Признаюсь, страшно было оставлять поляну. А вдруг что случится с МВ? Или сработает… ну, не знаю, какой-то неизвестный пока принцип темпоральной неопределенности. И я не смогу вернуться обратно. И останусь один-одинешенек в чужом мире, в чужом времени. Бр-р!
Но это все правильные страхи, если можно так выразиться. Бояться – это нормально. Страх – это предупреждение об опасности.
Испугался? Ничего, главное – не дать раскрутиться панике.
Так что я шагал по лесу, поглядывал вокруг, под ноги и не забывал смотреть за спину, чтобы упомнить обратную дорогу.
В принципе, я так часто бывал на дедушкиной даче, что давно запомнил все ориентиры. Вот только здесь, в этом веке, они не всегда срабатывали.
Деревья росли совсем иные, да такие здоровущие, что оторопь брала. Даже ивы – и те в два обхвата. И речка, по берегу которой в том времени шла дорога, тоже выглядела незнакомой – более полноводной, шумливой. И берега иначе подмыты…
Ага! А вот и подлинный ориентир!
Я с удовольствием погладил шершавый бок громадного валуна. Эта каменюка была приметной и в будущем. За тысячу лет валун почти не изменился, только пуще в землю врос – там.
Около валуна я и встретил первого местного. Это был бодренький дедуся в домотканой рубахе с вышивкой у ворота, в портках того же серо-бурого колеру (не думайте, что грязь, просто ткань тогда не отбеливали) и в лаптях да онучах-обмотках. Длинные седые волосы его были собраны в пучок на затылке, а бородка аккуратно подстрижена.
И дедок был не прост. Лапотки – это так, временная обувка, лишь бы в лес сходить, а через плечо у старого висели добротные сапожки, мягкие и на завязках. Бережливый был дед.
Наряд его дополнял богатый ремень – широкий, с серебряными бляхами, круглыми, звездчатыми или изображавшими птиц со зверюгами. Это был настоящий воинский пояс, таким одаривали бойца при вступлении в дружину, а кого попало в гридь не принимали.
Для несведущих посторонних: гридь – это то же самое, что дружина, а рядовой зовется гриднем. Вот только воина из дружины нельзя называть дружинником. Дружинник – это, в наших понятиях, начальник ХОЗУ. Он следил за исправностью амуниции, оружия, щитов и броней всяких, закупал и хранил провизию, ну и так далее. Все ясно? Тогда продолжим.
В том, что первый встречный когда-то служил гриднем, сомнений у меня не было. И не потому только, что на поясе у деда висели ножны со здоровенным ножом, – воина выдавали повадки.
Взгляд цепкий, бесстрастный, не бегающий, как могло показаться, – это старец заросли глазами обшаривал, вычисляя, один ли я или кто еще есть.
Дед нес лукошко в правой руке – и переложил его в левую, чтобы не мешало клинок выхватить да вражину почикать. Впрочем, никакой агрессии – старому гридню было даже любопытно, что это за тип по лесу шатается.
Рубаха проста – а не огнищанин[2], меч за плечами – а не воин.
– Здрав будь, отче, – поклонился я.
– И тебе поздорову, – степенно откликнулся старик.
Несмотря на возраст, голос его сохранил силу – такой у нашего сержанта был. Как заорет, бывало: «Рота, подъем! В ружье!», так легко с сиреной перепутать.
– А верной ли дорогой иду, попаду ли к Новогороду? – спросил я нараспев (такая уж мелодика у старорусского).
Дед усмехнулся.
– Если с тропы не свернешь, аккурат к Новому городу выйдешь, – проговорил он, – а ежели левее возьмешь, у стен Городища окажешься.
– Слыхал я, в Городище том князь ваш проживает с дружиной своею… – проговорил я с самым невинным выражением.
Надо же как-то сведения выпытать! А то не знаю до сих пор, туда я попал или не туда.
– Не соврали тебе люди добрые, – молвил дед серьезно, – правду сказали.
– А как зовут князя? – выпалил я.
Глаза дедовы обрели колючесть.
– А сам-то кто будешь, человече?
– Волхвы мы, – наметил я скупую улыбку (давно хотел так написать, штрих такой мужественный добавить к своему портрету).
Эге! А статус-то я верный себе назначил! Ишь, с какой опаской глянул старый. Отступил даже на полшага, и руку правую подальше от истертой рукоятки убрал – во избежание.
– Не боись, отче, – сказал я снисходительно. – Зла людям не чиним, а о князе спросил, лишь бы убедиться, туда ли попал. Не Олегом ли наречен князь ваш? Не Вещим ли прозван?[3]
– Так и есть, – приободрился старик.
– Добре! – обрадовался я, хоть и виду не показал. – А имя мое – Ингорь.
Надо сказать, что в те времена люди просто так не представлялись – опасались, что нечистая сила услышит имя и пакостей понаделает. Тогда слово считалось равным деянию, люди не то чтобы верили в заклинания – убеждены были в их силе. А если колдун или злой дух узнавали имя твое, то обретали над тобою власть. Поэтому люди, хоть и представлялись друг другу, но с замысловатыми оговорками, лишь бы нечисть запутать.
И тут еще один момент – коли уж я спокойно назвался, стало быть, не боюсь всяких виев да упырей с вурдалаками, сильней я их. Настоящий волхв.
Помолчав, дед сказал осторожно:
– Люди называют меня Гюрятой, сыном Полюда из рода Мирошкиничей.
– Мир тебе, Гюрята!
– Мир и тебе, Ингорь!
Старец поклонился, и мы разошлись. Гюрята прошел совсем рядом, и я решил, что не так уж он и стар, как кажется, – лет полста, от силы.
Встреча эта меня изрядно взбодрила – я понял, что попал в «правильное» время и что язык мой до Новгорода точно доведет, а потом и до Киева.
Дальше тропка пошла глухая, и тут я дал маху – потерял бдительность. И IX век тотчас же напомнил о себе.
Пичуги, только что распевавшие, затихли – явный признак чьего-то присутствия, а я не обратил на это внимания. Занят был приятными переживаниями, полон позитива.
Сильнейший тычок в спину едва не свалил меня. Пошатнувшись, я заметил оперение стрелы, воткнувшейся мне в спину. Если бы не бронежилет, тут бы «волхв» и врезал дуба.
Оглянувшись, я увидел заросшего, лохматого мужика, затянутого в кожаную куртку и штаны охотника. В руках он держал лук – не боевой, от которого меня не спас бы никакой кевлар, а охотничий.
Стрела с граненым острием, выпущенная из лука, усиленного костяными накладками и оленьими жилами, при попадании сносит человека с места.
А этот… леший выпустил в меня, наверное, срезень – это такая стрела, наконечник которой больше всего смахивает на топорик. Если обычная стрела как бы затыкает собой рану, то срезень позволяет литься крови, ослабляя жертву.
Я даже испугаться не успел, зато разозлился страшно. Терпеть не могу, когда на меня наезжают! А уж если покушаются…
Нет, если бы «леший» умотал с перепугу, я бы плюнул и ушел. Так нет же, этот придурок выхватил из колчана-тула новую стрелу, молниеносно снарядил лук и вскинул, намереваясь добить.
Именно ярость помогла мне преступить заповедь «не убий» – я выхватил пистолет и нажал на спуск. Прогрохотал выстрел, а промахиваться меня еще на заставе отучили. Правда, целился я в голову, а попал в шею, разорвав сонную артерию.
«Леший» только и успел, что руки вскинуть, обронил свой лук да и выстелился. Но это был не конец.
Из-за дерева выскользнул еще один тип в коже, тоже нестриженый и нечесаный. Этот с ходу замахнулся метательным топориком, но ему помешал Гюрята – старикан бесшумно возник за спиной лешего № 2 и всадил тому нож в спину без особых церемоний. Лезвие вышло спереди, прободав насквозь печенку, а с такими травмами долго не живут.
Нумер второй упал на колени, раззявив рот, и по клочковатой бороде его хлынула темная кровь. Гюрята выдернул клинок, и мужик мягко завалился на бок. Готов.
– А ты силен, волхв, – с уважением сказал старик. – Я шел за тобой, хотел проверить, правду ли баешь, а тут эти. Силен, однако…
– Он меня разозлил, – сказал я, заводя руку и выдергивая стрелу. – Что за дурные манеры – стрелять в спину?
Гюрята хмыкнул. Подойдя к убитому, он осмотрел тело и ножом выковырял пулю, застрявшую у «лешего» в хряще позвонка. Полюбовавшись ею, старик покачал головой:
– Однако… Стрелой без древка убил, с огнем и громом… Силен!
Я скромно потупился.
– А насчет этих, – Гюрята небрежно кивнул на трупы, – не беспокойся. Никто с тебя виры не стребует – это же братья Твердославичи, оба изгои. Позволь стрелу твою себе взять!
– Дарю! – сделал я широкий жест.
И мы расстались, если не друзьями, то добрыми знакомцами.
Нападение здорово меня взбудоражило – сердце колотилось, губы пересохли, во рту кисло от адреналина, но никаких мук совести я не испытывал.
Напротив, злое торжество переполняло меня.
Они первыми начали – и получили свое. Тем более – изгои, изверги. Изверг в буквальном понимании этого слова – человек, изгнанный, извергнутый из рода. Гнали таких за гнусные преступления, и это было серьезным наказанием – судьба изгоев была печальна. Они же вне закона! Любой может убить изверга или чужака-одиночку. И ничего ему за это не будет.
Но не дай вам боги учинить насилие над обычным свободным человеком, не рабом! Тогда за него вступится весь его род, и горе вам! Хорошо, если родичи согласятся на выкуп – ту самую виру, а ведь могут и кровную месть объявить. И тогда не только вас кончат, но и весь ваш род вырежут.
Жестоко? Еще как. Зато действенно – ни один дурак не решится на умертвие, уж слишком это чревато. Здешние законы не знают смертной казни – зачем? Не Европа, чай…
Чужак-одиночка… Я усмехнулся. Во-во… Это про меня. Наверное, братцы Твердославичи не зря именно меня «мочить» решились – я же тут никто! А местных они всех знают – в теперешнем Новгороде едва ли тысяча человек проживает. Большая деревня.
Так что бди, чужак! Нет, до чего ж мы умные оказались, возведя себя в волхвы! У этих «кудесников, любимцев богов», как и у воинов, особый род. Если ты убьешь гридня, то будешь иметь дело со всей дружиной. Нападешь на волхва – обидишь богов. А уж эти высшие существа устроят тебе веселую жизнь!