Закончив дежурство в офисном центре «Престижный» на Фрунзенской набережной, Игорь Ледовских, охранник частного охранного предприятия «Центурион» сдал оружие и вышел на улицу.
Была осень, ползли низкие серые тучи, моросил дождь.
Вернувшись в Москву после первой чеченской компании, Игорь Ледовских застал жену с любовником, искалечил обоих, попал под следствие, в результате чего, чтобы откупиться при разводе, оставил родительскую квартиру жене, и остался в этом мире един как перст, если не считать деда по отцовской линии. Иван Авдеевич Ледовских, академик-монументалист сталинской эпохи, жил в огромной квартире-мастерской в Доме художников на Верхней Масловке.
В стране бушевал разгул дикого капитализма, Игорь мечтал начать собственное дело, но не мог из-за нехватки стартового капитала. Сначала он ходил к деду и по-хорошему просил дать бабла на раскрутку, но старик уверял, что денег нет, потому что никто его скульптуры больше не покупает. Так продай мастерскую, злился Игорь, все равно ты сейчас ничего уже не лепишь!
Но дед и думать о продаже не хотел. Так и чах над своей стремительно дорожающей недвижимостью, но внуку не выделял ни копейки. Пришлось возвращаться на службу. Игорь устроился в «Центурион», где получал скудную зарплату и со дня на день ждал кончины старца, которая должно было полностью переменить его вялотекущую судьбу.
Но Кощей все не умирал! Наступил его девяносто пятый день рождения, про сталинского академика вспомнили, о нем снимали телерепортажи, а старый пердун бодро отшучивался насчет молодой спутницы, с каковой стал появляться на фотографиях в желтой прессе.
Игорь всполошился и навел справки: престарелый «Казанова» действительно закрутил шашни с красавицей-медсестрой Изольдой Мартиросян, которая проработала у него месяц сиделкой, когда старик валялся с пневмонией. Изольда выходила-таки Кощея и тут же повела под венец. Конечно, это был лишний повод возненавидеть армян и вообще всех кавказцев, которых Игорь и так ненавидел всеми фибрами души после чеченской кампании.
Выживший из ума академик упорно не желал видеть, что за него выходят замуж только по расчету. Молодые с разницей в возрасте почти в семьдесят лет сыграли свадьбу и зажили в свое удовольствие. Более того, после медового месяца Иван Авдеевич позвонил Игорю и злорадно сообщил, что переделал завещание. «Я все свое состояние, нажитое непосильным трудом, завещал Изечке, хихикал он в трубку, думаешь, я не знаю, ты смерти моей хочешь! Шиш вам всем! Я еще долго буду жить, до-о-лго!»
Дед и внук не общались почти десять лет, как вдруг Изольда Тельмановна, она же Изя, она же брачная аферистка из солнечной Армении, позвонила, попросила приехать, сказала, что Иван Авдеевич очень плох, зовет попрощаться.
Дверь Игорю открыла Изольда Тельмановна. Армянка заметно пополнела, лицо ее расплылось, четче проступили усики на верхней губе.
– Иван Авдеевич работает и спит в мастерской, вы проходите, – сказала она и ушла в сторону кухни.
Высокий полутемный зал мастерской встретил знакомым запахом краски и сырой глины. Игорь огляделся в полумраке. Воспоминания нахлынули со всех сторон. Вот здесь он прятался под мокрым покрывалом статуи Жукова, там стоял его личный маленький мольберт, с антресолей еще свисали веревки, на которых он катался на качелях.
Дед лежал в дальнем углу мастерской, в закутке, отгороженном деревянными щитами. Оттуда доносился звук работающего телевизора. Игорь протиснулся в узкую щель и поморщился от ударившего в ноздри резкого запаха свежей краски.
Иван Авдеевич спал, укрытый одеялом до подбородка, наружу торчал лишь заострившийся нос да неряшливые пряди седых волос. На тумбочке в ногах кровати на полную громкость работал старенький телевизор. Шло ток-шоу Андрея Махалова «Выход есть!».
В дедов закуток вошла Изольда Тельмановна, начала устанавливать флакон в капельнице. Игорь выключил звук в телевизоре.
– Почему дед лежит в этой берлоге, а не в спальне? – спросил он враждебно.
Армянка тихо ответила.
– Иван Авдеевич работает над триптихом.
– Над чем он работает?
Изольда Тельмановна показала на стену. Глаза Игоря свыклись с полумраком, он разглядел, что дедову кровать окружают не деревянные щиты – то были подрамники трех огромных картин. Они составляли одно целое, некое диарамное полотно. Центральная часть триптиха была закончена, на левой боковой стенке виднелись непрописанные пятна, правая створка содержала лишь грубые подмалевки.
– Триптих называется «Гражданская война в России», – пояснила Изольда. – Это завещание Ивана Авдеевича, он ни на минуту не прекращает работы. Центральная и левая части посвящены Льву Давидовичу Троцкому и событиям на Восточном фронте, а правая, неоконченная, – Ларисе Рейснер.
– Кому-кому?
Дедова супруга искоса глянула.
– Разве вы ничего не слышали о Ларисе Рейснер? – она пошатала в пробке флакона вторую иглу, служающую воздуховодом. Во флаконе побежали пузырьки, в капельнице закапало.
Игоря задело ее пренебрежение.
– Мало ли евреев на свете! – буркнул он. – Всех не упомнишь!
– Она была одной из самых замечательных женщин России! Революционерка, поэтесса, комиссар Волжской флотилии! Это с нее Вишневский написал героиню «Оптимистической трагедии». Иван Авдеевич знал ее лично.
Супруга потрясла спящего мужа за плечо.
– Зая, Игорь пришел!
С потолка до кровати свисали бинты, похожие на цирковые лонжи. Назначение их Игорь понял, когда старик с кряхтением схватился за них, подтянулся и сел.
– Игореша, – дед потянулся обнять внука.
– Здорово, зая, – иронично ответил внук, обнимая иссохшее тело. Когда-то они с дедом были друзьями, да армянка их разлучила!
– Возмужал, – шамкал старик, ища на тумбочку стакан со вставной челюстью. – Гляди, седина уже.
Игорь зачесал набок непокорные волосы. Седым у него был только один клок в челке, появившийся после рукопашной с чеченцами в «доме Павлова», когда в ход пошли штыки и саперные лопатки.
Иван Авдеевич долго не мог успокоить клокочущие бронхи.
– Плох я, Игорюня, – еле выдавил он сквозь кашель.
– Да, чего-то ты пригорюнился, – постарался пошутить «Игорюня».
– Сто шесть лет живу. Сто шесть, ты подумай! И не забирают меня отсюда, как в наказание тут держат! Пока не передам своей силы, не умру. Тебе надо передать, младшему внуку. Что мы с тобой ругались, забудь. Ты внук мой, тебе оставлю наследство, не обижу, знай. Но главное в другом. На нашем роду лежит проклятие. Бабушку мою, твою прабабушку забили кольями односельчане, посчитав ее ведьмой, тетя Клава пропала в лагерях, брат Кузьма погиб в Гражданскую, два старших сына от Прасковьи арестованы в 37 и погибли в лагерях, твой отец спился и умер, обе сестры моей второй жены умерли от рака желудка, а сама она покончила с собой. Твоя мама пропала без вести, ушла из дома и не вернулась. Ты воевал, твоя семья распалась, ты потерял квартиру, влачишь жалкое существование…
Игорь прервал наскучивший мартиролог.
– Что жизнь – дерьмо, то я и без тебя знаю. Ты для чего меня позвал?
– Помириться перед смертью. И назвать тебе истинную причину наших несчастий.
– Ты ее типа знаешь?
Иван Авдеевич приблизил к внуку изможденное лицо, заляпанное старческой «гречкой». На него противно было смотреть – глазницы, виски, щеки ввалились, надбровные дуги и скулы выперли, вместо бровей торчали длинные седые волосины, щеки были усеяны черными угрями, в углах рта и глаз белели заеды.
– Кому, как не мне, знать причину этой страшной череды несчастий, которая разворачивается на моих глазах, вот уже больше ста лет. – горестно прошамкал он. – Ты послушай, послушай меня! Меня никто не хочет слушать, думают, из ума выжил академик, а я в здравом уме, Игорь, совершенно в здравом уме. Я открою тебе великие тайны. Только ты постарайся поверить, хотя это и будет нелегко, потому что прозвучит дико. Так слушай же. Совсем молодым я работал в Изоцентре Революционного искусства, познакомился с Маяковским, Крученых, Татлиным, Родченко, Мейерхольдом. Но это все предыстория к главному событию в моей жизни.
Меня пригласили к Троцкому! О, тогда это имя гремело почище имени самого Ленина! Троцкий возглавлял Реввоенсовет, с его митингов толпы уходили в трансе, он обладал огромной силой суггестивного воздействия, а гипнотиками тогда было 99 % населения России, все безграмотные, чумно пьяные свободой. С фронта катились эшелоны вооруженных дезертиров и выплескивались на площади городов. Требовалось незаурядное мужество, чтобы выйти на арену к этим диким зверям, вырвавшимся из клеток. Троцкий был их главным укротителем. Я слышал его, и это – самые сильные впечатления моей юности. Слезы восторга закипали в груди, яркий свет озарял мозг, земное тяготение лишалось силы.
Я пришел, взволнованный, весь в ожидании невероятных перемен в судьбе. Да тогда такие перемены происходили с целой страной, люди делали фантастические карьеры, бывшие боцманы становились адмиралами, барышни катались на императорских корветах, еврейские мальчики становились министрами и ломали через колено окостеневший хребет царской империи.
Троцкий вошел в кабинет стремительно. Так налетает самум. Миг – и ты закружен его торсионным вихрем, и твоя судьба поразительно изменяется. Прическа его была чуть ли не в два раза больше самого лица, она стояла дыбом, как косматая космическая туманность, а под ней жили пронзительные глаза, стрелы усов, бородки и главное – воля! Ты явственно чувствовал жаркое дыхание этой воли, как в мартеновском цеху возле печи чувствуешь жар кипящего металла. Он говорил, а ты с радостью бежал бы сделать невероятное, непредставимое, лишь бы он приказал. В него вселился бес революции, он уплотнил время до состояния глины и лепил из нее историю. Он сказал: «Иван, твой талант нужен революции. Мы начинаем огромное дело монументальной пропаганды революционных идей. Ты должен вылепить статую…» – старик замолчал, вправляя движениями впалых щек вставную челюсть во рту.
– Статую кого? – не выдержал долгого молчания Игорь. Он ошарашено слушал рассказ деда, потому что и сам в детстве лепил из пластилина фигурки, приносившие людям вред. Поэтому он сразу поверил в проклятие, постигшее их род.
Дед глянул из-под косматых бровей блеклыми глазами, сказал шепотом.
– Иуды. Иуды Искариота.
СТЕРТЫЙ ЧЕЛОВЕК
Москва. Зима. Наши дни.
Холодно, холодно в Москве. Декабрь, стужа. Метель овевает ярко освещенную площадь перед Казанским вокзалом. Мерзнут таксисты и пассажиры. Тепло только курам в уличном гриле.
– Отправляясь в дальний путь, несессер не позабудь! Здравствуйте, я коммивояжер!
Молодой мужчина в черной дутой куртке, джинсах, кроссовках и лыжной шапочке «петушком» в ужасе смотрел на бодро рапортующего рекламные слоганы человека. Ужас его проистекал не от врожденного страха перед коммивояжерами, а от того поражающего факта, что мужчина ничего не помнил! Абсолютно! Он не знал, ни кто он, ни как его зовут, ни каким образом он очутился на огромном, заполненном кишащими людьми вокзале. Откуда-то с небес раздался женский голос: «Внимание! Скорый поезд № 62 «Сызрань – Москва» прибывает на первый путь. Граждане встречающие, скорый поезд…»
– Возьмите несессер, – коммивояжер совал баульчик в руки, – возьмите-возьмите!
Он стоит всего двести рублей.
Мужчина растерянно ощупал себя и вывернул карманы наружу. В карманах денег не было, не было вообще ничего. Коммивояжер воспринял это как намек, подхватил клетчатую дорожную сумку и скрылся в толпе. Потерявший память человек остался стоять с маской страшной растерянности на лице. Он озирался по сторонам, осматривал свое тело и с мукой мозговой натуги смотрел на собственные руки. И не узнавал их.
– Где я?
Прохожие обходили беспамятного человека стороной.
– Какой этот город?
Уборщица сжалилась, ответила, вытрясая урну в мешок для мусора.
– Москва.
– А это что?
– Казанский вокзал. Допился.
В сознании вспышками возникали непонятные сценки, лица, обрывки разговоров. Все это напоминало бред наяву. Он силился проснуться, но не мог. Садился на корточки и плакал от бессилия. Где он? Что с ним? Надо же так нажраться! Но он не пьян. Он просто ничего не помнит. Голова жутко болела, просто раскалывалась, в ней пульсировала мысль, что за ним следят и хотят убить.
Спасение предстало в облике милиционера. Беспамятный человек подошел к нему и прохрипел.
– Я ничего не помню. Помогите.
Милиционер внюхался, алкоголя не уловил и отправил пострадавшего в травмпункт.
В поисках травмпункта мужчина попал в длинный тоннель, приведший его к выходу на морозную улицу.
На ступеньках горланили под гитару уличные музыканты. Беспамятный остановился возле нищего старика, сидящего на стопке газет в луже снеговой слякоти. В засаленной кроличьей шапке, лежащей на земле перед стариком, блестела горстка мелочи. Беспамятный без сил присел рядом на корточки и закрыл глаза. Так он сидел довольно долго, пока нищий не дернул его за рукав.
– Ты чей, парень? А? Ты тут копейку не сшибай, это наше место.
– Я ничего не помню, – сказал Беспамятный.
– Иди давай, ступай с богом, – старик махнул в сторону выхода культей без всех пяти пальцев.
– Я ничего не помню, – громче повторил Беспамятный.
– Ты мне сюда говори, – старик указал на правое ухо, – я на это ничего не слышу.
Беспамятный пересел и прокричал в ухо нищего.
– Я ничего не помню, отец.
Старик вгляделся в его растерянное лицо.
– И давно это с тобой?
– Да вот часа два прошло, как я очнулся.
– Понятно, – нищий достал пакет, вытащил булку и разломил ее пополам. – На, поешь.
Беспамятный жадно впился зубами в хлебный мякиш, нажевал во рту целый ком теста, сделал трудный глоток. Боже, как он хочет жрать! Рвал и рвал хлеб зубами, пока в руках не осталась хрустящая «попка», ее разжевал уже со смаком, кайфуя.
– Спасибо, – сказал он, икая. И благодарно добавил. – Отец.
– Клаванули тебя, парень, – сказал нищий. – Ты же с вокзала идешь? С вокзала.
Значит, приехал откуда-то на поезде. Вот в поезде тебе и подсыпали клавелина, слыхал про такое?
Беспамятный отрицательно покачал головой.
– Это гадость такая, что человек сознание теряет и ничего потом не помнит, – пояснил старик. – А его сонного грабют. У тебя что-нибудь осталось по карманам?
Беспамятный на всякий случай еще раз ощупал карманы.
– Нет, – сказал он, – пусто. Ни денег, ни документов.
– Ясно. Грабанули тебя.
– Слушай, отец, а сколько этот клавелин действует?
– Смотря, с чем ты его потреблял. Если с чаем, то, может, день, или неделю, а если с водкой, то пиздец!
– Как пиздец? – испугался стертый человек.
– Можешь и месяц так проваландаться, без памяти. Опять же от дозы зависит, смотря сколько в тебя влили.
– А что делать? Куда идти?
– Да-а, задачка, – покачал головой старик. – Обождать тебе надо. Поспать. Может, и оклемаешься до завтра. Нечего горячку пороть. В милицию идти – последнее дело, там те еще грабилы собрались. Давай так. Ты посиди тут, подожди, пока у меня рабочий день закончится, а дальше я тебя устрою.
– Спасибо, отец!
– Спасибо не булькает. Ты тоже давай, работай.
– А как?
– Руку протяни, может, кто и кинет на прокорм души.
Беспамятный вытянул перед собой кулак, но разжать его не мог. Мимо текли люди, а он сидел на корточках, скрюченный и жалкий, и не мог разжать ладонь, чтобы попросить милостыню.
Его вывел из забытья пинок в колено.
Три парня в камуфляжной форме с лицами кулачных бойцов. На груди у каждого белел бейдж с надписью «Охрана Казанского вокзала».
– Ты кто? – спросил старший.
Беспамятный растерянно встал. Он и сам хотел бы знать ответ.
– Таран, Таранчик, – продребезжал нищий, – этого паренька в поезде клаванули.
Ничего как есть не помнит.
– Че с ним сделали? – брезгливо сморщился старший.
– Это они клофелин так называют, – сказал низкий, широкий в плечах охранник и спросил беспамятного. – Че, сильно башка болит?
– Да. Сильно.
– Во рту сушит?
– Ужасно.
– Клофелин, – улыбнулся увалень. – Жанка или Цапля работали. С девками бухал?
Беспамятный пожал плечами.
– Слышь, если хочешь тут работать, надо платить. – Таран сплюнул на кафельный пол. – Ты все понял?
Беспамятный кивнул. Охранники ушли.
– Это кто? – спросил Беспамятный старика.
– Налоговая инспекция, – засобирался нищий. – Пошли, хватит на сегодня.
В полумраке тоннеля светились плафоны «Выхода нет». Без сил бредя рядом с ковыляющим бомжем, Беспамятный читал их с нарастающим ужасом.
Наступила тишина – такая, что стало слышно падение капель в капельнице.
– Ко-го? – Игорю показалось, что он ослышался. – А ну, повтори еще разок.
– И-у-ды, – прокаркал старик. – Того самого. Предателя Христа.
– Да на фига им сдался Иуда?
Иван Авдеевич развел руками.
– Я был удивлен не менее твоего. Но Троцкий назвал его первым революционером в мировой истории! Первым богоборцем. Мне была дана неделя на изготовление прообраза. А через месяц мы должны были уже ехать по России, устанавливать эти статуи по всей стране.
– Погоди, дед, у тебя лекарство кончается.
Игорь позвал Изольду.
– Я ее сделал… – бормотал старик, пока жена отключала капельницу. – Я сделал, сделал проклятую статую. В трансе, в состоянии экстаза, гипноза, словно моими руками лепил сам Сатана. Я не чувствовал пальцев, они работали сами, я лепил сутками напролет, а потом упал без сил и спал, спал, спал. Очнулся я глубокой ночью. Я помнил, что работал над статуей, что я ее почти закончил, но как она выглядит, этого я не помнил. Я взял лампу и пошел в мастерскую.
Дед долго молчал, шевеля челюстями под пергаментной кожей. Наконец выдохнул.
– Лучше бы я этого не видел. В мастерской стояла невысокая сгорбленная фигура, под мокрой простыней, она высыхала. Я стянул простыню и поднес к лицу статуи лампу.
Старый художник замолчал, ему было трудно говорить.
– Ну, и что ты там увидел? – поторопил внук.
– Что я увидел? – прошептал старик и вдруг гаркнул срывающимся голосом. – Я увидел воплощенный ужас! – Иван Авдеевич протянул к отшатнувшемуся Игорю костлявые скрюченные пальцы и завопил, брызжа слюной и пуча бесцветные глаза в иссохших воронках глазниц. – Вот этими руками я вылепил исчадие ада! Я привел его в мир. Он смотрел мне в глаза неистовым взглядом пойманного в капкан демона.! Он орал! Вопил. Знаешь, как я сделал ему рот? Я воткнул в глину вот этот кулак, – старик затряс мосластым кулаком перед носом внука, – облепил его со всех сторон, а потом выдернул. И тогда мой Иуда завопил! Он беззвучно вопил мне в лицо огромным зияющим ртом. А ведь тогда у меня был здоровенный кулачище, не то, что сейчас. Я отшатнулся и уронил лампу. Я бежал из мастерской, а вслед мне орало страшное, искаженное ненавистью и гневом лицо страдающего существа, словно бы по пояс погруженного в расплавленную магму огненной геенны. Это был Иуда, стоящий перед петлей. Предсмертный вопль всей его обугленной души вопиял из глиняного отродья. Вот что я увидел, Игорек, вот что…
– Ну, ты даешь, дед, – пробормотал ошарашенный Игорь. – Радзинский отдыхает.
Старик высморкался в полотенце.
– От масляной лампы загорелся деревянный пол, вокруг Иуды выгорело черное пятно. Когда я вернулся на запах дыма, уже пылала половина мастерской. Иуда подвергался обжигу в центре кострища и лицо его дьявольски искажалось в бликах пламени. Он словно бы что-то кричал мне. Он говорил. Я слышал его голос. Я не разобрал слов, все трещало и пылало. Хорошо, что там была мокрая простыня и я смог потушить пожар. Разве это не был мистический знак? Я боялся работать над этой статуей, я же понимал, что свершается магический акт. Мои руки мальфара вылепили не просто фигуру, они вывернули из небытия в мир живых страшный архетип предательства и ненависти. Наутро я увидел свое произведение при дневном свете. То, что я увидел, напугало меня еще больше.
– Почему?
Старик заговорил размеренно, гипнотизируя внука пристальным взглядом.
– Огромная папаха словно вихрем сбитых набекрень волос, маленькое лицо, плоские, злобно искривленные губы, гримаса ненависти и ярости, усики, клин бородки… Я перепугался до полусмерти.
– Но почему?
Старик хрипло закричал.
– Потому что перед мной стоял сам Троцкий! Это был Троцкий, орущий на толпу с трибуны. В приступе полубессознательного вдохновения я слепил Иуду с Троцкого, с этого богоборца и пламенного революционера. Что это могло тогда означать для меня? Что я исчезну в недрах ЧК! Вот чего я испугался. Я взял молоток и сбил волосы, затем срубил бородку и усы, внешняя схожесть исчезла, но я-то знал, кто стоит передо мной. Я все понял. Иуда воплотился снова. Это он стоял во главе Реввоенсовета молодой советской республики, он – железной рукой формировал из разбегающейся царской армии угрюмые и несокрушимые полки Красной Армии.
– Ну, ты гонишь, дед! – восхитился Игорь. – Радзинский реально отдыхает.
– Я в трансе сейчас, Игорек. Разве может так говорить столетний старик? Нет, так может говорить только мальфар, колдун. Ты – единственный мой внук и, значит, наследник. Наследник родового дара и родового проклятия. Ты сам станешь мальфаром, а это значит, что тебе предстоит пройти через страшные испытания. Ты не сможешь развиваться как маг и колдун, если на твоем пути не будут стоять ужасные, подчас непреодолимые препятствия. Так рождается мальфар! Вот почему, мальчик мой, я не давал тебе денег, никак не помогал, делал вид, что лишаю тебя наследства. Послушай, не перебивай, силы мои иссякают, а сказать надо самое главное. Игорь, тебе предстоит задача чрезвычайной важности для судьбы нашего рода. Ты должен снять проклятие с нашей семьи.
– Как?
– Тебе надо… – старик не договорил, застонал и задергал грязный бинт, свисающий с потолка. Далеко на кухне, где сидела супруга, зазвонил колокольчик. Она спешно пришла, достала из-под кровати «утку», сказала Игорю.
– Вы бы вышли, пока я его обслужу. И если можно, Игорь, выгуляйте нашу собачку.
Я отлучиться не могу, а она, бедненькая, терпит.
Изольда чмокнула губами, из коридора показался черный клубок шерсти с блестящим мокрым носом.
– Это Шэрри. Шэрри, познакомься с Игорем. Он пойдет с тобой гулять. Игорь хороший. Она чужих боится, но все понимает. Игорь – хороший. Слышишь, Шерри, хороший!
Игорь усмехнулся, сам он про себя такого сказать не мог.
БОЙ ПИТБУЛЯ И БОЛОНКИ
После химически резкого воздуха дедовой берлоги на улице дышалось легко и свободно.
Игорь отстегнул поводок и дал собачке побегать по опавшим листьям. Внезапно из темноты выскочила низкая собака тигрового окраса с белым клином на груди и набросилась на болонку. Игорь не успел среагировать: резкий шорох кустов, бросок, истошный визг вверенной ему собачонки. Не долго думая, он в два прыжка настиг собак и ногой ударил агрессора в бок. Кобель перевернулся вместе с визжащей Шэрри, отпустил ее, и бросился теперь уже на Игоря.
При свете фонаря бывший десантник увидел, что его атакует стаффордширский питбуль. О боевом опыте собаки свидетельствовали шрамы на морде и плечах. Первым же укусом он вцепился Игорю в штанину, располосовав скользнувшими клыками голень. Игорь понял, что дело худо. Если хозяина нет рядом, придется как-то отбиваться. Но как? В руках, кроме тонкого поводка в виде металлической цепочки, ничего не было.
Питбуль прыгнул и натренированно вцепился в рукав. Жуткая сила сдавивших челюстей почувствовалась даже сквозь толстую куртку. Питбуль начал трепать, да так сильно, что чуть не свалил с ног. Если упаду, вцепится в горло, мелькнуло в голове у Игоря. По какому-то наитию он обернул поводок вокруг шеи собаки, пропустил конец с карабином через кожаную ручку на противоположном конце и сделал таким образом, петлю. Затем наступил ногой на цепочку, устроив из собственного ботинка шкив, и резко потянул. Затрещала куртка. Морда собаки с зажатой в челюстях куском дорогой «Колумбии» уползла к земле и оказалась зажатой в петле возле ботинка. Игорь все сильнее тянул к себе поводок, пит стал задыхаться.
– Что, сука, не нравится?! – заорал Игорь, хотя перед ним был кобель, а не сука.
Теперь пит был в его власти, ворочал тигровой башкой в тщетных попытках вцепиться в ботинок зубами, но петля не пускала, все сильнее сжимала горло и перекрывала доступ кислорода.
– Э! Э! Че там такое? – из темноты показался крупногабаритный парень в светлом спортивном костюме.
– Твой кобель? – крикнул Игорь.
Разглядев ситуацию, собачник вызверился на Игоря.
– Ты, гондон! Отпустил его, быстро!
«Если отпущу кобеля, ублюдок его снова на меня натравит», мелькнуло в голове у Игоря.
– Держи своего урода! – крикнул он.
– Ногу убрал!
– Держи его, я сказал!
– Ногу убрал! Ты ж его душишь, сука! Отпустил собаку, шакал! Киля, взять его!
Фас, Киля, чужой!
Не помня себя от ярости, Игорь снял ногу с поводка, перехватил цепочку обеими руками и увесистым телом полузадушенного питбуля, как кистенем, с размаху огрел наступающего хозяина по голове.
Раздался дикий вопль. Собака вцепилась хозяину в лицо.
Игорь рванул поводок и оцепенел: вместо носа у стоящего перед ним здорового и секунду назад наглого противника зияла рваная рана, мгновенно залившаяся кровью. Парень взвыл, захлопнул лицо ладонями и побрел напролом сквозь кусты.
Игорь закрутил пита над головой и шмякнул им о ближайшее дерево, затем перекинул поводок через ветку и подвесил собаку в таком состоянии. Киллер плясал в петле в тщетных попытках броситься снова.
– Ну, ты зверюга, – тяжело дыша, Игорь завязал второй конец поводка на узел вокруг ветки. Вот тебе и выгулял собачку, подумал он. Закричал в темноту.
– Шэрри! Шэрри!
Болонки нигде не было. «Твою мать! Что делать? Дед раскудахчется, Изольда эта.
Навязали на мою голову!»
Шэрри нашлась в подъезде. Она дрожала и скулила, черная шерсть на боку лоснилась от крови. Стараясь не перепачкаться, Игорь взял ее на руки.
В зеркале лифта увидел свой подранный облик и порадовался, что ублюдок- собачник получил по заслугам. Есть все-таки Бог на свете.
Услышав рассказ про случившееся, Изольда не стала охать и ахать, профессионально обработала Игорю рану, заклеила медицинским скотчем, затем осмотрела собаку и принялась выстригать на покусах шерсть.
Игорь, прихрамывая, прошел к деду. Иван Авдеевич сидел в кресле перед триптихом и накладывал на полотно мазки краски.
– Ты говорил, что надо типа снять проклятие с нашего рода, – напомнил внук.
– Посмотри, – показал кистью старый академик, – это белый бронепоезд «Генерал Дроздовский». Красноармейцы прозвали его «Белым Иродом». Его налеты сеяли панику в рядах красных. Я потому и делал статую Иуды в страшной спешке, что Троцкий торопился на Восточный фронт. Ведь белые захватили в Казани все золото царского казначейства. Тогда это был вопрос жизни и смерти революции. И охранял то золото мистически неуловимый «Белый Ирод».
Старик повернул настольную лампу на стену. Яркий свет озарил свежие краски. «Совсем дед в детство впал», подумал Игорь.
Больше всего картина напоминало выставку детского рисунка. Вон маленький бронепоезд на горизонте пускает пар, вон летят аэропланы, мчится конница, развеваются по ветру красные знамена и гривы лошадей, рябит белый частокол воздетых сабель, встают кусты артиллерийских разрывов.
НАЛЕТ БЕЛОГО БРОНЕПОЕЗДА «ГЕНЕРАЛ ДРОЗДОВСКИЙ» НА СТАНЦИЮ ДЕВЛЕЗЕРОВО-СЕРЕСЕВО. 6 июня 1918 г. (триптих Народного художника СССР И. Ледовских «Гражданская война в России»)
Гражданская война в России шла вдоль железных дорог. Все было на колесах – штабы, жилые теплушки, склады с амуницией, госпитали, прачечные, изоляторы, карцеры.
На крупной станции Девлезерово-Сересево, где готовились к штурму Казани армии Восточного фронта красных, образовалось настоящее вавилонское столпотворение. В бедламе сортирочного узла гремел даже вагон-ресторан с невесть откуда заблудшими в прифронтовую зону цыганами.
Красноармейцы сидели между вагонами на перевернутых патронных ящиках, брадобреи намыливали и обривали им головы. Солдат в бязевой рубашке выметал из вагона веником, сделанным из пучка перекати-поля, козьи катыши. Бойцы массово держали в теплушках живность для прокорму. Коза паслась у теплушки, привязанная к винтовке, воткнутой штыком в иссохшую землю.
Командир ЧОНа (Часть Особого Назначения – красный спецназ времен Гражданской войны) Орлов вбил последний гвоздь в транспарант, спрыгнул, чтобы полюбоваться своей работой. «Смерть буржуазии и ея прихвостням» – реял над кирпичным зданием станции красный кумач.
С башни водокачки прокричал смотрящий.
– «Ирод»! «Ирод» идет!
– Быть не может, – Орлов побежал к вышке. Вчера ночью он лично с группой отчаянных охотников взорвал пути на подходах к Морквашам.
Взобравшись на башню, Орлов забрал у смотрящего бинокль. На горизонте в мареве раскаленного воздуха рябили очертания вражьего бронепоезда.
«Тревога!» Орлов выстрели в воздух из нагана и замахал сигнальным полотнищем. Мест в теплушках не хватало, солдаты сидели на крышах вагонов, штыки их винтовок густо торчали в небо. Загудел паровоз командира дивизии Семена Ермохина, призывая личный состав рассредоточиться. Но было поздно.
С воем зашелестели на подлете снаряды. Оглушительно рвануло. Ряд теплушек поднялся в воздух в столбах огня и дыма. Полетели раскоряками десятки людей и скрылись в дыму. Снова рванули кусты разрывов с красной сердцевиной. Тяжело зашлепали осколки.
Снаряд угодил в паровоз командира дивизии. Неожиданно быстро для своего веса паровоз перевернулся кверху колесами и стал, как мертвая лошадь. Контуженный осколком в голову Орлов с башни воочию увидел, как душа паровоза отошла к небесам облаком белого пара.
Пылали перевернутые платформы, дымящиеся трупы устилали перроны. Рвались снаряды и коробки с патронами в горящих складских вагонах.
Дивизия в панике бежала в ожидании продолжения артналета. Но осторожный «Белый Ирод» уже примотал на вал лебедки воздушный шар наблюдения и бездымно отходил к захваченной белочехами Казани.
Через полчаса чудом уцелевший телеграф передал председателю Реввоенсовета республики Льву Троцкому донесение о поражении Симбирской дивизии и гибели командарма Ермохина (оказавшейся впоследствии неверной, Ермохин был ранен). Извиваясь, из аппарата быстро ползла лента с печатными буквами. Троцкий стремительно читал. Стол его был доверху завален серпантином донесений.
Через час после принятия сообщения о бесчинствах, творимых «Белым Иродом» на Восточном фронте, личный вагон Троцкого был отстыкован от телеграфных и телефонных линий на станции Орловка и прицеплен вторым с хвоста к бронепоезду № 10 Центроброни, носящему гордое имя «Грозный мститель за погибших коммунаров».
Не делая остановок, «Мститель» помчался на Восточный фронт на смертельную дуэль с «Белым Иродом».
– Так что насчет проклятия? – напомнил Игорь. – Как его снять с нашего рода?
Дед нанес кистью несколько мазков и устало отложил палитру.
– Да… Снять проклятие… Тебе надо отправиться в Свияжск, Игорек. Там ты должен найти голову и привезти ее мне…
Игорю вспомнилась манера чеченских духов отрезать и забрасывать головы российских военнопленных в расположение федералов.
– Чью голову, дед?
Старческие россказни разбередили чеченский синдром, и словно бы предчувствие беды охватило его.
– А что это с тобой? – Иван Авдеевич разглядел растерзанный вид внука. Игорь отмахнулся, дескать, ерунда, потом нехотя рассказал про схватку с питбулем. Случайная стычка на улице почему-то привела старика в крайнее волнение.
– Я так и знал, – простонал он. – Началось.
Игорь начал терять терпение.
– Да что началось, дед? Говори яснее!
Старик вцепился во внука костлявыми руками.
– Проклятие Иуды, – зашипел он. – Как только я поделился с тобой этой тайной, все началось сызнова. Само мироздание атакует нас. Привези мне ее! Я должен своими руками уничтожить проклятое идолище. Я должен искупить свою вину. Привези, достань, найди! Как хочешь, любыми способами, добудь мне ее, только так мы снимем проклятие и спасем наш род и всю Россию от преследующих нас бесчисленных несчастий.
Игорь раздраженно вырвался. Полвчера ему рассказывают бредовые сказки, заставили выгуливать мерзкую собачонку, втравили в драку, а теперь требуют куда-то ехать, что-то искать!
– Да что, наконец, я должен достать? – крикнул он.
Иван Авдеевич вытаращил безумные глаза.
– Ты должен привезти мне голову Иуды, – проклекотал он. – Вот его!
Измазанный краской палец ткнул в центр триптиха.
На лубочной картинке, написанной в стиле палехской росписи, виднелись золотые купола, соборы, звонница, монастырские стены. На площади в окружении толпы стоял памятник бурого цвета. В угрожающем жесте воздев к небесам правую руку, скульптура вопила на толпу несоразмерно большим ртом.
Рядом с памятником стояла деревянная трибуна, на ней выстроились в шеренгу люди в черных кожанках. Женщина в морском кителе с белым шарфиком на горле стояла рядом с вождем, произносящим речь.
От режущего света настольной лампы заболели глаза, картина ожила, фигурки зашевелились, заколыхалась толпа, рука Троцкого принялась рубить воздух, сверкнуло пенсне, над вздернутым клином бородки замигал черный провал рта, покачнулась шеренга солдат с нацеленными винтовками. Командир с забинтованной головой махнул саблей. Вдоль черных дул проскочила искра. Расстрелянные повалились.
У Игоря закружилась голова. Да тут же краски, растворитель, внезапно понял он, я надышался.
«УСТАНОВЛЕНИЕ ПАМЯТНИКА ИУДЕ. Свияжск. 9 июня 1918 г.»
(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России»)
Воплощаясь на земле, душа створаживает вокруг себя свою точную копию – тело.
В зависимости от развитости и мощи души тело получается либо сильным и красивым, либо хлипким и убогим. Вырастая и матерея, люди ткут вокруг себя дополнительные силовые оболочки, опять же в точном соответствии с мощью духа. Незначительные люди образуют вокруг себя дешевенькие квартиры и автомобили так называемых «народных» марок – «запорожцы», «жигули», в лучшем случае, «фольксвагены» эконом-класса. Люди рангом покрупнее ваяют вокруг своих особ лимузины, джипы и гоночные болиды. Гиганты духа перемещаются в оболочках стоимости запредельной – в длиннющих черных лимузинах и личных «боингах», причем гиганты при этом думают, что это очень круто.
Председатель Реввоенсовета молодой Советской республики Лев Давидович Троцкий в качестве средства передвижения соткал вокруг себя многосотпудовый бронепоезд № 10 «Грозный мститель за погибших коммунаров», вооруженный пятью орудийными башнями, двадцатью пятью пулеметами «Максим» и десятком 76-милиметровых зениток для защиты от налетов авиации.
Выкрашенный в цвет выгоревших приволжских степей бронепоезд на огромной скорости рвал пространство, оглушал станции ревом паровозных гудков, содрогал воздух тяжким дыханием геенны огненной – гудящей раскаленной топки, в которую двое чумазых чертей-кочегаров беспрестанно подбрасывали лопатами специальный бездымный уголь, который не демаскировал клубами дыма передвижение вождя по ввергнутой в пучину Гражданской войны царской империи.
К пяти вечера 7 июня 1918 года «Грозный мститель» подплыл к перрону железнодорожной станции Кальбарово.
Усеянные рядами круглых заклепок стальные борта медленно проползали вдоль оцепленного вооруженными красноармейцами перрона. Броневые листы закрывали весь состав вплоть до колес, поэтому со стороны казалось, что к станции подплывает не поезд, а флагманский эсминец Волжской флотилии. Впечатление усиливала высокая фигура изящной женщины в черном морском кителе и кожаной юбке, с комиссарской фуражкой на каштановых, уложенных в круг косой, волосах. Мелькнули черные бушлаты, вскинутые бескозырки с золотыми вылинявшими надписями, полосатые тельники, усатые, радостно вопящие рты.
– Лариса! – орали лужеными глотками матросы. – Ла-ри-са!
Лариса Рейснер лучисто улыбалась товарищам по революционной борьбе. Еще недавно они вместе давили контрреволюцию в Петроградском Адмиралтействе, а теперь прибыли сюда для спешного формирования Волжской речной флотилии в целях борьбы с восстанием белочехов.
Духовой оркестр грянул «Интернационал». Проплывали шеренги красноармейцев «Железной дивизии имени Розы Люксембург» в разномастных гимнастерках, зато в одинаковых картузах с красными звездами.
– Здорово, братва! – закричала Лариса. – Встречайте Председателя Реввоенсовета республики товарища Троцкого!
Шеренги ликующе взревели. Лариса спустилась по лесенке на перрон, а в проеме, как в картинной раме из стали, появилась фигура, с ног до головы закованная в чертову комиссарскую кожу. Перекошенная влево папаха шевелюры, заостренное книзу клинообразной бородкой лицо, острые усы, пронзительный сверлящий взгляд сквозь стекла пенсне – Троцкий. Рука наркома коротко простерлась вперед, обвела растопыренными пальцами толпу и сжала ее в кулак.
Проходя среди возбужденных матросов и красноармейцев, Лариса услышала гармошку.
Как родная меня мать провожала, Как тут вся моя родня набежала.
Частушки слушали под одобрительный хохот братвы. Комендант станции показал на лысеющего человека с толстой нижней частью лица.
– Агитационная песня, только что написана, вот это – товарищ поэт.
Лариса крепко пожала поэту руку.
– Как ваша фамилия, товарищ?
– Демьян Бедный.
– Молодцом! Нам нужны такие стихи.
Рейснер вспомнились недавние прогулки на лошадях с Блоком в окрестностях Санкт-Петербурга, серебряное кружево его чарующих стихов, разве могут с ними сравниться эти ублюдочные частушки?
Под вечер из бронепоезда на яхту «Межень» перегрузили деревянный ящик, похожий на гроб, на борт взошли Лариса Рейснер и Троцкий с личной охраной.
До Свияжска дошли за полночь. Ларису разбудил Троцкий. Они вышли из каюты на палубу.
В темноте слышался голос матроса, промеряющего глубину.
Хлюпала вода, показался фонарь на берегу, на него пошли, вскоре ткнулись боком о причал, Ларису качнуло к Троцкому, он обнял ее за плечи.
Ударила зарница, выхватив из тьмы сказочно красивый городок на холме. Четко очертились по мерцающему небу купола церквей, зубцы крепостных стен, и погасли. Остров Буян!
Бросили трап. Пахло болотом, зудели комары, квакали лягушки. Троцкий сошел на берег, подал Рейснер руку. За ними при свете факелов матросы на руках вынесли деревянный ящик. В нем, в стружках, лежало таинственное изваяние, долженствующее увидеть завтра свет. Троцкий хлопнул себя по щеке, размазал жирного комара.
– Насосался, эксплуататор!
Лариса засмеялась, ее восхищало чувство юмора этого человека, даже к комару он подходил с классовых позиций! Он склонился к ней для поцелуя, в стеклах пенсне полыхнули багровые факела.
Троцкий с Ларисой разместился в местном монастыре в покоях святителя Гермогена.
Ночью квадратная площадь Свияжска была оцеплена ротой красноармейцев Симбирского Полка Пролетарской славы. До утра продолжались работы.
При сером рассветном свете на временном постаменте, сколоченном из деревянных горбылей, под конфискованными в храме Троицкого монастыря драгоценными ризами возвышался новый памятник, но кому он был посвящен, никто не знал.
После обеда был созван митинг на площади. Имя Троцкого гремело по России, многие пришли послушать вождя добровольно, многих, особенно монахов, согнали на митинг силой.
Троцкий вышел после сытного монастырского обеда, во время которого отведал знаменитых свияжских медов.
На палящем солнце в течение часа Троцкий говорил о часе возмездия, об угнетаемом апостоле диктатуры пролетариата, о братстве и «Интернационале». По лицу его кматились крупные капли пота, он утирал их. Наконец наступила кульминация митинга.
– Товарищи! – прокатился над толпой надтреснутый голос трибуна, а рука его указала на статую, укрытую материей. – Тот, который стоит пока под этим чехлом, должен рассматриваться каждым как невинный человек, который в течение двух тысяч лет был прикован к позорному столбу капиталистической интерпретации истории! Все должны принять его теперь как великого пролетарского Прометея… Это – Красный предшественник мировой революции, двенадцатый апостол спасителя буржуев, Христа – Иуда Искариот!
Толпа на минуту онемела. Затем большинство присутствующих начали креститься. Никто еще не понимал сути просиходящего.
По потному лицу Троцкого пробежала болезненная гримаса. В его облике что-то переменилось, он положил себе руку на грудь.
– Я несу вам послание, – задушевно сказал он, совсем не тем тоном, каким говорил о часе возмездия и Интернационале. – Я несу грех всех времен. Во мне – правда. Разве вы не узнаете меня? Я – СПАСИТЕЛЬ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Я – ОН!»
Рука наркома указала на памятник. В этот миг над городом пролетел самолет, и толпа вслед за Троцким посмотрела на небо.
– «Да здравствует мировая революция!» – закричал Троцкий, спустился с трибуны, подошел к молодой женщине в комиссарской куртке, поклонился ей и подал конец пеньковой петли, которой был обвязан чехол памятника. Женщина дернула трижды, прежде чем материя сползла.
Перед оцепеневшими людьми появилась буро-красная гипсовая фигура голого человека, выше человеческого роста, с зияющим кратером вопящего рта и занесенной, словно бы грозящей небу правой рукой. Левой рукой он сдирал с горла петлю. В руках женщины остался как бы конец веревки, удушившей реального Иуду.
Оркестр грянул «Интернационал». Над толпой замелькали снимаемые головные уборы. В конце сада артиллерийская часть произвела три выстрела салюта. По недосмотру они были произведены боевыми зарядами. Снаряды со свистом пролетели над шарахнувшейся толпой и взорвались за монастырем.
Но это была только прелюдия главного действа в честь апостола-предателя. Троцкий вернулся на трибуну.
– А теперь, ввиду этого памятника одному из величайших революционеров всей истории человечества мы накажем тех, кто покрыл себя несмываемым позором – дезертировал с фронта, предал своих пролетарских братьев и сестер!
В центре площади прямо напротив памятника понуро стояли разоруженные красноармейцы бежавших с фронта частей.
Орлов, командир ЧОНа, чуя жарящий в спину солнечный фокус страшного пенсне, прошел вдоль строя дезертиров, отсчитывая наганом каждого десятого и указывая выйти вперед. Вернулся вдоль второй шеренги – эти тоже выпускали вперед смертников. Опять ушел в дальний конец площади – теперь мимо третьей шеренги. Вернулся вдоль четвертой, последней.
Все «десятые» растерянно стали перед строем. Орлов подбежал к трибуне, задрал голову, запрашивая распоряжений. Обряд децимации проводился впервые. Троцкий поднял кулак. Надорванный голос взмыл в воздух.
– Ваш полк… покрыл себя позором! Вы бежали с поля боя… открыв фронт врагу! – Вождь делал большие паузы, чтобы смысл слов дошел до каждого. – Смыть позор солдат может только своей кровью. Сейчас эти подлые трусы, изменнически предавшие дело революции и пролетариата, будут расстреляны! На всех фронтах моим приказом вводится обряд децимации, то есть каждый десятый из бегущих с поля боя трусов будет расстрелян перед строем своих же товарищей. Приступайте!
Орлов кивнул марлевой тюбетейкой с кровяным пятном во лбу, на кривых кавалерийских ногах пробежал от трибуны к шеренге дезертиров. Сабля била его по пыльным смазным сапогам. Чоновцы гуськом бежали за ним, растягиваясь вдоль приговоренных. По команде повернулись лицом к осужденным, штыками оттеснили их к монастырской стене.
– То-овсь! – надсадно прохрипел Орлов, вздымая саблю. ЧОНовцы вскинули винтовки. – По трусам, изменникам дела Революции и пролетариата – пли!
Махнула сабля, сухо рванул залп. «Десятые» повалились вразноряд. Ахнули женщины в толпе, зазвенело выбитое шальной пулей стекло, с хриплым карканьем взлетели вороны.
Орлов, держась левой рукой за звенящую после контузии голову, провел инвентаризацию расстрелянным, двух шевелящихся добил из нагана. Обернулся за одобрением к трибуне, оттуда льдисто сверкнуло пенсне. Бурый Иуда с разверстым в крике «ура» ртом потрясал воздетым к небесам кулаком, словно бы тоже поддерживая свирепую расправу. С бешеными глазами Орлов приблизился к оставшимся в живых.
– Уберите эту падаль! – пролаял он Гуменному, замкомвзвода. – Затем строиться и на фронт! Все ясно?
– Так точно! – во фрунт вытянулся смертельно белый с лица Гуменной, безмерно счастливый тем, что выжил.
Части маршем прошли мимо только что установленного памятника. Апостол-предатель, вопя беззвучно разверстым ртом, напутствовал красноармейцев воздетой рукой. За его спиной повторял угрожающий жест сам Троцкий. Орлов, надрывая глотку и натягивая жилы на горле, кричал.
– Свинцо-овым… огненным ве-еником… выметем паразитов из истории!
Ползучие гады, буржуазные недобитки – обречены! Контрреволюционная сволочь будет беспощадно уничтожаться! Всякий, поднявший руку против Советской власти, будет выжгнут каленым железом! Смерть эксплуататорам! Да здравствует товарищ Троцкий! Ура!
Марширующие шеренги нестройно грянули «ура». Громче всех кричала часть, только что подвергшаяся децимации. У солдат были безумные выпученные глаза, рты разевались сами и сами вопили.
– Стойте!
Бредущие по тоннелю Беспамятный и нищий обернулись. Мужчина в синей «Аляске» с натянутым на голову капюшоном нагнал их и с ходу пнул Беспамятного ногой в живот. Второй удар – локтем – пришелся в скулу и опрокинул на пол.
«Беги! – закричал внутри черепа Голос. Голос был таким отчетливым, как если бы кто-то кричал в наушники. Голос поразил Беспамятного больше, чем нападение неизвестного.
– Кто ты? – спросил он, ворочаясь на земле. – Откуда ты взялся в моей голове?
– Я – твой Страх, – невнятно ответил Голос, проглотив окончание слова. Страх или Страж?
– Кто ты? – переспросил Беспамятный.
– Беги, дурак! Спасайся!
Беспамятный вскочил, побежал, удар каблуком в поясницу швырнул его на колени, в ребра вонзился носок ботинка. «За что? За что его убивают? Что он сделал этому человеку?»
Корчась под градом ударов, Беспамятный утробно завыл от ужаса и отчаяния. Вой перешел в инфразвук, тонкий, неуловимый для слуха. Вдруг он расслышал, что в голове помимо крика «беги!» давно уже звучит другой голос – «дай я!».
– Дай я, выпусти меня! Дай я! Я тебя спасу! – кричал другой Голос – грубый, рыкающий.
– А ты-то кто? – вне себя от непонимания завопил Беспамятный.
– Меньше болтай, больше делай! Выпусти меня, скорее!
– Но как?!!
– Боевой крик! Крик!! Крик!!!
– Тихо-тихо, – «Питбуль», штатный киллер буровской ОПГ, рывком поднял избитого человека за грудки, впечатал в стену, переждал, когда пройдут люди. – Ты это. Не бойся, я тебя убивать не буду. Я тебе только это… нос и уши обрежу. На холодец. Новый год же близко. Чтоб ты пожил, помучился, как я. Только сначала это… монета где?
Беспамятный не может разглядеть лица нападающего, оно скрыто надвинутым капюшоном.
– У меня ничего нет… – задыхается он, – вот, мелочь, насобирал…
Грабитель осмотрел горстку милостыни, отшвырнул.
– Куртку снял!
– Что?
– Куртку снял! Быстро!
«Беги!» «Дай я, выпусти меня!» «Беги!» «Я спасу тебя! Крик! Боевой крик! Неужели ты забыл даже это?!» «Беги!»
Голоса перебивали и заглушали друг друга.
– Ну, че ты возишься! – мучитель отвесил тяжелую оплеуху.
Вдруг Беспамятный резко оттолкнул его, набрал в грудь воздуха и завопил: – Кийя!
Крик прокатился по трубе подземного перехода.
Кйа-а-ы-ыр-р-р-р! – боевой крик восточных единоборств перешел в рев разъяренного ягуара. В голову, плечи, руки и ноги, в кулаки вливалась сила и звериная ярость. Глаза отслеживали движения нападающего, движения прохожих, тусклый свет подземного перехода. Время замедлилось. Беспамятный все видел и все обсчитывал. Вот нога противника медленно оторвалась от слякоти пола и поплыла к нему, целя в область паха. Правая нога стертого человека независимо от его воли поплыла навстречу атакующей ноге противника и ребром кроссовка встретила надкостницу врага. Он знал, что это больно. Врагу стало очень больно. Недаром он отскочил и припал на ушибленную ногу. Беспамятный повторил боевой крик и боковым зрением увидел проступающие из его пальцев серпообразные когти, а из пасти, исказившейся в хриплом реве, выползли острые клыки. Он нырнул под удар вражеской руки и всадил в нападающего стремительную серию ударов, похожих на удары лапами атакующего леопарда, сек справа и слева, норовя скрюченными пальцами попасть в глаза, в горло, в ноздри. Атаку довершил ударом ноги в солнечное сплетение ошеломленного противника и пружиняще отскочил, чтобы сориентироваться и оглядеться. Прохожие с чемоданами и сумками опасливо обтекали дерущихся.
Удары сорвали с нападающего капюшон.
Беспамятный застыл в ужасе. Он видел кошмарный сон.
Перед ним открылось лицо разлагающегося трупа. На месте носа из рваной дыры с рубцующимися краями торчали кости переносицы. Лик самой Смерти ненавистно глядел ему в глаза.
«Смерть» воспользовалась замешательством жертвы.
Щелкнул выкидной нож, сверкнуло лезвие. Удар пришелся в сердце.