«Вот ваша газета писала про девочку-учительницу, которую травил класс. Про ученический буллинг. Возмутительно, конечно. А вы знаете, ведь существует и учительский буллинг. Это когда учитель намечает жертву и вцепляется мёртвой хваткой. Причём жертвой становится самый слабый и безответный ученик – сильного попробуй тронь».
Такое письмо я получила Вконтакте.
Договорились встретиться – есть у нас уютное кафе с французским окном – вернее, со стеклянной стеной. Сидишь, попиваешь кофеёк, а перед тобой расстилается снежная площадь, торопятся людские фигурки, бегут автобусы.
Собеседнице оказалось лет под семьдесят. Она пришла в лыжном костюме, свежая, румяная. Наверняка, как многие её сверстницы, смотрит передачи Мясникова и следит за своим здоровьем. Лыжи и лыжные палки, с разрешения официантки, поставила в уголок – под них натекла лужица.
– Я знаю такую историю. Она случилась в нашем городе в нашем классе, правда, давно, в пятидесятые. И оттого окрашена в более зловещие оттенки. Это было то самое время, о котором помнила бабушка той девочки, Кати Копыловой. Когда учитель был Царь и Бог, и класс действительно не мог понять, зачем учительница ходит в туалет.
Мы были дружны, собирались после школы, носились по району как стайка воробьёв – такие же горластые, голодные, взъерошенные, в серых одежонках. Дел было невпроворот: успеть поиграть между сарайками и поленницами в прятки, сбегать посмотреть на репрессированных немцев. Они строили район жилых двух- и трёхэтажек. Да каких: крепоньких, нарядных, оштукатуренных в весёлые жёлтые, голубые, розовые и зелёные цвета.
Матери и бабушки давали нам хлеб, овощи с огорода и бутылки молока: «Суньте там им. Тоже ведь люди. Только бутылки назад принесите». Охрана смотрела на это подкармливание сквозь пальцы.
Ещё нужно было успеть к пивнушке, где разыгрывались жизненные, семейные драмы. Безрукие, хромые инвалиды на костылях, а то и на тележках, чокались стаканами, растягивали гармони, вспоминали минувшие дни, угощали нас карамельками. Когда темнело, их разводили или, взвалив на закорки, растаскивали по домам жёны. Кто плакал, кто ругался и награждал мужей тычками, кому-то самим попадало от буйных супругов. Но они были счастливы: ведь большинству женщин некого было вот так тащить, а в комодах лежали лиловые, расплывшиеся от слёз похоронки.
***
Так вот, о школе. Я считалась сильной ученицей. У нас была благополучная, крепкая полная семья, избежавшая ужасов войны. У отца была бронь, мама работала в столовой. В один день моя жизнь – не только школьная, а вообще жизнь – чудесным образом преобразилась.
К нам в класс вошла – нет, впорхнула, влетела – Она. Учительница русского и литературы, и наш новый классный руководитель. Все преподавательницы тогда одевались одинаково: в унылые, точно припорошённые пылью серые, чёрные, коричневые костюмы. Седые пучки на головах одинаково забраны под костяные гребни.
А эта девушка была как нездешний цветок среди жухлой травы. И имя носила цветочное: Маргарита. В подтверждение имени, головка у неё была пышная, махровая, слишком ярко- рыжая для натурального цвета. Запах трофейных (а каких ещё тогда?) духов облаком накрыл класс до последней парты – я даже не могу подобрать эпитет к тому запаху!
Маргарита была высокая и тонкая, тянулась вверх как стебелёк. На ней была кружевная блузка, довольно короткая узкая юбочка и туфли на высоких каблуках! И голые, очень розовые и гладкие длинные ножки – мы ахнули. Это были невиданные в то время прозрачные чулки.
Я не знаю, наверно, ей пришлось выдержать баталии в директорском кабинете по поводу чулок, и длины и ужины юбки, и прозрачности блузки, и кудрявости волос. Но, видимо, кто-то большой за ней стоял. Против этого большого директор, завучи и весь педсовет были бессильны.
***
Я как примерная ученица сидела за первой партой. И могла лицезреть её в полутора метрах от себя, и видеть нежность её розовой кожи, и погрузиться в аромат чужестранных духов. Однажды я забыла дома ручку – она дала свою. Я нюхала её весь урок, а потом не мыла руки неделю и нюхала пальцы.
Она сразу выделила меня среди прочих. Я первой принесла ей тетрадку со своими стихами. О чём? О выдуманной несчастной, роковой любви, конечно – о чём ещё может писать шестиклассница?!
Как ты меня нашёл
В день несчастливый вдруг?
Ты как из детства пришёл,
Милый единственный друг.
Ты, как и детство моё,
Так же щемяще мил,
Ты, как и детство моё,
Мало на свете пожил.
Ты, как и детство моё,
Рано из жизни ушёл.
Счастье, что ты меня
Хоть ненадолго нашёл.
И даже такие:
Какая гиблая ночь!
Ну чем мне тебе помочь?
Под мёрзлым пластом земли
Не слышишь моей любви.
Возьми тепло моих рук,
Единственный мёртвый друг.
Какие мученья вокруг,
Какой заколдованный круг.
А кому мне было показывать свои стихи? Не другим же учительницам, одетым в заскорузлые, перешитые из мужских серо-коричневые пиджаки.
Они бы забили тревогу, вызвали родителей, объявили пионерское собрание. Заклеймили бы меня: «Какое упадничество, какой чуждый дух! Где в стихах советская Родина, берёзки и трактора, где передовики производства и пионерская дружба? Где счастливое детство и товарищ Сталин, наконец?!»
Да меня бы распяли в актовом зале под портретами русских классиков – хотя нет, нельзя поганить актовый зал. В туалете над унитазами мне, прокажённой, было место.
Маргарита села со мной рядом за парту, введя в полуобморочное состояние своими духами. И, водя чистым розовым пальчиком по страницам, разобрала стихотворение и его недостатки. И сказала, чтобы я не бросала стихотворчества.
А на осеннем балу мне дали собственный номер, и я читала задыхаясь от волнения, перед старшеклассниками:
Нежные белые руки
Треплют за холку коня.
«Эй вы, ленивые слуги,
В путь проводите меня!
Туже стяните подпруги.
Женское платье – сжечь!»
Тонкие нежные руки
В ножны задвинули меч.
Шлем на кудрях золотистых,
Плечи закованы в бронь.
Глазом косит кровянистым,
Топчется взмыленный конь.
Маленький доблестный рыцарь
С ясной лазурью в глазах
Годы и месяцы мчится.
Конь уж едва на ногах
Держится в бешеной скачке.
Но, словно дал он зарок,
Крепче сжимает уздечку
Маленький храбрый седок…
И директор, сощурив слепые за толстыми стёклами глаза, не спросила: «Куда это, интересно, мчится всадник у Крошевой (моя тогдашняя фамилия)? Уж явно не в сторону светлого будущего и коммунизма на всей планете».
Не знаю, как Маргарите сошло с рук это самоуправство. Может, осенний бал – не такое уж официальное, патриотическое мероприятие. А может, потому, что Сталин умер уже как полгода.
Не слушайте, кто сейчас про него говорит. Это очень неоднозначная личность. Тогда плакал весь город. Полдня волчьи ревел заводской гудок.
В школе собрали линейку. Не стесняясь, утирали слёзы мужскими клетчатыми носовыми платками директор, завучи и учителя. Хлюпали носами девочки из класса. Дома плакали мои мама и папа, рыдали калеки у пивнушки.
***
Но дальше про Маргариту. О, с каким восторгом я вприпрыжку неслась в школу! Каждый день для меня был Счастье. Счастье видеть Её.
Заглядывала в учительскую раздевалку и ликовала, видя милое, милое персиковое расклешенное пальто. Но не было меня несчастней и безутешней, если то пальто отсутствовало. В душе тотчас образовывалась тоска и вселенская пустота. Это была идеальная, чистая любовь – обожание ученицей Учительницы, девчонкой – Прекрасной Дамы.
У нас тогда уже ввели совместное обучение. В классе среди года появился мальчик из бедной семьи. Одет во всё старенькое, грубо штопанное, мятое.
Почти все семьи были бедные, но его бедность была вопиющей. И она плохо пахла. А вы не знали, что бедность имеет запах? Печного дыма, плохо постиранных детских пелёнок, чего-то спёртого, нечистого. Его мама мыла полы в конторе, а папа кричал песни у пивнушки.
Но Малинин – такая фамилия была у новенького – был принят в наш кружок, играл с нами на равных и мы как-то не замечали ни протёртых локтей, ни запаха.
Пока Маргарита однажды не присела рядом с ним, объясняя что-то из учебника. Вдруг она замолчала и насторожилась, и стала как бы в растерянности оглядываться вокруг себя.
– Чем это так пахнет? – подозрительно сказала она, раздувая ноздри и шевеля своим хорошеньким носиком. – Ребята, вы чувствуете?
Встала и отошла подальше, и даже демонстративно, брезгливо принялась выворачивать локти и нюхать обшлага жакета.
Если бы Малинин имел возможность скукожиться, съёжиться в комочек, в точечку, стать невидимкой, исчезнуть – он бы немедля это сделал. От прилившей крови он не просто покраснел – он почернел. И незаметно утёр кулаком глаза.
На следующем уроке Маргарита сказала девочке, сидящей с Малининым:
– У нас есть свободное место у окна. Пересядь, пожалуйста. – И пожала красивыми, модными высокими буфами жакета: – Не понимаю, как ты так долго терпела этот хлев. Ну, а вам, товарищи, – звонко обратилась она к ребятам, сидящим за соседними партами, – ничем помочь не могу, извините! – и грациозно развела руками. Она была артистка.