Вы мне не поверите, но!
С детства, как и многие одесские мальчишки, я мечтал о нарядной морской форме и фуражке с «крабом». Но благодаря моему дяде Люсику, эгоистически отбывшему на историческую родину в 1975 году, в учебные заведения, готовившие кадры для Черноморского пароходства, дорога мне была закрыта. Считалось, что у меня «слабая связь с родным берегом».
Это привело меня в институт народного хозяйства, из которого я вышел через четыре года с дипломом экономиста. Работу мне помогла найти моя тетя Валя.
– Марик, – посоветовала она, – иди к нам в «Гипрошпрот». Там много наших.
И я пошел. Главное, чему я научился там, это фразе «вы мне, конечно, не поверите, но…», с которой не могу расстаться по сей день.
В «Гипрошпроте» я оказался в отделе Иосифа Абрамовича Гриншпуна, известного среди сотрудников института, как Зеленчук или просто «босс». Это был картавящий на французский лад франт, который любил оперу и менял костюмы с галстуками безо всякого повода. Ему было за 60. В то время я редко встречал людей, которые жили так долго.
– М-а-а-а-р-р-р-рк Семёнович, – пропел Гриншпун при нашей первой встрече. – В моем отделе р-р-работают только толковые и очень толковые сотр-р-рудники. Других мы увольняем. Поэтому стар-р-райтесь. Вам будет помогать това-р-р-рищ Рудяк.
День начался с политинформации, в ходе которой Гришпун заклеймил позором корейцев, вероломно вторгшихся на нашу территорию для сбора разведданных. За это им попало, так что пусть другие хорошо подумают, прежде чем идти на очередную провокацию. Когда он закончил, один из слушателей заметил:
– Босс, корейцы – наши люди. Я сидел на заседании Третьего Коминтерна в Одесском оперном театре рядом с корейской делегацией. Вы, конечно, можете мне не верить, но они говорили на чистом идише.
Произнес эту фразу пожилой толстяк в заношенном костюме и галстуке – не длиннее пионерского.
После политинформации он подсел ко мне.
– Марк Семёнович? Здравствуйте. Я – Яков-Джон Михайлович Рудяк.
– Якобсон Михайлович? – мне показалось, что я ослышался.
– Не Якобсон, а Яков-Джон, – поправил он меня. – Вы, конечно, можете мне не верить, но во время войны я был лейтенантом американской армии. Oни меня так называли.
– Вы – американец?!
– Нет, я – одессит. Но на войне я попал в плен, а оттуда к американцам. Они меня, конечно, накормили, одели, обняли, назвали Джоном и взяли с собой воевать.
– И после войны вы не переехали в Америку?! – поразился я.
– Зачем мне Америка? – он пожал плечами. – Я поехал домой в Одессу, но на перевалочном пункте меня допросил паразит типа нашего (он кивнул в сторону Гриншпуна), и мне пришлось сделать остановку на восемь лет в Сибири.
– Было время вспомнить старых друзей, – посочувствовал я.
– Да, хорошие были люди. Эти американцы, они же как дети. Чистые эвербутл. Вы, конечно, можете мне не верить, но когда встретились Западный и Восточный фрон ты, то банкет, естественно, поручили организовать мне. Все были счастли вы. Конев и Эйзенхауэр танцевали фрейлехс. Я держал их фуражки.
В обед я столкнулся в буфете с Гриншпуном.
– Этот Рудяк – интересный кадр, – сказал я не без сарказма. – Сидел с корейцами на заседании Коминтерна, воевал с американцами… Держал фуражки Конева и Эйзенхауэра… Это что у него – такие шутки?
– Ах, какие шутки у Рудяка? – ответил Гриншпун, – Если у него и было чувство юмор-р-ра, то он его давно отмор-р-розил.
– А его, что, действительно, зовут Яковом-Джоном?
В ответ Гриншпун только пожал плечами, всем свои видом показав, что его это не касается.
– Не знаю, я им фуражки не держал.
Очень скоро первые впечатления о моем начальнике Гриншпуне и моем же подчиненном Рудяке сменились на более реалистичные. Гриншпун был подвержен резким переменам настроения, как женщина, вступившая не в самый лучший возраст своей жизни. Он капризничал, менял мнение. Это изматывало и порой превращало общение с ним в пытку. Рудяк же, наоборот, был дисциплинирован, деловит и склонен к тому, чтобы защищать меня от произвола начальства. Однажды он уехал в командировку, где согласовывал вопрос энергопитания будущего шпротного завода. Вернулся он с двумя письмами, за подписями заместителей начальника одного и того же ведомства. Один заместитель одобрял проект, второй отказывал.
– Яков Михайлович, а что мы с этими письмами будем делать? – не понял я. – Это же скандал!
– Марк, – успокоил меня Рудяк, – вы, конечно, можете мне не верить, но так лучше! Мы дадим Гриншпуну то письмо, которое будет соответствовать его настроению.
Маневры Рудяка не всегда приносили желаемый результат, и тогда он набрасывался на Гриншпуна, забыв, кто из них начальник, а кто подчиненный. Налившись кровью, он становился перед столом босса и, брызгая слюной, выпускал долго копившийся пар. Гриншпун, по крайней мере осознавая долю своей вины, пытался успокоить критика с помощью наигранной иронии:
– Това-а-ар-р-рищ Р-р-рудяк, а не пр-р-ринести ли вам валер-р-рьяночки?
– Не надо меня успокаивать! – продолжал кричать Рудяк. – Я видел Гитлера, как вас. Мне даже при Гитлере валерьянку не предлагали!
Вернувшись за свой стол, он еще какое-то время продолжал вполголоса перепалку с боссом: «Покойник Адольф был, конечно, еще тот подлец, ещё тот наглец, но так издеваться над людьми – это уже слишком!».
Вы, конечно, можете мне не верить, но среди проклятий в адрес Гриншпуна, я слышал и «эссхол» и «годдэмит», еще даже не зная значения этих слов.
Вероятно, уверенность в себе породила в Рудяке еще один талант: в командировках мы всегда останавливались в лучших гостиницах. Администраторы поддавались на слова: «Я – лейтенант американской армии и полковой комиссар Красной Армии Рудяк. Принесете мне в номер свежие газеты и разбудите ровно в семь утра. В девять у меня встреча с первым секретарем».
На этой фразе нам вручали ключи от номера. Если Рудяк был в ударе, нас могли угостить ужином. И нас ни разу не спрашивали, с каким именно секретарем собирался встретиться важный постоялец.
Подготовка к очередному празднику Победы, охватившая всю страну, коснулась и моего подчиненного.
– Марк, – важно доложил мне Рудяк, – меня пригласили в Москву на встречу ветеранов Второй мировой войны.
– С нашей стороны или с американской? – поинтересовался я.
– К чему этот сарказм? – пристыдил он меня. – Вы же не Гриншпун!
– Так поезжайте, со своими повидаетесь.
Рудяк серьезно посмотрел на меня.
– Вы думаете? Я бы поехал, но они должны дать мне хорошие командировочные и купить билеты на праздничный концерт. Какникак, я ветеран двух армий.
Он сказал это тем же безапелляционным тоном, каким говорил с администраторами гостиниц.
Через две недели Рудяк заговорщицки сообщил мне:
– Все в порядке. Сам президент подписал письмо!
– Какой президент? – не понял я.
– Марк, вы же толковый человек, что тут не понимать? В настоящий момент я знаю только одного президента – Рейгана.
– Он будет в Москве?!
– Тихо! Пока об этом известно только узкому кругу.
Из Москвы Рудяк вернулся в красивой шляпе и роскошном светлом плаще.
– На валюту взял, – вальяжно доложил он.
Заслышав про валюту, Гриншпун снял очки и внимательно посмотрел на Рудяка, словно хотел выяснить, не пора ли вернуть того в Сибирь. Но теперь явным препятствием этому намерению были Орден Великой Отечественной войны на лацкане нового костюма сотрудника и не менее яркая медаль на колодке в виде американского флага.
– Наши наградили, – довольно сказал Рудяк, покосившись сразу на два ордена. В отделе повисла неловкая тишина.
– Удостоверения прилагаются, – добавил Рудяк и протянул мне новенькую «корочку» с золотым американским гербом.
В документе значилось, что мой подчиненный Яков-Джон Рудяк возведен в чин капитана запаса американской армии.
– Поздравляю, – пожал я ему руку.
– Вы не видели, как меня поздравлял Рейган, – ответил Рудяк. – Специально для нашей встречи он выучил еще один русский анекдот, довольно-таки пошлый. Я ему ответил одесским. Он смеялся, как ребенок! Представляете, он еще не забыл идиш! Вы, конечно, можете мне не верить, но он же наполовину аид, а какой аид не любит Одессу?! Спросил, между прочим, где я работаю. Я сказал, что у Гриншпуна в «Гипрошпроте». Он сказал, что такого не знает, но, как вежливый человек, просил передать привет всему коллективу!
Рудяк повернулся к аудитории, чтобы проверить реакцию: его слушали с широко раскрытыми ртами. На лучшее он и рассчитывать не мог!
– А в гости он вас не приглашал? – спросил я.
– Приглашал, конечно. Я обещал подумать. Слушайте, здесь столько дел. Скоро вторую очередь завода надо запускать. Люди хотят шпроты.
Насколько я знаю, Яков-Джон Рудяк так никогда и не выбрался в Америку, но успел проводить туда меня. На вокзале, оглянувшись по сторонам, он тихо предложил мне взять в дорогу двадцать долларов, которые у него оставались.
В Америке я вспомнил о нем быстрее, чем мог предполагать. В офисе иммиграции и натурализации мои документы заполнял пожилой клерк. На стене его заваленного папками кабинета висело несколько военных фотографий. На одной он был снят с советскими солдатами, видимо в апреле-мае 45-го. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть ее. Одно из лиц, в лихо заломленной пилотке, не узнать было невозможно. Это был молодой Рудяк. Оценив мое выражение лица, клерк спросил:
– Know this guy?
Я закивал.
– Yes! I know him. Rudyak! I worked with him for five years!
– It’s a small world! – улыбнулся клерк и добавил: – You wouldn’t believe it!
