В ту пору Нюрнберг еще не обрел той известности, какой он обладает теперь. Ирвинг еще не сыграл в «Фаусте», и само название этого старинного городка было почти незнакомо большинству путешествующей публики. Шла вторая неделя нашего с женой медового месяца, и мы, разумеется, не отказались бы, если бы к нашему обществу кто-нибудь присоединился; поэтому, когда жизнерадостный иностранец, Элайас П. Хатчесон из Истмии, Кровавое ущелье, округ Кленовый, штат Небраска, встретился нам на вокзале во Франкфурте и невзначай заметил, что собирается поглядеть на истинного Мафусаила среди европейских городов, а долгое странствие в одиночку, по его мнению, способно довести до сумасшедшего дома даже разумного и деятельного гражданина, мы поняли этот недвусмысленный намек и предложили ему объединить силы. Когда впоследствии мы с женой сравнили наши дневниковые записи, оказалось, что оба мы поначалу хотели заговорить с ним нерешительно и застенчиво, дабы не проявить излишней настойчивости, – ведь тогда наша супружеская жизнь предстала бы не в лучшем свете; но желаемого эффекта добиться не удалось, поскольку мы вступили разом, одновременно умолкли, а потом снова продолжили говорить наперебой. Но так или иначе, дело было сделано: Элайас П. Хатчесон стал нашим спутником. Мы с Амелией сразу обнаружили приятное преимущество этого знакомства: сдерживающее влияние третьего лица оказалось таким сильным, что теперь мы уже не пререкались, как прежде, а пользовались любой возможностью, чтобы украдкой помиловаться. Амелия говорит, что после этого случая советует всем своим подругам брать с собой в свадебное путешествие какого-нибудь приятеля. Итак, мы отправились в Нюрнберг втроем, и немалое удовольствие доставляли нам едкие замечания нашего заокеанского знакомца, который благодаря своему причудливому говору и неистощимому запасу авантюрных замыслов вполне мог бы сойти за героя приключенческого романа. Последней местной достопримечательностью, которую мы намеревались посетить, стала Нюрнбергская крепость, и в назначенный для ее осмотра день мы вышли прогуляться вдоль восточной стороны городской стены.
Нюрнбергская крепость расположена на скале, возвышающейся над городом, а с севера ее защищает необыкновенно глубокий ров. Нюрнбергу повезло – он ни разу не доставался на разграбление врагам; иначе он, разумеется, не сохранился бы до нынешнего времени в столь безупречном состоянии. Крепостной ров не использовался уже несколько веков, и на дне его были понастроены летние кафе и разбиты фруктовые сады, деревья в которых порой достигали изрядной высоты. Прохаживаясь вдоль стены и млея под горячим июльским солнцем, мы часто останавливались полюбоваться открывавшимися нам видами, в особенности широкой долиной с разбросанными по ней городками и деревушками, которую окаймляла синяя гряда холмов, словно на пейзаже Клода Лоррена. Затем мы снова устремляли восхищенные взгляды на город, на несчетное множество причудливых старых фронтонов, на бескрайнее нагромождение черепичных крыш, в которых тут и там темнели расположенные на разных уровнях слуховые окошки. Чуть справа от нас возвышались крепостные башни, а ближе всего – мрачная Пыточная башня, которая, пожалуй, до сих пор остается самой любопытной достопримечательностью города. Из века в век переходило предание о нюрнбергской Железной Деве – образчике самой чудовищной жестокости, на какую способен человек; нам давно не терпелось ее увидеть, и вот наконец перед нами предстало ее обиталище.
Во время одной из остановок мы перегнулись через ограждение рва и посмотрели вниз. Под нами, футах в пятидесяти или шестидесяти, раскинулся сад, и солнце изливало на него палящий, неподвижный зной, напоминавший жар из духовки. По другую сторону вздымалась серая, мрачная стена, доходившая до какой-то беспредельной высоты, а слева и справа врезавшаяся в углы бастиона и контрэскарпа. Стену венчали деревья и кустарники, а над ними поднимались величественные дома, чью громоздкую красоту лишь облагородила рука Времени. На солнце нас разморило; времени у нас было предостаточно, мы оперлись на ограждение и никуда не торопились. Прямо под нами разыгрывалась умилительная сцена: большая черная кошка, вытянувшись, нежилась на солнышке, а подле нее резвился маленький черный котенок. Мать то помахивала хвостом, чтобы котенок с ним игрался, то поднимала лапы и отталкивала малютку от себя, чтобы его раззадорить. Они находились у самого подножия стены, и Элайас П. Хатчесон, решив разнообразить их игру, нагнулся и подобрал с дорожки среднего размера камень.
– Глядите! – сказал он. – Я уроню его рядом с котенком, и пусть оба гадают, откуда он свалился.
– Поосторожнее, – предостерегла его моя жена. – Еще попадете в детеныша!
– Только не я, мэм, – заверил ее Элайас П. – Ведь я нежен, как вишневое дерево из штата Мэн. Уверяю вас, пришибить этого бедолагу для меня все равно что снять скальп с младенца. Можете поставить в заклад ваши цветные чулки! Смотрите, я нарочно кину камень подальше, чтобы не задеть котенка!
С этими словами он перегнулся через ограждение, вытянул руку и выпустил камень. Возможно, существует некая сила притяжения, влекущая меньшие предметы к бо́льшим; или, что вероятнее, стена оказалась не отвесной, а скошенной у основания, а мы сверху не заметили наклона; но камень с отвратительным глухим стуком, донесшимся до нас сквозь горячий воздух, угодил прямо в голову котенку, и его маленькие мозги разлетелись во все стороны. Черная кошка быстро вскинула взгляд, и мы увидели, как ее глаза, похожие на зеленые огоньки, на мгновение остановились на Элайасе П. Хатчесоне; затем ее внимание переключилось на котенка, который лежал неподвижно, только лапки его слегка вздрагивали, а из зияющей раны текла тонкая красная струйка. Со сдавленным вскриком, какой могло бы издать человеческое существо, она склонилась над котенком и, стеная, принялась вылизывать его рану. Вдруг она как будто поняла, что он мертв, и вновь поглядела на нас. Я никогда не забуду это зрелище, ибо выглядела она поистине воплощением ненависти. Ее зеленые глаза вспыхнули зловещим огнем, а белые острые зубы словно бы засверкали сквозь кровь, покрывавшую ее пасть и усы. Она заскрежетала зубами и выпустила когти на всех лапах. Потом стремительно бросилась на стену, словно хотела допрыгнуть до нас, но ей не хватило разбега, она упала навзничь, и облик ее сделался еще ужаснее, ибо свалилась она прямо на котенка, а когда встала, то ее черная шерсть вся была вымазана его мозгами и кровью. Амелии сделалось дурно, и мне пришлось оттаскивать ее от ограждения. Неподалеку, под сенью раскидистого платана, обнаружилась скамеечка, и я усадил туда жену, чтобы она пришла в себя. Потом вернулся к Хатчесону, который стоял неподвижно и смотрел вниз, на разъяренную кошку.
Когда я приблизился, он сказал:
– Пожалуй, свирепее твари я не видывал, разве только когда одна скво из племени апачей точила зуб на полукровку по прозвищу Заноза – тот разделался с ее сынишкой, которого выкрал во время набега, стремясь показать, что не забыл, как его собственную мать пытали огнем. У той скво на лице было такое же миленькое выражение. Она выслеживала Занозу больше трех лет, пока наконец воины из ее племени не поймали его и не отдали ей в руки. Говорят, ни один человек, будь то белый или индеец, не умирал под пытками апачей так долго. Один только раз я видел, как она улыбалась, – перед тем, как ее прикончил. Я вошел в их лагерь как раз в тот момент, когда Заноза собирался отдать концы, и он не горевал по поводу своей участи. Он был парень суровый, и хотя после того случая с ребенком я с ним знакомства не водил – скверное вышло дельце, а он, должно быть, был белым, поскольку выглядел как белый, – я понял, что он расплатился за все сполна. Черт меня побери, но я взял кусочек его кожи – его напоследок еще и освежевали – и сделал себе бумажник. Вот он! – И американец похлопал себя по нагрудному карману пиджака.
Пока он говорил, кошка не оставляла отчаянных попыток взобраться на стену. Она разбегалась и затем прыгала, достигая подчас неимоверной высоты. Каждый раз она тяжело падала на землю, но, словно не замечая этого, с новой силой начинала все сначала; и с каждым падением ее облик становился еще ужаснее. Хатчесон был человек мягкосердечный – мы с женой уже успели понять это по той доброте, что сквозила в его отношении и к животным, и к людям, – и его явно обеспокоило то остервенение, в которое впала кошка.
– Ну и ну! – сказал он. – Похоже, бедная животина совсем вне себя. Ладно, ладно! Бедненькая, это вышло случайно – хотя твоего малютку все равно не вернуть. Я ни за что на свете не совершил бы такого намеренно. Вот лишнее доказательство того, каким неуклюжим дураком может оказаться человек, когда захочет позабавиться! Видать, руки у меня такие кривые, что даже с кошкой мне не поиграть! Ну что, полковник! – У него была милая манера раздавать титулы налево и направо. – Надеюсь, ваша жена не держит на меня зла из-за этого досадного недоразумения? Ведь я совсем не хотел, чтобы такое произошло.
Он подошел к Амелии и пустился в извинения, а она с присущим ей добросердечием поспешила заверить его, что вполне понимает – все вышло случайно. Затем мы втроем снова подошли к ограждению и посмотрели вниз.
Кошка, потеряв Хатчесона из виду, отошла на другую сторону рва и присела, точно готовясь к прыжку. И впрямь, едва заприметив его, животное прыгнуло – со слепой, безрассудной яростью, которая показалась бы карикатурной, не будь она столь пугающе неподдельной. Кошка уже не пыталась вспрыгнуть на стену, а просто бросалась в сторону Хатчесона, как будто ненависть и злоба могли придать ей крылья, чтобы преодолеть это огромное расстояние. Амелия, как и подобает женщине, приняла происходящее очень близко к сердцу и предостерегающе сказала Элайасу П.:
– Поберегитесь! Эта кошка попыталась бы вас уничтожить, окажись она здесь; в ее глазах – убийство.
Тот весело рассмеялся.
– Простите, мэм, – сказал он, – но не могу удержаться. Вообразите, чтобы человек сражался с медведями гризли и индейцами, остался невредимым – а потом его убила бы кошка!
Едва кошка услышала его смех, ее поведение полностью изменилось. Она уже не пыталась запрыгнуть или взбежать на ограждение, но спокойно отошла назад и, снова сев возле мертвого котенка, принялась вылизывать и ласкать его, словно живого.
– Глядите! – сказал я. – Таково воздействие поистине сильного человека. Даже это охваченное яростью животное понимает голос господина и смиряется перед ним!
– Как скво! – коротко отозвался Элайас П. Хатчесон, когда мы продолжили наш путь вдоль крепостной стены. Время от времени мы поглядывали вниз, и каждый раз видели, что кошка следует за нами. Поначалу она то и дело возвращалась к мертвому котенку, а затем, когда расстояние стало увеличиваться, взяла его в зубы и так направилась дальше. Однако через некоторое время мы увидели, что она следует за нами в полном одиночестве; очевидно, она где-нибудь спрятала тельце. Упорство кошки усилило тревогу Амелии, и она не единожды повторила свое предостережение; но американец всякий раз весело смеялся и наконец, видя ее озабоченность, произнес:
– Уверяю вас, мэм, не стоит бояться этой кошки. Я кое-что ношу при себе, да! – Тут он хлопнул по кобуре, висевшей у него сзади на поясе. – Чтобы вы не беспокоились, я пристрелю эту тварь прямо сейчас, и пусть полиция сколько угодно привязывается к гражданину Соединенных Штатов – дескать, он носит оружие незаконно!
Говоря, он посмотрел вниз, но кошка при виде его с урчанием отступила к клумбе и скрылась среди высоких цветов.
– Разрази меня гром, если эта тварюга не разумеет, что для нее хорошо, а что плохо, получше многих христиан! – продолжал он. – Полагаю, только что мы видели ее в последний раз! Спорим, теперь она вернется к своему мертвому детенышу и вдали от чужих глаз устроит ему погребение!
Амелия ничего больше не говорила, опасаясь, как бы он из мнимого доброжелательства к ней не исполнил свою угрозу и не застрелил кошку; итак, мы направились дальше и ступили на деревянный мостик, ведущий к воротам крепости, от которых пролегала крутая мощеная дорожка к пятиугольной Пыточной башне. Переходя мостик, мы опять увидели внизу кошку. Когда она заметила нас, то вновь разъярилась и отчаянным усилием попыталась взобраться на крутую стену. Взглянув на нее, Хатчесон рассмеялся и сказал:
– Ну бывай, старушка! Извини, что причинил тебе боль, но со временем ты оправишься! Всего хорошего!
Мы проследовали длинным темным арочным проходом и прошли в ворота крепости.
К концу осмотра этой старинной достопримечательности, испортить которую не смогли даже благонамеренные усилия реставраторов сорокалетней давности, приверженцев готического стиля, – хотя следы их работы выделялись ослепительной белизной, – мы, казалось, уже напрочь забыли неприятное утреннее происшествие. Старая липа, чей могучий ствол искорежили без малого девять столетий, глубокий колодец, в давние времена пробитый в сердцевине горы узниками, и прелестный вид, открывавшийся с городской стены, откуда мы слушали многочисленные нюрнбергские колокола, звонившие в течение почти целой четверти часа, – все это способствовало тому, что случай с убитым котенком изгладился из нашей памяти.
В то утро мы были единственными посетителями Пыточной башни, – по крайней мере, так сказал престарелый смотритель, – и поскольку она оказалась целиком в нашем распоряжении, нам удалось обследовать ее более подробно и тщательно, чем было бы возможно в других обстоятельствах. Смотритель, не рассчитывавший в этот день на какие-либо иные источники дохода, готов был исполнять все наши прихоти. Пыточная башня – место поистине мрачное даже теперь, когда тысячи посетителей наполнили ее жизнью и радостью; но в то время, о котором я рассказываю, она обладала обликом в высшей степени угрюмым и жутким. Повсюду лежала пыль веков, а мрачные и ужасающие воспоминания, казалось, были физически ощутимы, что весьма порадовало бы пантеистическую душу Филона или Спинозы. Нижняя зала, куда мы вошли, в обычном состоянии, очевидно, была наполнена почти что осязаемой тьмой; даже горячий солнечный свет, вливавшийся внутрь сквозь открытую дверь, словно бы терялся среди мощных стен и являл взору лишь каменную кладку – шершавую, как будто строительные леса разобрали совсем недавно, но затянутую пылью и кое-где отмеченную темными пятнами, которые могли бы рассказать ужасающую повесть, исполненную страха и боли, – если бы стены умели говорить. Мы были рады, когда по запыленной деревянной лестнице поднялись наверх, а смотритель оставил входную дверь открытой, чтобы путь наш озаряла не только одна лишь зловонная свеча с длинным фитилем, вставленная в настенный канделябр. Когда через открытый люк мы пробрались в верхнюю залу, Амелия прижалась ко мне так тесно, что я прямо-таки почувствовал биение ее сердца. Должен сказать, что я в свою очередь не удивился ее страху, так как это помещение было еще страшнее нижнего. Оно было несколько лучше освещено, но этого света хватало лишь на то, чтобы разглядеть жуткую обстановку. Радоваться ему и любоваться окрестными видами, по замыслу строителей башни, могли, вероятно, лишь те, кто добирался до самого верха. Там, как мы заметили еще снаружи, располагался ряд окон, пусть и, по средневековому обыкновению, маленьких, тогда как в других местах башни были только немногочисленные узкие бойницы, типичные для оборонительных сооружений того времени. Эти окна лишь освещали залу, но находились столь высоко, что из-за толщины кладки ниоткуда невозможно было разглядеть небо. На подставках или просто вдоль стен стояло довольно много больших двуручных мечей с широкими клинками и острыми лезвиями – такими орудиями пользовались палачи. Рядом располагались несколько плах, на которые приговоренные клали шеи, и в тех местах, где сталь пробивалась сквозь преграду плоти и всаживалась в дерево, виднелись глубокие зарубки. По всей зале в беспорядке были расставлены многочисленные пыточные приспособления, при одном взгляде на которые ныло сердце, – сиденья, утыканные шипами, причинявшими резкую и нестерпимую боль; кресла и ложа с тупыми выпуклостями, что с виду доставляли меньше страданий, но воздействие оказывали хотя и не столь быстрое, но такое же сильное; дыбы, пояса, башмаки, перчатки, ошейники – все предназначенное для самых изощренных истязаний; стальные сетки, в которых голову медленно сдавливали, при необходимости превращая ее в месиво; длинные копья с крючьями и зазубренными лезвиями, состоявшие на вооружении у городской стражи старого Нюрнберга; и многие, многие другие орудия, созданные для того, чтобы человек мучил человека. От ужаса Амелия побледнела как полотно, но, по счастью, не лишилась чувств: утомившись, она присела на пыточное кресло, но тут же с криком вскочила, и всю дурноту как рукой сняло. Оба мы сделали вид, что она огорчилась из-за ущерба, который нанесли ее платью пыльное сиденье и ржавые гвозди, и мистер Хатчесон с добродушным смехом принял такое объяснение.