Море монотонно вздыхало, медленно переваливая корабль на своих волнах, и эти тяжелые вздохи, пробиваясь сквозь непроглядную темноту, угнетали; и та подавленность, которая возникла у меня после того, как мне сообщили о трагедии на заставе, то раздражение, которое неожиданно вспыхнуло только что в кают-компании, не проходили. Да и оправдать капитана 3-го ранга Конохова, командира корабля, которого пограничники на всем Баренцевом море называли не иначе, как «северный волк», я не мог. Не проходила и тошнота. Особенно сильно подкатывала она к горлу, когда нос корабля медленно спускался в провал между волнами.
Промерз я уже до самых костей, но оторваться от леера не решался. Не хотел видеть покровительственную улыбку Конохова, слышать его задорный, покровительственный голос; не хотел идти и в каюту корабельного врача, в которую меня определили на время рейса, – я понимал, что не выдержу этой монотонной качки на крутой зыби в каюте с непривычно теплым и сухим воздухом, боялся, что кому-то придется ухаживать за мной, как за больным.
«Превосходство показывает», – думал я о Конохове с неприязнью. Совсем иным представлялся мне этот пожилой моряк по прежним коротким встречам. Первое знакомство с ним состоялось прошлым летом, через неделю после моего приезда на заставу. Ночь удалась безветренная и солнечная, вот и вышли все, кто не был на службе, ремонтировать причал. Так рассудили: днем комаров больше, да и ветер вдруг поднимется, а поспать и днем можно.
Заменяли мы подгнившие и поломанные доски, да так увлеклись работой, что не сразу заметили шлюпку, которая вошла в реку. А когда о ней доложили мне, я залюбовался, как шесть пар весел единым взмахом рассекали воду и шлюпка летела вверх, словно атайка, хотя море отливало и встречное течение было довольно сильным. За рулем сидел тучный капитан 3-го ранга и рубил воздух рукой, отсекая такт гребцам.
Через несколько минут шлюпка мягко коснулась бортом причала и прилипла к нему, удерживаемая жилистыми руками матросов. Тучный моряк удивительно легко выпрыгнул на причал, энергично снял лайковую перчатку, подал руку и, отрубая слова, представился:
– Конохов. Степан Степанович. Командир «охотника». На Баренцевом добиваю третий десяток.
Моя рука, грязная, в ссадинах, утонула в его пухлой, холеной ладони.
– Извините, руки у меня, – начал было я оправдываться, но он энергично перебил:
– Рабочая грязь, старшой! Рабочая!
Глаза у него карие, пронзительные. Густые бакенбарды на пухлых щеках и такая же густая борода, расчесанная от середины вправо и влево на две равные половины. Среднего роста, круглый, он скорее был похож на директора кондитерской фабрики, выпускающий аппетитные торты; только погоны на кителе да четыре ряда орденских колодок с «Нахимовым» говорили о том, что Конохов – боевой командир.
– Не встречал тебя прежде. Давно у нас? – внимательно глядел на меня морской волк.
– Восьмой день.
– Да, стаж, – с улыбкой проговорил он. – Замполит?
– Да.
– Откуда?
– Их Забайкалья.
– Значит, наш. Приживешься. Не так страшно Заполярье, как его малюют. Берег наш все же – южный.
Он вроде бы знал, что в те первые дни на душе у меня было тоскливо. Да и откуда бы взяться хорошему настроению: квартиры нет, застава непривычно маленькая, тонет в песке, а море надоедливо, до боли в голове, хлопает без устали о берег. И никуда не сбежишь от всего этого. Гражданский человек волен выбирать себе место для работы и жизни, военный же, особенно пограничник, обязан служить там, куда получит назначение. И то подумать, граница – край родной земли. Много ли городов на этом краю? Много ли вольготных мест?
– Рыбака в себе не прячешь? – задорно интересовался Конохов и сам же отвечал: – Здесь рыбы – руками лови. И охота отменная. Край веселый!
«Настоящий заполярец, – подумал с уважением я тогда о Конохове – И душа нараспашку».
Еще одна встреча произошла в море. Стрельбище мы тогда переоборудовали. Телефонограмма пришла: «Подготовить на стрельбище установку для стрельбы по движущимся мишеням. Исполнение донести».
Всего несколько слов, а уравнение со многими неизвестными. Где рельсы раздобыть? Колеса для тележки? Рамы и оси? Еще и ручку для ворота? На «большой земле» к шефам бы поехал (на завод или в колхоз) – и все проблемы решил. Одно легко решаемое: любой трос, даже капроновый, последнее слово науки и техники – не проблема. Заводи катер, пересекай салму и подходи к любому сейнеру. Не откажет ни один капитан. А рыбаки часто гостят у нас. Особенно много их, когда штормит. Укрываются за островами от волн и ветра. Но трос – не решение всей проблемы, не выход из положения. Но телефонограмма, однако, категорична: исполнение доложить. Пришлось вспомнить народную мудрость: ум хорошо, а два – лучше. Собрались думку думать всей заставой.
Видел я в кино новгородское вече, так вот примерно то же самое происходило и у нас. Только вечевого колокола недоставало. Предложения сыпались как из рога изобилия, и каждое вполне можно было отправлять на конкурс «и в шутку, и всерьез». Только начальник заставы капитан Полосухин помалкивал. Вроде бы даже доволен, что мало толку от всего этого шума.
Но вот поднялся молчавший до этого ефрейтор Гранский. На заставе его называли либо «историком», либо «стариком». Он и в самом деле был на два года старше всех остальных солдат. После десятого поступил в институт на исторический факультет, конкурс осилив. Учился тоже успешно, но родители подвели: на радостях волю дали. Купили магнитофон, без упрека выдавали деньги, порой с гордостью рассказывали приятелям о «модных» вечеринках сына: дескать, прекрасно – без стульев и столов, прямо на полу трапезуют. Завалил Гранский на втором курсе экзамены, вот и отчислили его из института. В пограничные войска попросился сам.
Влияние на сослуживцев он имел большое. Так сказать, неофициальный лидер. Поднялся, значит, Гранский и стоит, ждет, когда все примолкнут. Кто-то громко возвестил: историк держать речь хочет, и споры приутихли.
– Не речь держать, а конкретное предложение вношу, – возразил Гранский. – Известно ли вам, неучи, что поморы строили дома без единого гвоздя? А церкви какие рубили! И тоже без железных гвоздей. Не известно? – Гранский обвел всех насмешливым взглядом и продолжил: – Корабли вон какие были. Известные всему миру. Их тоже шили вицей. И учтите, у поморов не было таких многолюдных научных институтов, не располагали они и теперешними достижениями прогресса, что имеет человечество сегодня. Вот я и предлагаю, используя нынешний прогресс и основываясь на опыте предков, обойтись без железа, которое на севере особенно ржавеет. Мы давайте изготовим рельсы из дерева. Для осей вполне подойдут ломы. Ворот, чтобы таскать мишени, позаимствуем у наших древних предков.
Гранский был прав. Бревна, ровные, мачтовые, во всех губках торосятся. То ли слизывает их с палуб лесовозов в шторм, то ли из рек во время сплавления упускают нерадивцы, а море, потаскав их на своих плечах, вышвыривает на берег. Вполне можно связать из них плот и прибуксировать на заставу.
После недолгих словопрений определили место: губа Ветчиной крест. Бревен там больше, чем в других губках. Далековата она, миль семь, зато на малой воде оголяется бухта более чем до половины. Вот и разработали такой план: высаживаемся в губе на средней воде, а пока она отливает, разбираем завалы, отделяя самые лучшие лесины, на малой же воде сбиваем из них плот посредине губы. Прикинули – до прилива успеем.
На следующее утро взялись за дело. Но как частенько бывает, теория с практикой не всегда уживаются, особенно когда дело новое. Тут каждый и рационализатор, и непререкаемый знаток. В общем, едва мы успели. Уж вода подступила, когда мы последний гвоздь вбивали, последнюю петлю веревкой вязали. Зато плот сделали по новейшему образцу – сигару. По утверждению заставских знатоков, она самая надежная для транспортировки по морю. Девятибалльную штормягу выдержит. А тут – полный штиль. Без помех дойдем.
Только не зря же есть мудрое предостережение: не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Мили две отошли от Ветчиного креста, обогнули Островные кошки, и тут потянул ветерок. Так себе, всего балла два. Но встречный, вдоль салмы. И волны-то почти никакой. Только рябь. А сигара наша удлиняться начала. Потом смотрим, выскользнуло одно бревно, за ним второе, третье. Один выход – заново крепить плот. Благо, гвозди и веревка остались.
– Самый малый, – приказываю мотористу ефрейтору Нагайцеву и объявляю всем остальным: – Подтянем плот к борту и еще раз укрепим бревна.
Легко сказать – укрепим. А как исполнить желаемое? В каждое бревно нужно вбить гвоздь, не плотно, чтобы можно было накинуть на него петлю и натянуть веревку к другому гвоздю – вот так, бревно за бревном. Часа на два работы. Но не бросать же плот. Забиваем мы гвозди, петляем веревкой, а она толстая, чуть гвоздь лишку вколотил, не держит, соскальзывает, а тут еще и волна повыше стала; все мы вымокли и порядком устали, и немудрено, что никто не заметил, как пеньковый буксир сполз за борт. Спохватились, когда уже было поздно, когда его вдруг стремительно потянул вниз, а мотор натужно завыл. Поняли: буксирный канат наматывается на винт. Ногайцев кинулся к мотору, заглушил его, и сразу стало непривычно тихо. Только волны плескали по борту катера и по плоту.
Ногайцев перегнулся через корму, долго смотрел вниз, а мы, бросив работу, ждали, что он скажет. Катер тем временем начало сносить на Островные кошки, где море пенилось и бурлило.
– Мотков десять, – распрямившись, угрюмо сказал Ногайцев. – Багром попробую сбросить. А то придется лезть в воду.
Минут пять возился Ногайцев, прежде чем смог снять одну петлю с винта. Стало быть, нужно около часа для полного освобождения. Не успеет, на рифы снесет раньше. Я уже стал намечать, кто за кем станет спускаться к винту в студеную воду, сам определил себя вторым, за Ногайцевым, но тут мы увидели нашего «охотника». Полным ходом шел он за островами.
– Ракетницу! – крикнул я, боясь, что корабль скроется за следующим островом и не увидит нашего сигнала, но тут же ругнул себя за несдержанность и приказал уже совершенно спокойно: – Дайте сигнал «спешите на помощь».
Но прежде, чем солдаты достали ракетницу из носового рундука, корабль резко лег на левый борт и пошел между островами к нам.
– Капитан 3-го ранга Конохов! – обрадованно воскликнул Ногайцев. – Порядок!
– Почему именно он? – удивился я, не понимая, по каким признакам так уверенно определил моторист. Все «охотники» одинаковы, а бортового номера еще не различить
– Кто, кроме него, без сигнала поймет, что мы в беде? – вопросом ответил мне Ногайцев. – Кто, кроме его рулевых, так лихо на новый курс ляжет?
И в самом деле, к нам подходил корабль Конохова. Сам командир стоял на мостике. Мягко подвел корабль к вельботу и крикнул:
– Что, пехота-кавалерия, в одном конце запутались? Это вам не веревка. Давай все на борт. Отогреваться. Вячеслав, и ты, горе луковое, давай сюда.
– Не уйду с катера, – буркнул в ответ Ногайцев.
– Ишь ты, обиделся… А катер кто блюсти должен? Старший лейтенант, что ли? Так он недавно только с седла слез. Говорю, давай сюда, значит – слушайся.
Подчинился Ногайцев, полез по штормтрапу вслед за нами.
– Вот так – лучше, – удовлетворенно проговорил Конохов, затем спросил меня: – Решил дровишками запастись? Давно говорю, сподручней заставам дрова заготавливать самим. Без надрыва. И не осина гнилая по берегам.
– Не дрова, – ответил я. – Стрельбище переоборудовать приказано.
Я тогда еще не мог оценить всей выгоды, которую несет предложение Конохова. Скользнули мимо слова «без надрыва», и все. Вспомнил я о них через месяц, когда в салме бросил якорь логгер с дровами для заставы и дал радиограмму, чтобы разгрузку мы провели за двое суток.
– То причал, теперь – стрельбище, – с явным одобрением проговорил Конохов. – Как муравьи. И ты все с ними. Личным примером? Лучшие традиции комиссаров?
– Скорее, чтобы познать море. Чтобы на вельботе чувствовать себя, как в седле, – ответил я и не удержался, чтобы не добавить: – По конному спорту, между прочим, у меня первый разряд.
– Курс выверен, – раздумчиво сказал он и вдруг спросил: – Пойдешь ко мне замполитом?
– К чему такие разговоры? Каждому свое: моряку – море, кавалеристу – седло.
– И то верно. Пошли, старшой, пить чай, – пригласил он и, не ожидая согласия, пошагал в кают-компанию.
Когда кок поставил на стол в тяжелых подстаканниках стаканы, до краев наполненные приятным на цвет, как червонное золото, чаем, командир, энергично отхлебнув глоток, спросил:
– В шахматы, старшой, играешь?
– Приятно посидеть за доской.
– Жаль, нет времени. Ребята вмиг управятся. Ну, ничего, в другой раз. Поглядим, что стоит кавалерия?
Не успели мы допить чай, как в кают-компанию вошел вестовой и доложил:
– Товарищ командир, винт у вельбота чист, плот укреплен.
– Мотор проверили?
– Так точно, товарищ командир. Механик сказал: как часы. Катер в порядке. Как у нас на корабле.
Эти слова Конохов воспринял с явным удовольствием, а потом, на палубе, крепко пожал руку Ногайцеву и похвалил его:
– Молодчина, Вячеслав. Не зря тельняшку под солдатской робой носишь. Не зря.
Ногайцев смотрел на Конохова влюбленно. Его белесые брови были вздернуты, глаза широко раскрыты, а на лице, казалось, застыло восторженное умиление. Эта восторженность осталась на лице Ногайцева, когда он спустился в вельбот и подошел к работающему двигателю. В порыве нахлынувших чувств погладил он горячий металл, проговорив, вроде бы самому себе:
– Как отец. Вот это – человек!
Позавидовал я тогда Конохову.
Больше мы с ним не встречались. И вот сегодняшнее утро. Почти месяц, как я находился на учебном пункте. Что твоя белка в колесе. С подъема до отбоя. А когда солдатики-юнцы уткнут стриженые головки в подушки, время наступает садиться за конспекты, готовиться у завтрашним занятиям. Утром же приходится вставать раньше солдат, чтобы успеть к подъему во взвод. Нагрузочка та еще.
Вот и сегодня пришел я, как обычно, на подъем, чтобы присутствовать на физзарядке. Молоденькие солдатики, нежнолицые, не пробудившиеся как следует, стоят нахохлившиеся, будто птенцы беспомощные, поворотившись спиной к ветру. Сейчас я скомандую: «За мной. Бегом марш!» – и они вяло потопают еще непривычно-тяжелыми сапогами по кочкастой земле, но каждый новый шаг станет взбадривать их, и скоро новобранцы начнут даже подшучивать друг над другом, я же буду бежать впереди и делать вид, что не слышу разговоров, неположенных в строю. Я уже сказал громко: «Взвод!..» – но в это время услышал крик дежурного по учебному пункту:
– Товарищ старший лейтенант, срочно к телефону. Начальник отряда!
– Меня? – недоверчиво переспросил я. Мне подумалось, что я что-то не так понял. Звонок начальника отряда на заставу – явление не так уж и редкое, он бы меня нисколько не удивил, но сюда, на учебный пункт, где я выполнял обязанности взводного, так просто не позвонит командир. Не собирается же он узнать, нормально ли я провожу физзарядку со взводом?
Я побежал к казарме, а в голове сразу зародились тревожные вопросы. Подумал о жене, оставшейся на заставе, о матери. Подумал и о заставе. Жадно схватил трубку и торопливо доложил о себе. В ответ услышал:
– Вот что. На заставе замерз солдат, – начальник отряда говорил жестко, отрывисто. – Поморозил ноги начальник заставы. За вами вышел корабль капитана третьего ранга Конохова. Будет через тридцать минут.
И только. Никаких пояснений. Он всегда так: скажет самую суть, а о деталях догадывайся. Знать же хотелось все: кто замерз, на каком фланге и, главное, как могло такое случиться.
Обычно, когда налетает пурга, все наряды немедленно идут к линии связи, либо на обогревательные пункты и сразу о себе сообщают на заставу; а если какой-нибудь наряд не выходит на связь, поднимается вся застава, рыбаки приходят на помощь, оленеводы-пастухи, и начинается поиск. И даже старожилы не припомнят такого случая, чтобы не находили сбившихся с пути или обессиленных пограничников. Отчего же сейчас не спасли солдата? И почему замерз он один? С кем в паре он был в наряде? Почему, наконец, обморозил ноги начальник заставы капитан Полосухин?
Бесплодность всех тех вопросов для меня была очевидна, но что мог поделать с собой? Человеку не свойственно оставаться спокойным в неведении, а я такой же человек, как и все. Торопливо укладывал я в чемодан вещи, отдавая распоряжения помкомвзводу, словно уезжал я не насовсем, а лишь на денек-другой, мыслями в то же время я уже был там, на заставе. Надеялся узнать хотя бы немного подробней о том, что там стряслось, от Конохова. Я спешил, словно от того, как быстро я соберу вещи, так быстро прибудет корабль.
Увы, корабль не причалил даже через час, и мне пришлось довольно долго торчать на холодном пирсе, вглядываясь в штормовое море и пытаясь увидеть ходовые огни. Но даль была непроглядно-темная, гудящая, а у пирса серчали волны: то хлестали в бетон и разваливались на сотни искрящихся в свете фонарей брызг – холодных и тяжелых, как льдинки; то свинцово тяжелели и угрюмо отползали в темноту.
Что море штормит, я понял, еще когда стоял перед строем не совсем пробудившихся солдат, слышал его монотонный, приглушенный расстоянием и оттого кажущийся добродушным шум; но не верил обманчивому добродушию и представлял себе, как рыболовецкие траулеры и даже средние транспортные суда спешат укрыться от ветра и волн за острова, либо в удобные губы, и только океанские громадины продолжают идти намеченным курсом, пропарывая встречные волны, но и они вынужденно сбавляют скорость – если море штормит, неуютно на нем чувствуют себя корабли. Но одно дело знать, что на море шторм, другое дело видеть самому, как волны грызут обледеневший причал, сердито бодают гранитные утесы, темневшие справа от пирса. Разница большая даже для человека, начавшего только что познавать море. И я невольно ежился.
Корабль все не подходил. Я уже начал сомневаться, придет ли он вообще в такой шторм, и все чаще стал погладывать на дорогу, идущую от военного городка: не появится ли на ней посыльный, чтобы вернуть меня в теплую казарму переждать шторм; но посыльный не показывался, и я вынужден был ходить по скользкому пирсу или делать короткие пробежки по берегу, чтобы согреться. Но те пробежки помогали мало. Бегай не бегай – полушубка из шинели не получится. Проку от нее на холодном ветру мало. Насквозь продувает.
Обзывал я себя олухом царя небесного за то, что надел сапоги, подумав, что на корабле сухо и жарко. Мог бы переобуться потом, в каюте. И вот теперь расплачивался за свое легкомыслие – то ходил, то бегал, то приплясывал и хлопал по бокам руками. Вернуться в городок, однако, не решался.
Часы показывали одиннадцать, а это значит, скоро мрак полярной ночи перейдет в сумерки и тогда нелегко будет увидеть ни ходовые огни корабля, ни сам корабль – все сольется, растворится в той серости, и выползет из нее «охотник», когда до берега останется лишь рукой подать.
Так оно и получилось. Полярная ночь уступила место серому полярному дню, ветер начал немного утихать, волны поубавились, и в серости полярного зимнего дня все кругом казалось серым, размытым, невзрачным; даже гранитные утесы, которые здесь называют быками, – они и впрямь похожи на склоненные к земле твердолобые головы свирепых быков – сейчас выглядели не так угрюмо, словно набросили на них вуалевую накидку; и вот в это самое неподходящее время появился «охотник», такой же, как все вокруг, серый, размягченный, похожий на призрак. Он то проваливался между волнами, то повисал на пенистом гребне, чтобы через мгновение вновь скользнуть вниз.
«Рискует Конохов, – с уважением подумал я о командире корабля. – Не каждый отважится в такой шторм идти в море. Добровольно, наверное, вызвался?»
Корабль вынырнул почти рядом, и я услышал задорный голос Конохова, усиленный мегафоном:
– Швартоваться, пехота-кавалерия, не будем. Как подойдем к пирсу, прыгай.
Все, конечно, верно. Прыгать придется. Но это же не в седло на полном скаку. Причал, как каток. Особенно у края. Подошвы же хромовых сапог, естественно, без шипов. Да и чемодан фибровый битком набит. Тяжелющий. Одно неверное движение и… вон та волна укроет белой периной, вместо савана.
Палуба корабля тоже обледенелая. Ни один здравомыслящий человек не захотел бы оказаться на моем месте. А я вот жду почти спокойно, когда судьба решит, что со мной сделать. Ветер треплет полы шинели, волны плюются, сапоги из глянцевых превратились в пегие – вроде бы мне все до лампочки. Спокоен внешне. Иначе моряки подумают, что трушу.
Но вот отлегло от сердца: на палубе появились матросы с причальными баграми.
«Схвачусь за багор и – на палубе, – обрадовался, но тут же подумал о чемодане: – С ним как?»
Корабль еще метра два не дошел до причала, а один из матросов крикнул:
– Товарищ старший лейтенант, бросайте чемодан!
Я поднял его двумя руками и толкнул со всей слой на приближавшуюся палубу, и хотя расстояние было совсем маленькое, чемодан все же едва долетел – он упал на леерную стойку, и если бы хоть чуточку промедлил матрос, нырнул бы в пучину; но матрос ловко подхватил его.
Раскачать бы чемодан одной рукой и кинуть. Хорошие мысли, однако, приходят в основном, когда они уже не нужны. Да и до хороших ли мыслей мне было тогда? Толкнув чемодан, я почувствовал, как ноги мои скользят по льду причала, я начал ловить воздух руками, но в это время справа и слева от меня мелькнули, как копья рыцарей серые багры. Вцепившись в них, я перелетел волну, вздыбившуюся между кораблем и причалом, и чудом, как мне показалось, очутился на палубе – матросы подхватили меня под руки, чтобы, если поскользнусь, не оказался бы за бортом. Сами же они стояли на палубе твердо, словно вросли в нее корнями.
А корабль уже пятился. Он так и не коснулся причала, прищемил волну и – отошел. Так тонко рассчитал Конохов. Я смотрел на удалявшийся причал, на волны, тяжело бившиеся о бетон, и с запоздалым страхом думал о том, что произошло бы, подойди корабль еще чуточку ближе, вовсе забыв, что меня все еще поддерживают матросы и что нужно поскорей уходить со скользкой, неуютной палубы.
Так и не отпустили меня матросы, поддерживали, как немощного старца, пока не перешагнул я порога и не оказался в узком коридорчике.
– Командир приказал проводить вас в каюту врача, – встретил меня приветливым приглашением вестовой.
Глядел я на этого молодцеватого парня в ладно сидевшей на нем безукоризненно отутюженной форме, и чувство полного покоя моментально оттеснило тревожность и неуверенность. Удивительно далеким показалось только что пережитое – я бодро зашагал за вестовым.
Каюта, в которую привел меня вестовой, была совсем крохотной, с маленьким, словно игрушечным, диванчиком, возле которого плотно был прикручен к полу розовый полированный столик. Над ним – такая же розовая полочка с книгами. Воздух сухой, непривычно теплый. Жаркий, можно сказать. Вестовой радушно, как добрый хозяин, пригласил располагаться и попросил разрешения выйти.
Оставшись один, я вдруг представил, что думают обо мне матросы. Признаться, тоскливо стало на душе. Я почувствовал необычную для себя вялость и безвольно опустился на диванчик. Стыд за свою неловкость угнетал меня.
А может, разморило тепло?
Довольно долго сидел я на диванчике, все хотел подняться, снять шапку и шинель, переставить стоявший у двери чемодан к переборке, но вместо того незаметно для себя стал засыпать, но тут же встрепенулся, открыв глаза, – куда девалась вялость, мысли тревожные, волнующие вновь зароились в голове: что все же произошло на заставе? Конохов же, который многое, наверное, мог прояснить, не спешил покинуть мостик, поэтому нужно идти к нему. Я встал, снял и повесил на вешалку шинель и шапку, открыл чемодан, чтобы достать щетку и навести глянец на сапоги, и в этот самый момент в дверь каюты настойчиво постучали, и тут же она распахнулась. В каюту энергично вошел Конохов и, разглаживая свою бороду, спросил задорно:
– Как, пехота-кавалерия, травить не начало еще?
– Вряд ли будет. Я на кораблях пустыни много ездил. На верблюдах.
– Ну, герой, пехота-кавалерия! – воскликнул он восторженно и, почти не изменяя тона, сказал совсем о другом: – Путь далекий, в шахматы теперь уж выберем время.
Мене были неприятны и энергичная веселость Конохова, и его вопросы. Я сказал с обидой:
– До игры ли? Надеялся я, что о заставе расскажите, а вы…
Конохов посерьезнел. Нахмурился. Разгладив бороду, вздохнул:
– Боевых товарищей терять всегда, старшой, больно. Я-то знаю. И стылую землю долбил для могил и к ногам колосники привязывал. Поверь мне, такое легко не делается. И все же – живой о живом должен думать. Ну, это – к слову. А на заставе? Трудно тебе, пехота-кавалерия, придется. Во всем винят начальника заставы. Только так ли это? Не уважаю я его – занозистый. Рубить с плеча, пехота-кавалерия, при том при всем не советую: разберись. Для себя разберись. А вот сушить весла, никак не советую. Не поймут тебя. Здесь, старшой, студеные края. Если невыверенным курсом идти, в торосах застрять можно.
– Зачем же так?! Я же – пограничник!
– Верно, старшой, – согласно кивнув, сказал Конохов. – Только я о мелкой сделке с совестью. Она возможна, старшой. Одно твое слово, и должность начальника заставы…
– Товарищ капитан третьего ранга!
– Не будем, пехота-кавалерия, раньше времени на абордаж кидаться, – спокойно остановил мою вспышку Конохов и, погладив бороду, будто ничего не случилось продолжил: – А теперь так: спать до обеда. Врач в отпуске, каюта в твоем распоряжении.
Повернулся и вышел.
«Бестактный себялюб, – осудил его предостережение я. – Отрастил бороду, как у адмирала Нахимова, и думает, что имеет право учить! Не слишком ли большими полномочиями наделил себя?! А обращается как: пехота-кавалерия. Не пыли, дескать, сапогами, клеши улицу метут. Морчванство!»
А тут еще и корабль хуже верблюда. Так и холодеет все внутри, когда он носом с волны падает… На палубу бы сейчас. Подставить лицо ветру и холодным соленым брызгам, но я знал, что во время шторма на палубу без необходимости не выходят даже сами матросы. В каюте, однако, я оставаться не мог. Решил поэтому подняться на мостик.
«Если Конохов там, договорим о чести офицера».
Конохов был на мостике. Увидев меня, приветливо улыбнулся и спросил весело:
– Что, пехота-кавалерия, не спится? – и, не ожидая ответа, пригласил радушно: – Давай сюда, ко мне. Смотри, море какое! Люблю, когда оно бесится. А когда по сонному идешь, самому спать хочется.
Странный человек: смотрит в глаза открыто, весело, словно бы не произошло никакой размолвки. Рисуется? Не похоже.
Конохов продолжал:
– Ишь, как сердится. Ничего, ничего, скоро утихнет, – и пояснил: – Чайка на воду села, а это – точней барометра.
Я уже читал и даже успел услышать, что поморы точно определяют погоду по поведению чаек, кайр, гаг и других водоплавающих, поэтому не удивился сообщению Конохова, а стал смотреть на море, надеясь увидеть чаек на гребне бурливой волны.
Море походило на кипящий малахит. Зеленые волны с белыми, коричневыми и даже красными прожилками, казалось, выворачивались наизнанку, стараясь больней хлестнуть корабль, а побитый, затянуть его в свой водоворот. Особенно потрясающей и в то же время жуткой была картина, когда острый нос «охотника» пропарывал очередную волну кипящего малахита.
И вдруг, хотя я искал взглядом чаек, увидел их неожиданно с левого борта. Десяток моевок, то подхлестнутые пенным гребешком волны, подпрыгивали серыми мячиками, то скатывались по крутому гребню в провал. Вот-вот захлестнет их следующая волна, но чайки спокойно дожидались, пока их поднимет на гребень, и тогда подпрыгивали, словно серые мячики.
Что привело их сюда, за несколько миль от берега? Какая сила держит на волне? Никакой рыбы они здесь не поймают. Не для того ли, чтобы дать нам знать, чтобы мы крепились в надежде, что ветер скоро утихнет и уляжется волна? Сколько еще непонятного и непознанного в таинственной природе? Пути ее поистине неисповедимы…
Мне расхотелось объясняться с Коноховым. Нелепым и мелочным выглядел бы такой разговор. Иные мысли были в голове, иные слова готовы сорваться с языка: так же упорно следует делать свое дело, невзирая на житейские волны, пусть даже вот такие кипящие, пенные. Но и этого я не сказал Конохову. Молча любовался чайками и морем.
К обеду, когда серость зимнего дня сгустилась до ваксовой черноты, ветер и в самом деле утих, но море не успокоилось. Где-то там, за Нордкапом, продолжал, похоже, бушевать шторм, и тягучая зыбь продолжала горбить потемневшее море. Корабль ритмично, словно маятник, то поднимался вверх, то скатывался с гребня в преисподнюю, и эта медленная однообразная качка утомляла и раздражала. Правы моряки: рябь переносить труднее, чем крутую волну. Меня начало поташнивать, и я едва справлялся с сонливостью. Я уже пожалел, что согласился сыграть с Коноховым после обеда партию-две в шахматы. Подумал даже незаметно сделать ошибочный ход, чтобы поскорее закончить партию.
А Конохов словно не замечал моего гнусного состояния, задиристо подхваливал:
– Молодцом, пехота-кавалерия! Даже иному моряку зыбь не по нутру, а ты – героем держишься!
В глазах же лукавинка. Знай поглаживает свою черную с серебристыми прожилками седины бороду. Всякая охота «зевнуть» отпадает. Позиция у меня все лучше и лучше. Еще два-три хода, и ничем не отразить атаку на королевском фланге. Офицеры корабля, ссылаясь на срочные дела, покидают кают-компанию, чтобы не быть свидетелем поражения комадира. Деликатный народ.
Одни, однако, мы были недолго. Вскоре вернулся старпом капитан-лейтенант Царевский, красавчик-щеголь с аккуратными усиками. Доложил Конохову:
– Товарищ командир, акустики цель засекли. Прямо по курсу.
– В дрейф, – приказал Конохов. – Подождем.
Сделав очередной ход, проговорил весело:
– Вот теперь, пехота-кавалерия, держись!
Удержишься тут, когда не только ухает корабль с крутого наката вниз, но и кренится то на правый, то на левый борт. Через два хода я уже «зевнул» королеву и сдался.
– Играчишка! – самодовольно оценил мои шахматные способности Конохов и, разглаживая поочередно правую и левую ветви бороды, принялся расставлять фигуры для новой партии, но я отказался и вышел на палубу.
«Ишь, как разыграли. По сценарию. А то командир, не дай бог, проиграет. И потом, что это за кавалерия такая, которая не травит».
Промерз я основательно, но уйти с палубы не решался, чувствуя, что стоит попасть в сухое тепло каюты, и эта противная качка доконает меня, вывернет наизнанку. Я не знал, что мне делать, и все сильнее злился на Конохова, на всех моряков, которые, как я думал в тот момент, ради своего престижа могут не посчитаться ни с чем. Мною овладело отчаяние от одиночества на многолюдном корабле, от непроглядной темноты, от качки, которая не прекращалась ни на минуту – мне хотелось крикнуть, чтобы принесли хотя бы шинель, но я сдерживался, продолжая дрожать от холода.
Вдруг зажглись ходовые огни, корабль вздрогнул, затем как будто напружинился, пропорол крутую зыбь и начал набирать скорость. Я вздохнул с облегчением, повернулся к двери, но она отворилась, и вестовой, элегантно козырнув, доложил приветливо:
– Командир приглашает в кают-компанию к чаю.
«Идите вы со своим командиром!» – едва не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился: зачем срывать обиду на матросе, который выполняет приказ со всем старанием. А вот Конохову нужно будет сказать, что я о нем думал все то время, пока стоял у леера, сбить с него морскую спесь. Но я не хотел сейчас даже слышать задорный голос Конохова, видеть его ухоженную бороду, полные розовые руки – я решил пойти в отведенную мне каюту и лечь спать. Я уже шагнул в полумрак узкого коридора, и тут, совершенно непроизвольно, будто что-то во мне вскипело.
«О чем думаю?! О чем! А что на заставе случилось непоправимое, совсем забыл!»
Я достал платочек, вытер покрывшийся испариной лоб и направился в кают-компанию.