Рассказы
Хороший рассказ лучше новогодней премии. Читай и не хворай. Тут микс Хемингуэя, О’Генри, Шукшина и еще крабовых палочек сверху и майонеза.
В ресторан, оно как?
Принарядишься: сюртук английского кроя, из кармаша дразнит публику кончик белоснежного батистового платочка. Ботинки Голливудом сверкают. Такси непременно бизнес-класса, чтобы в салоне псом не пахло.
Сядешь в ресторации около окошка непременно. Пусть тетку свою из Рязани сажают в центре залы. Тут же в меню пальцем натыкаешь наобум, французскими названиями накричишься досыта да за бабочку официанта ухом к губам подтянешь:
«Я тебя, каналья, крепко знаю, ты хорошенькое своим несешь, а остальным гнилье, уксусом потертое. А мне подавай по высшему разряду, я сегодня выходной!»
Тебя попросят деньги показать, как водится. Отойдешь в тамбурчик, покажешь деньги. Деньги есть, сейчас хорошо зарабатываю.
Полный стол нанесут! Того надкусишь, этого угрызешь, вот и сыт. Настала пора пробовать вина. Следом идут коньяки, потом затейник-абсент и наливочка-хулиганка. Напиток прикроешь шапкой, чтобы зеваки не нахаркали, выйдешь на крыльцо – валит снег на Москву, мерзавец. Вали, вали! – пригрозишь пальцем. Верхушки домов освещаются матовым теплым светом, хорошо в ЦАО выпить, братцы!
Закуришь.
И как завальтронит с первой-то сигаретки, как поведет ноги в пляс, будто электричество к ним провели! В ресторацию вернешься, а там публика та же, а будто и не та совсем. Лица поярче стали, и поговорить всем с тобою хочется, только стесняются, горемыки. Качаешься на стуле под живую музыку, подливаешь себе, охфициант шелестит гримой гнилоустом под ухом: «Милый господин, а не довольно ли вам, с вас уже текет наливочка-то». Обернешься, закричишь добледна: «Ты уморить меня, что ли, решил сегодня?»
Отшатнется.
И вот грустная пора – расходиться. Смотришь на счет – намудрили что-то халдеи, нолей нашвыряли лишних. Кричишь через залу: «Я за рыбу платить не буду, командир, я ее не ел, это повара твои под водочку на кухне умяли». И в душе багрится негодование, что обуть хотят человека на капитал. Что сидят юркие капиталисты и маркетологи и готовы хмельного человека подловить на жалкие гроши.
Даже не из-за денег (сейчас хорошо зарабатываю) – просто душа саднит от сребролюбия чужого!
Начинаешь немножко буянить. Стульями скрыпеть, на потолок гасить, чтобы свисала сопля и покачивалась, как слон в вольере.
Ну дадут под дых разок, ну что ж, это спорт такой. Тащит патруль за ноги по городу к автомобилю, чтобы свезти в отделенье поговорить, а ты брыкаешься: «Пусти, морда!» Каблуком сержанту в сердце попал – тебя прикладом играючи, науки ради в голову угостили. Понимаешь – заигрался. Дальше уж сам смирно идешь.
В отделении все уж скушно – штрафу выпишут, постращают справками на службу. Домой утечешь переулками. А потом вспышка в голове – хорошо в ресторанте-то посидели! Добрая вышла история!
Жаль, что не со мной.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПЬЕСА-САТИРА. ЧИТАТЬ МОЖНО ТОЛЬКО С 26 ЛЕТ.
А 12 сентября случилось вот что: в редакцию одного парижского журнала левого толку ровно в 12:50 чеканным шагом прошел молодой человек со свертком в руке. Там обитала рукопись его новой статьи. Нес он ее главному редактору на просмотр.
Тот, запустив гостеприимной улыбкой легкие морщинки по носогубью, указал на стул: присаживайтесь.
– Свежие статьи нам сейчас нужны, большой, знаете, нехваток качественной публицистики наметился, посему беседа наша пройдет, полагаю, в ускоренном темпе, так что можете позвонить своему темнокожему бойфренду и сообщить, чтобы далеко не отъезжал, через 15 минут вы уже спуститесь вниз с гонораром.
– Простите, но у меня нет темнокожего парня.
* Редактор, ехидно улыбнувшись, подначил:
– А вы знаете, что заниматься сексом с белым – это почти гетеросексуализм?
– Да с чего же вы, мосье, взяли, что у меня вообще имеется парень? Я холост.
– Ах, простите, понимаю, творческие поиски. Ничего, после публикации вы войдете в число наших внештатных авторов и сможете посетить рождественный корпоратив, где ваша темнокожая судьба с бокалом шампанского, несомненно, отыщет вас на одном из наших потайных балкончиков, завитых плющом.
– Извините, конечно, мосье, но я предпочитаю женщин.
Редактор опустил очки на переносицу и с минуту тщательно изучал молодого человека, будто энтомолог, заподозривший ничтожную букашку в принадлежности к неизведанному доселе виду.
– Так вы гетеросексуалист? А с виду такой приличный молодой человек. И что же за статью вы принесли? Боюсь, она полна идеологических ляпов. Так-с. «5 основных привилегий белых мужчин». Ошибку видно сразу. Вы пишете «белые мужчины», но я не ощущаю полнейшего вашего презрения. Отчего же в комнате еще не смрадит Гитлером? Кто вас учил составлять такие заголовки? Вы знаете, что словосочетание «белые мужчины» на наших фуршетах обычно подают с такими аперитивами, как «НСДАП», «локоны Гейдриха», «покаяние» и «последняя стадия деколонизации»?
Впрочем, откуда вам. Ведь ваше фамилиё «Жан Жак Жоку» – фу! Какое старорежимное затхлое имечко! Впрочем, перейдем к лиду.
*Редактор пару минут изучал статью, потом резко встряхнул бумагу, но эмоция осталась невысказанной. Ровно в 12:03 главный редактор отточенным движением холеной руки спустил рукопись в мусорное ведро подле стола, после чего с минуту протирал очки, будто на них налипла глина, затем надел их, вперив взгляд в потолок, будто его следующая реплика была просуфлирована оттуда.
– Хотите я покажу вам, как пишут настоящие авторы и авторессы? Вот, сейчас. Вижу издалека. Автор – Огбонна Жи'батье-а-тэ-те, чудесный карлик из Замбези с синдромом Туретта, пишет про 55 способов финансового покаяния белого населения. Актуально, как никогда! Или взять ту же Анну Белеверде-Клещендо-Ма-А-Не Брасто-Брасто, ее мать костариканка, отец – монгол, она же зоо-лесбиянка и рисует своими менструационными выделениями на холсте грезы об одногендерном мире. Эта чудная женщинесса доказывает, что каждый белый мужчина – потенциальный насильник, опираясь на научную статистику: 99 % белых мужчин имеют члены, 67 % белых мужчин хоть раз в жизни посещали мысли о сексе в позиции доминирующего, перемножив эти два показателя, мы имеем 6633 % белокожих насильников, которых, как вздыхает авторесса, видимо, ничего, кроме химической кастрации, остановить от преступления не сможет. Каково? Подвела базу? Вот вам гендерно выверенная до микрона математика, а не ваши сорбоннские сексистские формулишки! Реакционная пакость!
Слыхали, что выкинули на днях ваши белые профессора? Вышли на демонстрацию против феминитивов. Видите ли, они дряхлыми запигменченными ручишками цепляются за угнетающие «интеграл», «корень» и «х», хотя комитет равенства приказал использовать политкорректные названия: «интегралья», «коренесса» и «иксесса!». Раздавить танками протест, залить боевым хлором, запечатать рты плавленым свинцом! – бушевал редактор. Впрочем, отпив негазированной воды, он через минуту вновь был в форме:
– Но данная мерзость в нашу редакцию не просочится никогда, уж я вам обещаю. Посмотрите на творение чудесного Шемужлэхъ-Амсьиж-Бья-Бъю-836 с островов Принсипала, чей отец бежал в Тунис и был оскоплен, а мать после героиновых обстяг совокупилась с гориллами в дождевых лесах Мьянмы, он опубликовал в том номере блистательный стих:
Убирайтесь из Европы, белые
Обратно к себе откуда
Прибыли вы сюда
И немедля пока
Мы не велели
Вам
Ша!
Разве может тупоумный колонизаторский ум создать хоть что-то приближенное к этому виртуозному виршу? Так нас, так!
Редактор с сожалением вздохнул:
– Я не обвиняю вас в косности, милый друг, вы лишь жертва той нездоровой ситуации, сложившейся в мире в последние века, при которой белые мужчины владеют всеми богатствами, ущемляя как женщинесс, так и африканских рабочих и рабочесс. Видимо, вы просто слабо знакомы с нашим левым дискурсом.
Редактор вытянулся со стула и приблизился к лицу публициста так близко, что его галстук повис над столом отвесно, а венки на лбу надулись от напряжения:
– Понимаете, милый друг, как только конголезец властной рукою нагибает ваш стан, приговаривая густым басом: «aandag, aandag», как только своей изумительной лилово-эбонитовой залупой проводит по вашему сузившемуся от предвестия расплаты за столетия угнетения малых народов сфинктеру, так только в то мгновение вы начинаете улавливать предначальную суть левого толку. До этого – вы правый реакционер, шовинист, сексист, и дыхание ваше смрадит мизогинией! Тьфу на вас! – вдруг плюнул редактор на ботинок автору чистейшей спермой! И сам тому изумившись, тут же повторил:
– Тьфу! – плевок пошел в штанину брук. Тьфу! – в дверь.
– Тьфу-тьфу! – в окно и на стол резной работы! Тьфу-тьфу-тьфу-тьфу! – не унимался редактор, пока не заплевал спермой помещение так густо, что глазок, сквозь который мы наблюдали сию репризу, не оказался нагусто залеплен известной субстанцией. А раз видно ничего не стало, так какого же, простите, рожна мы тут сидим, погоды какие нынче, дождик кончился – и пора нестись во двор с мячом, судя по звукам, ребята затеяли там игру в триста, и есть риск не успеть к первому удару!
РАССКАЗ-САТИРА
Интервью с главным редактором газеты «Русское неизъяснимое» Владленом Сорокиным, обширным сибаритом с холеными беленькими членами о шляпе, комбинезоне, галстуке и трости, со взглядом, полным обиды и одновременно победоносного чувства.
Журналистке, вертлявой краткоюбочной студентке, хочется эксклюзиву, потому она глядит лисой и вьется, как полевая юркая змейка после июльского дождя:
– Скажите, а бытует мнение среди вас, националистов, что якобы, дескать, иными словами, украинцы, как бы то ни было, вроде как являются русскими. Разделяете?
– Разделяем-с и одобряем-с всеполностью. Украинцы всенепременно русские все до одного, кроме Порошенко. (Тут Сорокин порыскал глазами, куда бы сплюнуть, да не нашел в опрятной комнатушке лофта такого угла.)
– А вот как бы уточнить, не перегибая, через двоечку не перегнувшись, восьмерочкой не подавившись, о другую двоечку не самоубившись, белорусы тоже наши, тык скыть, русские граждане?
– И они, все разумеется, тоже русские, все до одного, кроме…
– Понимаю, – перебила журналистка, почуяв манящее амбре эксклюзива. Перегибается через стол: – А вот, с вашего позволения, немцы…
– Все до последнего ребятенка – русичи светлоглазые, с головы до пят, – рубанул рукою в воздухе Владлен Элеунорович.
– Ах! И французы?
– И француз теперь весь наш, посконный славянин, генетики, знаете ли, скрывают многое прелюбопытное…
– И американцы?
– И они-с. Нация разделена океаном, как говорится, навечно… через Берингов деды брели, и звонкая песня им в том сопутствовала…
– И турки, персы, камбоджийцы и даже заморские чувэки?
– Все они как один. И скарб их: кони, хлеба, мыши и хижины – все русское добро, ждет своего хозяина.
– И негр африканский дикий с бумерангом на зебре верхом – тоже соратник наш?
– Выходит, так, – вдруг густо залился краской редактор.
Журналистка приосанилась, будто готовясь метнуть некое ментальное копье, как кухулин в славные добрые времена:
– А что ж, Владлен Элеунорович, есть ли вообще на свете не русские люди?
– Есть. Но они еще не прилетели, впрочем, полагаю, не присоединиться к русскому делу причин у них тоже не найдется, – уточнил главред и бросил мимолетный взгляд куда-то по диагонали наверх, впрочем, жеста своего застеснялся и тут же скомкался, замельтешил, заторопыжничал, интервью закончил и журналистке наговорил цветистых комплиментов невиданных. Если бы твоей женщине такие кто сказал – тотчас в постелю бы побежала резвиться, тебя позабыв.
Весь в новехоньком одеянии шел Павел перед людьми.
И вдруг остановился, обратившись к худощавому миниатюрному старцу:
– Ты, Владимир, человек божий. Дела твои архиелейны, слово – кремень, поступки сверкают благородством, а мысли до чего велики! Я хочу тебя, Владимир, крестным своим детям, а народу своему – генерал-губернатором. Когда помрешь, мы, Владимир, отстроим такую домовину, что покроет Русь с запада на восток тенью, невиданной с испепеления идолов древних богов. А покуда вот тебе – вещь с мово тела.
Владимир воссиял, задрав голову к небу.
Павел резко развернулся и с двух шагов подошел к кутающемуся в рванье мужичонке.
– А ты, Егорка, плут и говно! Что скажешь – язык выворачивает блевать, на вид – сморчок, а по делам – гнойная плешь на теле родины нашей. Тебя бы обоссать, да мочи жалко! Жену твою волки в буераке попортили. Дети твои у осы сосали. Родители твои, тебя зачавши, Отче Наш задом наперед читали. Мысли лукавы, слог кос, а сам ты – лишенец, горазд только народ баламутить.
Тут Павел резко сплюнул на рваный кафтан, в том месте, где было видно через дыру исподнее, отчего слюна тотчас улизнула вовнутрь Егорова одеяния. Но того показалось мало: Павел сафьяновым сапогом нанес поражение в область икры и замахнулся на второй удар, однако Егорка ловко, как мангуст, увернулся и отбежал на пару метров, сосредоточенно облизывая губы и поглядывая на ясновельможную угрозу оттуда.
Павел отвернулся. Помолчал с минуту, потом вновь воссиял и быстрым чеканным шагом полетел вперед.
Как-то раз собрался Серега Комаров помирать. На последнем издыхании его и застал Вова Лягушкин.
– Что, брат, помирать вздумал? – наклонился Вова к бледному впалому лицу Сереги.
– Да всё уж, братишка. Отхожу. – Глаза Сереги закатились еще глубже под лоб, отчего стало наглядно видно – и вправду костлявая недалече.
Помолчали с минуту.
– Ну ты, брат, и пожил уже, конечно. Не то что дети там, в пропасть срываются на автобусах, знаешь, или рак саркомы идет по стране сейчас…
– Пожил, – эхом откликнулся Серега, – но ведь и еще хотелось, ан нет – срок вышел, видать…
– Да каждому гаду, брат, хочется век свой продлить, вон динозавры помирали, думаешь, хотели? Тоже кричали небось. Или вон жука даже ногтем давишь, тот корячится – «дай пожить, падло!» – Тут Вовик наскоро изобразил раскоряченного жука и звонко рассмеялся. Впрочем, вспомнив, что находится у смертного одра, быстро убрал веселье с лица и протянул: – Да… дела… помирать уж…
– Ох, Вова, больно помирать-то… ходуном организм пошел…
– То не помирать больно, Сережа, а жить больно тебе. Вот ложись, глаза закрывай и потихоньку умирай. Тебя укачает и само унесет, как стружку по воде.
– Вова, а что после смерти будет? – попытался заглянуть ему в лицо Серега.
– Да ничего, брат, не будет. Сейчас полежишь, глаза закроешь – да и помрешь. Покрутит, повертит тебя, да перестанешь.
– Что перестанешь?
– Ты перестанешь, брат. Ты привык бывать, а скоро привыкнешь не бывать. Только и делов. Не бывать – оно, может, и лучше даже, я вот пробовал до рожденья, да ничего не помню. А раз не помню, значит, не так-то и худо было, если бы меня там мучили или били, я бы запомнил, брат.
Я злопамятный. Как призвали меня в автомобильные, повадился сержант Васильев хуярить меня в душу. Все косячат по духанке, а мой косяк он будто фонариком высвечивает. Ходит, падло, вдоль строя вечером, как камышовый кот: «Хотелось бы поспать, да, товарищи молодые солдаты? Да вот Владимир Лягушкин не очень желает отдохнуть, просит нагрузить роту еще, сегодня все бежали три километра как все, а товарищ хитрый солдат Лягушкин на шаг перешел – я видел. Так что сейчас товарищ солдат Лягушкин пойдет спать – он утомился, а рота будет выполнять физические упражнения».
Ну и потом пиздили меня в сушилке, братан. Только зашел носки положить, тут и сбоку, и сверху – отовсюду колотушка прилетела. По мягким местам, чтоб без синяков. Поддушили еще. Берцы новые забрали, чьи-то протухшие выдали взамен.
Так вот полгода прошло, сержант Васильев ушел на ДМБ, через полгода и я за ним. А потом я к нему в Выборг приезжал, вылавливал около подъезда, хуярил ногой, прямо с оттяжкой, брат, под сраку сержантскую, так отпиздрячил, что любо-дорого вспомнить.
Брат. Брат? Брат, ты чего? Куда, брат? Того, что ли, всё? Ох, брат, резок ты. Поспешил. Пожить бы тебе еще минут с двадцать – еще б историю услышал, как я в увал бегал ебаться. Ну, раз решил, так тебе виднее. Ты, брат, не стал, получается. Ну когда ты был, ты нормальным был, к тебе упрека нет. Мы за тебя сегодня выпьем, братишка.
Водки, хочешь, выпьем за тебя? Чарку, брат? Молчась?
Брат.
Большими хлопьями на землю ложился снег. На лавочке, плавно засыпаемый, смолил папироську мужчина средних лет, в засаленном местами черном пуховике, джинсовых штанах невнятного цвета и при шапке, натянутой густо ниже бровей. Мужчина курил, и дым плавно мешался со снегопадом, уходя наверх.
Мужчина апатично глядел на дерево, которое иначе как «дерево» никто во дворе и не звал, ибо породы оно было невнятной – не то клен, не то ясень. Диавол того разберет. Мужчина приметил на дереве сороку, которая, празднуя снег, ловко скакала с ветки на ветку.
Мужчина усмехнулся в дым: «Крутишь вертишь наебать хочешь?» Сорока была ему симпатична, так как вполне олицетворяла собой тот типа зрелища, что похмельному человеку милее всего, – ненавязчивый, без претензии на осмысленность и наличие цели, не поучающий жизни.
От созерцания мужчину отвлек звук, который в отсутствие снегопада, пожалуй, показался бы гулким. Лениво повернув голову налево, мужчина заметил, как из серебристого соляриса, прикрывая голову капюшоном дубленки, вышла женщина с пакетом. Следом за нею с водительского места показался, очевидно, ее муж – начинающий стареть заматеревший россиянин, один из того племени, что успел в сытные нефтяные нулевые ухватить двумя руками свою мелкую должность в каком-нибудь департаменте развития или основать что-то связанное со строительством, мелкой торговлей или иным бесхитростным, но требующим изрядного количества житейской мудрости, связей и энергии.
Мужчина на лавочке вдруг засуетился. Мастито сложив пальцы к зубам, он вдруг громогласно свистнул.
Сорока слетела с дерева прочь.
«Эй! Шарик! Ты! Шарик!» – осипшим от долгого молчания голосом окликнул он вздрогнувшего от свиста водителя. «Шарик! Сюда! Ебаться-кувыркаться!»
…1997 год, кабинет химии, учительница задерживается, звонок уж прозвенел, и в классе творится вакханалия. Шарик сидит на третьей около окна парты и делает вид, будто занят учебником. Перед доской красуется хулиган – Витя Жоганый. Шарик чтит манеры – при каждой выходке или любом выкрике Вити он комканно улыбается в никуда, будто желая показать: «Я с пацанами, мне смешно, просто занят, но я свой и всё тут сейчас в легитимном порядке». Но Витю трудно обмануть.
Прищурившись, он окликает Шарика:
«Ты што как улыбаешься. Поди сюда быром!»
Шарик с надеждой смотрит на белую дверь кабинета, но Арина Николаевна, очевидно, поднимает сейчас в учительской уже седьмой пряник, обсуждая рабыню Изауру. Помощи ждать неоткуда. Выйдя к доске, оказавшись на арене Колизея, перед голодными до подобных зрелищ патрициями из 9-го Б, Шарик обреченно закрывает голову от налетающих на него, словно американские беспилотники на порядки степных воинов Каддафи, поучающих лещей Вити Жоганого:
«Чухня, петушня, гашня, молофья, получайкин, пиздочайкин, лещевой-хуйсосущий-яйцелижущий», – вошел в поэтический кураж хулиган, подключая к обучению Шарика уже и ноги, и локти. Девочки на первой парте угодливо смеются – Шарик получает пизды очень смешно, гораздо смешнее Чуни – второго чухана, который, на свое счастье, пока гриппует.
Лещевой сель останавливается так же резко, как и начался.
Витя сочувственно наклоняется к лицу Шарика:
«А что скажешь? Нравится тебе Маринка, да? Поёб бы такую? Поёб? Отвечай? Поёб бы?»
Шарик понял, какого ответа ждет от него сейчас Витя Жоганый.
«Д-да, хотелось… но она не разрешит же…» – и неловко улыбнулся, смягчая свою дерзость.
Витя Жоганый удовлетворился ответом. «Кажжжный пацан Маринке хочет сссунуть. Даже чертило этто. А ты, Маринка, ссама бы дала поебать вот ему?»
Марина, привыкшая к таким социальным игрищам, переглянулась с подругой и хрипло рассмеялась: «Нет уж, Вить… куда Шарику ебать меня… пизду полизать и ту не дала бы».
Витя ухватил за шиворот Шарика: «Ссслышал бабье мнение? Против воли хотел ебать ее, что ли? За насилие знаешь что делается? После уроков шоколадного мороженого получишь!»
Шоколадное мороженое – значит, Жоганый слепит снежка, поручит шестерке макнуть его в собачье говно и смачно зарядит снарядом в покорно стоящего Шарика.
….
– Шаррик! Ты! Шаррик! – сгаснул соплями вправо.
– Я не Шарик, не знаю тебя, но пизды сейчас получишь.
«Чухня, петушня, гашня, алкашня, сиварев, гасилов-хуйсосилов», – вошел в поэтический кураж бывший Шарик, подключая к обучению Жоганого уже и ноги, и локти. Жена угодливо засмеялась – Жоганый получал пизды очень смешно, после каждого удара удивленно моргая на внезапное ненастье снизу вверх.
С дерева на побоище смотрела, скосив голову, сорока.
А снег всё падал и падал.
Гидрометцентр обещал к ночи тройную норму осадков.
– Однако шансы Трампа изрядно возросли после рецидива скандала с теми письмами Хиллари Клинтон.
– Согласен, коллега, информационная гигиена мисс Клинтон оставляет желать лучшего, но как же куда более грандиозный скандал Трампа, его ужасный сексизм, антимексиканский расизм? Единичная ошибка порядочного человека прощаема, но стиль мышления негодяя не позволяет надеяться на исправление.
Интеллигентно рассмеялся:
– Не желаете еще вина, милый друг?.. Впрочем, определенная правда за вами таится, вы по убеждениям совершенный левый человек, легкомысленно требовать от вас прагматичного расчета. Я же ратую за возврат к неким колониальным и честным временам, когда всё называлось своими именами, я, мой дорогой друг, если позволите, антиглобалист консервативного толку и искренне полагаю…
На этих словах дверь рывком открылась, в комнату зашла женщина средних лет. Опухшая от усталости, с двумя сумками в руках. Из правой торчала куриная нога в целлофановом пакете.
С презрением окинув картину застолья – тетрапак вина «Монастырская изба», запечатанная пока бутылка водки, четыре хлебных сухаря да начинающий подсыхать майонезный салатик, – женщина разразилась тирадой:
– Пиздяете всё? Сивота. Я кому сказала на работу идти? Я тебя, алкаша, содержать буду вечно? Устроила в цех – ленивец ебучий, уволили. На корпоративе начал пить – в бокал наблевал, шатун. Меня Николай Евгеньевич за жопу берет в танце, а этот сидит, соленьями роток набивает. Бабы на проходной гогочут за спину. Морда упитая. В субботу принесли – рукава в дерьме по локоть. Мальчишки камнями закидали. Брысь со стола! И алкаша своего уводи. Аж псом в доме разит.
Мужчина негодующе сжимал и разжимал кулаки, ноздри его раздувались на африканский манер, до непоправимого оставались считаные секунды.
Резко встав, мужчина зацепил тетрапак и чуть не уронил его на пол. Взволнованным сбивчивым голосом он лишь смог высказать:
– Ты… Людк… скажешь как… перед людьми… не одни же…не было главное… в дерьме-то… кошка твоя вон… контора твоя… проворовались все…
Тем временем собутыльник начал шумно вылезать из-за стола и бочком-бочком выполз из кухни в прихожую.
– Стой! Да Виктор! Стой! Куда!
– Угу, – флегматично отвечал собутыльник, напяливая калоши.
Выйдя из подъезда, мужчины подставили лицо свежему октябрьскому ветру. Было часов 9 вечера, фонарь на углу дома подсвечивал полуснежную морось, лепящую безбожно с неба.
– Ты, Виктор… баба есть баба… что она… как говорится, осознает…мелочью пробавляется… туда-сюда…
– Да ладно, – равнодушно ответил Виктор, прикуривая, прикрыв папиросу ладошкою.
Закурили. Помолчали.
– Бутылку-то… выцарапай… от жоны… сейчас сядем вон… в детском саду-то.
– А вон что? За курткой-то? Понимаешь? – Мужчина заговорщически выпятил грудь, отчего за сизой куртенкой показался силуэт бутылки.
С чувством собственного достоинства протерли шапкой столик в беседке. Поставили стаканцы. Плеснули. Опрокинули. Закурили вновь.
– А что же, Виктор, ведь ваш глобалистский дискурс будто бы намерен потерпеть поражение? – вновь начал входить в тон консерватор.
– А по какому случаю ты в дерьмецо рукава-то окунул? – съерничал Виктор.
Политический настрой был навсегда утерян.
Беседка располагала к совсем иного рода беседам.
Быль
У Стаса Чекмашева завелась баба. Сперва всё ладно было – готовила тыквенный суп по рецептам из Интернета, музыку вечерами слушала, ходила в университет – послушная была.