Гуттаперчевый человек. Краткая история российских стрессов - читать онлайн

Чересполосица

То маслицем намазать, то под зад коленкой. Время, как ни штопай, следует полосами. Это циклы, тренды (при всей неоднозначности того, что происходило внутри):

1797–1801 – ужесточения, Павел I, структурирование;

1801–1825 – либерализация, Александр I, парламентские проекты;

1825–1855 – централизация, свертывание власти в жгут, Николай I;

1855–1881 – либерализация, Александр II, реформы, представительство;

1881–1894 – закручивание, Александр III, администратиное давление;

1894–1917 – вынужденная либерализация, Николай II, парламент, февраль;

1917–1921 – октябрь, военный коммунизм, всё – административно;

1921–1931 – либерализация, НЭП;

1931–1953 – сбор всего в кулак, административная система, Сталин;

1954–1970 – либерализация, оттепель, экономическая реформа;

1970–1985 – централизация, бюрократизация, концентрация;

1985–1998 – либерализация, децентрализация, разгосударствление, разнос;

с 1998 – шаг за шагом концентрация власти, сгущение государства.

Большие качели. Как и за кордоном.

Это циклы в 15–25 лет, хотя были и короче, и длиннее. У них есть причины, никакой тайны. Живая пульсация общества. То отпустить, чтобы дышало, то придавить, чтобы удержать. То дать волю, чтобы полный вперед, то зажать, чтобы не упустить.

Наша особенность: сто с лишним лет в России – из крайности в крайность. Амплитуда чрезмерна. Из одного перебора в другой.

Ну а дальше? Никто не скажет когда, но жизнь сама отпустит вожжи. На дистанции в 5–10 лет. Скорее всего, это случится. Если, конечно, мысленно продолжить этот ряд.

Что еще? Действие равно противодействию – закон жизни больших систем. Чем дальше мы зайдем в том, что называется «сверхконцентрация власти», тем сильнее будет обратное движение.

Маятника никто не отменял.

Лучше не нужно. Просто из чувства самосохранения. Ради любви к тем, с кем мы вместе, в одно время живем. Любовь и жалость здесь – одно и то же.

Но жалость, обращенная к народу, – редкость в нашей истории.

Россия крайностей и стрессов

Крайности изменений

Начало XVIII века, реформы Петра I – утроение податных тягостей, всеобщее разорение и одновременно – то ли убыль населения, то ли уход его в тень, чтобы государство не видело – по крайней мере на 20 % (П. Н. Милюков, 1905). Модернизация второй половины XIX века – кампания террора. Октябрьская революция, 1917–1921 гг. – убыль населения на 8—10 % (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация, 1930-е – убыль населения на 4–5 % (А. Вишневский. Демография сталинской эпохи, 2003). Реформы 1990-х – убыль населения на 1,3 % в 1991–2000 гг. (прямая убыль, без учета нерожденных детей) (Росстат, МВФ).

Да, победа в Великой Отечественной войне! Мы плачем, мы гордимся, мы встаем на колени. Но какой человеческой ценой – перемолотые миллионы жизней! На каждого немца погибли трое советских. По меньшей мере трое.

300 лет реформ в России, модернизационные рывки, множественные попытки догнать Запад – все это всегда, за немногим, происходило «железной рукой». Самым жестоким способом, с огромными потерями населения.

Это закономерность? Были бы наверху Иванов, Петров, Сидоров – это все равно случилось бы? Кажется, что исторический «закон крайностей» действует в России. Жесточайшие вертикали, пронизывающие общество, или сами ломают, или их ломают. Победы, великие победы – через великие утраты жизней.

Всегда остается вопрос: нельзя было тех же или даже гораздо лучших результатов достичь не расстрельным способом? Но история не имеет сослагательного наклонения.

Крайности моделей общества

Есть две крайности, между ними ходит, как маятник, любое общество, любая страна. Свернешь резко направо – царство вседозволенности, полная анархия, взрывающая экономику. Шоки, торговые войны, право сильного, беззащитность и, как апофеоз, бедность большинства семей. Нет желания и сил думать, к чему-то стремиться, зарабатывать. Выживание – не лучший способ для развития.

Налево – другая крайность. Всевластность государства и крупнейших олигополий. Джунгли правил и надзора, сквозь них невозможно пробраться, не нарушая. Человек, ставший дворней, служивым, обладающий лишь малым имуществом, его пытаются втиснуть в рамки жестких технологий, немыслимой отчетности и надзора. Препоны и запреты отбирают время жизни, когда нужно действовать и думать. Человек творческий, принимающий риски, замирает, как пойманный. Он безвольно повисает, и чаще всего ему остается только эмиграция – внутренняя или внешняя.

Крайности сходятся. Что резко налево, что направо – за ними бедность, короткие временные горизонты, бессилие частного лица и, самое главное, технологические тупики для развития.

Это общества времянок, пирамид и хибар. Инновации? Миллионы идей и продуктов? Никак нет. Они – функция от свободы думать, быть подвижным, спокойно наращивать имущество и доходы на долгие времена.

Баланс между крайностями

Все общества, все страны живут между этими крайностями. Самые успешные из них – те, что нашли лучший баланс между принуждением и свободой думать, добывать, достигать и накапливать. Англосаксонская, континентальная (европейская), скандинавская (ее разновидность), азиатская, латиноамериканская, иранская модели экономик – все это разные степени свободы и концентрации собственности. И разная глубина вмешательства государства в частную жизнь.

Каждая из этих моделей не случайна. Они рождаются из прошлого обществ, из их традиций, ценностей, из того, кем является «коллективный человек». Но мы точно знаем, что экономики-победители – всегда стаи свободно мыслящих, самостоятельных людей, поощряемых в этом государством, но регулируемых так, чтобы не допускать анархии, общественных взрывов и сверхмонополий в любой области жизни.

Такие «всепобеждающие» общества всегда основаны на дисперсной собственности. На «золотой середине» между свободой и несвободой, между частными и общими интересами. Любые сверхконцентрации в имуществе и экономической власти, любой резко правый или левый уклон лишают людей, двигающихся и думающих, надежды и времени, прививая им страх и беспомощность.

Экономика, огосударствленная на 80–90 %, – неживая. Ее антипод, псевдолиберальное общество, в хозяйстве которого государства на грош, на 5—10 %, а крупнейших олигополий, экономических баронов и князей – на 70–80 %, нежизнеспособно. Это миры времянок, дворни, зарплатных рабов, технологического тупика, подавленного мышления. Экономика, состоящая из крупной собственности до 25–30 %, государства – до 10–15 %, а в остальном – основанная на имуществе и доходах среднего класса, мелкого и среднего бизнеса – только она живая.

Мы и крайности

Веками Россию клонит в крайности – «царство несвободы». Попытки либерализации (1860-е, реформы Столыпина, февраль 1917-го, 1990-е) неизменно заканчивались откатом к жесткости. Наше общество вновь и вновь обретало вертикали, железную руку, пронизывалось всеохватывающей властью.

А что потом? Асфальт, из-под которого нужно пробиваться всему живому.

Это не слова осуждения. Не стон и не плач. Просто факты жизни, которые стоит изменить – перестать быть страной крайностей и стрессов. Нет ничего невозможного, есть огромный опыт других стран.

Но об этом позже.

Каждое поколение теряет

Мы все готовы сделать так, чтобы следующие поколения в семье не начинали с нуля. Дать им стартовые точки активов, финансов лучше, чем у нас самих.

В России это сделать тяжело.

XX век в России – 2 гиперинфляции, 4 денежные реформы, деноминация. Войны, революции, отъем государством семейных активов: 1917–1918 гг. («черный передел», изъятие активов имущих и среднего класса), конец 1920-х (убийство НЭПа, частных предприятий), 1930-е (коллективизация, раскулачивание, изъятие ценностей в городах).

Каждое поколение теряло свои активы, начинало с нуля.

XXI век – пока продолжение этой истории. Уже 4 кризиса, 5 девальваций и 4 пенсионные реформы.

1) 1–2 раза в 10–15 лет в России происходит кризис. Девальвация, вспышка инфляции, потеря денег. Это обычная статистика таких развивающихся стран, как Россия. Доказано академически.

2) Каждое поколение россиян теряет свои активы, а новое начинает жизнь с нуля. Приблизительно раз в 20–25 лет. Верно в XX веке, а может быть, и в XXI веке.

3) Каждую семью за последние 30 лет грабили 3–4 раза (разные люди и разными способами).

4) Государство любит выжимать. В нем и правилах, им создаваемых, нет ничего постоянного. В сырьевой, рентной экономике отношения государства с населением – всегда торг. Главный тренд – больше взять, меньше дать. Надейтесь прежде всего на себя.

5) Имущество отнимают финансовые рынки. На них крупные и профи кушают мелких и малограмотных. Все равно, что слепому и глухому вступить на дорогу, по которой мчатся грузовые фуры.

6) В управлении нашими активами сильна генетическая память. Память о том, что любыми активами семья владеет временно. Для отъема всегда кто-то найдется. Поэтому мы все – во времянках.

7) Только 1–2 % активов российской семьи способно пережить 3–4 поколения. Иное – большая редкость.

8) Новые кризисы, как, впрочем, и подъемы всегда впереди. Никогда не кончатся.

9) Стабильности не будет. Жизнь нашего имущества – большое приключение.

10) Это значит, что-то, что мы делаем, основано на времянках.

11) Короткие временные горизонты заложены в основу нашего коллективного поведения.

Времянки

Попробуйте найти гражданские строения XVI–XVII вв. Есть церкви, есть дворцы, но обычных домов, в которых жили бы обычные люди, – их почти нет. Да и дерево – не такая прочная вещь. Построишь – а потом оно исчезает век за веком. Все исчезает, как будто каждому поколению нужно строить заново. «Хрущевки» – временные конструкции, а строения начала XXI века, реинкарнацию хрущевок в 30–40 этажей, все равно придется ломать, ибо построены они точно не на века.

Все – временно, все – ненадолго. Дороги, бедные наши дороги, когда-нибудь о вас можно будет сказать, что вы везде хороши? А коммуникации – они не на живую нитку? Огромная их часть в России требует замены (Росстат).

«Нормативка», растущая по экспоненте, административные реформы, идущие с высокой скоростью, – нет ничего в институтах, что бы задержалось надолго, потому что проще всего менять по форме, не меняя по существу, оставляя при этом великое, избыточное здание государства.

Трудно думать на 2–3 поколения вперед, трудно строить имущество и жизнь для тех, кто будет потом, потому что знаешь заранее: что-то случится, что-то возникнет как будто ниоткуда и разрушит все то, что ты пытался сделать, до основания.

А если так, то зачем стараться и к чему стремиться?

Так возникают времянки как способ бытия, в чем бы они ни выражались.

Нам очень нужно изменить это, раз и навсегда.

Российский «коллективный человек» начала 2020-х

У 65 % населения есть деньги для приобретения еды и одежды, но телевизор и холодильник – уже с трудностями. 3 % объявляют себя нищими, 15 % – бедными. На богатых и «обеспеченных» (нет проблем купить холодильник) остаются 4 % и 14 %, соответственно[5].

Доверяют власти по вертикали (64 % – Президенту РФ, 51 % – правительству), то же количество – армии (60 %), но отказывают в доверии банкам и предпринимателям (9 %)[6]. Больше чем 40 % объявляют, что «сколько ни работай, материального благополучия не обеспечишь»[7]. 54 % считают, что государство пока не выполняет своей обязанности по обеспечению достойной жизни граждан (опрос в сентябре 2020 г.)[8]. Обратите внимание – обязанности! По мнению 68 % опрошенных, «России нужна твердая рука», 71 % отказываются от перемен в пользу стабильности, они хотят именно стабильности[9].

Общество перенасыщено идеями коллективизма, оно пронизано «левизной». По опросам для 44 % социализм и порядок – синонимы, для 38 % социализм – это коллективизм, для 29 % он равнозначен справедливости. А что такое «капитализм»? Для 45 % – «власть узкой группы людей», для 28 % означает социальную незащищенность, для 23 % капитализм – синоним бедности. 17 % видят будущее России в «социализме» Швеции, 11 % – ура китайскому социализму, но только 9 % хотели бы в России общества по модели Германии, США, Франции, Великобритании (опрос в декабре 2020 г.)[10].

Большинство населения «влюблено в государство»: 65 % считают, что роль государства необходимо усилить в самых разных сферах, включая экономику и бизнес («Государство и общество», ВЦИОМ, опрос в январе 2021 г.). Всего лишь 28 % за то, чтобы вмешательство государства было минимальным. А какова главная обязанность государства? Для 96 % – оказывать социальную поддержку и заботиться обо всех. А о чем, собственно, заботиться! В первую очередь, здравоохранение и образование, на 3-м месте – «новые производства», обеспечение жильем – на 4-м (там же, ВЦИОМ). Они – «люди государевы»

Преобладающая философия жизни? «Работу и зарплату мне дает крупный (государство, бизнес), у него же я лечусь, отдыхаю, учусь сам и учу своих детей, получаю жилье или даже льготные ссуды на жилье. Мне это положено, для меня все это распределят и до меня и моей семьи доведут. Да, я служу у «них», «они» мне обеспечат стабильность, а на мой век мне хватит».

Такова философия службы, и она побеждает, пока есть сырье, пока на него есть спрос и потоки сырья и валюты могут обеспечить приемлемый уровень жизни.

Модель коллективного поведения жестко формирует модель общества / модель экономики (не без обратной связи, конечно).

Карта обществ. Наша модель

Какая модель экономики сложилась в России за 30 лет? Доля государства в капиталах 10 крупнейших национальных компаний: Россия – 88 %, Германия – 11 %, Франция – 17 %, Бразилия – 50 %, Индия – 59 %, Малайзия и Индонезия – 68–69 %, Китай – 96 % (2013, ВЭФ)[11]. Наш главный тренд – рост влияния государства в экономике, все большая концентрация ресурсов, денег, мозгов в центре, в столицах. Укрупнение, усиление вертикалей по всем фронтам. Модель экономического роста – всё вокруг бюджета. Каждый крупный промышленник или аграрий добивается бюджетных субсидий, налоговых льгот, софинансирования из бюджета на что угодно (инвестиции, возмещение затрат на ссудный процент, лизинг, НИОКР, разницы в ценах и тарифах).

Но такая модель роста заранее обречена на поражение. Бюджет – не резиновый. Он не может выдержать и пушки, и масло, и инвестиции, и постоянную откачку средств в избыточные резервы. Так не бывает.

А что внизу? Экономика большинства регионов очень зависит от того, найдутся ли для них федеральные проекты. Удастся выбить средства – живы, цветем. Нет – всё хуже. А еще от того, какие расходы и какого размера дефициты бюджетов регионов удастся возместить из центра. В госфинансах та же логика – собрать как можно больше наверх, а потом частично раздать вниз.

Всё вместе – экономика вертикалей. Конечно, это не административная система (в ней Россия жила 70 лет). Нет 100 % собственности государства на предприятия. Нет на 100 % централизованного распределения ресурсов. Это не тотальное прямое управление, вечно не успевающее за жизнью, не «сталинская модель» экономики. Но все-таки – избыточная централизация. Крупнейшие активы сбиваются в пакеты, упрощаются – и ими управляют сверху вниз, с «командных высот экономики». То же – с землей. Доля госсобственности на землю выше, чем до 1917 г. А частные земли все больше укрупняются в латифундии, зависящие от преференций государства.

Это – экономика перевернутой пирамиды. В ее основании (семьи) слишком мало собственности. Семьи слишком зависят от куска «сверху». Малый и средний бизнес подавлен. Уже годами его доля не выше 20–22 % ВВП (в ЕС до 50–55 %).

В такой экономике служат, а не действуют. Конкурсы в вузы, где готовят служащих, зашкаливают. В ней неважно себя чувствуют инновации. Крупные структуры малоподвижны, плохо принимают все новое, особенно со стороны. Нет бульона из мелких генераций идей, когда все кипит.

Такая экономика неизбежно основана на взгляде, что люди – «вторая нефть», что они готовы жить и работать правильно, только если их принудить. Всегда желают выскользнуть, убраться в щели, там накопить жирку. Значит, нужно знать о них всё (надзор); извлечь у них всё, что им не нужно (налоги); изъять, что скрыли, копят в серости (жесткие законы и сила). Население должно быть прозрачно для властей. Из года в год наращивать учет, контроль, способность достать до каждого, когда он – «не туда».

В такой экономике вечны переделы собственности. Всегда времянки, потому что бизнес в любой момент может стать целью враждебного поглощения. Или объектом для укрупнения в госсекторе. Или будет мешать какому-то проекту. В ней не строят бизнес для следующих поколений. Взять свое – и исчезнуть.

В такой экономике, как ни борись с офшорами, бизнес будет стремиться вывести за границу капиталы, активы, прибыли. Многие годы Россия является чистым экспортером частных капиталов. Давным-давно доля офшоров во входящих/исходящих прямых иностранных инвестициях примерно 60–70 %.

Такая экономика неизбежно настроена на торможение. Низкая доступность кредита для бизнеса, сверхвысокий процент, избыточные налоги, тяжелейшие административные издержки, огосударствление, денежное опустынивание регионов – и, наоборот, сверхконцентрация ресурсов и собственности в Москве.

Что еще? Это «экономика наказаний», а не стимулов. Объемы Уголовного кодекса и Кодекса об административных правонарушениях выросли в три с лишним раза с момента их принятия.

В России огромный дефицит инвестиций, но зато – избыточные резервы. Фонд национального благосостояния (ФНБ, деньги из бюджета) в 2020–2021 гг. – больше 150 млрд долл. В начале 2020-х мы – 4-е в мире по международным резервам (больше 600 млрд долл.), 5-е по запасам золота у Центрального банка, но 11-е в мире по номинальному ВВП. Эти деньги (золото не в счет) долгие годы лежали за рубежом, не расходовались ни на инвестиции, ни на «социалку». В феврале-марте 2022 г. больше половины живых денег из международных резервов / ФНБ были заморожены на Западе.

В итоге – еле ползем. Многие годы инвестиции в России – до 21–23 % ВВП. Для быстрого роста нужно гораздо больше, хотя бы под 28–30 %.

Это тупиковая модель экономики. Она вымывает из страны самых лучших, самых активных, тех, кто готов брать на себя риски, создавать проекты, генерировать идеи!

Какую модель экономики мы создали?

В 1990-е мы пытались строить англосаксонскую модель как цель, как то, что нужно всем. Не получилось – мы другие. Даже сама попытка вызвать к жизни, сразу и немедленно, свободные силы рынка в крупнейшей экономике, бывшей до этого 70 лет командной, привела к огромным разрушениям. К миллионным потерям людей – не только предприятий и технологий, вытесняемых внешней конкуренцией и тяжелыми внутренними условиями инвестиций.

Тогда началась вторая попытка – уйти в китайскую модель. С 2000-х эта идея все больше овладевала элитой. Управляемость, вертикали, больше государства, чем в 1990-х, больше мощи в одних руках, всеобъемлющий контроль за населением, одинаковость массового сознания.

Но мы – другие. На нас не «натянешь» азиатскую модель коллективного поведения людей. Мы не добьемся так высочайшей производительности и дисциплины, мы, скорее, разбежимся по серой, неформальной экономике, по своим углам, озираясь по сторонам – мы люди маленькие, на наш век хватит.

Китай в своей модели неизбежно идет по пути приращения рыночных свобод, он подчинен задаче преодоления дичайшей бедности, в которую был погружен еще 20 лет назад. В Китае – растущий средний класс. У нас обратный тренд – пусть медленное, но сжатие рынка, и есть риски, что мы можем сползти к закрытой, почти командной экономике. Мы построили латиноамериканскую модель. Больше 20 лет глобальные инвесторы считали, что Россия – аналог Бразилии, и наоборот.

С 2022 г. есть высокие шансы уйти в иранскую модель или даже в командную, мобилизационную экономику.

Они. В чьей мы власти

В России сложилась модель жесткой элиты – из века в век. Мы – «внутри» этих людей, их желаний, их комплексов, их личностей. Из века в век для элиты народ – скорее, расходный материал, способ удовлетворить свои интересы (власть, имущество, личные идеи, персонализация и обожествление государства, мании). Не хотелось бы этого говорить, но такова практика, наше бытие. На это ясно указывает статистика человеческих потерь в последние 100 с лишним лет.

П. Клее

Это модель элиты «по образу Петра I» (об этом ниже). Он был одним из лучших ее образцов (а были и худшие). Природа, механика такой элиты – см. подробно в моей книге «Правила неосторожного обращения с государством»[12].

Россия как Бразилия

Финансовые рынки России и Бразилии многие годы были почти синхронны. Смотришь на рубль – а он двигается, как бразильский реал. Смотришь на акции на бирже в Сан-Паулу, а видишь, что с ними происходит в Москве. Особенно ярко – до 2014 г.

Эти рынки очень похожи. На них много иностранных спекулятивных инвесторов с горячими деньгами. И синхронность движения может означать только одно: они видят перед собой рынки и страны-аналоги и давно знают, что если падают акции в Бразилии, то они упадут и в России, и наоборот.

Так в чем же сходство?

Экономики по размерам схожи. Россия – 11-я в мире по номинальному ВВП, Бразилия – 12-я (2021, МВФ).

Россия – 6-я в мире по ВВП по паритету покупательной способности (ППС), Бразилия – 8-я (2021, МВФ). Эти экономики – во многом сырьевые (нефть, продовольствие, металлы).

Мы – похожи. Более 100 лет Бразилия остается рыночной экономикой, пытающейся соединить крупную собственность, социальный протекционизм, сильное влияние государства на хозяйство, ориентацию на Запад и собственные геополитические устремления. В 1930-е Бразилия и Россия одновременно прошли индустриализацию. В 1980-е жизнь Бразилии была подчинена пятилетним планам и суперпроектам, схожим с советскими (гигантские предприятия, стратегические вооружения, космос и атом, трансконтинентальная транспортная инфраструктура).

Экономика Бразилии была огосударствлена (в 1981 г. 50 % чистых активов составляли госпредприятия, 58 % кредитного портфеля формировались банками с госучастием). Широко развиты государственное планирование и контроль производства, цен, финансового оборота[13]. Между Россией и Бразилией – «парадоксальная схожесть»[14].

Жизнь Бразилии отличается крайностями. Военные перевороты 1930 и 1964 гг., приход к власти левых сил в 1961–1964 и 2002 гг., череда президентов, не закончивших своего срока, циклические движения между открытостью и национализмом, авторитарностью и демократией, социалистической идеей и рынком. Вспышки экономического роста («чудо» конца 1960-х), в свою очередь, сменялись гиперинфляцией, финансовыми кризисами и денежными реформами. В 1967, 1986, 1993, 1994 гг. – деноминации валюты в 1–2,7 тыс. раз. Экономика зависит от цен на экспорт (в 1997–2002 гг. мировые цены на кофе упали почти в 4 раза, на сахар – в 1,5 раза, Бразилии было очень не по себе).

А в чем еще сходство?

В идеологии, в том, что Бразилия видится как великая держава (региональная), как страна, имеющая особое предназначение и свою цивилизацию.

Существует большое сходство в коллективных моделях поведения населения. Как сказал президент Ф. Кардозу (2002), «бразильцы гордятся своей душой, тропически русской».

Сравним модели поведения?

Основы для сравнения дает проект World Values Survey (табл. 1) (его описание см. выше).

Что видим? В России и Бразилии кратно больше, чем в англосаксонской и континентальной моделях, полагаются на опеку государства, на вертикали («послушание»), на выравнивание доходов, на связи и удачу (и гораздо меньше на «тяжелую работу»). «Схлопываются» автономность и независимость человека, его желание взять риски, его склонность к рисковым инвестициям, инновациям.

Что из этого?

Такая модель поведения выстраивает «латиноамериканскую модель». Возникает финансовый сектор, основанный на банках и долгах, с очень небольшими рынками акций. Участие «местных» в них резко ограничено.

Когда на глобальном уровне мы видим связанное, параллельное движение финансовых рынков, то можно полагать, что оно вызвано не инвесторами внутри страны, тем более розничными (их роль невелика), а прежде всего нерезидентами, глобальными инвесторами.

Так что мы все – «бразильцы», «латиноамериканцы». Впереди яркая жизнь, помноженная на природную суровость России к своим сынам и тягу к опасным социальным экспериментам. Наши активы испытают все тяготы походной жизни. Охранение их – большое приключение. Дело жизни каждого – защита их от ошибок государства, от мифов, ставших экзистенциальными ловушками для России, от растраты в штормах, неизбежных в деле выхода России (или Бразилии) на новые глобальные рубежи.

И все-таки Россия расходится с Бразилией. Почему? Ответ – разная демография. В Бразилии население растет, у нас нет. В 1989 г. население Бразилии – 142 млн чел., России – 147 млн В 2021 г. в Бразилии насчитали 213 млн, в России – 146 млн

Таблица 1

‘World Values Survey, http://www.worldvaluessurvey.org. WV6_Results Technical Records v.2016.01.01 (Brazil 2014, Germany 2013, Netherlands 2012, Russia 2011, USA 2011).

И еще одно расхождение. Возможно, что с 2022 г. мы взяли старт к иранской модели экономики.

Найти, добыть, терять. Аляска

[15]

Это мог быть наш праздник. Больше 200 лет назад, 4 сентября 1821 г. (по старому стилю) вышел указ Александра I, которым Аляска была признана российской землей. Статус подтвержден конвенциями России с Британией и США 1824 и 1825 гг.

Но все-таки праздник в тех краях другой. Это День Аляски, 18 октября. Именно в этот день в 1867 г. состоялась церемония передачи Аляски от России США.

Как к этому относиться? Горевать? Искать заговоры? Нет, лучше всего попытаться понять, почему так произошло. Почему мы не живем в стране, лежащей на двух континентах, с площадью на 1,7 млн кв. км (на 10 %) больше?

История Аляски / Русской Америки может быть представлена как героический рассказ об экспансии империи на восток, о десятках географических открытий, о кругосветных плаваниях, о ярчайших именах мореплавателей и первопроходцев, осваивающих новый континент. И это правда. Начиная с XVII в. в Северо-Западной Америке появляются российские подданные. Дежнев, Беринг, Чири-ков, Креницын, Левашов, Крузенштерн, десятки других мореходов, люди отчаянного риска. Можно снять десятки блокбастеров о том, как «брались» на парусах моря, как в войнах с туземцами завоевывался восточный фронтир Российской империи. Можно создать свой «Моби Дик», ибо все освоение Аляски основывалось на охоте на морского зверя. Но все-таки, почему ушла от нас эта лакомая земля, из которой только в XIX в. извлекли более 2200 тонн золота[16]? Земля нефти и газа, не говоря уже о природных красотах. На Аляске 63 % запасов золота всей арктической зоны[17].

Один из ответов – нехватка людей. В Русской Америке их всегда было очень мало, 200–600 русских поселенцев почти 100 лет. Плюс креолы (от смешанных браков), алеуты, эскимосы (аглегмюты, агульмюты, кускоквимцы, малемюты, чугачи), индейцы (квихпахцы, колоши, кенайцы, колчане, медновцы, угаленцы), унаглюты, инкалиты, курильцы (айны), тунгусы и т. д.[18] Всего 7–9 тыс. чел., считавших себя «людьми России»[19].

Гораздо больше было тех, кто отказывался считать, что живет в Российской империи. «… Диких считалось в 40-х годах… до 36 000 душ»[20]. Речь об индейцах калошах (тлинкитах) (1860).

Русская Америка – это история не только торговли, но и бесконечных конфликтов с индейцами, когда пришельцы «загнаны» за стены поселений и любой выход за них грозит смертью. Сотни столкновений, восстание тлинклитов 1802 г. – разве можно «освоить» новые земли, имея только 200–600 русских? «Оседлая колонизация посредством эмиграции невозможна и не состоится»[21].

За 100 лет (1770-е – 1867) было создано около 60 русских поселений. Тем не менее из 595 русских 87 % жили в Ново-Архангельске (столица) и на Кадьяке (один из Алеутских островов) (1860). Это крошечный остров среди бескрайних земель и десятков тысяч индейцев, не желавших никому «принадлежать».

Почему за 100 лет не случилось больших волн переселенцев, как в США? Такие миграции сделали бы Аляску действительно русской. В России в начале XIX в. жили больше 40 млн чел., в 1860-х – больше 70 млн. В США, купивших Аляску, в 1800 г. было чуть больше 5 млн чел., а в 1870 г. 39 млн, в 2 раза меньше, чем в России.

Есть 3 ответа на этот вопрос. № 1 – крепостное право. Русские были закреплены в отличие от эмигрантов в США, которые в поисках лучшей жизни могли свободно проникать куда угодно. В России в 1859 г. было 23 млн крепостных, в Европейской России – 37,5 % населения[22].

Ответ № 2 – неосвоенные пространства за Уралом. Там было чем заняться, и жили всего лишь 4,2 млн чел.[23]

Ответ № 3 – проблемная модель общества и экономики в Русской Америке. До XIX в. там вольница, борьба купеческих компаний, первопроходцы и герои при самых жестоких нравах (Шелиховы, Голиковы, Мыльниковы, Лебедев, Баранов и др.). До 80 купеческих экспедиций на кораблях[24], с высочайшими рисками, с частыми крушениями судов. Ядро экономики – пушной промысел, сверхприбыльная добыча морского зверя, гигантские флотилии в 300–500 байдарок, совершавшие морские переходы по 2000 верст, без парусов[25]. Соотношение русских и «туземцев» – 1:25. Туземцы – основные добытчики. Они дефакто рабы (так называемые «каюры») или жестоко эксплуатируются («вольные алеуты»). Купить добычу дешево, припасы продать им дорого, еще и в долг[26].

В этом буйном мире была свобода воли и конкуренции. С начала XIX в. ее не стало. С 1799 г. Русской Америкой монопольно владела Российско-Американская компания (РАК), созданная из двух частных купеческих компаний указом Павла I под императорским покровительством. Эта акционерная компания (цель – прибыли и дивиденды), с правлением в Петербурге, закрывает Аляску для любых других добытчиков, выполняя одновременно функции государства, при поддержке казны. Ей даруются привилегии владеть и пользоваться всем, что есть на Аляске, занимать новые земли для России, производить мореплавание и торговлю «со всеми около лежащими Державами». Другим это запрещается. Подписано императором 8 июля 1799 г.[27]

А каков результат? Мельчайшая по населению русская колония, ноль эмиграции из России при растущем человеческом и торгово-промышленном давлении США. 1/3 русских – солдаты. Местное население сокращается (эпидемии). С конца XVIII в. число алеутов упало «более чем наполовину»[28].

Еще одна причина потери Аляски – незначительность экономики. Ее основа – добыча морского зверя. Но уже в XVIII в.

началось трех-четырехкратное падение ее объемов (истребление зверя и вымирание людей, «туземцев», главных в пушной охоте)[29]. Ничто другое не могло принести хотя бы малейшей выгоды, слишком велики издержки[30]. «Лесная, горная и рыбная торговли значительными быть не могут»[31].

Чем же тогда заниматься? РАК уходит на сушу (добыча и выкуп у индейцев пушнины) и в торговлю чаем. Чай? А при чем здесь Аляска? Чай стал давать почти 50 % выручки РАК. Сама Аляска малоприбыльна, временами убыточна, хотя ее хозяйство разрослось: 32 «заведения», 13 судов, в т. ч. 4 парохода. Пароход «Баранов» из кипариса, обшит медью, построен на Аляске, и о нем сказано: «Хорош, хотя и некрасив»[32]. Деньги – «кожаные марки», прямоугольные разноцветные «кусочки дубленой тюленьей кожи со штемпелем РАК»[33].

Жить за счет «своего» – выращенного, добытого, сделанного – Аляска не может. В колонии «всегдашнее оскудение в наиважнейших предметах»[34]. Издержки на доставку провизии и изделий из России и отчасти США огромны, десятки погибших судов, особенно в 1-ю четверть XIX в. Для снабжения РАК было организовано 1-е российское кругосветное путешествие Крузенштерна и Лисянского (1803–1806). За ним в 1803–1868 гг. более 50 плаваний от Финского залива до Аляски, частью кругосветных, с вывозом обратно пушнины[35]. Через Сибирь удавалось протащить только 10–30 % поставок[36].

Итак, на одной чаше весов – огромные владения, Россия в Тихом океане и в Арктике, на двух континентах. На другой – издержки. У высоких инстанций масса доводов, чтобы избавиться от Аляски. Первый – все равно потеряем, столкнемся с США. Лучше продать, чем воевать, удержать не сможем. Второй – особой пользы нет и не будет. Нам есть, что делать в центре России, огромные пустые пространства за Уралом. Вел. Князь Константин, брат Александра II: Россия «должна всячески укрепляться в центре своем»[37]. Третий – колонизировать не сможем, нет сил. Четвертый. РАК «не принося ровно никакой пользы отечественной промышленности, действует еще во вред туземному населению»[38]. Сама жить не может. Пятый. Продать можно выгодно, деньги нужны.

Были и другие голоса. «Нынешнее поколение имеет святую обязанность сохранить для будущих поколений каждый клочок земли, лежащей на берегу Океана, имеющего всемирное значение»[39]. Это из отчаянной записки Ф. Остен-Сакена, посланной в день решающего совещания у императора (16.12.1866). Замечательный, между прочим, был ученый, путешественник, чиновник МИД.

От рождения идеи продать Аляску (1857) до передачи ее США (1867) прошло 10 лет. Сделка готовилась в тайне. Цена Аляски – 7,2 млн долл., за вычетом предпродажных расходов – 7,035 млн долл., по курсу 1 руб. 60 коп. за доллар – 11,26 млн руб., из них чуть больше 1 млн было выплачено РАК за ликвидацию дел. Остаток – 10 млн руб. Доходы государства за 1867 г. – 444 млн руб. (Гос. роспись доходов и расходов на 1868 г.). Деньги за Аляску – 2,3 % доходов за год. Следы Русской Америки немедленно стали вымываться. До 270 русских из 500 человек, бывших на Аляске, сразу же вернулись в Россию[40].

Этим все и закончилось, а на память – песня всесильного Баранова, первого Главного правителя Русской Америки (1799): «Ум российский промыслы затеял, людей вольных по морям рассеял, места познавати, выгоды искати, Отечеству на пользу, в монаршую честь»[41]! Не получилось!

Еще раз – почему? Модель Русской Америки – сверхжесткая, сырьевая, основанная во многом на принуждении, на сужающихся запасах сырья, глубоко зависимая от чрезвычайно дорогих внешних поставок, не подкрепленная вольной эмиграцией и притоком капиталов, со сверхмалой человеческой базой, не способной «взять земли». Такая модель привела к тому, что Аляска стала для государства «чемоданом без ручки», находясь под сильным давлением эмигрантских сообществ США. Как следствие, была потеряна.

История с Аляской – метафора, демонстрация того, что бывает, когда модель общества и экономики неправильна. Тогда земли и люди теряются неизбежно. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Но обязательно теряются. А как сделать, чтобы история с Аляской не повторилась? Ответ – найти модель общества и экономики, дающую максимум динамики. Внешнее давление, попытки вытеснения будут всегда. Важно, как мы способны ответить на них.

Что еще почитать

У автора. Легко найти в Интернете:

• Миркин Я. Коллективная модель поведения и будущее национальной экономики (2019). Экономическое возрождение России. 60 (2). С. 81–88.

• Миркин Я., Лебедева К. (2018). Феномен связанной динамики в глобальных финансах (Россия, Бразилия). Контуры глобальных трансформаций: политика, экономика, право. 11 (1). С. 155–169.

• Миркин Я., Добашина И. (2017). Синхронизация движения капиталов: Россия и Бразилия. Экономическая наука современной России. 79 (4). С. 58–63.

В. Кандинский

Кто мы – российский народ?

Мы все – выжившие, дети выживших. Дети детей, а они еще – детей крепостных, приказчиков, дворянских родов, эсеров-террористов, старообрядцев, чинных купцов, владельцев поместий, кухарок, комиссаров, старинных профессоров, металлических рабочих, чекистов, а больше всего – просто крестьян, медленно перемещавшихся туда, где сытно.

Мы – разные. Кто только не гудит в нашей крови. Мы даже не похожи друг на друга. Люди с Дикого Поля, люди с Урала, люди – архангелы с северов, люди Ельца – они перемешались. Доктор Жоров, великий врач, Исаак, сын Соломона, женившийся на княжне из дома Романовых, Елене Петровне Романовой.

Мы – драгоценный материал, мы – те, кого пропустила через себя и выжала, как мясорубка, история. И это значит, что мы можем всё, если хотя бы на минуту представить, что мы свободны, мы рациональны, мы избавились от прошлого, мы смотрим только в будущее – и смотрим вместе, а не порознь. Быть изменчивым, быть быстрым, быть основательным – быть всем вместе, не особенно надеясь на государство. Не мы для государства, а государство для нас.

Есть ли на это надежда? Есть ли хотя бы какой-то шанс для быстрого, моторного общества? Есть масса людей, которые скажут, что, конечно, нет. Но надежда есть всегда. Вдруг из-под шлака, из-под навалившейся массы проглянет сила тех, кто умен и рационален, хотя бы отчасти чистосердечен, и она всё изменит.

Так случилось в Китае, нашелся Дэн Сяопин (он был не один). Но Китай нам не указ. Или все-таки указ? Способность меняться, делать неожиданные повороты всегда перед нами, и пока никто ее у нас, как у общества, не отнял.

Кто мы еще?

Мы – народ, освоивший и удержавший 1/9 земной суши. Мы – № 1 в мире по запасам ресурсов (лес, вода, топливо, металлы). Мы – один из самых вооруженных народов мира.

Но в то же время мы – те, кто в большинстве своем не имел семейной собственности. Кто не успел ее создать между выходом из крепостного владения и входом в диктатуру пролетариата.

Мы – любители государства и крупных структур. Мы любим к ним прикрепиться, мы прячемся под ними, но на самом деле не надеемся ни на кого и живем так, как будто мы одиночки. Не верь, не бойся, не проси. Никто не поможет. Защити себя сам.

Наш знаменитый коллективизм – внушенный нам с детства. Наша особая духовность и соборность – выдумка. Они оборачиваются самым отчаянным индивидуализмом, гораздо худшим, чем в «золотом миллиарде». Это коллективизм служилого человека. Подчинения интересам государства, а не общества. Служения власти, тоннам, баррелям, мегаваттам. Качество жизни – по остаточному принципу. Россия – на 96—100-м месте в мире по продолжительности жизни (2021).

Община как основа всего? Знаменитый Глазычев: «С какого времени существует крестьянская община?… Сельская община насаждается барабанным боем и порками в начале 19 века, как неизбежно необходимый способ переложения… работы по сбору податей и недоимок на народонаселение, экономя… на жалованье низовых чиновников. Община насаждалась искусственно поверх реальной традиции всех архаических обществ – так называемых помочей»[42]