Покуда они едут по большаку, кибитку сильно трясет, и Лизоньке это кажется непривычно после езды в пролетках по столичным проспектам. Её кузен Григорий Ипатович сидит подле на скамейке и, откинув голову на высокую спинку, хмуро глядит за окно в непроглядную темноту июньской ночи. Из фонаря льется тусклый невеселый свет, и Лизе приходит в голову, что бричка кузена передвигается не только по большаку, то есть в пространстве, но и во времени. И Лиза Колесова, севшая в бричку возле закусочной, совершает путешествие из века электричества и синематографа, из века, когда по ночам Невский проспект сияет иллюминацией, так что дух захватывает, когда женщины имеют право учиться в университете наравне с мужчинами, и когда праведная десница народного гнева вот-вот сбросит с престола одряхлевшее самодержавие, словом, из самого начала двадцатого века в дремотное и темное прошлое, назад к бородатым дворянам, лучинам, горящим в грязных избах и берестяным грамотам. И чем дольше трясется Лизонька в этой старенькой бричке, тем все дальше и дальше откатывается вспять податливое, похожее на загустевшую патоку, время.
Сперва Лизе делается чудно оттого, что такая странная фантазия пришла ей в голову, но после барышня понимает, что это и не фантазия вовсе. Старенькая бричка Григория Ипатовича увозит ее от столичной жизни, от электрических огней Невского в усадьбу, которая стоит в этой глуши уже пару веков, и время здесь не бежит, не несется, как угорелое, а стоит, будто зацветшая вода в пруду. А если подумать хорошенько никакого времени и нет вовсе, ведь что такое время? Время – это секундная стрелка, прыгающая по циферблату, это качающийся маятник часов, эта страничка отрывного календаря, но, скажем, если нет ни календаря, ни часов, то где же тогда время?
От этих досужих мыслей Лизе Колесовой отчего-то делается грустно. Барышня вздыхает, отворачивается от окна и искоса поглядывает на сидящего рядом кузена. Лизонька знает, что Георгий Ипатович будет постарше её лет не то на пять, не то на шесть, но из-за окладистой купеческой бороды он выглядит, куда как старше. Бороду, к слову сказать, не помешало бы подравнять, темные вьющиеся волосы – хорошенько расчесать и по-модному постричь, а двубортный сюртук почистить. На первый взгляд кузен выглядит неухожено и немного неряшливо, и про себя Лиза думает, что это все оттого, что Григорий Ипатович вдовец и живет один-одинешенек в деревне. Но стоит барышне приглядеться, и она замечает, что у кузена благородное тонкое лицо, а глаза ясные и светятся умом, вот только, невеселые. Плечи у Григория Ипатович широкие, а сам он высокий и статный. Немного смущаясь, Лиза мельком глядит на его руки и находит, что и руки у Григория Ипатовича хороши – пальцы длинные и крепкие, а ногти ровно подстрижены.
Прежде Лиза видела кузена, когда приезжала с маменькой погостить в родовое имение Колесовых. Ёй запомнилась обветшалая усадьба в один этаж, длинная, словно барак. Стены усадьбы были обшиты тесом, тес выкрашен тусклой синей краской, а наличники на окнах – белой. Еще Лиза помнит, что неподалеку от усадьбы проходил заросший кустами овраг, а на той стороне оврага на косогоре начинался мрачный еловый лес.
Тут бричку тряхнуло сильнее обыкновенного. Барышня лязгает зубами и едва не прикусывает себе язык.
– Знаю я эту канаву, – ворчит Григорий. – Тут поворот на усадьбу Балашовых. Был бы путевый хозяин, давно бы щебнем засыпал.
Лизонька всматривается в темноту за окном и как будто различает аллею и горящие вдалеке огоньки.
– Ты, Лизавета, вот что, – говорит Григорий Ипатович и оглаживает бороду рукой. – Ты с Сенькой Балашовым не водись. Непутевый он человек, пустой. Без всякого смысла живет.
– Я и не думала, – отвечает Лизавета. – Больно он мне нужен, ваш Балашов.
– А вот Николай, малый толковый. Помяни мое слово, выслужится, генералом станет. Ты не смотри, что Кувшинкины сейчас едва концы с концами сводят…
– Григорий Ипатович, вы меня часом, не замуж меня решили отдать?
– А если и замуж, так и что же? Это дело хорошее.
– А я пока замуж не собираюсь.
Григорий Ипатович молча смотрит на Лизу и под его пристальным взглядом барышне делается неловко.
– Ох, Лизавета, и начудила же ты в столице, – вздыхает Григорий. – А если бы дело кончилось ссылкой? Что тогда? Ты хоть о матушке подумала?
Лизавета недобро улыбается и показывает кузену ровные белые зубки.
– А вы о матушке не беспокойтесь. Моя матушка давеча села на пароход и отправилась в кругосветное путешествие. Обещалась вернуться в Петербург на другой год.
. – Твоя матушка женщина легкомысленная и взбалмошная. Я ее хорошо знаю и спорить не стану. Однако, это ее стараниями ты не отправилась по этапу в Сибирь… Ты, Лизавета, всегда казалось мне барышней смышленой. Как же вышло, что ты спуталась с этой публикой?
– Это достойные люди, Григорий Ипатович, – говорит Лиза с вызовом. – Может быть лучшие люди, которые только есть в России! Поймите, мы все готовы отдать свои жизни ради благого дела.
– Это какого же, позволь спросить?
– А вы думали о тысячах крестьян, у которых нет своей земли и которые идут батрачить или помирают с голову? Думали, о рабочих, которые ютятся в бараках и гнут спину на фабриках по двенадцать часов! Это по-вашему справедливо?
– Вот оно как, – качает головой Григорий Ипатович. – Я гляжу, ты все-таки вывихнула себе мозги, покуда жила в столице. Нет, худо это, когда девки учатся в университетах. Не бабье это дело!
– Вы невежественный и грубый человек! – сердится Лиза. – Лучше оставить эту тему, мы все равно друг друга не поймем, а только разругаемся.
– Я с тобой ругаться не стану, – усмехается в бороду Григорий Ипатович. – Не доросла еще… Твоя матушка сообщила в письме, что в Петербурге и в Москве жить тебе запрещено. После, когда время пройдет, можно будет подать прошение…
– А что еще вам матушка написала? – спрашивает Лиза.
– Что еще? Пишет, что с тобой, Лиза, никакого слада нету, и что она уже отчаялась и опустила руки. И просит, чтобы я выбил из тебя всю эту блажь.
– Жаль меня не отправили по этапу в Сибирь!
– Дура. Сама не знаешь, о чем говоришь… Ты теперь под моей опекой, Лизавета. Я твоей матушке пообещал, что за тобой пригляжу.
Кузен оглаживает рукой бороду и, раздумывая о чем-то, глядит на Лизоньку.
– Я не стану обходиться с тобой излишне строго, – обещает Григорий Ипатович. – Но будь добра, Лизавета, покуда живешь у меня в доме, весь свой марксизм оставь за порогом. Мы здесь люди тихие, богобоязненные. Я, коли помнишь, лошадей развожу… И чтобы никакой крамолы, никаких запрещенных книжек и прокламаций!
Лизонька хмуро глядит за окно.
– Лизавета!
– Я вам обещаю, Григорий Ипатович, – говорит Лиза скучным голосом.
Барышня хорошо помнит, как писал Сергей Нечаев – ради дела революционер может врать сколько угодно и притворяться не тем, кто он есть.
– Ну, гляди, коли обманешь. И на меня потом не серчай.
– Да, что вы мне все грозитесь?
– Ей богу, я тебя так проучу – сидеть пару дней не сможешь, – говорит Григорий Ипатович и усмехается в бороду.
Лиза краснеет до кончиков ушей,
– Вы не посмеете! Слышите! Даже пальчиком меня не посмеете тронуть! Сейчас не те времена… Я сегодня же матушке напишу!
– Ну, пиши, коли бумаги не жалко.
Лиза с досадой думает, что маменьке и верно нет смысла жаловаться. Она ужасно озлилась на Лизу после этой истории с марксистским кружком. И все же Лизавета не может поверить, что ее, восемнадцатилетнюю барышню кто-то может выпороть, будто девчонку. Нет, такое немыслимо себе представить!
Между тем, бричка сворачивает с большака и катит по проселку к усадьбе Колесовых.