ноги?

– Да просто так говорят, – улыбнулась Бьюли и посмотрела ему в глаза. – Когда у человека день плохой. Боги…

Она снова вздохнула и обхватила колени руками.

– Ты такой маленький… Куда ж тебя занесло?

– Я не маленький, – серьезно ответил Берт. – Мне уже шесть с половиной. А осенью будет семь. И я умею подрезать.

– Что делать?

– Из карманов воровать. А ты умеешь?

Бьюли опустила уголки губ и покачала головой. Она стала похожа на маленькую девочку, хотя была, наверное, ровесницей Чумы. И Берта снова охватило необъяснимое желание ЧЕГО-ТО.

– Я на колдунью учусь в Коллегии Шепчущих, – с детской виноватостью объяснила она. – Я и не должна такое уметь. Зато могу призвать скампа.

– Я таких в бестиарии видел, – похвастался Гилберт и по памяти произнес по слогам: – Да-эд-ри-ческом.

– Тебе нравятся Даэдра? – на губах Бьюли расцвела чудесная улыбка. Самая чудесная, какую видел Берт за свою недолгую жизнь.

– Ну…

Он попытался вспомнить имя хотя бы одного Даэрического Принца, с усилием продираясь сквозь дурман.

– Я знаю некоторых, – раздумчиво произнес Берт, лихорадочно копаясь в памяти, и наконец нашел: – А! Мне Сангвин нравится. И Шеогорат. И кто-то еще… А другие скучные. Но мне еще нравится Лорхан, только он не Даэдра, а… М-м…

– Аэдра, – помогла Бьюли.

– Да. И Барензия. Ты читала про Барензию?

– Это же человек, – хихикнула Бьюли и подперла подбородок костяшкой указательного пальца. —Ты много читаешь, да?

– Ну, наверное.

– Умничка.

На щеках Берта вспыхнул румянец, а спину окатила волна жара. Сердце взвилось под горло. Берт спешно отвел глаза в сторону Великого дуба , точно увидел там что-то интересное.

Лереси только один раз назвала его умницей, но это не было настолько приятно. А сейчас он захотел прыгнуть до облаков от радости, напрочь забыв, что его только что вышвырнули из таверны под гогот друзей. Все тревоги и обиды вдруг стали такими пустяковыми – аж смешно.

Он снова повернулся к Бьюли и встретился с ней глазами. Внутри все застыло. Берт забыл, о чем они только что говорили и что было в таверне.

– Хочешь, я тебя провожу? – тихонько спросила она. – Уже ведь и правда темно.

– Нет, – как можно тверже сказал Гилберт, с трудом удерживая дрожь в голосе. – Это ведь мальчики должны провожать.

– Кто сказал?

– Все это знают.

– Провожают те, кто хочет, – просто ответила Бьюли и встала. – Пойдем.

– Нет, я тебя провожу, – Гилберт услышал свой обиженный тон и постарался нахмуриться, чтобы казаться серьезнее, но вышло слабовато. – Я тоже хочу.

Бьюли усмехнулась и спустилась к нему на мостовую.

– Ладно, пошли. Я рядом с часовней живу.

По дороге они разговаривали о Барензии, о Даэдра и Аэдра, о книгах в целом. Дурман в голове уже почти растаял, и Берт мог соображать по-прежнему резво. Сумерки густели по мере того, как в домах гасили свет. Вдалеке лаяли собаки Рены Бруйант, раздирая ночную тишину.

Бьюли говорила, что есть кое-какие книги, которые Гилберту пока читать нельзя.

– Потому что я не пойму?

– Просто они…

Бьюли умолкла, подбирая слова. Берт украдкой смотрел на нее снизу, разглядывая розовые губы. Они вдруг стали очень притягательными, почти такими же, как ее грудь. Про губы Лереси ничего не говорила, поэтому Гилберт решил, что на них можно смотреть хоть до одури.

Их шаги разносились по темной аллее гулким эхом, и от этого было почему-то очень хорошо.

– … Ну, не для детей, – сказала наконец Бьюли. – Они похабные.

– Как это?

– Неприличные. Там пишут такое, что детям читать рановато. Да и не всем взрослым нравится.

– А тебе нравится?

Бьюли растерянно улыбнулась и оглянулась по сторонам.

– Так неудобно с тобой об этом говорить. Давай ты подрастешь сначала? Тогда сразу скажу, честно.

Гилберт остановился и вкрадчиво сказал:

– Я никому не скажу. Мне же интересно.

Бьюли замерла в паре шагов от него и снисходительно покачала головой.

– Нет уж. А то твой папа мне предъявит.

– Я совсем никому не скажу, даже ему. Совсем-совсем никому.

Снова она помотала головой, на этот раз с виноватой улыбкой. Берт насупился и отвернулся к часовне. Он уже думал над тем, чтобы бросить Бьюли и уйти домой, раз она считает его малышней. Но перед глазами все еще стоял образ ее губ и груди. Он-то и пригвоздил к земле. Очень уж нравился. Ну просто очень.

– Больно надо, – буркнул под нос Гилберт и пошел за Бьюли. – Я тогда тебе про “Детей неба” не расскажу. А там такое…

Но он рассказал.

Стоя на пороге ее дома. Он рассказывал про нордов с могучими Голосами и смотрел ей в лучистые серые глаза. А потом Бьюли погладила его по голове и сказала, что он солнышко.

Солнышко.

Гилберт зачарованно прокручивал в памяти это слово перед сном. От него было так жарко, что Берт скинул одеяло и долго ворочался, прежде чем уснуть.

***

На следующее утро он хотел встать пораньше, чтобы застать папу, пока тот не ушел в караул, и рассказать о Бьюли. Берт предвкушал его расспросы и молчаливую гордость во взгляде. Может, он даже бы рассказал, что значит «похабный».

Но не вышло. Гилберт спал даже дольше обычного, ведь ночью он долго не мог заснуть. А еще вчерашний сахар хорошенько его «притопил», как сказал бы Гаф. Идиотина Гаф, который не защитил от Чумы и дал этот тупой сахар. Безусловно лучший на свете, но тупой, потому что Гилберт мог думать только о нем и о Бьюли.

Но о сахаре больше.

Он набирал воду в колодце за домом, слушая непривычно громкий птичий щебет в кронах. Раньше Гилберт выходил рано утром, когда было еще тихо, чтобы поскорее закончить всякую возню по дому и пойти шляться с мошкарой. Или подняться к себе и почитать.

А сейчас птицы орали вовсю, и Гилберт чувствовал странную оторванность от времени. Да и мысли о Бьюли уносили его куда-то далеко. Будь папа рядом, Берт бы все ему рассказал, потому что сгорал от непонятного желания смотреть ей на губы и слушать. Целую вечность.

Он стал крутить ручку на вороте, наматывая веревку с ведром. Вода в нем тяжело плескалась и искрилась в солнечных бликах. Берт докрутил до упора и стал вытягивать ведро на бортик, когда услышал за забором голос Лирена:

– Привет.

Гилберт обернулся, положив руку на отодвинутую крышку колодца. Лирен стоял смирно, даже не облокотившись на ограду.

– Привет.

– Ты не обижаешься? – заискивающе спросил Лирен.

– На тебя – нет. Ты же ничего не делал.

– Я просто подумал, что не надо было молчать. А то все как-то плохо получилось. Ты извини.

Берт тихо вздохнул. Хоть Лирен и не должен был извиняться, от этих слов все равно стало потеплее. Он подошел к забору и прислонился спиной к перекладине.

– Ты-то зачем извиняешься? Тебе не надо.

– Ну, просто папа говорил, что в стороне стоять тоже неправильно. А я стоял, вот и извиняюсь.

– Ладно. Тогда прощаю.

Они помолчали, слушая птиц, шелест листвы и невнятную болтовню на площади. Лирен смотрел на заросли осоки в углу участка, а Берт на ведро с водой, оставленное на колодце.

– Зато я Бьюли вчера домой провожал, – буднично сказал он, и сердце у него заколотилось.

– Здорово, – улыбнулся Лирен и глянул на него с искренней похвалой. – Жалко ее.

Гилберт недоуменно обернулся.

– В смысле, что она с Чумой ходит, – поспешил объяснить Лирен. – Он же ее обижает.

«Пол ею вытирает», сказала бы Лереси. А еще назвала бы ее круглой дурой. Берт согласился бы, если бы все утро не думал о Бьюли и не считал ее лучшим человеком в мире. За то, что назвала его умничкой и солнышком. Рядом с ней Лереси – просто старая грымза.

– Ну, да, – Гилберт снова перевел глаза на ведро.

Жгло желание наконец покончить с работой и побежать к себе в комнату, чтобы еще подумать о Бьюли. Ее лицо перемежалось в мыслях с образом сияющих гладких граней кристаллика сахара. В носу стоял приторный запах. Сахара и ее духов.

– Пойдешь сегодня шарить? – спросил Лирен. – Пацаны задумали снова к Валусу Одилу попробовать.

В последнее время мошкара начала пробираться в погреба жилых домов. Даже не для того, чтобы утащить какую-нибудь безделушку, а просто пощекотать нервы. Это и называлось “шарить”. Дом Одила стоял заброшенным уже много лет, и двери там заколотили будь здоров. Для мошкары это стало своего рода вызовом и делом принципа, когда они не смогли сломать доски на подвальном люке за домом.

Берту нравилось шарить, но теперь уже не так сильно. Ведь мошкара вчера обзывалась и даже не удосужилась защитить перед Чумой. Все они суки, теперь Гилберт в этом был почти уверен. Так что идея плюнуть на них и остаться дома казалась все заманчивее.

– Не хочу, – мрачно ответил он, не глядя на Лирена.

– Да, плохо вышло, – повторил тот и сочувственно кивнул. – Но они же не хотели. Это все Чума. Он всех пугает, мне Гаффер сам сказал по секрету.

Его рука дернулась ко рту, будто он испугался того, что проболтался, но успокоился и опустил ее. Берт этого даже не заметил. Он нахмурился и отвел глаза еще дальше.

– Да ну их.

– С нами Фуфел еще пойдет, – продолжал подбивать Лирен. – Помнишь его?

Берт ощутил волну мурашек на руках. Фуфел (хотя по-настоящему его звали Аксель, но мошкаре это слово казалось очень смешным) торговал дурью. В основном самокрутками с разными наполнителями, но бывали лунный сахар и скума. До вчерашнего дня Гилберт даже не вникал, что это такое и зачем, но стоило Лирену напомнить про Фуфела, в голове у него все сложилось в единый стройный рядок.

И Фуфел стал казаться даже важнее, чем Бьюли. Совсем капельку.

Гилберт бодро повернулся к Лирену:

– Точно пойдет?

– Да. Мы утром договаривались. Пойдет он, Гаф и Нивенир.

Самые старшие из мошкары. Они-то смогут сломать доски на люке.

Гилберт вдруг подумал, что будет глупо, если он зажмется дома и не пойдет. Тогда он точно останется в их глазах девканом, нюней и размазней. Джерси называл таких “обидушка е*аная”. Последнее слово Берт не понимал (хотя ему нравилось, как оно звучало, и потому запомнил), но “обидушка” заиграла для него новыми красками. Уж ей он точно становиться не хочет. И уж тем более “е*аной”, что бы это ни значило.

К тому же там будет Фуфел, а значит, наверняка и сахар.

– Ладно, пошли, – с наигранной неохотой согласился Берт. – Когда встречаемся?

– На закате. Как обычно, у трактира, – Лирен подумал и добавил: – Могу за тобой зайти.

– Ага.

– Тогда пока.

– Пока.

Лирен ушел. Гилберт постоял у забора еще немного, думая о Фуфеле и сахаре. Мысли о работе и Бьюли выпорхнули из головы. Глаза бездумно смотрели в угол участка.

Тут-то он и вспомнил, про что забыл спросить у Лирена.

***

Забыл спросить и вечером по дороге к “Дубу и патерице”. Дело в том, что днем Гилберт прочитал “Последователей Серого Лиса”, и теперь стал расспрашивать Лирена, правда ли существуют Гильдия Воров и Темное Братство и какие они. Тот тоже мало что знал, поэтому они с Бертом стали придумывать им мрачные убежища. Какие-нибудь огромные черные замки или глухие пещеры с леденящими кровь правилами и законами.

У таверны их ждал только Гаф. Едва увидев Гилберта, он как-то замялся и потупил глаза.

– О, пошел все-таки.

Берт молча остановился рядом, будто не заметив его, и обратился к Лирену:

– А остальные где?

Лирен пожал плечами и вопросительно посмотрел на Гаффера.

– Возле дома уже, – сказал тот, глядя на Гилберта. – Да ладно, хорош дуться. Как девка, блин.

Берт вспыхнул и в ярости пихнул его в живот.

– Ты достал!!!

– Ну извини-извини! – Гаф слегка отшатнулся и засмеялся. – Больше не буду, честно. И за вчерашнее залупу не держи.

“Залупа” тоже была непонятным, но смешным словом, которое Гилберт невольно кинул в копилку. Если бы он не бесился на Гаффера, то даже бы спросил, что это такое.

– Ты просто идиотина, – сказал Берт, стараясь звучать как Лереси. – А на идиотин не злятся.

– Да, да, – Гаф беззаботно потрепал его по плечу. – Пошли, там без нас, наверное, уже все доски сломали, а я хотел тоже топором помахать.

В переулке за домом Одила было так темно, что они едва разглядели мошкару. Но Берт сразу увидел, что пацанов больше, чем говорил Лирен. Вместо двух стояли трое. И собака, виляющая хвостом. Кто-то из мальчишек присел рядом с ней, стал гладить обеими руками и сюсюкать.

Чем ближе Берт подходил, тем четче слышались в ночи их голоса. И тут у него рухнуло сердце.

С собакой сюсюкал Чума. Гилберт узнал его притворный писк, ведь таким он передразнил его в таверне вчера.

– Уфастая бабака? – нежничал он. – Пуфыфтая бабака?

Нивенир и Фуфел возле него посмеивались, трепля пса по спине и за ушами. Берт испуганно замер, и идущий позади Гаффер наткнулся на него животом.

– Да угомонись ты, – усмехнулся тот и подтолкнул вперед.

Они подошли к мошкаре, и Чума обернулся. Губы у него растянулись в улыбке, отчего Берт ощутил неприятную резь в животе и поежился.

– Здорóво, – простецки бросил тот. – Ну че, как там с Бьюли?

– Никак, – промямлил Берт, ища глазами помощи у Фуфела и Нивенира.

– Что, не трахнул все-таки?

Знать бы еще, что это значит. Гилберт потупил взгляд в землю.

– А я вот трахнул.

Издевается, что ли?

– Да не ссы, я ж шучу, – рассмеялся Чума и слегка отодвинулся от собаки: – На, погладь.

– Ее вовут Фиха. Фифка, то биф, – прошепелявил Фуфел, как обычно что-то жуя. – Она у “Февой кобылы” куковала.

Берт с трудом удержался от того, чтобы кинуться на него с расспросами про сахар, и недоверчиво посмотрел сперва на Фишку, потом на Чуму. Собака была лохматая и рыжая. Пацанам она доставала до пояса, а Берту почти до груди. Фишка замахала хвостом, разматывая им густые заросли осота, и радостно чихнула.

Гилберт опасливо прошел мимо Чумы, будто тот мог в любой момент схватить за шкирку, как вчера, и протянул к собаке руку. Сразу почувствовал от нее запах мокрой шерсти. Он положил ладонь на огромную теплую голову и осторожно погладил. Фишка преданно смотрела в глаза и поскуливала. Рядом присел Лирен и тоже стал гладить ее по спине и шее.

– Ну что, ломаем? – Гаф подошел к трем сваленным у люка топорам и поднял один. Он подкинул его на ладони и взмахнул. Лезвие со свистом рассекло воздух.

– Поехали, – Нивенир взял второй топор, а Чума третий.

Они стали с хрустом расколачивать доски, прибитые к люку. Чума, самый крепкий, замахивался выше всех, и Берт видел, как под рубашкой округлялись его мышцы. Он мельком пощупал свое плечо и горечью ощутил, что рука у него такая же тоненькая, как…

Как у Бьюли. Сука.

На душе сразу стало так гадко, что даже влюбленный взгляд Фишки его не трогал. Гилберт вяло ерошил ей макушку, слушая удары топоров и треск ломающихся досок.

– Интересно, Рена Бруйант ее видела? – размышлял Лирен. – Она бы ее, наверное, приютила… Хотя куда ей еще одна собака?

Берт промолчал и снова посмотрел на Чуму. Тот иногда опускал топор и проводил рукой по волосам, убирая их назад.

Его-то девканом никто бы не посмел обозвать. Его все боятся. Потому что у него мышцы. Потому что он сам кого хочешь обзовет. И Бьюли его за это любит. Ходит с ним повсюду. И он ее тр…

– Аксель? – окликнул Берт.

Фуфел неподвижно стоял поодаль, засунув руки в карманы и жуя. В темноте он был похож на статую.

– М? – Фуфел даже не обернулся.

– У тебя есть сахар?

– Мгм. А тебе вафем?

– Ну… Надо мне.

Фуфел повернулся к нему. В темноте Берт не смог разглядеть его ехидную улыбку, но уловил ее в голосе.

– Подфел фто ли, мелкий?

– Нет! Просто еще хочется.

– Это и навывается “подфел”, дурик.

Лирен слушал их, нахмурив брови. Он искоса наблюдал за Бертом и очень боялся рассмотреть в нем признаки “торчка”, как сказал бы Нивенир.

– Так у тебя есть? – уперся Гилберт, не сводя глаз с Фуфела. Тот хитро улыбнулся и выплюнул то, что жевал. Берт вдруг вспомнил, что обычно он мусолил во рту листик табака.

– Допустим, есть, – Аксель подошел к ним и сел на корточки. Курносый, как Гилберт, стриженый “ежиком” и всегда ухмыляющийся. От него пахло куревом. – Но я ж не даю просто так, сам знаешь.

– Да знаю, – вздохнул Берт, угрюмо трепля Фишку по груди. – А дорого будет?

– Договоримся.

– Не надо, Берт, – шепнул Лирен. – Правда, не надо, а то станешь, как те пьяницы в таверне.

– Да не станет, – Фуфел расплылся в ленивой улыбке. – Они-то старперы, у которых нихера за душой не осталось, а этому еще жить и жить, – он снова посмотрел на Берта: – Десятка за кошель. Я кладу туда обычно пять шашек, но тебе подгоню еще одну. Короче, шесть за десятку.

– Какие шашки? Сахар, в смысле?

– Мгм. Ты же не станешь за раз все закидывать?

– Да нет, – Берт не совсем понял вопрос, но не хотел показаться “дуриком”, – Вряд ли.

– Одной в день тебе хватит до жопы, ты ж малой еще.

– Ага, – снова наугад согласился Гилберт.

– Вот и лады. Завтра днем принесу. Ты будь с деньгами, само собой.

– А пораньше можно?

– Не-а. У меня поставщик утром.

– Ну, ладно.

Фуфел деловито кивнул и оглянулся на остальных, которые уже сломали доски и распахнули дверцу. Теперь они стояли, разминая натруженные руки.

– Пасет оттуда пи*дец, – сообщил Нивенир, поморщившись. – Будто сдох кто-то.

– Да крыс там замуровали, наверное, – Гаф наклонился над проходом и тоже скривился, зажав нос. – Ох, сука!

Берт с горящими от любопытства глазами проследил, что же сделает Чума. Тот просунул голову в люк и выпрямился с искаженным от отвращения лицом.

– Е*ать меня в рот!

От сердца отлегло. Значит, можно не притворяться.

– Туда целую телегу этих крыс свалили что ли?

– Зажги факел, – сказал Фуфел, отцепил древко от пояса и подал Гафу.

Тот ушел на мостовую, чтобы подобрать огня от уличной жаровни. Берт и Лирен отошли от Фишки и встали рядом с остальными. Из погреба тянулся горячий воздух и так густо пахло разложением, что в носу засвербело, а горло стиснул приступ тошноты. Гилберт отвернулся и закашлялся.

– Во-во! – согласно закивал Чума. – Ну его нахер, не хочу я лезть в эту вонищу. Закрываем.

– Да давай хоть посмотрим, – сказал Фуфел. – Что воняет-то?

– А вдруг там правда труп? – забеспокоился Лирен. – Или зомби? И что тогда делать?

– Если б был зомби, мы бы услышали, – усмехнулся Нивенир. – Я таких видел, они ворчат вот так.

Он по-старчески закряхтел, высунув язык. При этом нарочно понизил голос, даже жутко стало. Мальчишки доверчиво закивали.

– И он бы сразу на нас кинулся, – добавил Нивенир. – Они такие злые мрази, что ворон считать не станут.

– А если дохляк?

– А нам-то что? Не мы ж кокнули. Уйдем и все.

Вернулся Гаффер с факелом. Он передал его Чуме и оглянулся, не идет ли патруль.

– Давай по-быстрому, а то там стражник скоро пойти должен.

Мошкара сгрудилась над люком. Факел рассеял темноту слабым рыжим светом. И тут все увидели, что дохляк и правда есть.

На земляном полу погреба лежал иссохший труп, даже, скорее, обтянутый кожей скелет. Одежда истончилась и превратилась в лохмотья. А вокруг – скопище пустых бочек и ящиков, поросших густым мхом. Было душнои и сыро, как в парилке.

– Я сейчас блевану, чесслово, – сдавленно сказал Нивенир и отвернулся во двор, прижав руку к груди.

– Это Валус?! – в ужасе отпрянул Берт. От вони слезились глаза. Он впервые видел труп, да еще такой старый.

– Да нет, – отмахнулся Чума. – Валус на ферме с сыновьями сидит. Когда он съехал, мы в дом пробрались, но люка там не нашли. Запрятал, наверное. Он этим погребом лет сто не пользовался, вон как все заросло. И трупешник аж завялился.

– Фу, – скривился Гилберт. Взгляд никак не мог отлипнуть от лица мумии.

Ему вдруг почудилось, что она вскочит и побежит к ним, скрипя костями и рыча, как показал Нивенир. Сердце застучало в горле, он опасливо отошел от люка и встал за Фишкой, которая все это время равнодушно сидела на траве и наблюдала. Лирен тоже попятился.

– Как девка, – опять завел Гаф. – Чего «фу»?

– Ну, – согласился Чума. – Трупешник как трупешник. Вяленый к пивку.

Мальчишки заржали. Гилберт и Лирен переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «чего смешного-то? Это ж жуть!»

– Закусон собственного производства, – еле дыша от смеха, простонал Фуфел.

– А чего он его на веревку через весь погреб не повесил? – Гаф привалился к стене и закрыл лицо руками, хохоча в ладони.

– Перестаньте! – взмолился Берт.

– О, а давайте ему привезем? – продолжал Нивенир. – Скажем: «закуску подогнали, с тебя горилка». Хорошо ж посидим!

Они хохотали, пока Берт и Лирен недоуменно переводили между ними взгляды. Фишка, похоже, тоже оценила запах дохлятины, подошла к люку и просунула в погреб любопытную морду.

– Не надо, подруга! – Чума отодвинул ее, все еще смеясь.

Интересно, подумал Берт, Бьюли таскается за ним еще и потому, что он шутит про такие гадости? И ей смешно?

Он снова подошел к погребу мимо гогочущей мошкары и заглянул внутрь.

Ну, да, мумия страшная. Облезлая, коричневая, с выступами костей. Челюсть покосилась и валяется на земле. Но она и правда похожа на какую-нибудь вяленую рыбу. Только большую и более вонючую.

Он попытался улыбнуться от этой мысли, но улыбка налезла сама, вторя смеху мальчишек. Нивенир хохотал заразнее всех, – будто конь издыхал, – и Гилберт невольно захихикал.

– А кто это, если не Валус? – Лирен оставался серьезным и смотрел на всех с укором. Наверное, от отца научился.

– Поди разбери! – ответил Чума и вытянул руку с факелом подальше, чтобы лучше осветить труп. – Там особо и не поймешь. Но похоже на мадаму. У нее юбка была, видите, длинная тряпка на ногах? И тонковата для мужика.

– А у Валуса разве была жена? – спросил Фуфел.

Все разом на него посмотрели и умолкли. Через тишину вдалеке вдруг различилось тяжелое бряцание сапог по брусчатке. Чума быстро засыпал факел землей и закрыл люк. Мошкара затаилась, присев у стены.

Шаги приближались к их кварталу.

– Будем говорить? – шепнул Берт.

– По кой хер? – Нивенир тяжело дышал, прижимаясь к его плечу.

– Ну, – кивнул Чума. – Зачем палить? Может, это и не жена, а просто шлюху какую-то давно пришил, в погреб сунул и забыл. Он колдырил знатно, так что мог. Старый к тому же.

– Это же убийство, – возмутился Лирен. – О таком и надо страже говорить!

– Да забей. Кому не плевать?

Лирен с Гилбертом снова переглянулись. Шаги патрульного звучали уже напротив дома. Свет его факела залил улицу светом. Мошкара затихла. Даже Фишка сообразила послушно лечь на траву.

Шаги замерли. У Берта кровь застучала в висках.

Мучительная тишина длилась, кажется, целую вечность. Но потом ее разрезал знакомый голос.

– Выходите-ка вы, ребята.

Сердце сжалось в комок. Гилберт вспомнил, что у отца сегодня смена.

– Сука, – выдохнул он. – Это папа.

– Приплыли, бл*дь, – подытожил Чума и шепнул: – Уползайте, малые, а мы отмазать попробуем.

Мошкара поднялась, и у каждого на лице была написана безысходность, усталая и небрежная. Лирен с Бертом тихонько пошли за соседнюю стену.

Парни вышли из-за дома в круг света от факела и скрылись за углом. Гилберт услышал папин голос:

– Чем занимаетесь?

– Просто сидим кудахчем, – ответил Чума без нотки волнения.

– Почему от вас пахнет мертвечиной?

– Да мы с псиной обжимались, а она походу в дохлятине извалялась, – сказал Нивенир и окликнул: – Фишка! На-на-на!

Берт услышал, как она всполошилась и побежала к ним.

– Вот как, – недоверчиво проговорил папа.

Потом все утихло, только Фишка довольно поскуливала. Берт и Лирен стояли за углом и выглядывали на улицу с другой стороны. Был виден только край отцовской клейморы, которую он вешал на спину.

Вдруг она исчезла, когда папа двинулся на задний двор мимо мошкары.

– Что такое? – заволновался Гаффер.

Но папа не ответил. Их шаги переместились за дом. Тогда Гилберт с Лиреном выскользнули на дорогу и юркнули за соседний дом, а оттуда побежали в сторону Часовни. Вслед доносились голоса мошкары:

– Да это не мы ломали! Зачем оно нам надо?

– Так уже было, когда мы пришли!

Они вскочили на крыльцо дома Лирена и пригнулись за оградой, притулившись друг к другу и наблюдая за улицей. Дом Одила был далеко, так что свет факела казался маленькой точкой среди темноты.

– Больше никогда не пойду шарить, – шепнул Лирен, тяжело дыша. – Я этих дохляков и так в крипте Часовни навидался.

– Это же первый раз так, – ответил Гилберт.

– Все равно не пойду, хватит. Я уснуть не смогу.

Берт сразу вспомнил, что вчера тоже долго не засыпал из-за мыслей о Бьюли. Ее дом был совсем рядом, через два других.

Щеки залила краска. Сердце, почти утихшее после бега, снова затрепыхалось. В Гилберте вдруг поднялась волна смелости, и он подумал, как будет здорово, если он придет к ней посреди ночи и…

Что-то обязательно сделает. Берт не представлял, что, но очень хотел.

Вдруг они с Лиреном увидели, как мошкара вышла из-за дома, а отец – за ними. Они побрели вверх по улице в сторону трактира. Парни шли, беспокойно оглядываясь на папу, только Чума казался невозмутимым.

– Куда они? – спросил Гилберт.

– Может, в замок? – голос Лирена дрогнул. – Вдруг он труп нашел? И их будут допрашивать?

– Зачем их, если не мы виноваты? Это же Валус…

– Им надо всякие бумажки писать. Потом и до Валуса дойдут. Но, может, их и не в замок ведут, а домой прогоняют?

– Дома только у Чумы и Гафа есть, – напомнил Берт. – А Фуфел и Нивенир в таверне живут.

– Да, просто так говорят.

Они проводили мошкару и отца взглядами. Выпрямились, когда свет его факела исчез за Часовней. Улицу снова заполнила тишина.

– Страшно как-то, – шепнул Лирен.

– Почему?

– А вдруг их в тюрьму посадят, за то, что доски ломали?

Тут и Гилберту стало страшно. Ведь если Фуфела и правда кинут за решетку, то не видать ему сахара, как своих ушей. Ни завтра, ни послезавтра, никогда.

Но ведь тогда посадят и Чуму, а значит, Бьюли не с кем будет ходить. А значит…

Берт впервые ощутил и радость, и ужас одновременно. Он посмотрел на дом Бьюли, примостившийся через два чужих крыльца, и уже приготовился рвануть к нему, как вдруг Лирен сказал:

– От нас ведь тоже мертвечиной пахнет! – он приставил локоть к носу, вдохнул с рукава и помотал головой: – Надеюсь, смогу пробраться в уборную мимо мамы.

Берт тоже понюхал воротник куртки, задрав его пальцами к лицу, и глаза у него округлились. Ведь папина смена заканчивается ночью! Таскотня с мошкарой по замку (если они и правда пошли в замок) его, может, и задержит, но вряд ли надолго. А чтобы нагреть достаточно воды для ванной, нужна целая уйма времени.

– Вот сука! – он быстро хлопнул Лирена по плечу и спрыгнул с крыльца. – У меня он тоже скоро придет! Давай, пока.

– Пока!

Лирен стал судорожно возить ключом в замке, а Гилберт побежал за Часовню, чтобы срезать путь до дома в обход. За спиной он слышал сначала скрежет замочной скважины, а потом скрип створок. Оглянулся и увидел, как Лирена проглотила темнота коридора и захлопнулась дверь.

Он побежал быстрее, пересекая заросший пустырь за Часовней. В траве трещали сверчки. Берт продирался сквозь пырей и лебеду, тускло бледнеющую в темноте. Надеялся, что запах травы собьет дохляцкий душок. Жесткие стебли хлестали его по ногам и рукам, в лицо то и дело влетали ночные мушки.

Когда Гилберт добрался до дома, его снова ошпарила мысль, что у Лирена он так и не спросил про кое-что, скребущееся в душе. Не так сильно, как Бьюли и судьба Фуфела с сахаром, но тоже назойливое.

Он вытащил из кармана ключ и мельком обернулся на улицу, боясь увидеть идущего издалека отца. Но было пусто и тихо.

Внутри Берт стал впопыхах набирать холодную воду в бадью (к счастью, утром он натаскал порядочно ведер). Решил, что растапливать очаг и греть ее времени нет. Он скреб себя мылом и мочалкой, стуча зубами и прислушиваясь к улице. В любую секунду на крыльцо могли подняться лязгающие папины шаги. Отмываться горячей водой было бы в разы легче, поэтому Берту пришлось просидеть в ванной гораздо дольше. Пена тяжело смывалась с покрытой мурашками кожи, и пальцы задрожали от испуга. Гилберт уже представлял, как отец открывает дверь и застает его в уборной, насквозь пропахшего дохлятиной – как его друзья, – которую он лихорадочно пытался смыть. И тогда пиши пропало.

Он немного успокоился, когда все же смог оттереть пену, но теперь надо было выливать воду в канализационную решетку на улице. Берт наспех напялил ночную рубашку, чтобы не околеть, стал быстро зачерпывать мыльную воду из ванной и вытаскивать тяжеленное ведро на улицу. Несколько таких забегов, и он едва стоял на ногах от усталости. Мышцы горели, но хотя бы стало теплее. Следов преступления нет. Все чисто.

С бешено колотящимся сердцем и на негнущихся ногах Гилберт поднялся по лестнице на второй этаж и еле доплелся до своей комнаты в конце коридора.

Закрыл дверь, выдвинул засов и рухнул в незастеленную с утра кровать. Он лежал с закрытыми глазами щекой на подушке и слушал, как стучит в ушах.

Во сне ему показалось, что папа вдалеке спрашивает: “и как это понимать?”

Растешь

Утром он проснулся от щебета за окном и ярких летних лучей, жгущих щеку. Он разлепил тяжелые веки и поднялся. В голове гудело. Нос заложило. Дышать было горячо, горло будто загорелось. Лицо тоже пылало. Берт приложил руку к носу и попытался себя понюхать. Но ничего не учуял.

У папы сегодня отгул, вспоминал он, вяло одеваясь. Внизу слышались шаги и бренчание посуды. Берт с осторожностью вышел из комнаты и перегнулся через перила лестницы, стараясь зацепить папу взглядом. Оценить обстановку. Так сказал бы Фуфел.

Гилберт его не увидел, но отчетливо слышал, как он возится на кухне, что-то затачивая, и сипло дышит. Берт знал, что папа наверняка уловил скрип открывшейся двери, и то, что он сразу не побежал разбираться, уже хорошо. Но знал и про “затишье перед бурей”. Вычитал где-то, хоть не особо понял. Но теперь смутно его ощутил.

Он спустился и пошел в кухню. В животе больно заурчало, едва в нос проник запах выпечки (почему-то слабый), и только тогда Гилберт вспомнил, что крошки во рту не держал со вчерашнего дня.

Кухню заливал горячий солнечный свет. Из окон тянулись косые лучи, а внутри плавали сверкающие пылинки. Посередине стоял продолговатый стол, и свет ложился на него яркими пятачками. Берт с удивлением увидел за ним Лереси (вечно ее никогда не слышно). Она отщипывала желтоватое тесто из кадушки, лепила из него мячики, обмакивала верхушкой в блюдце с кучкой молотых семечек и клала на шкворчащий поднос над печью. Папа точил ножи.

Они оба обернулись, когда Берт появился из-за угла и сел за стол с другого края от Лереси. Рядом стояла корзинка с готовыми булочками, кувшинчик молока и три кружки. Берт жадно схватил одну булку – теплую и мягкую, – и вцепился зубами. Вкуса он почти не ощущал. Будто держал во рту горячую глину.

– Явился – не запылился, – сказала Лереси, хитро покосившись на него. Выглядела она не ахти: как-то осунулась и обрюзгла. Под раскосыми глазами залегли круги, волосы небрежно зачесаны на эльфийский манер, кожа подобвисла.

Наверное, у себя дома собачится и не спит целыми днями. С чего она вдруг пришла?

– Угу, – прошамкал Берт с набитым ртом. – А фофему фы вдефь?

– Прожуй сперва.

Он кивнул и потянулся к кувшинчику, чтобы налить в кружку молока. Папа задумчиво посмотрел на его и отвернулся, продолжив точить.

– Ты возле ванной кое-что вчера оставил.

У Берта дрогнула рука, и струйка молока выплеснулась на стол. Он спешно поставил кувшин и вытер лужицу краешком полотенца, подложенного под миску с булочками.

– Фто?

– Одежду. Я уже положил ее замачиваться.

Папа обернулся, отложив точильный камень и нож. Берт смотрел на него, не моргая.

– Почему она пахла дохлятиной так же, как твои друзья, которых я поймал ночью за домом Одила?

Лереси настороженно обвела их взглядом, снимая противень с печи и сваливая готовые булки в миску.

– Не внаю, – промямлил Гилберт и отпил молока. Тоже никакого вкуса.

– Ты с ними был?

– Неф.

– Зачем ты врешь?

– Я не вву. Я пофто…

Он медленно проглотил, судорожно думая, и добавил первое, что пришло в голову:

– Я собаку гладил. Другую, не Фишку.

Берт услышал, что голос как-то осип, и заметил, что лицо Лереси сморщилось. Она отвращенно высунула язык, мотнула головой и продолжила лепить.

– Если ты с ними не был, откуда знаешь про Фишку? – устало спрашивал отец.

– Ну… Просто видел, как она с ними уходила. А эта другая была.

– На твоей куртке была рыжая шерсть Фишки.

– Эта собака тоже рыжая.

– Гилберт. Я знаю, что ты с ними был. Я тебя слышал.

Берт умолк и потупил глаза в стол. Есть расхотелось сразу.

– Да уж расскажи ему, что с мальчишками, – сказала Лереси, раскладывая сырые мячики на раскаленный поднос. – Испереживался весь, наверное.

Отец задумчиво посмотрел на нее и затих. Берт разглядывал линии на деревянной столешнице и щипал себя за руку.

– Ничего страшного, – наконец сказал папа, повернувшись к нему. – Предупредили, что за повторные случаи вандализма их упекут на пару суток, а пока отделались только штрафом. Они хоть ничего и не украли, но вломились в казенный дом.

На душе полегчало. Но только на секундочку. Потом снова оттянул тяжеленный валун разочарования. Ведь Чума-то остался на свободе. И Бьюли наверняка сейчас с ним.

Берт поднял глаза и встретился с мрачным взглядом отца.

– А что с трупом? – спросила Лереси.

– Валуса Одила допрашивают. Узнаю только завтра. Гилберт, – папа подошел и оперся на стол огромными ручищами. Ножки стола предупредительно скрипнули. – Ты пообещаешь, что перестанешь с ними шарахаться по чужим домам?

– Да, – влегкую ответил Берт. Как и Лирен, он потерял запал на “шару”. Теперь его заботили только Фуфел с сахаром и Бьюли. – Обещаю.

– Также будет лучше, если ты найдешь себе компанию попристойнее. Меня настораживает Аксель. Мы нашли при нем несколько самокруток.

Берт застыл. Мышцы словно окаменели. Он испуганно смотрел в глаза отцу и чувствовал, как что-то внутри начинает выть: “са-а-а-ахар! Са-а-а-ахар!!!”

– Н-ну и что? – спросил он. Говорить стало тяжеловато, связки будто склеились. – Он же просто с нами гуляет. Я ничего не беру у него.

Тут Лереси ссыпала в миску булочки, отложила поднос и тоже оперлась на стол рядом с папой. Вдвоем они смотрели на Берта с недоверием и укором. Его схватил приступ злости, и он возмутился:

– Что? Правда! Не смотрите на меня так!

Он вдруг подумал, что Чума бы не позволил так на себя смотреть. Чума бы всем им накостылял! И Бьюли точно его за это любит.

– Мне нравится гулять с Фуфелом! – продолжал горячиться Берт. – Мне что, теперь ни с кем гулять нельзя?

– В городе много других хороших ребят, – сказал папа. Его голос похолодел. – Хотя бы тот же Лирен. Он приличный мальчик, почти твой ровесник, вот и дружи с ним.

– Я и так с ним дружу! Вообще дружу, с кем хочу!

– Таких друзей потом из канав вылавливают, – повысила голос Лер. – Попомни мое слово, этого Фуфела-идиотину сегодня-завтра у канализации лицом вниз найдут. Тебе оно надо, скажи мне? – она повернулась к папе и повторила: – Вот надо ему? Тебе надо? Мне не надо! У меня своих двое, а мне за твоим еще смотреть?!

– Успокойся, Лер, пожалуйста, – измученно вздохнул папа.

– Вот и не надо! – взвился Берт. – Почему ты вообще пришла?!

– Потому что! – Лереси зыркнула на него своими злющими бордовыми глазами. – Время появилось! Потому что ты шляешься не пойми где, а оболтус твой ни сном, ни духом! Работа да работа! А за тобой кто смотреть будет?! В мире и так черти что, так хоть тебя хочется уберечь!

Папа вздохнул, отошел к печи и поворошил кочергой поленья, раскидывая их друг от друга, чтобы поскорее затухли.

– Не надо за мной смотреть! – выкрикнул Берт и спрыгнул со стула. – И так все время запрещаешь!

– Вот и не буду! Делай, что хочешь!

– Берт, сядь, прошу тебя, – с мольбой обернулся отец. – Лер!

– Что?! – вспыхнула она. – Не хочет – не надо! У меня будто дел нет больше! Да вот еще!

Гилберт выбежал из-за стола и замер у стены, с ненавистью глядя на Лереси.

– Пожалуйста, не кричите, – попросил папа, обводя обоих взглядом, и повернулся к Берту: – Я не запрещаю тебе гулять, просто прошу, чтобы ты был аккуратнее с друзьями. Этот Фуфел тебя до добра не доведет.

“Са-а-а-а-ахар!”

Берт сжал челюсти, ощутив подкатывающий к горлу комок. Глаза защипало.

– Мне с ним нравится, – пролепетал он. Лереси всплеснула руками и стала убирать пустую кадушку из-под теста.

– Я понимаю, – папа подошел к нему и сел на корточки, обдав запахом хмеля.

Его большое бородатое лицо с пронзительными черными глазами оказалось напротив, и Берт вспомнил громадную голову Фишки. Отец взял его за плечи и погладил большими пальцами.

– Но он занимается плохими вещами, – объяснил он. – Я не хочу, чтобы из-за него с тобой что-то случилось, понимаешь?

Губы Берта задрожали и стянулись в жалобный клювик. Он опустил глаза, ощутив, как в уголках собралась горячая влага.

– Пап…

– Что?

– Можно мне…

Он осекся. Если попросить встретиться с Фуфелом еще разок, то папа точно что-то заподозрит. Берт сжал губы и прерывисто вздохнул. По щеке поползла жгучая слеза, и папа осторожно стер ее большим пальцем.

– Что, Кнопочка?

– У меня горло что-то болит. И дышать тяжело.

– Простудился? – папа аккуратно приложил здоровущую шершавую ладонь к его пылающему лбу. – Ну да, вот тебе и мытье в холодной воде.

– Сейчас зелье найду, – буркнула Лереси и пошла в гостиную. Там она открыла сервант и стала бряцать бутылочками. – Иди его в постель уложи пока. Вот бесенок, даже не поел толком! И так кожа да кости, ветром сдувает поди!

– Лер, пожалуйста, – шикнул на нее папа и посмотрел на Берта. – Пойдем. Когда полегчает, спустишься и как следует позавтракаешь, хорошо?

Гилберт смотрел над его плечом и пытался удержать слезы. В душе растеклась горькая обида. Мир вдруг стал таким несправедливым. И Чума с Бьюли остался, и с мошкарой гулять запретили, и с Фуфелом говорить, и заболел, и Лереси накричала…

Солнце потускнело, и запах булочек поблек. Берт закрыл глаза и беспомощно уткнулся в папино плечо, снова вхлипнув.

– Я ничего не хочу…

– Бывает, – отец обнял его, пару раз качнул и погладил по спине. – Все будет хорошо. Я обещаю. Теперь ты пообещай.

– Угу…

– Молодец, Кнопка.

Через пару минут он лежал в своей постели, укрывшись почти с головой. Лереси дала ему лечебное зелье, сказала, чтоб не обижался на нее, и тихонько закрыла дверь. Берт стал смотреть в окно.

Лучи проникали в комнату через крону вяза, и на одеяло ложились пятнистые тени. А потом на подоконник вспорхнул воробей. Гилберт вспомнил птицу счастья с Саммерсета и уснул.

***

– Фи-и-и-иу!

Берт открыл глаза и оторвался от подушки. Солнце светило еще ярче и горячее. В комнате стояла духота. Берт подумал, что ему приснилось, но тут снова:

– Фи-и-и-иу!

Свистели снаружи. Окно выходило на задний двор. И тут Гилберт понял.

Он вскочил с постели и кинулся открывать створки. В комнату влетела волна свежего, хоть и знойного воздуха. Берт пощурился от солнца и посмотрел вниз. Сердце радостно взвилось под самое горло.

Во дворе стоял Фуфел, засунув руки в карманы и улыбчиво жуя. Он смотрел на Берта, точно так же прищурив один глаз, хотя свет на него не падал.

– Я принес, – сообщил он и улыбнулся шире.

– Ага! А ты сможешь докинуть?

– Не вопрос. Но сперва кидай деньги.

Проклятье, деньги! Напрочь из головы вылетело. Но ничего, в комоде, кажется, должен быть кошелек, который на днях стибрил у пьяницы.

– Давай вместе? – предложил Берт.

– Что, не доверяешь? – усмехнулся Аксель.

– Ну…

– Да я угараю. Конечно, вместе, дурик. “Одновременно” это называется.

– Сам ты дурик, понял?!

Фуфел рассмеялся и покачал головой.

– Ну вот, растешь наконец-то. Понял я, понял. Давай уже.

Берт кивнул, подбежал к комоду и выдвинул верхний ящик. Там валялись всякие ножи, кинжалы и заточки, которые забывали гости в тавернах. Нивенир говорил, что их можно будет продавать. Хорошо, что никто не лазит в этот комод, а то бы завоняли.

Во втором ящике лежала одежда. В третьем – любимые книги. Про Лорхана и Барензию, а еще “Поучения благой Альмалексии”. В нижнем – всякая всячина вроде дешевых украшений и старых потускневших монет. Все это Берт тоже выуживал из карманов пьяниц и думал продать. Туда же он закинул и кошелек.

Он пересчитал деньги и оставил десять монет, сложив лишние в ящик. Затем ринулся к окну, будто боясь, что Фуфел ему привиделся и исчез. Но тот стоял, как стоял – с руками в карманах и жевал.

– Вот! – Гилберт помахал кошельком в воздухе.

– Слушай, я тут подумал… Давай-ка ты лучше спустишься. Вдруг ты мне кошелек с камнями кинешь?

– И ты тоже.

– И я тоже. Так что давай, спускайся, чтобы никто никого не нае*ал.

“Нае*ал”. Тоже смешное слово.

Берт невольно улыбнулся и ответил:

– Ладно, подожди, я оденусь только.

– Да тебе и сорочка эта идет, – с наигранным кокетством ухмыльнулся Фуфел. Берт почувствовал странную дрожь и жар.

– Чего?

– Ничего, спускайся давай. А по дереву сможешь? – Аксель кивнул на молодой вяз, тянущийся ветками прямо к окну.

Гилберт опасливо глянул на ближайшую ветку, но для него она была еще далековата.

– Не дотянусь, – он выпростал руку, чтобы Фуфел увидел, как до ветки оставалась еще примерно такая же рука. – А на подоконник не залезу.

– Мгм. Ладно, иди уже.

Гилберт быстренько нацепил первую попавшуюся одежду, – легкую рубашку и штаны, – сунул в карман кошелек и поспешил вниз. Лереси уже ушла, а папа выгребал пепел из печи. Он заметил Берта и окликнул:

– Тебе еще надо позавтракать, помнишь?

– Да, сейчас приду, – ответил тот из коридора.

– Ты куда-то собрался?

– Я Лирена на улице заметил, хочу позвать гулять.

Папа недоверчиво выпрямился, но промолчал. Берт вышел на залитую солнцем улицу и обогнул дом, скрывшись в тени деревьев на заднем дворе. Фуфел ждал у самой стены, так что из окна его было не видно.

– Симпатично, – он окинул Берта взглядом и хитренько улыбнулся.

Гилберт замялся, поймав тот же странный восторг, что и с Бьюли.

– Ага. Вот, – он вынул кошелек.

– Мгм, – Аксель тоже достал кошелек и развязал, показав Берту шесть блестящих розовых кристаллов сахара.

Ноздри затрепетали, когда в памяти всколыхнулся приторный запах. Берт кивнул и так же открыл свой кошелек. На свету блеснули монеты.

– Десять.

– Вижу. Махаемся.

Они передали друг другу мешочки. Фуфел сунул свой за пазуху и улыбнулся:

– С тобой приятно иметь дело. Я всем это говорю, но с тобой и правда приятно.

– Почему? – Гилберт убрал драгоценный кошель в тот же карман.

– Ты мой самый молодой клиент, в курсе? Раньше самой малой у меня была 10-летняя сопля, редгардка. Честно, я даже удивился, когда ты сахар попросил, вот от тебя вообще не ожидал. Я ж тебя еще совсем мелким помню, ни бе, ни ме. Прямо только из пи*ды вылез.

– Откуда?

– Из мамки.

– А-а, – Берт усмехнулся, хотя слабо понял. – А в замке что было?

– Да ничего, твой батя штраф впаял и нахер послал. Сказал, еще раз поймает – в каталажку упрячет. Он у тебя ровный мужик, не вредный. Как-то и гадить ему не хочется.

– Он запретил с тобой разговаривать.

– Я знаю, он у меня сомиков отобрал. Я самокрутки так называю. Но, короче, раз ты вышел, то яйца у тебя растут.

Гилберт криво улыбнулся, снова ничего не поняв. Тут же вспомнил, про что давно хотел спросить у Лирена. Но с ним еще неясно, когда получится встретиться. Можно ведь спросить и у Фуфела. С ним, правда, Гилберт знаком не так давно, зато он старше. Гораздо старше, на целых семь лет.

– Фуфел, а кто такие пи*оры?

Улыбка Акселя поблекла. Он перестал жевать и пристально посмотрел на Берта.

– А что?

– Просто меня Чума так назвал. Мы никогда раньше не виделись. Он сразу так назвал, и я не знаю, почему.

Фуфел расслабился и усмехнулся:

– А, да он просто так. Ты забей. Это что-то типа “мудак”, “дурак”, “придурок” и все такое.

– Но я же ничего ему не сделал. Это он первый начал.

– Иногда это просто слово, так что не бери в голову. Хотя…

Он опустил на Берта глаза и оценивающе смерил взглядом.

– Ну, кто ж его знает.

– Что?

– Ты и правда похож на педика. Тебе хоть и всего шесть…

– Шесть с половиной!

– …Но ты и правда похож.

– Почему? Кто это?

– Рассказать тебе? – лукаво прищурился Фуфел. – Это ведь не шутки, если что. Короче, педики – это такие пацаны, которые трутся с другими пацанами. И выглядят, как девки, вот как ты.

– Да хватит! Мы же тоже с мошкарой ходим.

– А, нет! – засмеялся Фуфел. – Мы просто дружим, а педики мутят друг с другом. Как Чума с Бьюли.

– А так можно?

Аксель снова захохотал.

– Вот о чем я и говорю! Я с тебя обоссусь сейчас, мелкий! – он отсмеялся и стал переводить дыхание. – Так можно, но так нельзя. Пиз*ец, сам тебе тут комплименты отвешивал, а теперь… Короче, быть настоящим пи*ором – плохо, за такое и втащить могут. В смысле, побить, понял? Так что лучше помалкивай.

– Я ни разу таких не видел.

– В зеркало посмотри, – Фуфел взорвался смехом.

Берт недоуменно замолчал. Мысли смешались, и он изо всех сил старался понять, почему это плохо. Но никак не мог.

– Аксель, а почему это плохо?

– Что? – он вытирал слезы. – С другими пацанами мутить? Это противно, вот почему. Собственно, девки на что? Нет, мутить надо с девками, а с пацанами дружить. Иначе так кабину начистят, что мать родная не узнает.

– А почему противно?

– Мелкий, я серьезно сдохну с тебя! – Фуфел скрючился от смеха.

– Я правда не понимаю!

Аксель кряхтел, шлепая себя по коленкам, и едва смог выпрямиться. Лицо у него блестело от слез.

– Что, уже присмотрел себе мальчугана что ли? – простонал он, вытирая глаза обеими руками.

– Да нет…

– Вот и не рыпайся. Целее будешь. Вот, помнишь Джеаро?

Берт помнил. В прошлом году одного высокого эльфа, Джеаро, хорошенько кто-то вздул. Да так, что один глаз у него заплыл, нос покосился, а острое ухо оказалось наполовину оторвано. Берт сам его видел в “Серой кобыле”, но только издали. Мошкара начала перешептываться о чем-то, и Гилберт тогда не понял, о чем именно.

– Ну, помню.

– Вот его за это и отхерачили. Точно не знаю, кто. Его с каким-то парнем в переулке застукали, они там сосались.

– Что?

– Целовались. С этим вторым не в курсе, что стало, но наверняка ничего хорошего. Знаю только, что после того раза его вообще никто не видел. Шлепнули, наверное. Убили, то есть.

Берт в ужасе распахнул глаза.

– Просто так?

– В смысле “просто так”? – рассмеялся Фуфел. – Я тебе про что тут расшаркиваюсь? За то, что они мутили, за это и пришили. Что непонятного? Да и выглядел это Джеаро по-бабски, прямо как ты. Так что поосторожнее. Ты вроде ничего так, в смысле, хороший пацан. Будет жалко, если загасят. Мне-то все равно, но насчет остальных не знаю. Вроде говорили, что Чума и Джерси этого Джеаро тоже мутузили. Ты уж поберегись, ладно?

– Ну… Ладно, я понял.

Хотя не особо.

– Но я давно видел, как две девчонки целовались, – сказал Берт, внимательно посмотрев на Акселя. – В щечку.

– Да им-то можно.

– Девочкам можно, а пацанам нельзя? Почему?

– На девок хоть смотреть приятно. Жаль, я сам этого не видел.

– А на пацанов неприятно?

Фуфел снова усмехнулся.

– А что там приятного? Н-н-нда-а, интересный ты.

– Я совсем уже запутался.

– Потом допрешь. Все, пойду я уже, – Аксель прошел мимо и хлопнул по плечу. – А то дела есть.

– Хорошо.

– Запомни, одну шашку в день.

– Да, я знаю.

Он скрылся за углом. Берт сразу запустил пальцы в кошель, вытащил кристалл сахара и сунул в рот. Жизнь тотчас стала проще.

***

– В общем, вздернулся этот Валус, – говорил Чума.

Мошкара сидела в “Серой кобыле” за круглым засаленным столиком. На нем – куча нацарапанных надписей, и все про что-то непонятное для Берта. Зал хиленько освещала люстра. Чума сидел напротив, рядом с ним – Бьюли, а по бокам Фуфел, Джерси и Лирен. Тот примостился рядом с Гилбертом как товарищ по возрасту, и обоим от этого было поспокойнее.

– Стражник пришел, а этот уже висит под балкой, – Чума обнимал Бьюли за плечо, а во второй руке держал бутылку эля. – Сыновей дома нет. Вот удобно, да?

– Что удобно? – спросил Берт, глядя на Бьюли. Он старался не пялиться, но когда она отворачивалась, все же смотрел.

– Вздернуться, когда жизнь к стенке приперла? – ухмыльнулся Джерси.

– Ну, – Чума отпил. – Удобно же? Тупо, но удобно. Вообще ни о чем париться не надо, ведь в любой момент можно пойти удавиться.

– То есть, непонятно, что это за женщина там в подвале была? – спросил Лирен.

– Нет. Много ты у висляка узнаешь?

– Ну, есть же… Эм… Как его… Следствие.

– Я там сказал и тут повторю: всем плевать. Труп сожгли и забыли. Нет тела – нет дела. Разумно? Разумно. В стране и так проблем хоть жопой жуй.

– Я бы в Морровинд уехала, – вздохнула Бьюли. – Или в Хай Рок. Там, наверное, дела получше. Там ведь помнят Барри.

Она посмотрела на Берта с заговорщической улыбкой. Барри – так звал Барензию ее идиотина-любовник Строу. Гилберт восхищенно раскрыл рот.

Значит, она все-таки прочитала про королеву.

Берту вдруг показалось, что сама Бьюли могла быть Барензией, а Чума – Строу. Сердце гулко застучало, к лицу прилила кровь.

Он улыбнулся и опустил глаза.

– Барри? – игриво переспросил Чума, взял ее за подбородок и повернул к себе. – Что за Барри? У тебя кто-то кроме меня есть?

– Нет, – она смотрела на него влюбленными глазами, как смотрела бы Фишка. – Из книги просто.

– А мне что-то не верится, – Чума заигрывающе понизил голос и приблизился к ее лицу. Их носы чуть не касались. Мошкара завороженно наблюдала. – Давай, признавайся. У тебя кто-то есть?

– Нет, Чамбер.

– И кто я тогда?

– Мой единственный.

Он впился в ее губы, прикусил нижнюю и чуть оттянул зубами. У Берта отвисла челюсть. Он понял, чего так сильно хотел с того вечера в «Дубе». Ее губ.

Чума еще раз поцеловал Бьюли, а потом легонько шлепнул ее по щеке.

– Не забывай, поняла?

– Да.

Он отслонился от нее и присосался к бутылке эля. Мошкара возбужденно выдохнула, а Лирен с растерянностью посмотрел на Берта.

– Барри – это правда из книжки, – посмеивался Джерси. – Не помню, из какой.

– Отвали, – беззлобно кинул Чума, не отлипая от бутылки.

– “Подлинная Барензия”, – улыбнулась Бьюли. – Почитай, она правда интересная.

– Я тебе потом устрою интересное, – Чума оскалился и снова прильнул к ее губам.

Мошкара засмеялась, а Берт потупил глаза. Украдкой он все же наблюдал, ощущая внутри колючую волну жара. Странную, но приятную.

Вот, как ей нравится. Она прямо не отстает от Чумы, даже если он ее обижает.

Гилберт глянул на Лирена и встретился с ним глазами. Между ними будто металась одна мысль: “нельзя нам тут сидеть”.

– Слышишь, девкан? – Джерси решил разрядиться. – Уже заторчал?

– Чего?

– К сахару привык уже?

Фуфел перевел на Берта извиняющийся взгляд.

– Нет, не заторчал. Одна…

– Шашка, – подсказал Фуфел.

– Одна шашка в день, и все.

– Это пока ты мелкий, – деловито сказал Джерси. – Потом будешь закидываться во всю.

– Не буду, – нахмурился Берт. – Перестань обзываться.

– А что, ты не мелкий?

– Не твое дело, понял?

– Да ты уже взрослый у нас, – усмехнулся Чума. Берт сразу сник. – В “Дубе” ты не такой борзый был.

– Ну и что?

– А ничего, – голос Чумы звучал уже заинтересованно. – Растешь.

Бьюли с нежностью посмотрела на Берта и протянула к нему руку мимо Фуфела. Берт ощутил ее сладко пахнущую ладонь у себя на плече.

– Конечно, растет, – сказала она. – Вы ведь тоже росли.

– И Барри росла, – улыбнулся ей Гилберт.

– Да, и Барри.

Ближе к вечеру мошкара решила пойти пострелять зайцев в лесу. У Фуфела было только два арбалета, – для себя и для Джерси, – а Чума сгонял домой за луком. Лирен и Берт согласились просто посмотреть, а Бьюли сказала:

– Ой, я не пойду, это жуть какая-то. Там скоро стемнеет.

Мошкара стояла у городских ворот и готовилась выходить. Чума подошел к ней и мягко взял за шею.

– Боишься, да?

– Да, – она виновато улыбнулась, глядя на него, как заколдованная. – Может, ты мне ключик дашь, и я у тебя дома подожду?

– Разбежалась. У себя дома жди, я сам приду.

– Ладно.

Чума снова шлепнул ее по щеке и отошел к остальным. Берт смотрел, как Бьюли не моргая смотрит ему вслед.

“Дура набитая”, сказал в голове голос Лереси. Гилберт заглушил его и осторожно шагнул к Бьюли.

– Хочешь, я тоже с ними не пойду?

Она опустила на него умиленный взгляд. Лирен, стоящий между мальчишками, испуганно оглянулся.

– Нет, иди, конечно, – Бьюли погладила его по плечу. – Ты же сам хотел.

– А теперь не хочу.

Мошкара усмехнулась и зашепталась, а Лирен так и смотрел на него с тревогой.

– Ну, как знаешь.

– Остаешься, мелкий? – Фуфел поправил колчан с болтами на поясе.

– Да.

– Мгм. Погнали тогда.

Парни ушли. Лирен остался и переводил взгляд с Бьюли на Берта и обратно.

– А ты чего не пошел? – спросил тот.

– Да как-то не хочется одному со взрослыми. И так долго гуляем. Я лучше домой пойду, меня мама ждет.

Гилберт вдруг понял, что не хочет, чтобы он уходил. Он и Бьюли – рядом с ними было хорошо. Под этим рыжеющим закатным солнцем на теплой летней улице. Вместе.

– Пойдемте в таверну, – Бьюли словно услышала его мысль. – Я хочу сидра купить.

Берт с Лиреном переглянулись. И молча сказали друг другу: “а пойдем”.

В “Дубе и патерице” Бьюли взяла себе грушевый сидр и спросила, хотят ли мальчики себе чего-нибудь, но Таласма-трактирщица сразу заявила:

– Не собираюсь я спаивать детей!

Берт уже открыл было рот, чтобы сказать, что ему уже шесть с половиной и потому никакой он не ребенок, как Бьюли его опередила:

– Тогда я еще возьму для себя. Что мне взять, мальчики?

Мальчики сказали взять сладкий ягодный сидр.

Берт впервые как следует попробовал алкоголь. До этого ему давали только немножко лакать из недопитых стаканов, которые оставляли гости, и пойло это было паршивым. Кислым и ядреным. А этот сидр вкусный, с пузырьками.

Они сидели в зале, глядя через окно на огненно-рыжее небо, и болтали. Лирен рассказывал про морровиндский Трибунал. Берт удивился, узнав, что там состояла Альмалексия и что Барензия была с ними на короткой ноге. Вокруг гоготал народ и стучали кружки.

Когда начало темнеть, Лирен засобирался домой, сказав, что его там и правда ждут. Как только он ушел, Берт тихо спросил у Бьюли:

– А почему ты любишь Чуму?

– Он хороший, – так же тихо ответила она, водя пальцем по оконному стеклу.

Берт молча разглядывал ее лицо сбоку. У нее такие же серые глаза, вдруг подумал он, как были у мамы. Папа говорил, у нее серые глаза и темно-русые волосы, как у Берта.

– Не знаю, – добавила она еще тише. – Просто не знаю. Так получается.

– Он не хороший. Он же тебя обижает.

– Нет, все в порядке.

Гилберт отвел глаза в окно. Может, она за это и любит? За то, что обижает? За то, что вот так кусает ей губы и шлепает по щеке? За то, что говорит, как «устроит интересное”? За то, что делает “интересное”?

По телу пробежали жгучие мурашки. Из-за сидра в голове пустовало.

– Бьюли?

Она повернулась.

– Что?

Сам себя не помня, Берт резко наклонился и прижался к ее губам.

Горячим и мягким. Как те булочки, которые печет Лереси.

Он ощущал носом ее гладкую кожу. Сладкий запах духов. Ее рот еще хранил вкус грушевого сидра. Берт потерялся во всем этом и не хотел освобождаться, но Бьюли отодвинулась первая.

– Ты чего? – ласково улыбнулась она и погладила его по щеке.

– Не знаю…

Ему захотелось рухнуть под землю. Ноги окаменели. Он неподвижно смотрел ей в лицо и не представлял, как теперь быть.

– Ничего, – сказала Бьюли и положила его голову себе на плечо. Глаза Берта невольно опустились ей на грудь. – Не бойся, ты растешь.

– Я хочу еще, – Гилберт не верил собственным ушам и голосу. – Можно еще?

Бьюли вздохнула. Ее грудь высоко взмыла и опустилась.

– Ладно, только не так быстро, хорошо? Поаккуратней, я тебе помогу.

– Ага.

Он поднял голову с плеча, бережно приблизился к ее лицу и коснулся губ. Бьюли взяла его руки и положила себе на щеки. Она стала медленно двигать губами, будто обнимая ими. Было очень, очень приятно делать так же, чувствуя ее горячее дыхание, пахнущее сидром.

Тук-тук-тук!

Оба вздрогнули, словно по телу пустили электрический ток, и посмотрели в окно.

С улицы на них смотрели Фуфел и Чума. Тот стучал по стеклу и улыбался.

***

– Боги, – Бьюли смотрела на них, широко распахнув глаза. Берт слышал, как ее сердце бешено колотится в груди.

Сам он вдруг ощутил, как внутренности обледенели и рухнули куда-то вниз. В горле что-то дрожало.

Чума переводил с одного на другую пугающе довольный взгляд, а Фуфел за его спиной посмеивался в ладонь.

– Боги, Боги, – застонала Бьюли, когда Чума пальцем поманил их на улицу, не переставая улыбаться. – Боги… Боги…

Она суетливо поднялась и пошла наружу. Едва ноги переставляла. Чума проводил ее взглядом, а потом вернул глаза на Берта и снова поманил.

Но тот примерз к полу. Колени дрожали. В пустой разгоряченной голове встала простая, спокойная мысль: “он меня убьет”.

Все сейчас закончится. Он просто меня убьет.

Берт увидел, как Бьюли появилась за окном и бросилась к Чуме, в мольбе вытянув руки. Но едва она приблизилась, он размахнулся и ударил ее по лицу. Даже изнутри Берт услышал звонкий, мясистый шлепок. Бьюли отшатнулась и чуть не грохнулась навзничь, но Фуфел успел ее подхватить. На щеке у нее вспыхнуло красное пятно, и из горла сразу потянулся жалобный вой.

Берт глухо вскрикнул и побежал на улицу.

– Не бей!

Но Чума уже схватил ее за плечо, точно соломенное чучело, и снова замахнулся. Фуфел перехватил его руку и пытался опустить.

– Легче, легче! Хорош, Чам!

– Чамбер, – всхлипывала Бьюли, держась за щеку.

Чума отпихнул Фуфела ногой, перехватил Бьюли за волосы и врезал ладонью снова, расплющив ей нижнюю губу о зубы. По подбородку Бьюли заструилась кровь. Она зарыдала, зажав рот ладонью, а другой рукой беспомощно схватилась за грудки его рубашки.

– Не надо! – закричал Берт, кинувшись оттягивать его за рукав и закрывать собой Бьюли. Живот стискивал спазм.

Прохожие с опаской оборачивались и ускоряли шаг. Для них это была очередная семейная разборка, в которую если полезешь, получишь пару ласковых.

– Боги, стражу бы что ли позвали, – говорили они друг другу. Но никто не звал, думая, что позовут другие.

– Я тебе устрою “не надо”! – Чума швырнул Бьюли на мостовую и вцепился в воротник Гилберта. Он повалил его на брусчатку и пригвоздил, больно вдавив в камни затылком.

Фуфел бросился утешать рыдающую Бьюли и поднимать ее на ноги.

– Оставь ты его! – кинул он Чуме. – Он же мелкий!

– Вот пусть вырастает! – с его губ не сходила спокойная, сосредоточенная улыбка, когда он приподнял Берта и грохнул о мостовую. Лопатки и затылок прострелила боль. Берт вскрикнул.

– Не вей ефо, – Бьюли едва шевелила разбитыми губами. Всю нижнюю часть лица ей заливала кровь. – Мы пофто бавовавифь!

– Баловались они, е*ать! – усмехался Чума, молотя Гилберта о брусчатку. Тот вскрикивал при каждом ударе. В голове уже звенело, перед глазами мелькали красные точки. Чума схватил его за горло и низко наклонился к лицу, пахнув кислой вонью изо рта. Берт смотрел на него слезящимися глазами и мелко-мелко дышал. – Я же не из ревности, понимаешь? Я же не дурак ее к тебе ревновать. Просто раз она к тебе прилипла, то с другими пойдет – только отвернись. Так что ничего личного, девкан.

Он выпрямился и взмазал по щеке крепкой ладонью. Голова Берта мотнулась набок, в глазах вспыхнули ослепительные белые шутихи.

– Ты че?! – Фуфел подскочил к Чуме со спины, схватил под руки и рывком оттащил. Кинул его на брусчатку и взял Гилберта за плечи: – Ты живой хоть, мелкий?

Берт всхлипывал и еле держал глаза открытыми. Голова вдруг стала такой тяжелой, словно ее залили свинцом. На щеке пылал красный след ладони.

Фуфел сгреб его в охапку, прижал к себе и оглянулся на Чуму. Тот пошел к стенающей Бьюли. Она попятилась, сидя на мостовой, и заблеяла:

– Фамвер, повавуфта…

– О, ты меня еще бу-у-у-удешь умолять, – с колючей лаской улыбался он, подходя ближе.

– Угомонись, Чам! – окликнул Фуфел.

– Я тебе еще устрою, – Чума схватил Бьюли за волосы и грубо поднял на ноги. Она взвизгнула и прижалась к нему.

– Б-ли, – лепетал Гилберт, обессиленно пытаясь выбраться из рук Акселя.

– Куда? – оттаскивал его Фуфел. – Еще хочешь?

Чума так и поволок Бьюли по улице, держа ее за волосы на макушке. Остальные свесились и закрывали ей лицо. Она еле успевала переставлять ноги и всхлипывала, все бормоча:

– Фамвер, повавуфта… Фамвер…

Народ боязливо расступался перед ними, шепчась, что неплохо бы позвать стражу.

Никто не звал.

Гилберт смотрел им вслед, прерывисто дыша в плечо Фуфела. Голова трещала от боли, будто готовая лопнуть, как спелая тыква, брошенная из окна. Глаза заплыли от слез.

– Ты зачем к ней полез, дурик? – шептал Аксель, осторожно поднимая его на ноги.

– Н-н… Н-не знаю…

– Не знает он… Пошли, домой тебя отведу.

Они медленно побрели в другую сторону от той, куда Чума утащил Бьюли. Гилберт без конца оборачивался, и каждый раз едва не спотыкался. Аксель ловил его и поддерживал под обе руки. Люди косились на них и обходили за несколько шагов.

– Вляпался ты, конечно, по уши, – бормотал он. – Это хорошо, что Чума тебе черепушку не расшиб, а так бы все.

– Почему она с ним ходит? – чуть не плакал Берт и от боли во всем теле, и от обиды. – Он же ее не любит! Он ее бьет! Ну почему?

– Е*аная штука эта любовь. Поймешь, как вырастешь.

***

Когда они дошли до дома Берта, была уже ночь. В окне горел свет. Фуфел аккуратно помог Берту подняться на крыльцо и постучал в дверь.

– Папа не разрешал с тобой гулять, – всхлипнул Гилберт и стал торопливо вытирать глаза.

– У тебя вон светило какое на щеке, ему вообще не до меня будет.

Из глубины коридора они услышали тяжелые шаги отца.

– А вообще да, мне оно зачем? – Аксель отпустил Берта и побежал с лестницы. – Целее буду. Давай, мелкий!

Едва он успел шмыгнуть в кусты, папа открыл дверь и замер в проеме.

Сын пришел среди ночи, зареванный, с синяком на щеке.

Папины глаза округлились.

– Кнопка? – он втащил Берта в дом.– Что случилось?

Гилберт стоял на половике в прихожей и дрожал. Из гостиной сюда слабо проникал свет от камина и окрашивал его лицо в болезненный желтый свет. Синяк при этом становился черным, как сухая клякса.

– Берт, не молчи, – папа сел напротив на корточки и взял за плечи. – Тебя кто-то побил?

Но Гилберт молчал и смотрел в гостиную ошалевшими глазами. В голове гудела боль. Затылок и спину саднило. Папа повел Берта в комнату и усадил на кушетку.

– Говори, прошу тебя, – папа сел рядом и повернул лицо Берта на себя. – Кто тебя ударил?

«Чума бы не позволил никому себя бить. Он сам побил. И Бьюли, и меня, и кого угодно побьет. Потому она Чуму и любит».

– Никто, – едва слышно ответил Гилберт, глядя на отца.

– Не ври. Пожалуйста, скажи, кто тебя побил?

– Никто.

Отец вздохнул и сжал челюсти. Уголок верхней губы у него дернулся, словно кто-то потянул ее ниточкой к носу.

– Это кто-то из твоей компании? Из мошкары?

– Нет.

– Это Аксель?

– Нет.

– Чамбер?

Берт сглотнул.

– Нет.

– Тогда кто?

– Никто.

Папа стиснул его плечи и спросил сдавленным голосом:

– Тогда откуда у тебя синяк? Почему ты тогда плакал?

– Я упал. На улице. Я…

Он прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Вдруг почувствовал себя жутко уставшим. Осознание всего произошедшего придавило каменной плитой. Ему захотелось только доползти до комнаты, накрыться одеялом с головой и уснуть до конца жизни. Или…

Или взять вторую шашку лунного сахара. Одну он рассосал днем перед тем, как пойти с мошкарой в “Кобылу”.

– Что? – папа смотрел ему в глаза с такой горечью, какую Берт еще у него не видел. Папа весь за эту минуту изменился и сидел перед ним совершенно другим человеком. Очень одиноким, расстроенным. Даже его мягкий бас теперь звучал как-то ржаво.

– Я споткнулся, – слабо сказал Гилберт. – Можно я пойду спать?

Отец помолчал, глядя то ему в глаза, то на синяк на щеке. Большие пальцы погладили плечи.

– Ты не хочешь говорить, да?

Берт опустил голову. Он хотел только сахара и забыть все, кроме поцелуя с Бьюли. Папа снова замолчал. Весь дом замолчал. Берт дышал запахом хмеля и спирта от папы и смотрел себе на руки, а тот – на его опущенную голову.

– Иди, – наконец шепнул отец и отпустил плечи. – Помочь тебе умыться?

– Нет.

Когда Берт ополоснулся, папа покрыл его синяк какой-то горько пахнущей жгучей мазью. Затем Гилберт поднялся к себе, сразу подбежал к кровати, упал перед ней на колени и просунул руку под матрас. Пошарил в поисках кошелька с сахаром. Пальцы не наткнулись на него в том месте, где Гилберт его запрятал.

Из горла вырвался отчаянный писк. Внутренности скрутило. Берт вскочил и из последних сил поднял тяжелый край матраса. Одеяло и подушка повалились на пол. На деревянных перекладинах кровати было пусто.

Берт застыл, держа матрас трясущимися руками. Потом уронил его и только тогда увидел, что белье на постели новое.

«А вдруг я сунул его в нижний ящик, как всегда пихаю кошельки с монетами?»

Внутри мелькнул слабый огонек надежды. Берт рванул к комоду и выдвинул нижний ящик. Кошелька нет.

Посмотрел в остальных ящиках. Кошелька нет.

Ноги подкосились, и Берт плюхнулся на пол, зажав рот обеими руками.

Сахар нашли папа или Лереси, пока меняли белье. Но почему тогда папа ничего не сказал?

Остаток ночи Гилберт не спал. Он лежал в постели и смотрел в потолок. Вспоминал, как Бьюли его целовала и как Чума сказал: “В любой момент можно пойти удавиться.”

***

Под утро он все же заснул. Снилось, как Чума бьет его по лицу, держа за воротник, но боли не было. Чума дубасил весь сон, не менялось ничего. Удар за ударом, удар за ударом и его зловещая улыбка. Гилберт прямо во сне думал, что Чуму так никто бы не посмел бить.

Проснулся от стука в дверь. Берт открыл глаза и увидел, как в комнату заходит папа. Тогда он тяжело вздохнул и накрылся одеялом с головой. Спасительная темнота все же смогла пропустить папин голос:

– Кнопка? Мне нужно идти, но я должен с тобой поговорить, извини.

“Он меня убьет”. Такая же невозмутимая и трезвая мысль, какой была вчера в “Дубе”.

Он почувствовал, как под папой примялся матрас. Берт втянулся в одеяло глубже, как улитка в раковину.

– Кнопка, ты уже знаешь, что я нашел твой кошелек с лунным сахаром? То есть, Лереси нашла, когда вчера меняла белье, и отдала мне. Я хотел с тобой еще ночью с тобой об этом поговорить, когда ты пришел, но… Сам понимаешь. У тебя и так были проблемы.

“Убей меня уже”. Берт даже не хотел отнекиваться и говорить, что ему дали просто дома спрятать. Хотел, чтобы все кончилось.

– Гилберт… Это Аксель тебе его дал?

Берт молчал. Тело охватил жар. Под одеялом было уже душно, но он не вылезал.

– Значит, Аксель. Не просто так ведь, да? Ты его купил?

Молчание. Папа смотрел на неподвижный кокон. Потом вздохнул и поднялся с кровати. Матрас снова надулся.

– Кнопка, извини, но я больше не буду тебя пускать на улицу. Я сейчас уйду и запру двери.

Под одеялом лицо Берта скривилось. Он зажал рот ладонью и зажмурился. Чуть не вырвался отчаянный вой, но он его сдержал. Глаза защипало, а в горле встал горький ком.

– Там для тебя слишком опасно. Тебя уже избили и всучили наркотики. Я уже правда боюсь, что однажды в карауле найду тебя в канаве, как Лер говорила.

Берт подтянул к себе колени и свернулся клубком. Слезы обожгли щеки. Он всхлипнул и выкрикнул:

– Ну и не надо!

Папа со вздохом вышел. Гилберт высунул голову из одеяла и посмотрел воспаленными глазами в окно. Там были пасмурное небо, серые городские стены и тоскливо-зеленая крона вяза.

Когда он спустился, первым делом проверил обе двери – парадную и во двор. Заперты снаружи, а все ключи папа забрал.

Потом Берт сидел на кухне и без всякого удовольствия жевал булку, лишь бы набить урчащий живот. Тогда он начал ощущать колючую дрожь в теле. Его будто бил слабый ток. В голове вертелись только шашки сахара. Гилберт пытался думать о Бьюли и вчерашнем поцелуе, – да хотя бы о Чуме! – но мысли упрямо стягивались к сахару.

Он умывался холодной водой. Не помогало.

Возился по дому, – убирался и разгребал свой хлам. Не помогало.

Читал у себя в комнате. Не помогало. Он перечитывал каждое предложение по пять раз. Буквы плыли перед глазами.

Он уже оставил книги и начал лазить по дому в поисках веревки, чтобы решить все проблемы, как Валус Одил, но тут в дверь постучали.

Берт не сразу услышал. Прежде чем он все же пошел смотреть в глазок, постучали уже трижды.

На крыльце стоял Лирен.

– Меня заперли, – сказал Гилберт из-за двери, но на всякий случай дернул ее еще раз. Закрыта.

– О…

– Подойди к окну, там, справа.

Лирен кивнул и скрылся. Берт пошел в гостиную, распахнул шторы и пощурился от уличного света, хотя было еще пасмурно. Для него казалось слишком ярко, глаза резало. Берт проморгался, влез на столик, оттуда на подоконник и, едва дотянувшись, открыл форточку. Лирен уже подошел и смотрел на него снизу.

– Просто хотел узнать, все ли хорошо, – сказал он и глянул на щеку Берта, когда тот начал спускаться. Синяк уже почти рассосался. Хотя сам Гилберт выглядел неважнецки: какой-то бледный, худой, с кругами под глазами. И взгляд бегал.

– Угу, – Берт сел на подоконник, скрестив ноги.

– А расскажи, что там было. Фуфел сказал, что ты поцеловался с Бьюли, и Чума вас поймал.

– Угу.

– Сильно побил? – Лирен жалостливо сдвинул брови. – Не надо было мне уходить, так бы, наверное, ничего бы не вышло.

– Несильно, – Берт говорил тусклым, каким-то серым голосом. Таким же, как сегодняшнее небо.

– Извини.

– Опять непонятно за что извиняешься.

– За то, что ушел. Так бы ничего не было.

Берт отвернулся и посмотрел на соседний косяк. Руки дрожали. Он едва мог думать о том, что говорил Лирен. В голове – шашки сахара.

Лирен прижался лбом к окну и посмотрел на Берта. На стекле вспухали и сужались мутные пятна от его дыхания.

– Прощаешь?

– Угу.

Они помолчали. Лирен смотрел в осунувшееся лицо Берта, а потом слабенько улыбнулся:

– А тебе понравилось ее целовать?

Губы Берта дрогнули в той же улыбке.

– Да. Понравилось.

– Она взрослая… Как ты только умудрился. И как это?

– Ну… Приятно. Тебе самому надо попробовать.

Лирен замолк, не спуская с него глаз. Потом посмотрел на его руки и глубоко вздохнул. На стекле округлилось большое белое пятно.

– Да. Наверное.

Берт молчал, глядя на косяк.

– Слушай… А почему тебя папа запер?

– Он нашел сахар.

Лирен отслонился от стекла и распахнул бордовые глаза.

– Так ты?… Я вчера не поверил, что ты правда сахар начал есть.

– Да какая разница?! – вдруг рявкнул Гилберт. – Он все равно его забрал!

Лирен вздрогнул и опустил глаза. Потом робко спросил:

– Тогда… У тебя ведь ломка уже?

– Чего?

– Ну, это когда у тебя нет чего-то, ты себя плохо чувствуешь и очень этого хочешь. Говорят, тебя это ломает. Значит, что ты сильно привык. Такое… Ну, у торчков. Нивенир рассказывал.

Берт закрыл лицо ладонями и прислонился к раме.

«Ну вот. Теперь я торчок?»

– У тебя ломка? – тише повторил Лирен, в испуге глядя на Гилберта.

– Да, – простонал он в сжатые пальцы.

Лирен закрыл рот ладонью. Так они и молчали.

Перед глазами у Берта возникали то кристаллы сахара, то он сам, лежащий под дождем в канаве. Грохочущий поток воды бежит под головой, сливаясь в канализационную решетку. По холодному лицу стекают капли. На посиневшую кожу налипает сырая грязь, листья и ошметки травы. Глаза неподвижно смотрят в такое же серое, как сегодня, небо. Мокрая одежда липнет к маленькому телу. А папа смотрит на него с мостовой, раскрыв рот. На нем доспехи, которые он носит в карауле. За спиной – клеймора. Он шепчет, что мама бы такого не хотела и что Лереси предупреждала.

Гилберт заплакал от жалости к папе и к маме.

Чума

Для Гилберта тот и следующий дни слились в серую пелену боли и лихорадки. Он ходил по дому, бессмысленно хватая в руки то одно, то другое, пытался занять голову хоть чем-то. Перебрал уже все книги в доме: у каждой пробегал пару страниц глазами и в отчаянии бросался на следующую.

Его колотила дрожь, и ему приходилось лишний раз опираться на что-нибудь, чтобы не шлепнуться на пол. На стены, на мебель, на перила. В мозгу вихрились мысли, Берт с трудом различал среди них хоть что-нибудь ясное. И этим всегда был сахар.

Есть не хотелось. Лереси приходила всего один раз, и даже она не смогла запихнуть в него хоть крошку. Тогда она начинала ругаться на родном языке и, бормоча, отпаивала его водой и зельями и хлопотала по дому.

Когда отец возвращался затемно, Гилберт уже спал болезненным сном, который не приносил отдыха. Ему просто нужно было отключиться.

Если бы Гилберт увидел папу одной-единственной ночью, когда он пришел со смены, то заметил бы на клейморе и доспехах следы крови.

На третий день стало легче. Дрожь утихла, осталось только покалывание в груди, почти незаметное. Мысли немножко очистились и упорядочились. Гилберт даже смог сообразить, что без сахара жить хоть и противнее, но спокойнее. Аппетит вернулся. И выглянуло солнце.

Лирен зашел, пока у отца был отгул. Он пустил Берта во двор, и тот с Лиреном сидели на лавке под Великим дубом, чтобы папа мог их видеть. Лирен говорил, что приходил все те два дня, но заставал Берта в полубезумном состоянии. Еще сказал, что ни о Бьюли, и о Чуме за это время ни словечка. Мошкара шастала по городу, но никто этих двоих так и не увидел.

– Может, Чума забрал ее в другой город? – спросил Берт, болтая ногами в воздухе.

Было тепло и солнечно. Пахло свежескошенной травой. Над клумбой вились бабочки-капустницы. Гилберт смотрел, как они белоснежными парочками кружатся на фоне безоблачного голубого неба.

– Мы бы знали, – ответил Лирен. На нем была не по погоде закрытая данмерская роба такого же бордового цвета, как его глаза. – Бьюли бы рассказала подружкам, а они – Гафу. Он с ними часто ходит. А Гаф сказал бы нам.

Гилберт посмотрел в окно своего дома, но не увидел там папу. Тогда он понизил голос и наклонился к Лирену:

– Вот бы Чума в лесу заблудился и его там медведи сожрали.

Лирен посмотрел на него с плохо сыгранным возмущением.

– Нельзя так говорить, – в голосе у него проскользнуло ехидство. Он удержал улыбку и заученно сказал: – Нельзя желать никому смерти, Стендарр учит нас быть милосердными.

– Чума идиотина. Чего к нему быть милосердными?

Едва Берт себя услышал, в голове сверкнула мысль, что можно быть лучше Чумы. Во всем. Сильнее, смелее, острее, но… Не таким идиотиной.

Можно быть лучшим Строу для Барензии. И она, и Бьюли заслуживают лучшего.

– Он тоже смертный, – поучал Лирен. – Как все мы. Мы должны быть милосердными друг к другу. Чтобы мир стал лучше.

– Он идиотина. Смертная идиотина.

Берт приложил руку к щеке, на которой пару дней назад красовался пухлый синяк. Теперь там ничего не было, но словно осталась невидимая печать. Как клеймо: “девкан”, “дурик”, “мелкий”. У Чумы такого с роду, наверное, не было. Он идиотина, но такого у него не было. Нечестно.

– Не надо так, – тише сказал Лирен и посмотрел ему в глаза с той строгостью, на которую только взрослые способны: – Чтобы тебе того же не желали.

Берт даже замялся. Но потом внутри поднялась волна злости, чистой и искренней. Он ткнул пальцем в щеку и воскликнул:

– Да он уже это сделал! Забыл уже?!

– Не забыл, – Лирен притих и потупил глаза. – Извини.

– Вот и правильно.

Он снова оглянулся на окно, и на этот раз там стоял папа. Так же смотрел на него, а потом кивнул в вглубь комнаты, зовя домой.

– Уже пойдешь? – спросил Лирен, водя между ними взгляд.

– Да, – Берт спрыгнул со скамьи и положил руку на его плечо, но тут же отдернул. – Помочь чем-то надо.

– Ладно. Пока.

– Ага.

Берт зашел в дом и из окна увидел, как Лирен поплелся с площади, опустив голову. Будто задумался о чем-то. Он было начал прикидывать, чем тот так загрузился, но папа окликнул с кухни:

– Подойди.

В его голосе Гилберт уловил что-то холодное, опасное. Как заяц выхватывает из шелеста кустов вокруг дыхание лисицы. Отец говорил таким голосом, когда пришел утром предъявить за лунный сахар.

– Ближе к вечеру мы пойдем к Алеру Дренну, мужу Лереси, – сказал он, когда Берт зашел в кухню. Папа разводил огонь в печке. – Он преподает фехтование и стрельбу в Гильдии Бойцов.

– Зачем?

– Мы еще вчера договорились, что он будет с тобой заниматься каждое утро. Хотел сказать тебе сразу, но тебе было слишком нехорошо, – последние слова он сказал с подчеркнутым укором. Берт нахмурился. – Тебе нужно начинать заниматься чем-то полезным. И учиться стоять за себя.

“Он тоже считает, что я девкан и мелкий”.

Гилберт сжал губы и опустил голову, чтобы папа не увидел, как навернулись слезы.