Алаттский лес, наряду с лесными угодьями Шантильи и Компьеня, является частью старого Кюизского леса, который во времена Каролингов был тем местом, где проходили все более или менее значимые развлечения королей.
«Охота, которой предавались в Кюизском лесу, – говорит Алкуин[1], современник Карла Великого, – длилась не менее двадцати дней кряду, а то и все тридцать».
Охота продолжительностью в двадцать-тридцать дней! Какими охотниками были наши предки, и как бы они смеялись, увидев нас, своих недостойных потомков, возвращающихся после жалкого дня, проведенного в каком-нибудь лесочке или на равнине, – сложившихся пополам, едва перебирающих ногами, стонущих, запыхавшихся, совершенно обессиленных.
Но, похоже, наши предки и сложены были получше нас. Если вы в этом сомневаетесь, сходите в музей оружия и доспехов. Что вы хотите? Наш рост уменьшился, но вместе с тем ума у нас явно прибавилось. Нельзя же, в конце-то концов, сохранить все.
Именно в Алаттском лесу в один из февральских дней 1626 года разыгралась первая сцена той великой драмы, о которой мы намерены вам рассказать.
Было около двух часов пополудни; день стоял хмурый, воздух был холодным, с неба хлопьями валил снег. Подвигаясь столь быстро, сколь это было возможно на ужасной дороге, покрытой выбоинами, кочками и рытвинами, по дороге, ведущей из Крейля во Флерин, ехал по лесу экипаж.
Кучер ловко управлял четверкой выносливых лошадей, запряженных в карету, беспрестанно награждая этих бедных животных ударами кнута и неумолкаемой бранью. Но временами, когда экипаж наезжал на бугор или попадал в колею, как судно на море, ныряя и качаясь во все стороны, ни удвоенные удары, ни удвоенная брань ни к чему не вели.
– Ай!.. Уф!.. Ох!.. – стонал при всяком толчке господин лет пятидесяти, сидевший в карете в обществе молодой дамы и молодого человека. – Это просто невыносимо; этот бездельник Лапьер нарочно так едет! Так нам никогда не довезти в целости своих костей до Флерина!
– Он не виноват, мой друг, что здесь такая плохая дорога, – молвила молодая женщина.
– Милая тетушка совершенно права, дядя, – подтвердил молодой человек. – Лапьер не виноват, что снег и дождь так размыли дорогу.
– Эх! Черт возьми! – спесиво продолжал пятидесятилетний господин. – Я знаю, что не Лапьер виноват в дурном состоянии дороги, но, по крайней мере, он мог бы… Ай!.. Мы не доедем, уверяю вас!.. Уф!.. И почему только владельцы этого леса не могут заставить своих крестьян содержать дорогу в надлежащем состоянии?
Молодой человек иронически покачал головой.
– Видит Бог, у крестьян этого кантона есть занятия и поважнее дороги!
– Как – поважнее? Что вы хотите этим сказать, Фирмен? Разве этот лес – большая его часть – не принадлежит графине де Шале?
– Принадлежит, дядюшка.
– Значит, ее крестьяне точно так же, как и прочие оброчные, обязаны отбывать господскую повинность!
– Ну-ну… Пойдите скажите-ка это восставшим в здешних кантонам людям, тем, которых кличут босоногими, скажите им это – и вы увидите, как они вас примут.
– Пусть встречают как угодно, лишь бы повиновались. Не морочьте мне голову, мой дорогой племянник… Босоногие! Полноте! Неужели вы верите во всю эту чушь? Восставшие мужланы! И отчего это они восстали, скажите на милость?
– Я не много смыслю в политике, дядюшка, однако позволю себе сказать, что эти крестьяне, пользуясь беспорядками, вызванными дворянством, выступившим почти по всей Франции против короля, и делая вид, что действуют в интересах кардинала-министра, ожесточенного врага феодализма, так вот, я позволю себе сказать, что эти Босоногие решились скинуть с себя ярмо, которое становится для них все тягостнее и невыносимее!
– Ну, ну!.. Вы позволяете себе говорить глупости, Фирмен! Ваши Босоногие – обычные лентяи и глупцы, и ничего более! И я убежден, что кардинал-министр отнюдь не одобряет их поведение! Подумаешь!.. Тягостное ярмо! Да не это ли ярмо дает хлеб этим болванам?
– Они уверяют, что работали бы гораздо охотнее, если б были более свободными!
– Более свободными! Более свободными! Что же станет с господами, если больше не будет слуг?.. Полноте!.. Повторяю вам: во всем этом нет капли здравого смысла… и я уверен, что достаточно какой-нибудь сотни солдат под командой опытного офицера, чтобы быстро вразумить эту глупую толпу!.. Ай!.. Ну вот! Совсем встали!.. Взгляните-ка, Фирмен, в чем там дело. Уж не вздумал ли, случаем, Лапьер оставить нас здесь ночевать?
Карета действительно внезапно остановилась посреди дороги по причине, которую мы сейчас объясним.
Вот уже несколько минут Лапьер замечал вдали какую-то черную возвышенность, которая казалась ему тем подозрительнее, что он не мог в сумерках определить ни ее формы, ни ее сущности.
Будучи от природы неробкого десятка, Лапьер продолжал ехать вперед, не заботясь даже известить о том, что так его беспокоило, своего господина, барона де Ферье, путешествующего с супругой и племянником Фирменом Лапрадом.
Но, подъехав на расстояние пистолетного выстрела к этому предмету, или скорее к предметам, и оказавшись уже в состоянии разглядеть, что они собой представляют, отважный кучер с досадой вынужден был остановиться.
Предметами этими были лошадь и человек: животное лежало, растянувшись поперек дороги, пребывая, судя по всему, при последнем издыхании.
Человеку было лет тридцать пять или сорок; он был невысок, некрасивый и весьма бедно одет. Скрестив руки, с застывшей от холода слезой на глазах, он стоял рядом, горестно взирая на околевавшую лошадь.
Фирмен Лапрад, который, снисходя просьбе дядюшки, выскочил из кареты, едва та остановилась, как и автомедон[2], убедился в непреодолимом препятствии продолжать путь. Дорога в этом месте шла обвалом, заросшим можжевельником, и была завалена камнями. Другого средства проследовать далее, иначе как переехать через труп издыхающего животного, не имелось.
Смерть, какой бы вид она ни принимала, поражая благороднейшее из созданий или же самую низкую тварь, вызывает чувство благоговения даже не в самых нежных сердцах.
Лапьер и Лапрад не промолвили ни слова, созерцая описанную нами картину.
Но тут позади них, из кареты, раздался резкий голос. Барон де Ферье проявлял нетерпение. В следующий миг в окошке дверцы показалась его голова.
– Ну, что там? – прокричал он. – Отчего не едем? Пропасть тут, что ли?
– Нет, дядюшка, нет, – отвечал Фирмен Лапрад. – К счастью, нас остановила не пропасть, но…
– Но…
– Здесь, посреди дороги, какой-то человек, чья лошадь пала.
– Ну так пусть он ее поднимет!
– Гм! Боюсь, бедное животное уже не сможет подняться.
– И что? Из-за этой падали мы будем вынуждены навек здесь остаться? Только этого недоставало! Лапьер, пойдите скажите этому путнику, чтобы очистил нам путь!.. В случае надобности помогите ему, помогите, и скорей, скорей!..
Пока барон отдавал такие распоряжения резким и отрывистым голосом, человек, стоявший рядом с падшей лошадью, медленно поднял голову и взглянул на карету…
Лапьер, которому такое поручение пришлось явно не по вкусу, с досадой бросил вожжи и, соскочив с козел, направился к путнику.
Фирмен Лапрад – скорее из любопытства, нежели из желания оказать помощь – последовал за кучером.
Но едва последний оказался на расстоянии полудюжины шагов от незнакомца, тот быстро повернулся и, выхватив из-за пояса пистолет, взвел курок.
– Друг мой, – сказал он Лапьеру, – я слышал, что приказал вам ваш господин, и уверяю, что сам в отчаянии от той задержки, которую причиняет ему случившееся со мной несчастье. Но должен предупредить вас, однако, что если вы выкажете излишнюю поспешность – как вам это и приказано – очистить путь… от этой падали… мне придется всадить вам пулю в лоб, чего бы делать не хотелось. Эта падаль – моя… и она еще дышит… а пока она будет дышать, никто не осмелится ее тронуть. Что поделаешь: я отнюдь не знатный вельможа, путешествующий четверкой… а бедный дворянин, который имел слабость любить свою единственную лошадь, своего верного слугу… старого друга… Теперь мой слуга и друг умирает, и я хочу, чтобы он умер спокойно.
Эта маленькая речь, произнесенная самым учтивым тоном и сопровожденная не менее убедительным жестом вооруженной руки, эта речь, похоже, произвела сильное впечатление на кучера, который ответил на нее лишь безмолвным поклоном.
На племянника барона, однако, слова незнакомца произвели совершенно иное впечатление.
Побледневший при виде пистолета, охваченный непонятной нервной дрожью, Фирмен Лапрад ускорил шаг и подошел к путнику с выражением сильнейшего гнева на челе.
Человека с лошадью появление этого нового персонажа с агрессивной физиономией отнюдь не обеспокоило.
– Сударь! – вскричал Лапрад пронзительным голосом. – Я не могу поверить, что только что слышал слова дворянина! С каких это пор, скажите на милость, позволено угрожать убийством слуге, исполняющему приказания своего господина?
– Бог ты мой, сударь! Да с тех самых, как не слишком дальновидные господа позволяют себе приказывать слугам совершать дурные поступки.
– Дурные поступки! Так, по-вашему, это дурной поступок – послать кучера просить вас убрать с дороги вашу же дохлую лошадь?
– Позвольте, во-первых, напомнить вам, что ко мне обратились не с просьбой, а с приказом… а я не люблю исполнять приказаний, от кого бы они ни исходили… И потом, имею честь доложить вам, что если моя лошадь и завалила дорогу… она еще не околела. Смотрите, она еще дышит… Ох! Совсем уже слабо!.. Минута-другая – и мой бедный Таро испустит последний вздох! Так вот, сударь, до тех пор пока в нем будет хоть капля жизни… я не тронусь с места. Возможно, это несколько глупо с моей стороны, но я буду корить себя всю жизнь, если причиню Таро страдания в тот момент, когда он стоит на пороге смерти… Впрочем, когда все будет кончено и когда с помощью вашего кучера я очищу дорогу, вы, сударь, или кто другой, можете получить любое удовлетворение. Пистолеты – это лишь для слишком усердных слуг; для господ у меня есть шпага. Антенор де Ла Пивардьер, господа, к вашим услугам.
Он сказал «господа», так как к концу объяснения барон де Ферье – который не пропустил ничего ни из этой речи, ни из сказанного его племянником – живо выбрался из кареты и направился к месту спора.
Похоже, намеревалась последовать за супругом и баронесса.
Сказать мимоходом, эта баронесса, Анаиса де Ферье, была очаровательнейшей женщиной! Белокурая, миниатюрная, грациозная… с кротким, даже несколько меланхолическим выражением… Впрочем… Впрочем, если муж всегда разговаривал так, как в данном случае, быть веселой ей было и не с чего.
– Останьтесь! – молвил он, грубо толкнув баронессу в глубь кареты. – Уж не желаете ли и вы вмешаться в это глупую авантюру? Останьтесь, говорю вам!
Как бы то ни было, но ни вспыльчивый племянник, ни его грубящий жене дядюшка, больше не противились последнему желанию Антенора де Ла Пивардьера. Возвратив пистолет за пояс, тот опустился на колени рядом с беднягой Таро, осторожно поддерживая обеими руками его подрагивающую голову; тело животного содрогнулось и, испустив последний вздох, в котором было нечто человеческое, лошадь затихла.
– Ну вот, все кончено! – проговорил Антенор де Ла Пивардьер, не пытаясь скрыть новую слезу, катившуюся по его щеке. – Теперь, господа, если вам угодно будет помочь мне… Полагаю, вчетвером мы как-нибудь оттащим ее в сторону.
– Да уж, – заметил Лапьер, – эта скотина не из легких будет.
Барон де Ферье прикусил губу и пару секунд пребывал в нерешительности. Ах! Вот ведь дьявол! Ему, знатному дворянину, придется унизиться до того, что обычно делают плебеи!.. Но ничего не попишешь: когда необходимость вынуждает, гордость должна смолкнуть!
Двое в голове, двое с хвоста, четверо мужчин принялись толкать тело мертвой лошади в сторону рва.
Вдруг, в то время как они были заняты сей тяжелой работой, позади них раздался пронзительный крик.
Они обернулись… Человек двадцать оборванцев, с босыми ногами и физиономиями висельников, вооруженные палками, пиками и алебардами, окружали со всех сторон карету, в которой сидела баронесса.
При виде этих мерзких фигур, так неожиданно возникших перед нею, госпожа де Ферье испустила крайне натуральный вопль ужаса.
При виде этих разбойников, которые выросли из земли, словно мухоморы, наши путешественники с минуту пребывали в оцепенении…
Ла Пивардьер пришел в себя первым.
– Вытаскивайте шпаги, господа, – вскричал он, соединяя слово с делом, – и покончим с этими канальями! Начнем с этого…
И, выхватив из-за пояса пистолет, он навел его на ближайшего бандита.
– Боже правый, сударь, – вскричал барон, отводя дуло оружия в сторону, – вы что, хотите, чтобы они нас всех изрубили!
Ла Пивардьер взглянул на своих спутников: барон де Ферье дрожал всеми членами, племянник его был бледен как смерть и едва держался на ногах, и только лишь Лапьер, кучер, делал слабые попытки к сопротивлению.
Антенор насмешливо улыбнулся и пожал плечами.
– Что ж, это другое дело, – сказал он. – Коль скоро вы против воинственных средств к обороне, господа, воля ваша. Что до меня, то один рисковать своей шкурой я, разумеется, не намерен, так как, собственно говоря, ничего не теряю. Если я и хотел это сделать, то, смею вас уверить, единственно ради вас!
Из кареты донесся новый крик, более душераздирающий, чем предыдущий, – двое налетчиков вытаскивали из экипажа находившуюся в полуобморочном состоянии баронессу.
При этом зрелище, однако, дядя и племянник вспомнили, что у них есть храбрость, и кинулись было на помощь молодой женщине.
– Один шаг, одно движение, господа, – промолвил колоссального роста разбойник, по всей видимости, атаман шайки, – и эта женщина умрет!
– Умрет! – пролепетали дядя с племянником, отступая назад. – Но кто вы? Что вам нужно?
Атаман взглядом указал на свои босые ноги.
– Кто мы? Разве вы не видите? Мы – Босоногие. Что нам нужно?.. Нам нечего кушать… вы же богаты… нам нужны ваши деньги.
– По крайней мере, честно сознаются в своей профессии! – усмехнулся Ла Пивардьер.
– Босоногие! Босоногие! Так они действительно существуют! – бормотал барон, в то время как с полдюжины бандитов орудовали уже в его карете, забирая все, что попадало им под руку.
– А! Так вы сомневались в их существовании! – воскликнул Ла Пивардьер. – Ну как, теперь убедились?
– Боже мой! И вы полагаете, эти мерзавцы осмелятся… У меня при себе довольно значительная сумма.
– Тем хуже для вас!
– Вы думаете, они меня ограбят?
– Не думаю, но уверен в этом.
– Дядюшка…
– Что такое, Фирмен?
– Видите тех двоих, рядом с госпожой баронессой… как они на нее смотрят!
– Действительно!.. Но бедное дитя в обмороке… это для нее самое лучшее!.. Так она не чувствует более страха!
– Да… но… Ох! Разве вы не видите, какими улыбками обмениваются эти презренные?.. Ах, дядюшка! Дядюшка! Отдайте… отдайте им все, что у вас есть, но потребуйте, чтобы они сейчас же возвратили вам вашу жену!
– Потребуйте! Потребуйте!.. Что я могу потребовать в том положении, в каком мы оказались?.. Стоит ли искушать судьбу?
– Нет!
Увидев, что один из Босоногих вознамерился поцеловать бесчувственную молодую женщину, лежавшую на краю дороги, Фирмен Лапрад взревел от ярости и, словно помешанный, бросился сквозь гущу грабителей.
Но прежде чем он добрался до группы, на которой было сосредоточено его лихорадочное внимание, его схватили, повалили и связали.
– На помощь! Ко мне! – кричал он, отбиваясь. – Дядюшка! Дядюшка!.. Речь идет уже не о деньгах… а о чести… о жизни вашей жены!.. Спасите ее, дядюшка! Спасите!.. Господин де Ла Пивардьер, у вас есть пистолеты… Убейте! Убейте этих разбойников!.. Лапьер, помоги своей госпоже, друг мой!.. Спаси ее!
«Ого-го! – подумал Ла Пивардьер. – Страх за честь бедной молодой женщины почти превратил этого юнца в мужчину! Вот так так! А племянник-то стоит большего, чем его дядя».
Действительно, барон де Ферье остался глух к призывам Фирмена, потому что никак не мог преодолеть овладевшего им ужаса. Испуская несвязные звуки, он смотрел то на Ла Пивардьера, то на кучера, словно умоляя их исполнить то, что самому ему было не по силам.
Однако Фирмен не мог уже кричать: ему заткнули рот, и вместо его отчаянных криков лес наполняло эхо неудержимого смеха. Пример двух негодяев оказался заразительным. Уверенные в том, что их грязные планы не встретят никакого сколь-либо серьезного сопротивления, с десяток Босоногих окружили так еще и не пришедшую в сознание молодую женщину и, как волки, готовые растерзать овечку, отталкивали от нее друг друга, стремясь получше разглядеть добычу и в битве решить, кому из них владеть ею.
Другие тем временем собирали в кучу захваченные в карете вещи; некоторые же подрезали постромки, намереваясь, вероятно, увести и лошадей.
Наконец атаман, этот гигантского роста босяк, следя за действиями своей шайки, не терял из виду и трех мужчин – барона де Ферье, Антенора де Ла Пивардьера и кучера, – что стояли неподалеку в качестве простых зрителей этой сцены.
Хотя он ничего не боялся, а сами они не подавали к тому никакого повода, он все-таки находил благоразумным не пренебрегать совсем этой троицей, в особенности ввиду того, какой оборот принимали обстоятельства.
– Тысяча чертей! – проревел Ла Пивардьер, когда под громкие аплодисменты товарищей один из негодяев распустил длинные косы баронессы. – Тысяча чертей! Будь это моя жена, я бы скорее дал себя порубить в куски, чем смог бы присутствовать при ее – и моей! – пытке, даже не попытавшись помешать… Пусть бы меня убили, но прежде чем отойти в мир иной, я бы, по меньшей мере, имел удовольствие отправить туда парочку-тройку этих мерзавцев!
Барон де Ферье задрожал.
– Вы правы, – прошептал он, – это ужасно, ужасно!.. Быть тут и не иметь возможности остановить их… Но…
– Но вы более дорожите собственной жизнью, нежели жизнью вашей супруги, не так ли? – с презрением прервал его Ла Пивардьер.
– Конечно, дорожу… И что, по-вашему, я должен делать?.. Мой бедный племянник попытался – и видите, чем все закончилось?
– Ох, господин барон, – подал голос Лапьер, – если бы мы только сразу послушались этого дворянина… У вас есть шпага… пистолеты… у меня нож…
Ла Пивардьер повернулся к кучеру.
– Что ж, мой мальчик, – проговорил он, – еще не поздно так и поступить… Похоже, в тебе храбрости больше, чем в твоем хозяине. Не хочешь ли доказать это на деле?
– Ей-богу, сударь, вы были совершенно правы: если уж нам предстоит умереть, то я бы предпочел умереть от удара, а не от ярости! Ох, знали бы вы, как я люблю свою госпожу!.. И видеть ее во власти этих дикарей!
– Вот что, мой друг: вытаскивай нож и прямиком беги к своей хозяйке. Понял?.. Господин барон последует за нами… если ему ноги не откажут.
– Я готов, сударь.
– Хорошо! Первым делом я хочу избавиться от этого громилы, который следит за нами, как кот за мышами. Подайся-ка чуть вперед и прикрой меня, мой мальчик, чтобы он не заметил, как я буду вынимать пистолеты. Вот так… Двух негодяев я уберу, ручаюсь в том… и потом, у меня тоже, как и у твоего хозяина, есть шпага, с которой я умею обращаться… Ну, с Богом!
Произнеся эту небольшую речь, Ла Пивардьер, которого кучер, выполняя полученные указания, весьма ловко закрыл от взглядов атамана Босоногих, отклонился в сторону и один за другим разрядил оба своих пистолета…
Как он и говорил, два бандита упали – атаман и один из тех, что толпились вокруг баронессы.
Пользуясь всеобщим изумлением, вызванным этим смелым и неожиданным поступком, дворянин и слуга бросились, размахивая один шпагой, другой – ножом, на Босоногих.
Что до барона де Ферье, то тот даже не сдвинулся с места.
Чтобы воспоследовало из этого неравного боя? Разумеется, ничего хорошего для тех, кто имеет больше прав на нашу симпатию. Даже вычтя 2 из 20, мы имеем в остатке 18. Конечно, не щадя сил, наши храбрецы положили бы еще троих или четырех. И дело уже начало принимать такой оборот – еще двое Босоногих повалились с пробитыми головами рядом с первыми сраженными.
Но бандитов еще оставалось шестнадцать! Шестнадцать взбешенных смертью товарищей мужчин, которые, став стеной, чтобы вернее поразить двух своих неприятелей, двинулись на них страшной массой и с таким рычаньем, от которого лес застонал.
Внезапно, покрывая своей звучностью всех этих крикунов, словно гром, покрывающий свист ветра, чей-то голос – Ла Пивардьеру и Лапьеру он показался голосом архангела – проревел:
– Назад, негодяи, назад, или горе вам!
Голос шел с правой стороны склона, находившегося позади Босоногих. Обернувшись, разбойники увидели двух высоченных мужчин с дубинами в руках, которыми те помахивали с такой легкостью, словно то были тростинки.
Босоногие остановились и умолкли, скорее удивленные, нежели испуганные этим неожиданным вмешательством.
– Вы что, не слышали? – продолжал тот же человек. – Я же сказал: «Назад!» Бегите же, пока еще не поздно.
– Бежать! – возразил один из бандитов насмешливым тоном. – Да ты, никак, шутишь, многоуважаемый! Смерть дворянам!
– Смерть! Смерть! – повторили Босоногие, разделяясь на две партии, дабы разбить сразу и старых, и новых своих неприятелей.
Подобная тактика была, разумеется, весьма разумной, вот только должного вознаграждения она не получила. Босоногие не знали, с кем имеют дело. В тот момент, когда восьмеро из них начали наступать на двух вооруженных дубинами мужчин, последние, уклоняясь от ударов, то и дело оказывались в паре шагов от разбойников и вертели перед ними своими дубинами, будто мельничными крыльями, с такой быстротой и сноровкой, которые свидетельствовали о продолжительной практике в этом занятии. Вскоре вся земля вокруг них покрылась телами, у которых были переломаны кости и раздроблены головы.
В свою очередь, и Ла Пивардьер с Лапьером не оставались в стороне. Восьмеро против двух; теперь у них были шансы выйти из этой передряги живыми, и немалые. Но вскоре храбрый кучер был легко ранен в ногу пикой, а отяжелевшая рука Ла Пивардьера уже не так искусно наносила удары.
– Держитесь, господа, мы уже близко!
Услышав эти слова, Босоногие бросили беглый взгляд на поле битвы и обнаружили своих товарищей в самом плачевном состоянии.
– Спасайся, кто может! – завопил один из бандитов, возможно, даже тот, что минуту назад кричал: «Вперед!»
Спустя несколько минут на дороге не осталось никого, кроме полудюжины убитых и такого же количества раненых.
И посреди этих побежденных стояли четыре победителя: Ла Пивардьер, Лапьер, пытавшийся остановить вытекавшую из раны кровь, и двое незнакомцев, новые Геракл и Самсон[3], так счастливо свалившиеся с неба, чтобы прийти на помощь храбрым, защитить слабых, избежать стыда и бесчестия.
– Воистину, сударь, – воскликнул Ла Пивардьер, снимая шляпу и кланяясь одному из незнакомцев, который казался господином другого, в то время как этот последний помогал кучеру перевязать рану, – воистину, спасать людей – ваше призвание!.. Черт побери! Какая сила!.. Вы вертите этой дубиной, словно соломинкой!
И Антенор жестом указал на палицу, которой столь искусно воспользовался незнакомец. Отбросив дубину в сторону, тот промолвил:
– Противно было марать шпагу об этих мерзавцев.
– Вы правы! – продолжал Ла Пивардьер. – Шпагу лучше приберечь для более благородного случая. Ах! Но какую же надо иметь силу, чтобы усвоить столь разнородные способы наказания виновных. Я, со своей стороны, сражаюсь так, как могу.
– И то, что вы можете, достойно одобрения людей отважных, сударь!
– Слишком много чести, сударь!
– Нет-нет! – раздался голос. – В этих похвалах нет ничего лишнего, господин де Ла Пивардьер!.. Да вы, сударь, и сами знаете, что оказали нам громадную услугу! Ох, господа, без вас… мы все бы погибли! Презренные Босоногие!.. Но где же мой племянник… мой бедный Фирмен… где он?.. Что они с ним сделали?.. А моя жена… моя дорогая Анаиса?.. Ах! Лапьер, мой мальчик, я и тебя не забуду, будь уверен!.. Боже мой!.. ужасно видеть все эти тела… эту кровь! А наши изорванные чемоданы… выпряженных лошадей, перезанные постромки! Как мы теперь доедем? Боже мой! Боже мой! Верно, я от этого сойду с ума!
Несложно догадаться, что это говорил барон де Ферье. Лишь только Босоногие исчезли, как он рискнул присоединиться к своим избавителям. Отыскали и Фирмена Лапрада, который, в тщетных усилиях разорвать свои оковы, укатился под карету. К нему подоспели как раз вовремя, чтобы освободить заткнутый ему рот, так как он уже начинал задыхаться. Тут и баронесса пришла в сознание; она дрожала от холода, но тем не менее, открыв глаза, покраснела, как спелая вишня, увидев беспорядок своего туалета и коснувшись волос…
– Что случилось? – прошептала она.
– Ничего не бойтесь, мадам, – произнес возле нее звучный голос. – Опасность миновала, разбойники убежали.
– Но мой муж?
– Жив и здоров.
– А мой племянник?
– Ваш… А! Вероятно, тот молодой человек, которого связали босоногие! Он мало-помалу приходит в себя; еще пара минут – и совсем оправится.
Баронесса смотрела и слушала с невыразимым удовольствием того, кто говорил с ней, да и сам он, успокаивая молодую женщину, не спускал с нее взгляда, ясно выражавшего самое нежное участие, к которому примешивалось восхищение. Он был молод и хорош собой; она была молода и прелестна. Кто знает… Возможно, эта случайная встреча, произошедшая при таких ужасных обстоятельствах, породит одно из тех чувств, которые угасают лишь с последним биением сердца. Любви нравятся подобные контрасты: на смену слезам у нее всегда приходят улыбки.
Подбежал барон – теперь он уже бегал.
– Ах, душа моя, – проговорил он, – ты пришла в чувство! Ну, тем лучше! Благодари же этого господина, благодари хорошенько, дитя мое! Ты ему обязана жизнью… мы все обязаны! Вот еще тот дворянин… помнишь, у которого лошадь околела?.. Он тоже вел себя геройски!.. Если бы его проклятая скотина не помешала нам проехать, может, ничего бы этого и не случилось… Да какая теперь уж разница!.. Однако я прикажу Лапьеру связать веревками разорванные постромки и уложить карету!.. Надо торопиться… Скоро наступит ночь… и эти босоногие чудовища могут вернуться!.. Надеюсь, сударь, вы отправитесь с нами? – заключил он, обращаясь к незнакомцу.
– Охотно, сударь, – отвечал тот.
– Мы едем в замок госпожи графини де Шале… во Флерин… и если вы никуда не торопитесь, мне будет очень приятно представить госпоже графине вас и вашего спутника.
– Вы слишком добры, сударь. Но я и сам имею честь быть знакомым с графиней и тоже направляюсь к ней.
– Полноте!.. Вот так совпадение! Вы, вероятно, один из друзей ее сына? Ох! Пардон! Я позволяю себе расспрашивать вас, а сам и не подумал представиться… тогда как это была моя первая обязанность. Барон де Ферье, сударь, путешествующий с женой и племянником… господином Фирменом Лапрадом.
– А я, сударь, Паскаль Симеони, путешествующий со своим слугой, Жаном Фише.
– Пешком?
– Нет, господин барон, верхом. Только, услышав издали неистовые крики этих негодяев, мы догадались, что они, должно быть, грабят кого-нибудь из проезжих, и, полагая, что нам так будет удобнее оказать помощь ближнему, мы со слугой оставили своих лошадей и, призвав в помощники деревья, кусты и неровности ландшафта, добрались до самого места битвы, не будучи замеченными босоногими.
– Ах! Сам Бог привел вас сюда, сударь!.. Но вот и мой племянник… Милый Фирмен, это господин Паскаль Симеони… сеньор, которому мы все должны быть глубоко признательны!.. Глубоко признательны!.. Ты страдаешь, мой друг?.. Эти негодяи ранили тебя!.. Анаиса, пожми руку этому бедному Фирмену, так как ради тебя он рисковал тысячью смертей! Ради того, чтобы вырвать тебя из когтей этих Босоногих, он бросился на бандитов и…
– Дядюшка!
Исполняя желание мужа, баронесса протянула руку Фирмену. Но в этом движении, как заметил Паскаль Симеони, не было ничего теплого, сердечного; напротив, складывалось впечатление, что молодая женщина пожала поданную ей руку с неким тайным отвращением…
Угадал ли Фирмен Лапрад мысль незнакомца, приметил ли, что тот понял более чем бы ему хотелось, только, закусив губу, он сказал своей родственнице тоном, в котором проскальзывала горечь:
– Правда в том, тетушка, что я лишь попытался спасти вас, не более. Что тут поделаешь? Возможно, храбрость у меня и присутствует, но только не сила.
И, поклонившись с притворной почтительностью Паскалю Симеони, он добавил:
– Вам, сударь, принадлежит вся честь!.. С опушки, где я лежал, мне были видны все ваши действия!.. Вы не человек, сударь, вы полубог.
– Ошибаетесь, сударь, – серьезно возразил Симеони. – Я такой же человек, как и все прочие. Разве что для безупречного исполнения взятой на себя обязанности я постарался как можно лучше развить в себе те физические силы, которыми наградила меня природа…
– Смею надеяться, сударь, вы не сочтете меня нескромным, если спрошу, что же за обязанность вы на себя взяли?
– Нисколько, сударь! Я решил стать охотником на негодяев!
– Охотником на негодяев! А что… действительно похвальное занятие! Вот только…
– Да?
Фирмен Лапрад улыбнулся.
– Дичь эта так низка по сути своей, – продолжал он, – что можно подумать…
– Что охотнику и не надобно выказывать особенных способностей? Вы правы, сударь: по большей части, мне стоит только прикрикнуть, как эти негодяи разбегаются. Но когда они собираются в больших количествах… тогда мне приходится повышать голос. Орел не боится ворон, а между тем они мешают ему иногда в полете.
– Совершенно справедливо, сударь.
Пока кучер кое-как исправлял поврежденную сбрую, а барон с помощью Антенора де Ла Пивардьера укладывал багаж в карету, Жан Фише, слуга Паскаля Симеони, отправился за лошадьми, оставленными за утесом, шагах в двухстах или трехстах от того места.
– В дорогу! В дорогу! – прокричал барон.
Но усадив жену, племянника и Ла Пивардьера – он обязан был оказать тому эту любезность, – он уже собирался сесть сам, как вдруг остановился.
– Ах! Черт возьми! – вскричал барон де Ферье, ударив себя по лбу. – Мы и не подумали!..
– О чем, сударь? – вопросили несколько голосов.
– Да о вашей издохшей лошади, господин де Ла Пивардьер… невинной причине всей этой катастрофы… Она все еще лежит поперек дороги…
– Действительно! – воскликнул Антенор, выскакивая из кареты. – Клянусь вечным спасением, я не решусь проехать через труп моего старого друга, Таро!
– Так дело лишь в этом? – промолвил Паскаль Симеони.
И обращаясь к своему слуге, он добавил, указав на лошадь:
– Поди убери!
– Слушаюсь, господин, – только и сказал Жан Фише.
В четыре прыжка он очутился перед старым Таро и, схватив его в охапку, без видимых усилий стащил в ров.
– Каков господин, таков и слуга! – вскричал пораженный барон.
Слуга запрыгнул в седло, и, сопровождаемая двумя всадниками, карета отправилась в путь.
Тогда, и только тогда, два-три легкораненых Босоногих, – но которые благоразумно прикидывались мертвыми, – осмелились приподнять головы и оглядеться. Карета едва уже виднелась вдали.
– Ну-ну, – сказал один из них, грозя кулаком удалявшемуся экипажу, – попадетесь вы в мои лапы, демоны!
– Вот-вот, Трифуль, – воскликнул другой, криво ухмыльнувшись, – настоящие демоны! Но слишком уж крепкие – нам с ними не совладать.
– Почему нет? – проворчал Трифуль и процедил сквозь зубы: – Паскаль Симеони! Жан Фише! Эти два имени я не должен позабыть. Буду помнить их всю жизнь!
Опередим часа на два приезд барона де Ферье с компанией в замок Флерин и войдем, если, читатель, вы нам позволите, в строгого вида небольшой зал, где графиня де Шале обычно проводила большую часть своего времени.
Графиня де Шале, которая пять лет как жила одна, хотя тогда ей и шел уже пятый десяток, за эти годы очень изменилась и постарела. Дело в том, что в последний год сия достойная женщина пережила гораздо больше, чем за предыдущие четыре.
Беспокойство, страдания поглощают время.
В ту минуту, когда мы входим к ней, она стоит на коленях перед аналоем, склонив голову в горячей молитве.
«Господи Всемогущий, – шепчет она, сжимая руки, – Ты ведь знаешь, что он единственное мое утешение в этом мире, единственная моя радость! Он — моя жизнь, моя душа! Боже Всемогущий, сохрани мне мое дитя! Честолюбие увлекло его далеко от родного дома. Пустые удовольствия, суетные увеселения оторвали его от меня! Всесильный Боже, внемли же моленью матери: защити его на всех путях, где за ним не могу следить я! Убереги его от опасности, от несчастья! Именем Твоего Божественного Сына, молю Тебя, сжалься надо мной!»
Молитва, этот чудодейственный бальзам, оживляет упавший дух и придает нам сил. Произнеся последние слова, графиня де Шале подняла свое чело, не столь уже омраченное печалью. Ее глаза, орошенные слезами, этими живыми жемчужинами, исторгнутыми из материнской груди, взглянули на небо уже спокойнее. Там, сквозь тучи, выглянуло солнце… слабый луч, бледный… но все-таки луч!
«Господь услышал меня!» – сказала себе графиня и улыбнулась солнцу.
В эту минуту во дворе замка произошло некое смятение. Возвращенная этим шумом к действительности, мадам де Шале подошла к окну, и глазам ее предстало любопытное зрелище.
Какая-то женщина в престранном костюме черного цвета, с красной оторочкой, красном капюшоном на голове и черной бархатной маске, эта женщина стояла неподвижно посреди двора с поднятой рукой, вытянутой в направлении окна, в котором и появилась владетельница замка.
Позади этой женщины, словно два бульдога, готовые броситься при первом же сигнале, держались два безобразных и отвратительных существа, два карлика, одетых не менее странно, нежели их госпожа, в некую смесь калмыцкого с китайским…
Ничего подобного, как ей помнилось, графиня де Шале никогда прежде не видела.
Между тем прислуга замка – лакеи, садовники, стража, горничные и служанки – толпилась вокруг этого невероятного трио, приставая с вопросами, гомоня и смеясь…
Равнодушная к крику, насмешкам и даже угрозам, женщина продолжала стоять как статуя; карлики застыли в стойке сторожевых псов.
Не в силах сдержать любопытства, графиня де Шале отворила окно.
– В чем дело? – вопросила она. – Кто эта женщина? Чего она хочет?
– Мы уже почти час допрашиваем ее об этом, ваше сиятельство, но не можем добиться ответа, – отвечал Робер Помье, командир стражников. – Она каким-то образом пробралась в замок с этими двумя уродцами и…
– Постойте! – прервала его графиня де Шале и, обратившись к женщине в маске, спросила:
– Что вам нужно, моя милая? Уж мне-то вы ответите?
– За тем, сударыня, я сюда и явилась, – промолвила незнакомка.
– Так вы должны что-то сказать мне?
– Да. Вы молились перед тем, как до ваших ушей донеслись голоса прислуги. Я не ошиблась?
– Нет, не ошиблись.
– Так вот: вашу молитву услышал не только Бог. Я тоже вас услышала, госпожа графиня! И если вы соблаговолите уделить мне десять минут, я вам докажу, что мысль, которая наполняет в этот час вашу душу, не дает покоя и мне! Его счастье! Его спасение! Вы меня понимаете?
– Входите, входите же! – вскричала графиня в крайнем волнении.
И, захлопнув окно, она бросила старшей горничной, которая прибежала на звон колокольчика:
– Женевьева… скорее, скорее введите ко мне эту женщину!
Тем временем, сказав несколько слов на непонятном наречии своим карликам, которые склонили головы и уселись на корточки, спиной к спине, посреди двора, женщина в маске величественной походкой направилась к крыльцу, не обращая внимания на окружавшую ее челядь, которая, впрочем, поспешила расступиться, давая ей пройти.
Проведенная Женевьевой в комнату госпожи де Шале, которая сидела у пылавшего камина, незнакомка, почтительно поклонившись, застыла в ожидании вопросов хозяйки замка.
Графиня между тем внимательно рассматривала эту женщину, молодую и красивую, судя по гибкости ее стана, изяществу ее рук, свежести рта и подбородка, коих не скрывала маска.
– Что это – обычай вашей страны, – сказала наконец мадам де Шале, скорее с удивлением, чем со строгостью, – оставаться в маске в присутствии той особы, у которой вы просили свидания?
Незнакомка покачала головой.
– Нет, госпожа графиня, – произнесла она. – В моей стране, как и во Франции, не принято оставаться в маске, но вы извините странность моего поведения, когда я объясню вам, в чем дело: я дала обет не снимать маски до тех пор, пока не буду иметь или успех… или полнейшую неудачу в том предприятии, в котором заключается вся моя жизнь.
Незнакомка произнесла эти слова тоном столь торжественным, что графиня внутренне содрогнулась, словно предчувствуя, что есть в этом нечто такое, что имеет отношение и к ней самой.
– Довольно, – сказала она. – Любой обет заслуживает уважения. Хотя, признаюсь, подобная ситуация мне немного неприятна, я все же не стану настаивать на том, чтобы вы явили мне свое лицо, сударыня… вы, в сердце которой – вы сами это только что сказали – живет та же мысль, что бередит мне душу… вы – это тоже ваши слова, – которая услышали ту мольбу, с какой я обращалась к Богу.
– Вы молились о вашем сыне, Анри де Шале, не так ли, сударыня? Не просили ли вы Бога защитить вашего горячо любимого сына, позаботиться о нем и о его счастье?
– Да. Кому же, как не матери, просить небеса за сына?.. Но вы, сударыня, какие причины имеете вы для того, чтобы подобная молитва была также и вашей.
Женщина в маске жестом остановила собеседницу.
– Избавьте меня от объяснений по этому поводу, госпожа графиня, – сказала она. – Есть такого рода признания, которые обжигают уста говорящих и уши слушающих. К тому же что вам до причины, которая мной движет? Вы меня не знаете… и, возможно… увы!.. никогда не узнаете. Нет-нет, я пришла сюда не для того, чтобы говорить о себе… но о нем… Ему угрожает опасность.
– Опасность?
– Вы в этом сомневаетесь? Вы, которая каждый день, каждую минуту боитесь получить какое-нибудь роковое известие?
– Роковое известие?
– Да, бог ты мой, да – роковое известие. Чем выше стоит человек, тем более следует опасаться его падения. За маленького, пресмыкающего во тьме, бояться нечего. Но за большого… который гордо шествует при блеске солнечного сияния… что с ним станется, если случайно… по несчастию… это сияние его оставит? А вам должно быть известно, сударыня – подобные случаи еще свежи в памяти, – что солнце… в особенности во Франции… крайне непостоянно. Вчера оно освещало того из своих любимцев, которого уже завтра безжалостно покинет! Хорошо еще, если оно просто отвернется от него! Но чаще случается, что тьма, в которую оно его бросает, есть тьма могилы.
– Могилы!
Госпожа де Шале вскочила в ужасе, повторяя это слово. Подскочив к незнакомке, она схватила ее за руку.
– Послушайте, – сказала она, – мне действительно нет дела до тех причин, которые заставляют вас интересоваться моим сыном; мне важно лишь, чтобы – если ему на самом деле угрожает опасность, и вы знаете средства к его спасению, – чтобы вы мне их сообщили. Оставьте ваши метафоры и образы! Поговорим откровенно. Граф де Шале – фаворит короля Людовика XIII, друг и товарищ Месье[4]. Следовательно, кардинал Ришелье – враг графа де Шале. И эта ненависть достигла своего апогея… вы это открыли… Вы об этом пришли меня известить?
– Да, – промолвила незнакомка.
– Но, – продолжала графиня, – для того чтобы эта ненависть, которая ему угрожает, могла разразиться, нужно, чтобы Анри совершил какое-нибудь преступление или нанес господину де Ришелье некую серьезную обиду. Потому что, в конце концов, нельзя же поражать вот так, без причины… даже когда любишь поражать. Скажите же, что сделал граф де Шале первому министру, вам это известно?
Женщина в маске колебалась с ответом.
– Известно? – повторила графиня.
– Нет, – сказала незнакомка. – Нет, я ничего не знаю… ничего, кроме того, что сообщил мне Домовой.
– Кто такой этот Домовой?
– Мой домашний дух… и его ответы были такого рода, что вынудили меня тотчас же отправиться к вам.
– Ко мне? Но с какой целью?
– Как!.. Вы же мать!.. Смерть – и какая! ужасная, позорная! – уже, возможно, витает над головой вашего сына, а вы у меня спрашиваете, с какой целью я пришла к вам! Спасите его!
– Спасти его! Но, повторюсь, если граф не совершил ничего такого, на последствия чего я могла бы опереться, чтобы вызвать его и, если нужно, увезти из Франции, я знаю, он меня не послушает! Ему нравится при дворе… в Париже! Нравится… да и сам он там любим! Его там окружают почести и удовольствия. «С какой стати мне покидать все это, милая матушка? – скажет он мне. – Ваши опасения есть не что иное, как пустые химеры». И он удалится, улыбаясь… и я буду не вправе его удерживать. Смерть… смерть ужасная, позорная! Которая витает над ним. Ах! И то уже ужасно, что вы меня так мучите подобными предсказаниями, если ничто вас к этому не вынуждает. Но вы, вероятно, не осмеливаетесь сказать мне всего! Вы, верно, боитесь мне сказать! Ох, если вы желаете быть искренней… если жизнь Анри вам так же дорога, как и мне… если вы его любите – а вы ведь его любите… да, я уверена! Это чувство и побудило вас к данному демаршу! – зачем же скрывать от меня истину? Возможно, он замешан в каком-нибудь заговоре. Это так? Говорите же! Он в заговоре против кардинала. Мадам де Шеврез ненавидит кардинала… у нее одна мысль… одно желание… низвергнуть его… а из угождения герцогине, Анри… Ах!
Графиня вдруг остановилась, заметив, что при этих словах женщина в маске вздрогнула.
– Ах! – вскричала она, поняв это внезапное волнение. – Так я и думала! Вы – соперница герцогини де Шеврез, сударыня!
– А если бы и так? – глухо промолвила незнакомка.
– В таком случае, – продолжала госпожа де Шале, – мне понятно ваше горе… возможно, ваше отчаяние. И из снисхождения, только из снисхождения, я прощаю вам то, что в надежде разлучить их вы выбрали меня орудием вашей мести, внушив мне иллюзорные страхи.
Две молнии сверкнули под маской незнакомки.
– Вот как! – пронзительно вскричала она. – Так вы полагаете, что лишь ревность и желание разлучить их… привели меня к вам, госпожа графиня! Вы полагаете, что, проведя в слезах бессонную ночь, я сказала себе: «Обращусь-ка я – для того чтобы облегчить сердце – к другому сердцу… к сердцу его матери. Напугаю ее, и в страхе она потребует, чтобы Анри немедленно явился к ней, отказавшись от пребывания при дворе… от своих удовольствий… радости… любви!..» Что ж, госпожа графиня, смотрите и верьте… и да спасет вас вера… или не верьте, и пусть тогда неверие вас погубит! Домовой сейчас же скажет вам то, что вчера сказал мне. Это последнее предостережение, которое я могу вам дать!
С этими словами женщина в маске вынула из кармана платья некую металлическую капсулу, размером вчетверо больше наперстка, которую поставила жерлом кверху на огонь. Затем сняла с пальца два перстня: один – с чудесным бриллиантом в золотой оправе, другой – с не менее восхитительным рубином.
Оба эти кольца она бросила в накалившуюся трубочку.
– Что вы делаете? – не удержалась от вопроса графиня, которая с изумленным видом следила за этим странным колдовством.
– Вызываю своего домашнего духа, – отвечала незнакомка. – Это гном: он любит драгоценные камни, и, исходя из того, который он предпочтет принять в дар, я узнаю… и вы тоже узнаете…
– Так эти кольца…
– Эти кольца… то, что с бриллиантом, означает вашего сына… другое… с рубином… кардинала. Разве не кардинала де Ришелье прозвали Красным человеком?[5] Посмотрим, кто из них уничтожит соперника!.. Глядите, домовой сделал свое дело! Ох! Этому гному стоит только дунуть, чтобы совершить то, что человеку не сделать за день, за год, за века! Смотрите!
Кончиками стальных щипцов женщина в маске сняла капсулу с огня и предъявила графине… На дне колпачка находился лишь один перстень – с рубином, словно удвоившийся в величине и блеске.
– Победит Красный человек! Опасайтесь Красного человека! – воскликнула незнакомка.
И прежде чем графиня успела опомниться, женщина в маске исчезла, оставив, как воспоминание о своем визите, на паркете огромный рубин, казавшийся там скорее кровавым пятном.
Графиня де Шале еще никак не могла прийти в себя после разыгравшейся у нее на глазах странной сцены, когда явился ливрейный лакей и доложил о приезде в замок господина барона де Ферье с женой и племянником.
Барон де Ферье приходился семейству Шале очень дальним родственником. Графиня видела его всего-то каких-нибудь раза три или четыре за всю свою жизнь; потому понятно, что подобный визит, в особенности в настоящую минуту, интересовал ее мало.
Однако не принять барона она не могла.
– Хорошо, – сказала она лакею. – Проведите их в парадную гостиную.
И прежде чем присоединиться к гостям, она взяла в руки оставленный рубин и долго смотрела на него с мучительной тоской.
Паскаль Симеони и его слуга Жан Фише, за компанию с Антенором де Ла Пивардьером, вошли в нижнюю залу, куда им поспешили подать прохладительные напитки.
Попивая бокал за бокалом, Ла Пивардьер, которого вино сделало разговорчивым, рассказывал Симеони, каким образом он познакомился с бароном и как различные перипетии этой встречи убедили его, что вышеупомянутый барон отнюдь не является потомком Баярда, рыцаря без страха и упрека.
– Ах, – заключил Ла Пивардьер, – без вашего, сколь отважного, столь же и энергичного вмешательства, сударь, мы все погибли бы от рук этих Босоногих. И, уверяю вас, эту очаровательную баронессу мне было бы жаль куда больше, чем самого себя. Что же до барона, то иного он и не заслуживает! Скажите на милость, что это за муж и дворянин, который даже пары капель крови не может пролить, защищая честь своей жены… тогда как человек посторонний… и простой слуга готовы за нее позволить изрубить себя на части?
– Да уж, – произнес Симеони с презрением, – храбрецом барона де Ферье никак не назовешь!
– Да он трус, сударь, самый натуральный!.. И если я принял его предложение сесть в карету… так только потому, что не опасался более встретиться с шайкой этих Босоногих… но теперь, когда настанет пора продолжить путешествие, уверяю вас…
– Теперь, господин де Ла Пивардьер, – прервал его собеседник, – мы постараемся изыскать для вас другие средства, которые позволят вам более не чувствовать себя обязанным барону… В здешних конюшнях полно лошадей, и я обещаю вам, что по моей просьбе госпожа графиня непременно предоставит вам одну из них.
Ла Пивардьер поднял на Паскаля Симеони удивленный взор.
– Как! – воскликнул он. – Вы полагаете, что госпожа де Шале будет так добра? Так вы с ней знакомы?
– Лично – нет, лишь понаслышке; но о ней все отзываются как о благороднейшей и великодушнейшей женщине!
– Действительно, я тоже слышал о ней много хорошего… Но чтобы обратиться к ней с подобной просьбой, необходимо прежде еще иметь возможность с ней увидеться… И…
– И я с ней увижусь, будьте покойны, и очень скоро. Видите того слугу, что направляется к нам; он здесь для того, чтобы проводить меня к своей госпоже.
– Полноте!
Паскаль Симеони не ошибся. Вошедший слуга, поклонившись, промолвил:
– Позвольте узнать, господа, который из вас будет господин Паскаль Симеони? Ее сиятельство графиня де Шале ожидают его в своей оратории.
– Это я, мой друг, – отвечал Паскаль Симеони и отправился вслед за слугой.
– Ого! – воскликнул Ла Пивардьер, весело хлопнув Жана Фише по плечу. – Теперь я спокоен! Абсолютно спокоен! Лошадь у меня будет!
И он добавил со странной улыбкой:
– А как, по-вашему, мой друг, мне нужно будет возвратить ее назад?
Жан Фише наградил Ла Пивардьера косым взглядом.
– Разве вы не имеете привычки возвращать то, что вам одалживают? – спросил он.
– Конечно, когда одалживают… но когда дают просто так! И раз уж, как я слышал, госпожа де Шале столь щедра. Ах! Как бы мне это было сейчас кстати. Это помогло бы заменить моего бедного Таро!
– Потолкуйте об этом с моим хозяином; меня это не касается.
– Справедливо… ваше дело – это вот выпить… Что ж, выпьем же, пока ждем возвращения вашего хозяина.
– Нет, две бутылки я уже осушил, и до обеда с меня уже будет. Я свой провиант получил; пойду посмотрю, получила ли свой скотина.
Входя в гостиную, где находились ее гости – господин и госпожа де Ферье и Фирмен Лапрад, – графиня де Шале как женщина светская силою воли подавила в себе расстройство, причиненное свиданием с женщиной в маске, придав своему лицу самое любезное и приветливое выражение.
Барон устремился ей навстречу.
– Уж не потревожили ли мы вас, госпожа графиня? – воскликнул он.
– Нисколько! – отвечала госпожа де Шале.
– Вы так добры! В таком случае позвольте представить вам мою жену… урожденную Рибокур… фамилии очень почтенной в Бове… на которой я имел счастье жениться в нынешнем сентябре. Я бы с удовольствием пригласил к себе на свадьбу вас и вашего дорогого сына, но, зная, что господин де Шале так серьезно занят в Париже, я побоялся обеспокоить вас столь длинным переездом ради какой-то провинциальной свадьбы. Так как наша свадьба была самой тихой… самая скромной… без всяких претензий.
Графиня де Шале вежливо улыбнулась мадам де Ферье.
– Поздравляю вас, господин барон, – прервала она его. – У вас очаровательная супруга!
– Гм! Вы слишком любезны, госпожа графиня! Миловидная… миловидная – это да, что есть, то есть. Но вот характером ее я не всегда доволен.
– Ах!
– Да… иногда она бывает немного вспыльчива… раздражительна…
Графиня взяла руку Анаисы, которая сильно дрожала.
– Супруга нужно слушаться, дитя мое, – мягко сказала почтенная дама, – слушаться во всем и всегда. Разве вы не счастливы, что вышли за него?
– Почему же, – прошептала молодая баронесса, – очень счастлива.
Это «очень счастлива» сопровождалось пожатием руки, которое означало: «Верьте только половине того, что меня заставляют говорить!»
– А этот сударь? – промолвила госпожа де Шале, поворачиваясь к Лапраду, который скромно держался в сторонке.
– Мой племянник, Фирмен Лапрад, – поспешил ответить барон, переходя от вялости, с которой он принимал комплименты своей жене, к воодушевлению, – больше чем племянник, практически сын. Это я его воспитал, госпожа графиня; он остался сиротой… круглым сиротой. Но я позаботился, чтобы он получил первоклассное образование. Теперь он адвокат… и все предсказывают ему самое блестящее будущее. О, да я и сам нисколько не сомневаюсь в его успехах! Он умен и образован, и при этом знает, что такое преданность и признательность!
– Нисколько в этом не сомневаюсь, господин барон. Уверена, что раз уж Фирмен Лапрад стольким вам обязан, с его стороны было бы ошибкой отплатить вам неблагодарностью.
– Что вы, мадам! Неблагодарность и он – вещи абсолютно несопоставимые! Он такой милый мальчик! А какой храбрец! Настоящей лев! Не далее как сегодня, в Алаттском лесу… с нами приключилось нечто ужасное… если позволите, я вам сейчас об этом расскажу. Так вот… наш дорогой Фирмен…
– Простите, господин барон, но вашей жене, похоже, нехорошо.
– Что? Ах, да! Это последствия сего приключения. Но это пустяки… не беспокойтесь…
– Напротив, я должна позаботиться!
В то время как барон расхваливал на все лады своего племянника, Анаиса вдруг ощутила такую слабость, что, не подоспей графиня де Шале вовремя, упала бы на пол.
– Ну же, ну же, глупенькая, – ворчал барон де Ферье, – вы докучаете госпоже графине! Возьмите себя в руки, черт возьми! Этих Босоногих здесь нету.
– Тетушка, не хотите ли стакан воды?
Фирмен Лапрад склонился над Анаисой; та не ответила, но рука ее снова, почти конвульсивно, сжала руку мадам де Шале.
«Увы! – подумала благородная дама, поняв этот немой разговор. – Похоже, эта бедная молодая женщина крайне нуждается в защите! Но от кого? От чего? Не понятно. Но как бы там ни было, просто так она ко мне взывать бы не стала».
Графиня кликнула Женевьеву, и та по ее приказу принесла поднос с напитками.
– Спасибо, – проговорила молодая женщина, пригубив старое испанское вино. – Спасибо, мадам, мне уже лучше.
– Вас все еще преследует воспоминание о нападении на нас, тетушка? – вопросил слащавым голосом Фирмен Лапрад.
– Да… – отвечала баронесса.
– Ох! В самом деле, мы спаслись разве что чудом! – воскликнул барон де Ферье. – Представьте себе, госпожа графиня: человек сорок или пятьдесят бандитов – их ведь было порядка пятидесяти, а, Фирмен? – вдруг окружают нашу карету.
– Вы мне расскажете об этом позднее, господин барон, – прервала его графиня де Шале. – Это воспоминание еще слишком волнует вашу жену, так дадим же ей время немножко оправиться. А сейчас скажите-ка лучше, чем я обязана удовольствию видеть вас у себя? Не в Париж ли, случаем, вы едете?
– Да, госпожа графиня, в Париж, но не случайно… а с намерением поселиться там навсегда.
– Ах! В самом деле?
– Мой бог, да! Что до меня, знаете ли… и моей жены, то я никогда бы не и подумал оставить Бове… где у меня прекрасные имения… связи… знакомства… привычки. Но когда имеешь сына… так как я смотрю на племянника, как на сына… то было бы слишком эгоистично засесть на всю жизнь в провинции… просто жестоко. И потом, раз уж я заговорил об этом, скажу вам откровенно, мадам: я намеревался просить вашего содействия. При вашем одобрении господинну Анри де Шале, с высоты того положения, какое он занимает, ничего не будет стоить вывести Фирмена на чистую дорогу.
– Чистую дорогу?
– Но я уже имел честь доложить вам, госпожа графиня, что мой племянник выбрал судейское поприще. Адвокатура в наше время – самая лучшая карьера. При поддержке фаворита короля и друга Месье мой племянник сможет составить себе и состояние, и славу, и…
– Хорошо, хорошо, господин барон, я напишу сыну, порекомендовав ему вашего племянника. Обязательно напишу, обещаю.
Графиня произнесла эти слова отрывисто, поспешно, словно желала поскорее покончить с темой, которая была ей неприятна. И действительно, эта тема не только была ей неприятна, но даже огорчала ее. Она напоминала ей о том, что произошло чуть ранее между ней и женщиной в маске. Да, ее сын действительно занимал высокое положение; да, он был столь могуществен, что мог возвышать и продвигать кого угодно.
Но не сегодня завтра, стоит Красному человеку произнести одно-единственное слово, сделать один-единственный жест… со всем этим могуществом можно будет попрощаться.
И в этом падении найдется ли у него, ее Анри, хоть один друг, который защитит его или поддержит?
Удивленный резкостью тона, коим графиня прервала его, барон хранил молчание. Это молчание подействовало на мадам де Шале отрезвляюще. Она поняла, что могла обидеть господина де Ферье, и, раскаиваясь в своем поступке, любезно протянула ему руку.
– Что ж, решено, – сказала она, – я снабжу вас письмом к моему сыну.
И вновь останавливая готового было рассыпаться в благодарностях барона, графиня – уже более весело – промолвила:
– Так что там за историю про грабителей, мой дорогой господин де Ферье, вы собирались мне рассказать?
И, улыбнувшись баронессе, она добавила:
– Надеюсь, мадам, вы уже в состоянии выслушать этот рассказ.
– Ах, сударыня! – вскричал барон. – Мы, повторюсь, были на волосок от смерти – моя жена, племянник и я! Без в некотором роде божественного вмешательства одного дворянина и его слуги… Но вы, госпожа графиня, кажется, с ним знакомы… Я даже хотел, чтобы он поднялся к вам вместе с нами, так как он заверил меня, что имел честь быть приглашенным в ваш замок, но…
– Приглашенным? Так вы говорите, я ожидаю этого господина? Как же его зовут? Он назвал вам свое имя?
– Да, да! О, имя самое обычное! Господин Паскаль Симеони.
– Ах!
Госпожа де Шале бросилась к колокольчику, и в следующую секунду комната наполнилась его отчаянным звоном.
– Вот так так! – прошептал барон на ухо своему племяннику. – Кто бы мог подумать, что приезд нашего храбреца так взволнует мою благородную родственницу! Да кто же вы такой, господин Паскаль Симеони?
Паскаля ввели в ту самую комнату, где ранее графиня принимала женщину в маске.
Графиня де Шале уже ждала его там.
Но какая же разница была между женщиной, которую мы только что видели бледной и согбенной под тяжестью таинственных и гибельных предвещаний какой-то колдуньи, и той, которая теперь, с поднятой головой, со сверкающим взором, с оживленным цветом лица, смотрит прямо в глаза тому человеку, что предстал пред ее очи.
Все потому, что этот человек для нее – надежда!
Тогда как та, незнакомка в маске, была для нее сомнением… угрозой.
При виде красивого лица Паскаля Симеони губ мадам де Шале коснулась улыбка. Красота всегда производит на нас чарующее действие. Молодые или старые, мы всегда больше расположены к хорошенькому личику, чем к дурному. И разве это не логично? Если Бог создал человека по подобию своему, то тот, чьи черты, несмотря на общение с дьяволом, остались благородными, чистыми, правильными, не должен ли быть тем, кого Бог пожелал приблизить к себе более всего?
– Сударь, – произнесла графиня дрожащим голосом, – я слышала о вас много хорошего. Мне о вас рассказывал Жуан де Сагрера, маркиз де Монгла, троюродный брат моего сына, графа Анри де Шале. Он поведал мне о том, чем вы занимались прежде, и уверил меня, что вы будете готовы и для меня сделать то же. Правду ли мне сказал Жуан де Сагрера? Действительно ли вы расположены посвятить себя душой и телом служению моему сыну… и мне?
Паскаль Симеони поклонился.
– Так и есть, сударыня, – отвечал он. – Пять лет тому назад меня постигло ужасное несчастье, и я решил посвятить себя Богу. Но – Господь милосерден! – горе мое если еще и не совсем прошло, то уже значительно уменьшилось. Я понял, что в моем возрасте, с той силой и умом, коими я обладаю, я должен, в искупление прежних ошибок, найти нечто лучшее, чем стояние на коленях на монастырских плитах. Тогда-то ко мне и явился маркиз де Монгла. «Вы можете оказать услугу одной матери, мой друг, – сказал он мне. – Ей нужен преданный человек, который согласился бы денно и нощно быть при ее сыне. Слишком гордый для того, чтобы самому принять эту охрану, которую он бы счел ребяческой выдумкой, человек, о котором я говорю, отверг бы вашу помощь. Но мать его не намерена пренебрегать подобной предосторожностью, так как по себе знает, на что способна истинная преданность. В память о той, которую вы так любили, мой друг, не согласитесь ли вы исполнить просьбу этой матери?» Я ответил согласием, и вот, как видите, госпожа графиня, я здесь! А теперь – приказывайте! В общем и целом мне уже известна моя обязанность, вам лишь остается сообщить мне детали. Граф Анри де Шале – один из первых, после короля и Месье. Ему все улыбаются… чего же вы опасаетесь?
– Ненависти… и любви. Ненависти кардинала де Ришелье… и любви госпожи де Шеврез.
Паскаль Симеони нахмурил брови.
– Действительно, – произнес он, – вот любовь и ненависть, которые равно опасны. Чтобы угодить своей возлюбчленной, господин де Шале рано или поздно объединится с ней против общего врага, и кто выйдет победителем из этой борьбы – первый министр короля или фаворитка королевы – одному Богу известно!
Графиня де Шале задрожала.
– Не отступаете ли вы уже перед столь страшными препятствиями, сударь? – воскликнула она.
Паскаль Симеони покачал головой.
– Вы забываете, сударыня, – отвечал он просто, – что я уже принадлежу вам. Вы отдаете распоряжения – я их исполняю. Но прежде чем я их исполню, и для того чтобы я исполнил их как можно лучше, просветите меня.
Лицо графини просияло.
– Вы правы, сударь, – продолжала она. – Необходимо, чтобы вы знали, в чем дело… Но что я могу сообщить вам… когда сама ничего не знаю? Находясь вдали от Парижа, от двора, я только по слухам и знаю, что там творится… и лишь материнский инстинкт заставляет меня опасаться за будущее. Но, однако, не далее как сегодня, прямо перед вашим приездом, ко мне явилась женщина – что за женщина, я не знаю! – чьи зловещие предсказания окончательно меня расстроили. Вот, послушайте…
И госпожа де Шале вкратце пересказала Паскалю Симеони все то, что нам уже известно из предыдущей главы.
– Жаль, – произнес Симеони полусерьезным, полунасмешливым тоном, выслушав рассказ графини, – очень жаль, что я не застал в замке эту столь сведущую в алхимии даму; я бы попросил ее сообщить мне, вместе с тайной ее личности, рецепт соединения драгоценных камней!
Графиня де Шале, будучи женщиной крайне суеверной и доверчивой, как и все знатные дамы, и даже господа той эпохи, с некоторым удивлением заметила:
– Как! Вы бы посмели, вопреки законам гостеприимства и уважения к данному ей обету, заставить эту женщину снять маску?
– Сударыня, – серьезно отвечал Паскаль Симеони, – я верю в людей злых, недобрых, но не в волшебников. Эта женщина явилась сюда с явным намерением зародить в вас тревогу касательно судьбы вашего сына, и, повторюсь, я любой ценой заставил бы ее объяснить побудительные причины таких действий! В том случае, если бы мне доказали правомерность этих действий, я принес бы все возможные извинения. А сейчас, госпожа графиня, прежде чем я буду иметь честь попрощаться с вами, не объясните ли вы…
– Так вы не останетесь обедать в замке, сударь?
– Нет! Женщина в маске не могла уехать далеко… и мне бы очень хотелось ее нагнать.
– Будь по-вашему! Что же до объяснений, господин Паскаль Симеони… вас ведь, кажется, так величают, не так ли?
– Именно так, сударыня… теперь. Решив вернуться к мирской жизни, я счел за благо сделать это под новым именем, нежели под тем, которое пробуждает воспоминания.
– Так вот, господин Паскаль Симеони, мне известно лишь то, что мой сын любим честолюбивой женщиной и ненавидим могущественным министром. Мои же рекомендации будут такими: оберегать моего сына от нежности герцогини де Шеврез и от вражды кардинала де Ришелье.
Паскаль Симеони поклонился.
– Теперь мой путь начертан, – сказал он, – и я пойду по нему, не отклоняясь от этой линии ни на шаг. До свидания, ваше сиятельство!
Он направился к двери, но графиня остановила его легким взмахом руки.
– Но… – промолвила она, покраснев.
– Что-то еще, сударыня?
– То, чем вы займетесь, служа мне и моему сыну, сударь, будет отнимать все ваше время… и стоить вам немалых расходов… а возможно, и жертв. Полагаю, мне следует…
С этими словами она направилась к серванту, вероятно, для того, чтобы взять из него золото.
Паскаль Симеони, в свою очередь, удержал ее жестом.
– Ни шага более, сударыня! – сказал он. – Я достаточно богат для того, чтобы бескорыстно служить тем, кого уважаю… и люблю. Позвольте же мне не продавать вам ни своей крови, ни своей души, но просто отдать их вам.
Жестом, преисполненным благородства, госпожа де Шале протянула искателю приключений руку.
– По крайней мере, – сказала она, – вы ведь не откажетесь пожать мне руку на прощанье, сударь?
Он взял эту красивую руку и, преклонив колено, поднес ее к своим губам.
– Ах! – воскликнул он весело, распрямляясь. – Раз уж вы так добры, сударыня, господин барон де Ферье, полагаю, вам уже рассказывал об одном дворянине, с которым они встретились в лесу и который так храбро защищал их от Босоногих.
– Но, господин… де Ферье говорил, что лишь благодаря вашей храбрости…
– О, да ведь это моя профессия или, если хотите, мое призвание, следовательно, тут нет никакой заслуги!.. Так вот, сударыня, у этого дворянина – его имя Ла Пивардьер – в этом лесу пала лошадь…
– Я сейчас же прикажу, чтобы ему дали другую, из моих конюшен.
– Сердечно благодарю вас за него… и за себя, госпожа графиня… За себя потому, что, будучи уверенным в вашей щедрости, я взял на себя смелость заранее обнадежить господина де Ла Пивардьера.
– Но пока будут седлать лошадь вашему спутнику, не сходите ли вы проститься с господином де Ферье и его женой?
– Простите, сударыня, но я и сам хотел высказать такое желание.
– У баронессы был такой печальный вид.
– Действительно, госпожа графиня, очень печальный.
– Может быть – эта женщина так красива… она пробудила во мне интерес… – может быть, стоит попытаться разузнать причину ее меланхолии… и, если эта причина достойны сочувствия, то… вы меня понимаете, господин Симеони?
Искатель приключений посмотрел на графиню с теплотой.
– Понимаю, сударыня. Наряду с большой вы даете мне еще и эту маленькую обязанность. Ваши материнские заботы не мешают вам замечать также и чужих страданий и сочувствовать им. Что ж! Как великую обязанность, так и малую я принимаю на себя с радостью. Постараюсь обе выполнить честно и свято!
Паскаль Симеони и графиня де Шале сошли в гостиную, куда не замедлил явиться предупрежденный слугой Антенор де Ла Пивардьер, дабы засвидетельствовать свое почтение благородной и любезной хозяйке замка, по чьей милости он оказался избавленным от необходимости идти в Париж пешком.
Пользуясь минутой, когда барон и Фирмен Лапрад изъявляли благодарность первому своему защитнику, Паскаль Симеони приблизился к молодой баронессе и тихо промолвил:
– Желаете, чтобы я был вашим другом, сударыня?
Она вздрогнула и, не поднимая глаз, прошептала:
– О, да.
– Вы, кажется, несчастны?
– Очень!
– Мы еще увидимся, не сомневайтесь.
– Спасибо. Я буду о вас вспоминать.
Десятью минутами позже Паскаль Симеони, его слуга Жан Фише и господин Антенор де Ла Пивардьер уже мчались по дороге на Париж.
Тот, кто последовал бы за вышедшей из зала Шале женщиной в маске, увидел, как та, сопровождаемая своими необычными спутниками, или скорее слугами, двумя карликами, быстрым шагом дошла до ожидавшего ее на некотором отдалении от замка, в тихом месте, экипажа, совершенно особенной формы, невиданной в то время во Франции, и до сего времени встречающийся весьма редко.
Это была русская тройка. Кучер, лицо которого было наполовину скрыто поднятым воротником мехового тулупа, сидел на облучке. В кибитке находилась молодая девушка, которая при виде дамы поспешила спрыгнуть на землю и бросилась к ней навстречу.
– Ну как, барыня, получилось?
Женщина в маске с сомнением пожала плечами.
– Почем мне знать! – воскликнула она. – Эти француженки не умеют любить ни своих любовников, ни своих сыновей.
– Следовательно, графиня ничего не обещала?
– Ничего! Но я и не слишком настаивала. Это только пробудило бы в ней подозрения… Но я, – она холодно улыбнулась, – пообщалась при ней с Домовым.
– Ах! И он сказал…
– То же, что и вчера. Рубин поглотил бриллиант. Теперь, если графиня не поймет… если не захочет пойти против судьбы вместе со мной… тем хуже для нее… и для него! Ладно, поехали!
– Позвольте, Татьяна Михайловна, ваши ножки мокрые от снега…
– Ничего, ничего, я их согрею в Париже. Говорю же тебе, Катя, поехали! Так хочется поскорее оказаться в Париже… в Париже, по крайней мере, если я его и не увижу, то буду чувствовать, что он где-то рядом.
Катя, камеристка, накинула медвежью шкуру на колени Татьяны, своей госпожи. И скажем мимоходом, чтобы извиниться за очевидную фамильярность в манере обращения, столь шокирующую во Франции, что в России принято, даже в разговоре слуг с хозяевами, называть друг друга по имени, данному при крещении, ставя после него имя отца: Татьяна Михайловна, то есть Татьяна дочь Михаила. По фамилии русские обращаются друг к другу лишь в особых случаях.
Московитка – так как мы теперь знаем, какой национальности была женщина в маске, – сидела в тепле, в тройке, рядом со своей горничной; позади двух женщин, на помосте, шедшем в пандан облучке, примостились двое карликов.
– Поехали, Мартын, поехали! – нетерпеливо повторила Татьяна.
Кучер тронул, и тройка лихих украинских рысаков вихрем помчалась вперед.
По дороге при виде этого странного экипажа, который, казалось, летел над землей, крестьяне останавливались в изумлении и, набожно крестясь, шептали: «Карета дьявола, не иначе!»
Нет, то была карета не дьявола, но хитрой дьяволицы, как читатель увидит из дальнейшего нашего рассказа.
Минут с двадцать Татьяна сидела в глубокой задумчивости, рассеянно следя за печальным зимним пейзажем, с невероятной быстротой пробегавшим перед ее глазами.
Катя, камеристка, не осмеливалась нарушить размышления хозяйки.
Наконец, словно отвечая на свою мысль, женщина в маске произнесла вслух:
– А она красива, эта графиня, все еще очень красива!
– Ах! – подхватила Катя, обрадовавшись возможности прервать молчание. – Если она похожа на сына, то действительно должна быть очень красива.
– Да, – продолжала Татьяна, – она похожа на сына. У нее тот же, что и у Анри, величественный вид, который внушает почтение… Разве что в ее чертах больше кротости и доброты, чем у него… Знаешь, Катя, возможно, мне и не следовало с ней видеться. Что… что, если по моей вине, как, впрочем, и по его собственной, с Анри случится несчастье… как представлю, что эти прекрасные глаза будут проливать такие горькие слезы о сыне… аж совестно становится.
Катя легко пожала плечами.
– Какое с господином графом может случиться несчастье? Он так благоразумен!
– Благоразумен! – повторила Татьяна с ироничной интонацией.
– Конечно! Да и что от него требуется? Любить да открыться для любви своей возлюбленной. Воистину, тысячи других господ на его месте на коленях благодарили бы за это Бога! Уверяю вас, барыня – я говорю вам это не потому, что ваша крепостная, – вы во сто раз краше этой герцогини де Шеврез! И не только краше, но…
Катя хитро улыбнулась.
– Но и, – продолжала она, – можете предложить тому, кого любите… сердце, которое ни для кого другого никогда не билось. Тогда как госпожа де Шеврез!.. Фи!.. Вдова, за вторым мужем!.. Хуже того!.. Женщина, по слухам, имевшая бессчетное число самых разных интрижек!
Татьяна снисходительно слушала горничную. Какая женщина откажется от удовольствия послушать, как злословят ее соперницу?
– Да уж, – сказала она, – таких кокеток, как герцогиня де Шеврез, еще поискать… но, может быть, именно это кокетство и пленяет Анри? Мужчины ведь такие странные!
– Ну, а раз так, барыня, отчего бы и вам не пококетничать с господином графом? Вы сумеете сделать это не хуже других. Вы такая умная!
Татьяна вздохнула. Конечно, наивная горничная не поняла тайного смысла этого вздоха, который означал: «Слишком поздно! Вылетевшая из клетки птичка уже не возвратится обратно, какую приманку ты ей ни подложи».
В эту минуту, кучер, который уже какое-то время, нагнувшись вперед, что-то высматривал, вдруг остановил лошадей.
– В чем дело, Мартын? – спросила Катя по-русски.
– Молния расковалась, – отвечал кучер на том же языке. – Дальше ехать нельзя, не то она может пораниться.
Татьяна, которая слышала это объяснение, нахмурилась.
– Неужели, Мартын, все так серьезно?
– Да, барыня. На дороге полно острых камней, так что без подковы Молния долго не протянет.
– А что это вон там, в сторонке? Похоже, какая-то хибара. Остановимся у нее, и пусть какой-нибудь крестьянин разыщет нам кузнеца. Ах! Вечно эти проблемы!
Тройка подъехала к указанной лачуге. В домишке, у очага, сидели старуха и мальчик лет двенадцати; старуха пряла, а мальчик поджаривал и ел каштаны.
– Дорогая моя, я вам дам золотой, – сказала Татьяна, – если через четверть часа ваш сын приведет кузнеца.
Взглянув на золотую монету, которую кинула на стол женщина в маске, крестьянка обратила свой взор на мальчика, который даже не пошевельнулся.
– Жако, – сказала она, – ты не сходишь в Морлей за толстяком Гильомом?
Господин Жако как сидел, так и остался сидеть, ничего не ответив.
– Так как? – спросила старуха.
Жако отрицательно покачал головой.
Крестьянка повернулась к незнакомке.
– Он не хочет, – произнесла она самым апатичным тоном.
– Как! Он не хочет! – повторила русская, более удивленная, нежели раздосадованная таким ответом. – Так прикажите ему, ведь вы его мать!
– Я его бабушка, сударыня.
– И что? Разве бабушка не может заставить внука слушаться?
– Что вы, упаси Господи!.. Жако – мой любимец! Когда он упрямится, тут уж ничего не поделаешь. Правда, Жако? Бабуля Доминика ведь тебе никогда не перечит? Да и потом, Морлей-то далеко, а за окном снегу – по щиколотку! Пусть уж лучше сидит у огня, моя кроха, да грызет каштаны!
Злость разбирала Татьяну; в ее стране она бы приказала вздернуть эту старуху и мальчонку, которые посмели ей воспротивиться. Но она была не в России, поэтому ей не оставалось ничего другого, как прикусить губу.
– Позвольте, барыня, я попробую, – сказала Катя.
Камеристка подошла к господину Жако, который перестал наконец есть каштаны – возможно, потому, что они закончились, – встал и с изумлением глядел на ту из женщин, чье лицо было скрыто маской.
– Послушай, мой маленький друг, – сказала ему Катя. – Ты, верно, не понял, чего от тебя требуют. Мы живем в Париже и возвращаемся туда; в дороге одна из лошадей нашей упряжи расковалась. Так вот! Если ты окажешь нам любезность, сбегав в ближайшую деревню за кузнецом, твоя бабушка получит эту красивую золотую монету, а ты сам – вот эту серебряную. Ага, вижу, ты согласен!
Катя протягивала пареньку полпистоля. Не обратив внимания ни на серебро, ни на золото, господин Жако подошел прямо к Татьяне и указал пальцем на бархатную маску, почти ее коснувшись:
– Зачем вы носите на лице это? Вы, должно быть, гадкая, раз закрываетесь! Снимите… чтобы я мог вас разглядеть, и если вы не гадкая, я… может быть… схожу в Морлей за кузнецом.
Это становилось забавным и, несмотря на то, что Татьяна не была расположена к веселости, она уже собиралась рассмеяться в ответ на дерзкую выходку юного крестьянина, когда внимание русской дамы привлек новый инцидент, случившийся как-то вдруг и не менее комичным образом.
Мы видели, что Паскаль Симеони, его слуга и Антенор де Ла Пивардьер по выезде из замка Флерин пустили лошадей галопом по направлению к Парижу. И если для его спутников быстрый аллюр, заданный ими животным, не имел другого мотива, как преодолеть как можно скорее необходимое расстояние, для Паскаля Симеони столь неистовая гонка, судя по его собственным словам, произнесенным в конце его разговора с мадам де Шале, имела иную, более серьезную, цель – догнать женщину в маске, о визите которой в замок ему в подробностях рассказала графиня.
Вероятнее всего, если бы одна из лошадей московитки не расковалась, желание Паскаля Симеони догнать женщину в маске так желанием бы и осталось.
Но случай, или провидение, которое, как известно, вмешивается в наши дела гораздо чаще, чем мы полагаем, задержало эту даму в четверти лье от деревеньки Морлей, которая, если верить карте, располагается в семи лье от Парижа.
Паскаль Симеони уже начинал терять надежду догнать незнакомку, когда заметил стоявший у хижины странного вида экипаж; увидев же рядом с каретой и двух карликов, о которых упоминала графиня, он вполне убедился, что достиг желаемой цели.
– Стой! – вскричал он.
Антенор де Ла Пивардьер и Жан Фише разом остановились.
– Сударь, – сказал Паскаль Антенору, указывая на хижину, – мне нужно на минуту зайти сюда. Если же вам не угодно последовать за мной и моим слугой… то это в вашей воле.
– А почему бы мне и не последовать за вами, позвольте узнать? – воскликнул Ла Пивардьер.
– О, я вовсе не против! И даже буду рад, если вы пойдете со мной.
– В таком случае нечего и толковать, мой дорогой господин Симеони. Черт возьми! Да ради того, чтобы оказаться полезным человеку, которому я обязан заменой – и какой заменой! – моего бедного Таро, я готов идти хоть в преисподнюю!
– Не волнуйтесь, так далеко я вас не заведу!
Три всадника спрыгнули со своих лошадей, которых Жан Фише привязал к дереву.
Затем, господа – впереди, слуга – сзади, они направились к хижине.
Но туда, где находилась женщина в маске, по всей видимости, не так уж и легко можно было попасть.
Увидев приближающихся незнакомцев, карлики обнажили висевшие у них сбоку тесаки и, загородив собой дверь, принялись неистово рычать, кривляясь при этом самым страшным образом.
– Вы только посмотрите! – вскричал Пивардьер. – Это еще что за звери? Обезьяны, что ли?
– Если и обезьяны, то превосходно выдрессированные! – заметил Симеони.
– Это уж точно. Они, вероятно, поставлены тут на карауле и обязаны защищать вход. Но кто их сюда поставил? Для чего?
– А вот это мы сейчас и узнаем. Жан, ступай вперед!
Жан Фише пошел на двух карликов, коренастое сложение которых доказывало, что они столь же и сильны, сколь и злы. Но, не испугавшись их воинственного вида, слуга господина Симеони продолжал приближаться, помахивая хлыстом с железным наконечником.
– Прочь! Прочь! – завопили на своем наречии маленькие чудовища, подбадривая себя криком.
– Не понимаю, – сказал Жан Фише и сделал вид, что хочет пригнуться.
Обманутые этой хитростью, карлики направили было свои удары в ту сторону, как вдруг Жан Фише ловким взмахом хлыста выбил тесаки у них из рук. Отбросив плеть в сторону, он ухватил монстров своими, подобными тискам, руками за шкирку и приподнял в воздухе.
Тщетно эти две половинки человека перебирали ногами, уподобляясь мирмидонянам[6] во власти титана, – слуга крепко держал их на вытянутых руках.
Это-то зрелище и предстало взору Татьяны, когда дверь хижины с шумом отворилась и на пороге возникли Паскаль Симеони и Ла Пивардьер.
Синеватая бледность разлилась по той части лица московитки, которая не была скрыта маской.
– Что все это значит, господа? – произнесла она свистящим голосом. – Пьяные вы или сумасшедшие, что позволяете себе такие дерзости с моими людьми?
– Ни пьяные, ни сумасшедшие, сударыня, уверяю вас, – отвечал Симеони с глубоким поклоном.
– В таком случае к чему это нападение?
– Именно об этом я и хотел спросить вас, сударыня. По какому праву нас, путников, мучимых жаждой… спешившихся у этой хижины… по какому праву ваши люди преграждают нам дорогу, размахивая тесаками? Согласитесь, сударыня, если тут и есть нападение, то уж никак не с нашей стороны. Жан, дружище, освободи этих слишком усердных слуг; наверное, больше они злиться не будут.
– Полагаю, что так! – вскричал, рассмеявшись, Ла Пивардьер. – Они едва дышат…
Высвободившись из рук Жана Фише, карлики, потирая шеи, забились в угол комнаты, таращась оттуда, как озлобленные гиены на льва.
– Убирайтесь, презренные негодяи! – сказала им Татьяна по-русски.
Кытин и Кабык, двое карликов, повиновались.
– В таком случае, сударыня, – промолвил Паскаль Симеони с новым, еще более церемонным, поклоном, – если мы можем загладить нашу вину перед вами… говорите, мы к вашим услугам.
– Благодарю, сударь, – отвечала женщина в маске с презрительным жестом, – вы явились сюда, чтобы утолить свою жажду, я же за тем, чтобы попросить о кое-какой услуге… разумеется, небескорыстно. Но, судя по всему, мы выйдем отсюда, не получив желаемого.
– Я не удивлюсь, если не найду здесь вина, – сказал Симеони. – Край этот бедный; но чтобы нельзя было удовлетворить… за деньги… одно из ваших пожеланий… вот что меня удивляет, сударыня. Неужто его так сложно исполнить?
Татьяна, по инстинктивному чувству недоверия, не решалась ответить на вопрос.
– Ах! Боже мой, сударь! – вмешалась горничная. – Тут нет ничего сложного! У нас расковалась лошадь, и мы просили вот этого мальчика сходить за кузнецом.
– Только и всего-то! – прервал ее искатель приключений со всеми признаками радости. – Вот что значит объясниться! Что ж, сударыни, теперь вместо ваших проклятий мы заслужим ваши благословения. Я много путешествую и в целях предосторожности всегда имею в чемодане все необходимые для этого инструменты, с которыми мой слуга управляется не хуже любого кузнеца. Ступай, Жан, ступай и поторопись: через пять минут тройка – вы ведь так называете ваш экипаж, сударыни? – должна быть готова к отъезду.
На сей раз Татьяна соизволила улыбнуться, слушая незнакомца; Катя же, обрадованная таким благоприятным исходом своего вмешательства, поспешила проводить Жана Фише к кучеру.
– Действительно, мне следует только поблагодарить судьбу за эту встречу, сударь, – сказала женщина в маске, присаживаясь.
– О! Напротив, сударыня, – возразил Паскаль Симеони самым любезным тоном, – это я должен быть на седьмом небе оттого, что смог оказаться вам хоть чем-то полезным.
И, окликнув мальчика, который, как и его бабка, оставался безмолвным зрителем этой сцены, он промолвил:
– Эй ты, постреленок, хотя мне почему-то и кажется, что услужливость тебе несвойственна, принеси-ка нам, мне и моему спутнику, если у вас нету вина, по стакану сидра, или же, если нет и сидра, обычной воды… Словом, вина, сидра и воды – я за все плачу вперед.
И он бросил на стол, рядом с золотым экю, пистоль. Вместо своего внучка – все не спускавшего глаз с бархатной маски и, казалось, не слышавшего просьбы всадника, – встала старуха и подала полный кувшин какой-то желтоватой жидкости и три стакана.
– Он что, дурачок? – спросил Паскаль Симеони у старухи, шутя потрепав мальчика за ухо.
– Кто – дурачок? Жако? – возразила та. – Ах, что вы, что вы! Да умнее него нет во всем нашем крае. Упрям – это да, это у него в крови! Весь в отца! Просто ему жуть как хочется, чтобы эта дама сняла маску… а она не соглашается показать ему свое лицо! Вот он и будет стоять, как истукан, до тех пор, пока она не уедет!
– Вот оно что! – произнес Паскаль сквозь зубы.
Наполнив два стакана, он занес кувшин над третьим и весело обратился к Татьяне:
– Осмелюсь предложить вам, сударыня? Что уж там! На войне как на войне!
Московитка покачала головой:
– Спасибо, сударь, но я, пожалуй, откажусь.
– Напрасно, сударыня! – воскликнул Ла Пивардьер, залпом осушив стакан. – Превосходная грушовка!
Во избежание, вероятно, какого-нибудь тривиального разговора Татьяна, отодвинув стул, повернулась спиной к путешественникам.
Жако не сводил с нее глаз.
Прошло несколько минут. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь бульканьем грушовки, переливаемой из кувшина в стаканы. Предупрежденный тычком колена, Ла Пивардьер, который с радостью разбавил бы эти возлияния приятной беседой, вынужден был довольствоваться опустошением кувшина.
Наконец раздался шум шагов, возвестивший о возвращении Жана Фише и Кати.
– Готово, барыня! – воскликнула горничная, подбегая к своей госпоже.
– Отлично, – сказала та. – Уезжаем. Позвольте еще раз поблагодарить вас, господа.
Татьяна встала и, слегка поклонившись всадникам, направилась к выходу. Но по знаку своего господина Жан Фише встал перед дверью, загородив ей дорогу.
– В чем дело, любезный? – промолвила московитка. И, словно вспомнив о чем-то, прибавила: – Ах! И то правда. Совсем забыла.
При этом она стала вынимать из кошелька деньги…
– Нет, сударыня, – произнес позади нее чей-то голос. – Мой слуга ничего от вас не требует… Это я хотел бы попросить у вас одной милости в награду за оказанную вам услугу. Представьте себе, я ужасно любопытен… так любопытен… как этот маленький крестьянин, который ни на секунду не спускает глаз с вашей маски. Мне тоже, как и ему, хотелось бы увидеть ваше лицо. Ну же! Всего на секунду… только на одну… Должно быть, вы красивы, сударыня, очень красивы! Позвольте же мне полюбоваться вашей красотой, пусть даже лишь миг!
Читатель, конечно, догадался, что то говорил Паскаль Симеони. Татьяна, побледнев, метнула на наглеца две молнии, которые непременно бы его ослепили, будь подобное в ее власти.
Обеспокоенная этим новым инцидентом, Катя прижалась к своей госпоже…
– Сударь, – промолвила Татьяна глухим голосом, – вы лжете! Оскорбление, которое вы мне сейчас наносите, слишком глубоко ранит, чтобы проистекать из одной лишь прихоти. С каких это пор, движимый только любопытством, и ничем более, дворянин может позволить себе вынудить снять маску женщину, у которой имеются веские причины оставаться неузнанной? Сударь… если вы так желаете меня знать… то ведь и я вас тоже узнаю… я уже знаю вас! Поберегитесь! Я могу сделаться вашим смертельным врагом!
Паскаль Симеони презрительно улыбнулся.
– Я мог бы уступить просьбе… но угроза заставляет меня решиться, – возразил он. – Я хочу видеть ваше лицо, сударыня.
Нечто вроде рычания вырвалось из груди Татьяны.
– Ах! Вы хотите, – вскричала она. – Ха-ха! Да, я знаю, откуда вы явились, пусть я и не знаю еще, куда вы отправитесь! Я знаю, от чьего имени вы действуете, пусть мне и не известно еще, ради чего вы это делаете! Признайте, сударь: это графиня де Шале послала вас в погоню за мной, графиня де Шале, которую я напугала… которую я заставила трепетать за нее саму и ее сына.
Паскаль стал серьезным.
– Боится лишь тот, сударыня, – сказал он, – кто прячется, как вы. Я зовусь охотником на негодяев; вот почему мне так хочется увидеть вас в лицо!
– Так смотрите же, и горе вам, заставившему меня нарушить данную клятву!.. Горе тем, кто вам покровительствует, охотник на негодяев!
Резким движением Татьяна сорвала маску и отбросила в сторону.
Ни крика, ни возгласа, ни шепотка ни вызвало сие действо, которое, однако, явило на свет прелестные черты!
Дело в том, что в совокупности своей черты эти выражали такую ненависть, даже скорее свирепость, что самый энергичный человек пришел бы в оцепенение от такого феномена уродства в красоте.
Даже Паскаль Симеони на секунду окаменел перед этим подобием лица Медузы.
Но он быстро пришел в себя.
– Довольно! – сказал он, поднимая руку. – Вы свободны, сударыня, но теперь, когда я знаю вас в лицо, будьте осторожны и вы!
Жан Фише отступил в сторону.
– До свидания! До свидания, охотник на негодяев! – пронзительно прокричала Татьяна, бросившись прочь из хижины.
Тройка исчезала вдали, но Татьяна продолжала кричать: «До свидания! До свидания, охотник на негодяев!»
– Может, и не стоило мне так злить эту тигрицу!.. – задумчиво пробормотал искатель приключений. – А, да ладно! – заключил он после минутного молчания. – Если у нее есть когти… мы их обрежем… если у нее есть зубы… мы их вырвем.
В тот же день, когда происходило вышеописанное происшествие на дороге, часов около девяти вечера, Анри, граф де Шале, о котором уже так много упоминалось в предыдущих главах, явился в особняк своей возлюбленной, герцогини де Шеврез.
Эта герцогиня де Шеврез – весьма примечательная в истории личность. Ее жизнь побуждала взяться за перо многих романистов и драматургов. Один талантливый писатель в нескольких строках очертил ее портрет таким образом: «Выйдя первый раз за коннетабля де Люиня, она украсила этот брак тысячью измен, которые, впрочем, ускользали от рассеянного внимания сего государственного мужа, занятого более своим богатством, нежели своей честью. Сделавшись герцогиней де Шеврез, она не более стала уважать супружеские права знаменитого семейства Гизов, и, к счастью, второй ее муж оказался еще рассеяннее прежнего. Герцог де Шеврез был весь поглощен честолюбием, которое делало его беспечным ко всем прочим интригам на свете».
Верен ли этот портрет? Во-первых, что до честолюбия, то мы полагаем, что герцогиня де Шеврез ни в чем не уступала своему второму мужу, хотя, надо сказать правду, сердце у нее всегда преобладало над головой. Она обожала королеву Анну Австрийскую, свою королеву, как она называла ее в дружеских излияниях, и неоднократно доказывала ей свою преданность самым блистательным образом. Что же до ее ветрености… увы! Будучи столь красивой, остроумной и вместе с тем столь высокопоставленной, она, конечно, в одних возбуждала зависть, в других – ненависть, вследствие чего и судили ее, может быть, слишком строго, преувеличивая ее недостатки.
Конечно, мы не намерены выставлять герцогиню де Шеврез образцом невинности и добродетели. Но даже если на лилии и появляются некоторые повреждения после бури, она тем не менее не перестает оставаться лилией, то есть очаровательным цветком.
Итак, читатель, с вашего позволения мы забудем недостатки Марии де Шеврез и станем припоминать только ее достоинства.
Анри де Шале ввели в очаровательный будуар герцогини, уставленный растениями и цветами, украшенный гербами и девизами, что соответствовало требованиями моды того времени. Мария сидела в кресле, подперев свою очаровательную головку рукой.
Она пребывала в такой глубокой задумчивости, что не слышала входящего с докладом слуги и даже графа заметила не ранее, как тот совсем уже подошел к ней.
– А, это вы, Анри! – вскричала она с очаровательной улыбкой.
– Вы витали в облаках, – сказал он, поцеловав ее руку. – Я заставил вас спуститься на землю!
Она посмотрела на него с нежностью.
– Вы отлично знаете, – произнесла она, – что мои мысли всегда с вами. Стало быть, если я и витала в облаках, то вы были со мной.
Он опустился на стул с той бесцеремонностью, которая ясно свидетельствовала о том, что он и тут чувствует себя, как дома.
– Уф! – вздохнул он. – Как я устал!
– Что же вы такое делали, что так устали?
– Э! Почем мне знать? Начнем с того, что утром я фехтовал с королем.
– Ах! Так вы сегодня видели короля?
– Всего лишь несколько минут. Он был в несноснейшем расположении духа из-за того, что никак не мог затвердить на своей трубе нового марша, который принес ему Басомпьер… поэтому, как только представился случай, я сразу же улизнул… Его высочество ожидали меня с графом де Рошфором и маркизом де Пюилораном; мы позавтракали все вместе, а затем верхом отправились в Венсенский лес. Да, скажу, между прочим, со мной случилось там происшествие, которое ужасно насмешило его высочество.
– Полноте! И что же это за происшествие?
– Да в нем нет ничего такого уж занимательного! Представьте себе: у дверей кабака, у которого мы остановились выпить прохладительного…
– Прохладительного, в такой-то холод?
– О, мы так хорошо позавтракали, что нам не было холодно… Напротив!
– Понимаю! Вы были немножко пьяны – его высочество, эти господа и вы.
– О, Мария! Фи! Какие выражения вы употребляете! Мы были немного… немного веселы, не более того. Полноте! Мы ведь дворяне, а не мужланы какие-то, чтобы напиваться!
– Однако продолжайте, господин главный гардеробмейстер его величества. Что же с вами приключилось у дверей кабака?
Ирония, сдерживаемая в словах, проглядывавшая в тоне, поразила бы и самого недогадливого. Анри де Шале закусил губу и, устремив на свою возлюбленную огорченный взор, не без досады произнес:
– Что ни говорите, Мария, а мне не следовало прерывать ваших мечтаний, если вы меня так жестоко наказываете за это.
Герцогиня сделалась серьезной.
– Я вас наказываю! А позвольте узнать, господин граф, каким это образом? – возразила она.
– Но насмехаясь надо мной…
– Ах! Я насмехаюсь над вами потому, что, заботясь о вашем достоинстве… о котором вы сами так часто забываете, скорее огорчаюсь, чем смеюсь над вашими геройствами в кабаках! Я насмехаюсь над вами потому, что, готовясь услышать какой-нибудь вульгарный рассказ, в котором вы играли главную роль, начинаю думать, что вы являетесь одним из первых, после короля, вельмож во Франции, а следовательно, и одним из тех, которые должны подавать собой пример.
Граф пожал плечами.
– Всему свое время, – сказал он. – При случае и я докажу, что мне не жалко своей крови. А пока…
– А пока вы довольствуетесь тем, что проявляете себя в обществе бездельников, которыми его высочеству нравится окружать себя, превосходя в безумии всех прочих безумцев. Фаворит короля, вы вправе всего желать, всего добиваться… и все получить, а вы ограничиваетесь тем, что являетесь чем-то вроде игрушки, которой забавляется его величество, зная, что эта пустая игрушка никогда не сможет преобразиться в оружие.
– Мария!
– Впрочем, вы, может быть, и правы! В интересах наших удовольствий – а ведь это главная цель вашей жизни – продолжайте ваши безобразия! При таком образе жизни вам нечего будет бояться поражения. Вы никого собой не затмеваете!.. Смейтесь же, пойте, пейте!.. Бейте прислугу по трактирам… сбивайте по ночам вывески… срывайте плащи с прохожих на Новом мосту… и чем недостойнее вы будете своего имени и звания, тем более станет вас ласкать, вам аплодировать тот, от кого все мы – увы! – зависим! Но если вам так нравится быть паяцем этого человека, то знайте, что для меня вовсе не лестно, чтобы этим шутом был человек, которого я люблю!
– Мария!
– Ах, Анри! Давно уже эти мысли терзают меня и не дают покоя! Сегодня чаша эта переполнилась… и я решила ее излить. Я люблю вас… да, люблю всеми силами моего естества… Но если даже моя любовь не в состоянии будет пробудить ваши благородные чувства из того оцепенения, в которое они начинают погружаться… я выплачу все свои слезы, мой друг… но…
– Но?
Мария де Шеврез молчала.
– Но, – дрогнувшим голосом продолжил за нее молодой человек, – вы станете искать в другой любви того, чего не нашли в моей. Пособника вашим революционным и честолюбивым замыслам, разделяющего как ваши страсти, так и ваши ненависти.
Герцогиня приняла вид вызывающий и гордый.
– Пособника! – повторила она. – Но это эпитет, который применим только к преступным замыслам, дурным делам! А разве, по-вашему, это дурное дело, господин граф, желать падения ненавистного, отвратительного врага?
Анри встал и в задумчивости прошелся по будуару. Герцогиня следила за ним украдкой.
– Боже мой! – произнес он наконец. – Разумеется, я люблю господина де Ришелье не больше вашего, милая Мария… этого гонителя королевы…
– Гонителя всех тех, кто осмеливается ему воспротивиться! Разве не засадил он пару дней назад в тюрьму одного из маршалов Франции, д'Орнано, только за то, что тот позволил себе отговаривать его высочество жениться на мадемуазель де Комбале?
– Так и есть! Бедный д'Орнано! Теперь в Венсенской башне он раздумывает о том, как опасно выражать мнение. Но таково ведь всеобщее мнение. Я сам вместе с Гастоном[7] смеялся над этим странным проектом первого министра – выдать свою племянницу за принца крови.
– Вы смеялись! Ого! Берегитесь! В Венсенской башне еще достаточно пустых комнат!
– Полноте! Разве Ришелье осмелится напасть на меня?
– Осмелится ли он!..
Губы герцогини растянулись в насмешливой улыбке.
– Однако, – продолжал Шале, горячась от этой нарастающей иронии, как пришпоренный конь, – однако чего же вы хотите, герцогиня? Опять-таки повторю вам, что я не питаю никакой симпатии к этому человеку, который самовольно сделался тираном дворянства… и не желаю ничего лучшего, как при случае доказать ему это…
– При случае? Это значит, что вы… может быть… воспользовались бы… представившимся случаем низвергнуть господина де Ришелье, но ничем бы не рискнули, чтобы самому устроить этот случай?
Легкий румянец окрасил лицо графа.
– Решительно, Мария, – сказал он, – вы считаете меня какой-то марионеткой! Должен вам, однако, заметить, герцогиня, что я ношу шпагу, которую способен обнажить за правое дело без посторонней помощи! Испытайте!
Мадам де Шеврез с живостью схватила своего любовника за руки.
– Это правда, – вскричала она, – это правда, Анри, что стоит мне только сказать, и вы, не колеблясь, возьметесь защищать самое правое и благороднейшее дело?! Это униженное дворянство, удаленных от трона принцев крови, угнетенную королеву… даже самого короля, подчиняющегося этому тягостному деспотизму?
Граф де Шале с восторгом смотрел на свою возлюбленную, в воодушевленном взоре которой горел такой огонь надежды, любви, горячей мольбы и самых нежных обещаний.
– Испытайте, Мария, повторяю вам, – отвечал он.
Герцогиня поднялась на ноги.
– Довольно, – сказала она. – Я ловлю вас на слове, господин граф.
Она позвонила. Вошла доверенная горничная.
– Мариетта, приведите сюда человека, который ждет в моей библиотеке, – приказала герцогиня де Шеврез.
– Ого! – воскликнул Анри с улыбкой, но с такой улыбкой, которая плохо скрывала удивление, смешанное с некоторым беспокойством. – Похоже, эта маленькая ссора по поводу моей ветрености была подготовлена заранее. Что же это за человек, которого вы намерены мне представить, милая герцогиня? Вероятно, предводитель какой-нибудь шайки заговорщиков?
Графиня де Шеврез приняла серьезный вид.
– Уж не жалеете ли вы о том, что вспомнили про свою шпагу, господин граф? – спросила она.
Он вздрогнул.
– Даже сложив голову, Мария, – возразил он, – я не пожалел бы ни о чем в жизни, за исключением того часа, когда бы вы мне сказали: «Я не люблю вас более!»
– Ах! – вскричала герцогиня. – Значит, вы ни о чем не будете жалеть, умирая, мой друг, потому что я буду любить вас вечно! Теперь слушайте: под началом человека, которого вы сейчас увидите, действительно находятся двенадцать его товарищей, таких же решительных, как и он сам. Он составил самый смелый, но вместе с тем и такой верный план, какой только можно вообразить.
– И что же это за план?
– В свое время вам его объяснят. В настоящую же минуту этот человек, жертвующий на это предприятие свое состояние и свою кровь, не требует от нас ничего, кроме одного слова… одного только слова одобрения и поощрения.
– Какое же это слово?
– Вот оно: «Действуйте!»
На какую-то долю секунды на физиономии графа де Шале вновь отобразилась нерешительность, но выражение это исчезло так быстро, что герцогиня его и не заметила. Да и мог ли он отступить теперь, после всего, что произошло?
– Хорошо, – сказал он. – Могу я узнать, кто этот человек?
– Один дворянин из Ла-Рошели.
– Как! Дворянин из города, который из ненависти к королю открыл свои ворота англичанам…
– Вы хотите сказать – из ненависти к Ришелье?
– Ну да, конечно. Где же и искать врагов после такого, как не там, где они уже пустили ростки? И как же зовут этого дворянина?
– Темпус[8].
– Странное имя!
– Псевдоним, как и у всех его товарищей. Опасаясь, как бы малейшая тень не скомпрометировала их дело, эти тринадцать заговорщиков окружили себя невероятной таинственностью. Как время управляет месяцами, так и Темпус будет начальствовать над Януариусом, Фебруариусом, Марсом, Априлисом…
– Ну-ну… все месяцы по-латыни! Избавьте меня от этого перечисления, милая Мария, да и свои губки пощадите! Ха-ха-ха! Что за забавная идея – облечь себя…
– Не смейтесь, Анри! Что может быть забавного в людях, которые жертвуют для нас своей жизнью?
Граф, подчиняясь возлюбленной, погасил свою неуместную веселость. К тому же в будуар, сопровождаемый Мариеттой, уже входил господин Темпус. Это был мужчина высокого роста, средних лет, с резкими и строгими чертами лица. Войдя, Темпус медленно прошел до половины будуара, после чего, низко поклонившись сперва герцогине, потом графу, твердым голосом произнес:
– На что изволили решиться ваши милости?
– Действуйте! – отвечал граф де Шале.
– Действуйте! – повторила герцогиня де Шеврез.
– Будет исполнено! – заключил Темпус.
И не произнеся более ни одного слова, он отвесил новый поклон, развернулся и тем же медленным шагом направился к двери…
Но в эту самую минуту по ту сторону дверей раздались спорящие голоса: один – горничной, Мариетты, другой – юношеский и задорный.
– Позвольте мне доложить о вас, маркиз! – говорила Мариетта.
– К чему это? Разве обо мне нужно докладывать? – возражал другой голос.
– Жуан! – прошептала Мария де Шеврез, задрожав.
– Что за беда! – отвечал столь же тихо Анри де Шале. – Чего бояться этого дитя?
Жуан де Сагрера, внук и наследник маркиза де Монгла, кузен Анри де Шале, был одним из любимейших пажей кардинала де Ришелье.
Понятно после этого, почему встреча Жуана с человеком, которого только что уполномочили предпринять враждебные действия против первого министра, произвела на герцогиню столь неприятный эффект.
Но это впечатление длилось недолго; знаком удержав Темпуса на месте, мадам де Шеврез бросилась к двери, которую защищала от слишком нетерпеливого посетителя ее камеристка, и распахнула эту дверь настежь.
– Что это? – вскричала она весело. – Как, Мариетта, ты не позволяешь нашему юному маркизу входить ко мне, когда ему это угодно?
– Ах! – вскричал Жуан с торжеством. – Слышишь, Мариетта, ты была неправа!.. Я могу свободно входить сюда в любое время! Добрый вечер, дорогая герцогиня, добрый вечер, Анри!
И, вроде как не обращая особого внимания на незнакомца, которому он лишь мимоходом кивнул, Жуан поспешно бросился целовать протянутую ему герцогиней ручку.
Однако тот, кто наблюдал бы за этим молодым человеком, которому тогда было восемнадцать лет, заметил бы, что, целуя руку, он украдкой рассматривал Темпуса.
Но сей последний уже неспешно удалялся, сопровождаемый Мариеттой, которую госпожа успокоила о последствиях данного инцидента выразительным взглядом.
– Однако, – произнес молодой человек, опустившись в кресло, – похоже, я помешал вам!.. Вы, кажется, были заняты каким-то делом?
– Отнюдь! – возразила герцогиня де Шеврез. – Граф де Шале говорил мне, что хочет переменить лошадей, так я рекомендовала ему одного барышника…
– Ах! Жаль, что вы мне не сказали об этом раньше, Мария! Мне тоже нужны лошади. Вы мне пришлете на днях этого барышника, не правда ли? Только утром… по вечерам я не люблю заниматься делами. Фи! Вечера созданы для удовольствий, игр и смеха!
– Для игр и для смеха… когда ты свободен. Следовательно, сегодня вечером вы свободны, Жуан? – спросил его Анри де Шале.
– Да, его преосвященство изволили отправиться в Лувр, к королю.
– А, так у короля сегодня совещание с кардиналом? – живо поинтересовалась мадам де Шеврез. – И по какому же поводу?
– Вы же знаете, что, за исключением моих обязанностей в Люксембурге[9], меня нисколько не интересует остальное! Ну, так как же мы проведем вечер? Не сыграете ли вы нам, Мария, на лютне? Не споете ли нам одну из этих вилланелл, что у вас так хорошо выходят? А вы, Анри. Нет ли у вас в запасе какой-нибудь забавной истории?
Граф и герцогиня слушали пажа рассеянно, но занимали их совершенно разные мысли. Мария де Шеврез спрашивала себя – и уже не в первый раз, – не были ли притворными те беспечность, веселость и невнимание ко всему серьезному, которыми отличался Жуан де Сагрера; Анри же, видя, что его разговору с глазу на глаз с герцогиней пришел конец, уже помышлял об уходе. Таких влюбленных, как Анри де Шале, не счесть. Их девиз: все или ничего. Раз он не мог в тот вечер любить, то намеревался играть и смеяться.
– Сожалею, что не могу угодить вам, мой дорогой Жуан, – сказал он, потянувшись за шляпой, – но я зашел сегодня к герцогине лишь на несколько минут. Сейчас половина десятого… меня ждут его высочество… и я отправляюсь к ним.
Жуан де Сагрера с досадой махнул рукой, и жест этот не ускользнул от Марии де Шеврез. Очевидно, паж не ожидал такой развязки.
– Как! – воскликнул он. – Вы уже уходите, Анри? И вы отпустите его, герцогиня?
– Долг прежде всего! – отвечала та с хитрой улыбкой – она рассчитывала извлечь из этого ухода пользу.
– Но в таком случае, – произнес паж, вставая…
– Но в таком случае, – прервала его госпожа де Шеврез и мягко вынудила вновь присесть, – если только это вас не пугает, мой милый Жуан, вы останетесь, составив мне компанию. Моя лютня настроена, и я готова спеть вам столько вилланелл, сколько вы пожелаете.
– Неужели, герцогиня! Но это такое счастье, на которое я и не надеялся! Что ж, прощайте, кузен, до завтра.
– До завтра, Жуан.
Герцогиня проводила графа до дверей будуара, шепнув ему несколько слов при прощании, после чего вернулась к пажу, который, смотря на нее, бормотал себе под нос:
– Как же, как же, понимаю! Тебе очень хочется заставить меня болтать, голубушка, но я больше не болтаю! Теперь у меня есть причины не болтать больше!
Молодой человек заключил свои мысли с радостной улыбкой:
«Паскаль Симеони приехал! Мой храбрый Паскаль Симеони! Ох! Теперь мне нет больше нужды опасаться за Анри!»
Стало быть, Жуан де Сагрера, один из пажей кардинала де Ришелье, уже виделся с Паскалем Симеони. Похоже на то. Но где? Об этом мы сообщим в свое время, а теперь последуем за Анри де Шале в хитросплетения авантюры, от которой он, возможно, воздержался бы, если б так не спешил покинуть особняк своей любовницы.
Сев на носилки, ожидавшие его во дворе этого дома, стоявшего на улице Сент-Оноре, он велел нести себя в Лувр.
Один из слуг захлопнул дверцу, и носилки отправились в путь.
Разумеется, Париж семнадцатого века не был похож на Париж 1866 года. Пересечь весь город или хотя бы часть его было тогда сродни настоящему путешествию, сопряженному с целым рядом неудобств и опасностей, особенно в ночное время. Темнота и дурное содержание улиц, с одной стороны, бесчисленное множество негодяев, которые с закатом солнца считали город ареной для своих подвигов, – со стороны другой, заставляли запоздавших парижан принимать самые тщательные предосторожности.
Конечно, для людей богатых эти предосторожности не представляли никакой сложности. Помимо вооруженных носильщиков, сеньора и хозяина всегда сопровождали трое-четверо слуг, либо конных, либо пеших – в зависимости от типа транспортного средства, с факелами и пистолетами в руках.
Что до простых мещан и ремесленников, то у них все обстояло иначе. Эти, не имея возможности освещать себе путь и содержать охрану, вынуждены были полагаться лишь на собственную зоркость и храбрость, дабы уберечь себя от огромных луж, бесчисленных куч мусора… и воров!
Чего только не случалось по ночам в этой славной столице! Сколько происходило в ней грабежей и убийств!
Конечно, в городе имелись ночные патрули: королевская стража и помимо них еще так называемая ремесленная; первая состояла из сержантов, обязанных обходить город по всем направлениям, вторая – из мещан и ремесленников, всегда готовых прийти на помощь страже королевской. Но когда подумаешь, что при Людовике XIV охранительная стража формировалась лишь из сотни – сотни! – стрелков, то невольно проникнешься жалостью к парижанам, жившим при Людовике XIII: если даже во времена великого короля их была только сотня, то сколько же их было при короле слабом? – с дюжину, не более.
Как бы, в сущности, человек ни был беспечен или влюблен, но если образу его жизни суждено вдруг измениться от одного слова, он непременно над этим задумается.
Именно в таком расположении духа пребывал по выходе из особняка герцогини де Шеврез граф де Шале. Он видел, что от одного слова, произнесенного им скорее из угождения своей возлюбленной, он вдруг оказался втянут в заговор против кардинала-министра! Он, который час тому назад был свободен от всяких серьезных забот, теперь вынужден будет ежеминутно тревожиться и заботиться о ходе этого предприятия! Хорошо еще, если заговор увенчается успехом, так как, в сущности, граф не любил Ришелье, да и никто при дворе его не любил начиная с самого короля. Но что, если заговорщиков разоблачат и поймают? Да и кто вообще эти люди? Герцогиня говорила о них весьма неопределенно. Каковы их планы, средства – об этом она умолчала. Однако, черт возьми, если в игре рискуешь головой, то не мешало бы хоть заглянуть в карты, если сам не держишь их в руках!
По правде сказать, Анри де Шале вовсе не сожалел о том, что он повиновался мадам де Шеврез и впутался в интригу, в которой, судя по всему, герцогиня играла одну из главных ролей. Он искренне любил эту женщину и действительно был храбр; вот две причины, которые не довели бы его до раскаяния, даже если бы ему пришлось пожертвовать своей жизнью. Но в этот час, не находясь под влиянием своей сирены, он рассуждал так:
«Но что намереваются делать этот господин Темпус и его двенадцать аколитов? 12 плюс 1, если я правильно считаю, равняется 13. Надо же, какое роковое число! Каков же их план?»
И, не находя ответа на этот вопрос, он продолжал с упорством погружаться в мечты, не замечая, что носильщики уже довольно долго мчат его с необыкновенной быстротой, несмотря на то что от улицы Сент-Оноре до Лувра было рукой подать.
Дело же было в том, что, вопреки приказу хозяина, слуги несли его не в Лувр, находившийся, собственно, в городе, а в предместье.
Внезапная остановка заставила графа спуститься с небес на землю. Носилки находились у особняка, перистиль которого не имел ничего общего с колоннадой королевского дворца. При свете факелов Анри заметил незнакомые фигуры вооруженных людей, прислуги.
– Что все это значит? – вскричал он. – Куда вы меня принесли, тупицы?!
Сей окрик относился к носильщикам, которых граф считал своими людьми. Но его людей там не оказалось! Как носильщики, так и сопровождавшее носилки лакеи были облачены в его ливреи, но все они были ему незнакомы.
Граф де Шале нахмурил брови. Все же он был слишком значительным вельможей, чтобы опускаться до расспросов подчиненных.
– Кто-нибудь соблаговолит мне объяснить, что здесь происходит? – произнес он вслух. – Я жду.
– Соблаговолите подняться на несколько ступеней, господин граф, и вы тотчас же получите объяснение этой загадки.
Слова эти произнесла молоденькая и хорошенькая девушка в русской одежде, стоявшая на верхней площадке лестницы, по которой предлагалось подняться графу.
При виде этой юной прелестницы холодный и сдержанный гнев Анри де Шале превратился в гнев насмешливый.
– Катя! – вскричал он и, заметив, что носилки с явной целью отрезать ему путь к отступлению окружили вооруженные люди, продолжал уже тише: – Ах, так это западня! Мои слуги подкуплены!.. Какой же я глупец, раз ничего не заметил! Отлично разыграно, Татьяна!
Какое-то время он стоял в нерешительности, сжимая лихорадочной рукой эфес шпаги.
– Что ж, – проговорил он наконец, – так и быть! Раз уж она пожелала вновь меня видеть, она меня увидит.
И он начал подниматься по лестнице.
Катя, с беспокойством следившая за всеми его движениями, поспешила вперед, освещая дорогу двумя розового воска свечами в роскошных подсвечниках.
– Эй! – произнес граф, останавливая горничную за платье. – Подожди-ка немного, дай на тебя посмотреть! Знаешь ли, ты стала еще краше за тот год, что я тебя не видел.
– Ваше сиятельство слишком добры к несчастной крепостной девушке, – прошептала Катя, покраснев до ушей.
– Черт возьми! Такая крепостная, как ты, может затмить любую княгиню! Кстати, во Франции нет крепостных, моя милая… Все крепостные, ступившие на нашу землю, становятся свободными. Хочешь, Катя, я тебе это докажу? Докажу сейчас же? Ты мне нравишься… да… Давай руку и пойдем со мной. Клянусь честью, тебя никто здесь не посмеет удержать!
– Вы ошибаетесь, господин граф. Окажись Катя, моя крепостная… слышите, моя крепостная… так безумна, что прельстилась бы вашими любезными обещаниями, то клянусь вам: если бы мне пришлось убить ее, дабы удержать, я бы не колебалась ни минуты, ни секунды – я бы ее убила!
В дверях, ожидая графа, стояла Татьяна.
Анри де Шале посмотрел на нее с иронической улыбкой и, нежно потрепав Катю по зардевшейся щечке, сказал:
– А ведь она действительно на это способна, твоя добрая госпожа, так что оставайся лучше с ней, бедняжечка!
Затем, резко переменив тон, он обратился к Татьяне:
– Итак, сударыня, вы желали меня видеть? Позвольте, однако, заметить вам, что вы используете странные способы для достижения своих целей! Но, в конце концов, хитрость была довольно изощренной и достаточно ловко приведена в исполнение, так что я готов уделить вам немного внимания. Я вас слушаю; чего вы хотите?
Говоря это, Шале вошел в гостиную, которая была убрана с такой ослепительной роскошью, что граф, привыкший к богатой обстановке, не удержался от жеста восхищения.
Под его ногами – ярких цветов персидский ковер, вокруг, формируя диван, – огромные подушки из темно-красного шелка; на стенах – гобелены из восхитительных тканей, тонкость которых ни в чем не уступала тонкости нюансов самих гобеленов; вся мебель – эбенового дерева, повсюду – дорогие вазы, картины известных мастеров, редкие цветы.
– Как здесь великолепно! – промолвил граф, решив, что отрицать красоту убранства этой комнаты было бы ребячеством.
– Если вы действительно так считаете, я очень рада, – живо отвечала Татьяна, – потому что все это принадлежит вам.
– Что? – проговорил Анри де Шале презрительно. – Мне?
– Разумеется! Раз уж я принадлежу вам, то не принадлежит ли вам и все то, чем я располагаю?
Настала минута молчания. Интонация настоящей любви, искренней страсти всегда способна повлиять даже на самое безразличное сердце. Стоя напротив этой женщины – невероятно красивой, – которая любила его и так ясно давала ему это понять, пусть он этого и не желал слышать, граф чувствовал, что ему не хочется ни обижать ее, ни насмехаться над ней.
Они сели рядышком, но она – чуть ниже, чтобы позволить физически доминировать над ней тому, кто так сильно доминировал над ней морально. И в этом положении она смотрела на него… о, отнюдь не дерзко! Казалось, для этого совершенно восторженного взгляда она, напротив, смягчила пылавший в ее зрачках огонь. То была уже не покинутая и разгневанная любовница, глаза которой говорят неблагодарному: «Почему ты меня больше не любишь?», а женщина, которая вдоволь настрадалась, а в качестве упрека за этот разрыв использует нежность, украдкой пряча ее за слезой.
Увы! Анри не любил больше Татьяну; а мужчина, который не любит, становится безжалостным. Первый же подходящий предлог позволяет ему вновь войти в ту роль, от которой отстранило его непредвиденное обстоятельство.
Губы его растянулись в сардонической усмешке и, вытянув палец в сторону лица Татьяны, он промолвил:
– А ваша клятва? Ваша торжественная клятва оставаться в маске все время нашей разлуки, она что, уже забыта?
Татьяна задрожала.
– Меня вынудили ее нарушить! – вскричала она.
– Полноте! Вынудили! Да неужели? Гм! Сознайтесь лучше, что вам надоело беспрестанно носить эту маску!
– Я вам повторяю: меня вынудили ее снять.
– Он хоть хорош собой – тот, кто принудил вас это сделать?
– Мне не известно, хорош ли он собой, но одно я знаю точно: до тех пор пока я ему не отомщу – не успокоюсь!
– Вот так так! Еще один неверный любовник, приговоренный вами к адским мукам! Поистине, моя бедная Татьяна, это ужасно, что вы так еще ничего и не поняли! Любовь, дорогая моя, это не то чувство, которому можно приказывать, как вашим мужикам — вы ведь именно так у себя, в России, называете крестьян?.. Она приходит – ты говоришь ей «здравствуй», уходит – говоришь «прощай». И ее не преследуют и не подвергают гонениям за это.
– Стало быть, если Мария де Шеврез скажет вам завтра, что она вас больше не любит, вы о ней тотчас же забудете?
Граф встрепенулся.
– Здесь не место упоминать о госпоже герцогине де Шеврез, – сказал он сухо. – Да и сам бы я очень хотел знать, с какой стати вы завлекли меня в ваш дом? Покончим с этим скорее, прошу вас. Меня ждут в Лувре; и вы должны понимать, что подобная шутка не может продолжаться вечно. Как мило с вашей стороны было подкупить моих слуг! Ах! Полагаю, это вам порядочно стоило, так как эти негодяи должны были понимать, что я не оставлю их у себя после такого! Надеюсь, вы не думали, что меня тоже можно купить? Итак, повторяю: что вам от меня нужно?
Она сидела молча, следя за графом глазами – глазами, на которых высыхали слезы, – в то время как тот говорил, расхаживая по комнате.
– А что, если вы ошибаетесь! – произнесла она наконец глухим голосом. – Вы сейчас у меня. Что, если я вас не выпущу?
Он пожал плечами.
– Игра принимает другой оборот, – сказал он. – Только что вы пытались прельстить меня своим богатством. Теперь же вы хотите запугать меня, угрожая заключением в вашем доме. Но предупреждаю вас, моя милая, что ваше второе средство не лучше первого. Ни за какие блага в мире я не сделаюсь снова вашим любовником, во-первых, потому, что Шале никогда не продают своей любви… во-вторых… во-вторых, потому, что я вас больше не люблю. Я любил вас месяц… целый месяц! Скажу, не хвалясь: многие прехорошенькие женщины… двора… о таком могут только мечтать! Но вы были иностранкой… очень красивой! И к тому же в вас было нечто странное, дикое, что меня пленяло. Это нечто вскоре исчезло. Ваши же беспрестанные заверения в любви мне прискучили, и в конце концов я увидел, что вы одна из тех обыкновенных и скучных женщин, с которыми, как только наступает пресыщение, следует расставаться немедленно, потому я и сказал вам: «Прощайте!» Теперь, что касается вашей угрозы оставить меня у себя в плену… раз уж я здесь… я вам покажу, Татьяна, что такого человека, как я, удержать невозможно, а если и возможно, то только мертвого. Ах! Если вы решили приказать своим слугам убить меня здесь, в четырех стенах… что ж, так тому и быть! Таким образом, вы, возможно, сумеете меня удержать. Возможно, так как, клянусь честью дворянина, легко им меня убить не удастся! Прежде чем пасть, лев растерзает еще не одну собаку!
Граф де Шале воодушевился, и это воодушевление придало еще больше очарования его красивому лицу.
– Почему вы меня больше не любите, Анри? – прошептала Татьяна. – Почему не хотите меня любить?
И так как он вновь пожал плечами и уже готов был произнести очередную дерзость, которые бросают высокомерные сердца, она поспешила продолжить:
– Выслушайте меня, умоляю! Ах! Боже мой! Я понимаю, как с моей стороны нелепо настаивать после того, что вы мне сейчас сказали! Вы меня больше не любите… потому что никогда не любили, вот и все; и все вопросы, стремящиеся получить какой-то другой ответ, совершенно излишни! Но дело-то в том, что я вас все еще люблю. Ох! Люблю еще больше, чем когда-либо. Прошу же вас, если не из любви, то хотя бы из сострадания, пощадите меня! Я требую от вас так немного… даже очень, очень мало… но для меня это будет хоть что-то. Навещайте меня хоть раз в неделю… хоть в две недели раз… дарите, жертвуйте мне хотя бы полчаса, и это поможет мне влачить мои дни. Я нарочно купила этот дом в самой отдаленной части города. Никто об этом ничего никогда не узнает… Никто, слышите!.. Анри! Что стоит для вас полчаса в две недели – а для меня эти тридцать минуть будут целительным бальзамом! Анри… смягчитесь под моими мольбами. Вы мне рассказывали о других женщинах, которые были вашими любовницами. Но я не такая, как другие! Вы были моей первой, вы же останетесь и моей последней любовью! Ох! Не смейтесь! Если бы вы только знали, как мне больно видеть эту злую улыбку, которой вы пожалели бы меня!.. Дайте же мне вашу руку, как залог вашего согласия на мою просьбу, и я вас не задержу более. Через две недели мы вновь увидимся, не правда ли? Вы придете сами, по доброй воле, и скажете: «Здравствуй, Татьяна… я тебя не забыл!» Согласны? Решено?
Упав на колени и конвульсивно прижав руку графа к своей груди, Татьяна стояла, устремив на него свои большие черные глаза, в томительном ожидании.
Гранитная скала растаяла бы от ее огненного взгляда и пламенного дыхания.
Однако граф де Шале остался холоден и бесчувствен.
– Уж не намерены ли вы вскорости дебютировать в Бургундском театре, моя дорогая? – сказал он наконец. – Честное слово, вы могли бы иметь успех в какой-нибудь мифологической пьесе… в роли Ариадны[10], например.
Татьяна задрожала и побледнела. Она выпустила руку графа и медленно приподнялась.
– Вы ошибаетесь, господин граф, – сказала она. – Не в роли Ариадны я собираюсь дебютировать, а в роли эринии Мегеры[11].
– Ах! Мегеры… сестры Тизифоны и Алекты, кажется? И каково же амплуа этого милого божества?
– Умерщвлять насильственным и неожиданным образом.
– Точно-точно… припоминаю. Что ж! Посмотрим, дорогая Мегера, как-то у вас получится убивать? Но поспешим, если вы против.
Шале обнажил шпагу.
– О, я не так нетерпелива, как вы полагаете, монсеньор, – возразила Татьяна, в свою очередь, насмешливо. – Вы сейчас в моей власти… и прежде чем запечатлеть на вашем мертвом челе поцелуй ненависти, я хочу еще запечатлеть на нем последний мой поцелуй любви.
– Вот как!
Граф бросился за русской, которая направилась к двери, но сколь быстро ни двигался, настичь ее так и не успел. Она исчезла, захлопнув за собой дверь.
– Что бы это значило? – прошептал граф. Он подошел к другой двери, напротив, но и та оказалась запертой.
– Ну и дела, – продолжил молодой дворянин. – Так я попал в мышеловку! Однако же кошка, по-видимому, не намерена сейчас меня съедать. Пока что она угрожает мне только последним поцелуем любви. Черт возьми! Как это вы, госпожа эриния, ухитритесь поцеловать меня насильно? Ха-ха-ха! Пюилоран и Рошфор умрут со смеху, когда я расскажу им эту историю. Но что же это за запах, однако? Очень приятный, конечно, но немного тошнотворный! Ого-го! Теперь понимаю, что это значит! Это одна из ее колдовских штук! А, проклятая! Похоже, она хочет меня опьянить! Но этого не будет! Нет, не будет!
С той самой секунды, как Татьяна вышла, гостиная начала наполняться странным ароматом, в котором, как уже сказал Шале, не было ничего не приятного для обоняния, – напротив, он был благоуханным, бальзамическим. Мало-помалу, тем не менее этот запах распространялся в атмосфере, затрудняя дыхание. Пожелай мы блеснуть ученостью, бы сказали то, что воздух в комнате разрежался, уступая место газам, вызывающим гематоз легких, что в определенный момент должно было привести к асфиксии.
Догадавшись об этом, граф кинулся к окну с намерением отворить его.
Но, раздвинув тяжелые гардины, он испустил крик отчаяния: ставни окон были наглухо забиты. Вместе с тем он чувствовал какую-то слабость. Силы его оставляли, ноги подкашивались, голова тяжелела, в глазах мутилось, он уже с трудом понимал, что творится вокруг.
Он попытался оторвать ставню, но рука его только скользнула по ней, и он упал на пол, произнося коснеющим языком страшные проклятия.
Тотчас же двери и окна отворились и потоки свежего воздуха, хлынувшего со всех сторон в гостиную, вытеснили те миазмы, в которых таилась смерть.
Появилась Татьяна. Подбежав к лежащему на полу графу, она упала перед ним на колени и приложилась горячими губами к его холодному лбу.
– Он сам этого пожелал! – прошептала она и глубоко вздохнула. – Любовница во мне умерла, остался лишь враг твой… Прощай навсегда, мой возлюбленный, но до свидания, моя жертва!
Несколькими секундами позднее пришедший в себя, но все еще не способный восстановить в памяти события этого вечера, Анри де Шале обнаружил, что лежит на носилках, которые несут те же самые люди, что доставили его в дом русской.
Вернувшись немного назад, мы встретим нашего приятеля Паскаля Симеони у ворот Сен-Дени, вступающего в Париж в сопровождении слуги Жана Фише и сеньора Антенора де Ла Пивардьера.
Было около пяти вечера. Как видно, наши путешественники не отдыхали дорогой с самого выезда из той хижины, где они встретились с женщиной в маске.
Кстати, скажем слова два в похвалу Антенору де Ла Пивардьеру, прибавив к его храбрости еще и другое качество, а именно – сдержанность. Даже не обладая глубокой проницательностью, Ла Пивардьер тем не менее не мог не сделать про себя определенные выводы касательно совсем не галантного поведения в этой авантюре Паскаля Симеони и, движимый любопытством, естественно, хотел расспросить своего спутника о причинах, которые заставили того настоять на том, чтобы иностранка сняла маску.
Ничего подобного, однако, он не сделал. Вскочив на лошадь, он продолжал путь, галопируя, как и прежде, рядом с Паскалем Симеони, и не задал тому ни одного вопроса, не подал ни единого намека по поводу только что разыгравшейся перед ним маленькой драмы.
И это возместилось ему сторицей, как мы увидим позднее, – любая добродетель рано или поздно вознаграждается.
Как мы уже сказали, часов около пяти вечера наши путешественники въехали в Париж. В городе они пустили лошадей иноходью, чтобы удобнее было разговаривать.
– Господин де Ла Пивардьер, – промолвил вдруг Паскаль, – скажите, пожалуйста, если это только возможно, куда вы теперь направляетесь?
– В этом нет никакой тайны, дорогой сударь, я еду на улицу Сен-Дени и рассчитываю, что и вы поедете туда вместе со мной.
– Зачем это?
– Но для того, черт побери, чтобы доставить мне честь и удовольствие угостить вас ужином!
– Так вы там живете?
– Точно так… или, вернее сказать, там живет моя жена.
– Ваша жена! Так вы женаты?
– Женат ли я? Еще как женат! Не многие во Франции женаты так, как я! Ха-ха-ха!
Господин де Ла Пивардьер рассмеялся каким-то странным смехом. Паскаль Симеони, не понимая шутки спутника, молчал.
– Значит, решено, дорогой сударь, – мы ужинаем вместе, – продолжил Ла Пивардьер. – Но если же, случайно, вам негде остановиться в Париже, то знайте, что мой дом… или дом моей жены, весь к вашим услугам. А то в гостинице и дорого все, и неудобно. Я же могу предложить вам прекрасную, теплую комнату, удобное помещение для господина Жана Фише и хорошую конюшню для лошадей. Кроме того, вы встретите самый радушный прием. Возможно, моя почтенная супруга и нахмурится немного, увидев столь неожиданных сотрапезников, но вы не обращайте на это никакого внимания, слышите! Характером она напоминает немножко кислое яблоко, но я умею превращать ее в сладчайший мед. Да вы сами увидите! Ну-с, что вы думаете о моем предложении, дорогой господин Симеони?
– Я думаю, добрейший господин де Ла Пивардьер, что могу принять ваше столь радушное предложение, тем более что вы обладаете еще и другим сокровищем, для меня бесценным – умением молчать, когда говорить нет нужды. Впрочем, я соглашусь поселиться у вас лишь с тем условием, чтобы ваше гостеприимство не только не было вам в тягость, но, напротив, принесло вам пользу.
– Но…
– Возражения не принимаются! В гостинице мне все это обошлось бы ливров в триста в месяц… согласны ли вы принять от меня такую же плату?
Ла Пивардьер не знал, что ответить. В нем происходила борьба между выгодой и желанием поддержать свое дворянское достоинство, – выгода взяла верх.
– Конечно, да! – вскричал он. – Раз уж вы так настаиваете! По правде сказать, наше состояние и не позволило бы нам… Однако триста ливров в месяц – это все-таки слишком много!
– Вовсе нет! У нас прекрасный аппетит – со мной ведь слуга и лошадь.
– Все равно… почему бы нам не сойтись на двухсот пятидесяти ливрах?
– Нет! Ни денье меньше; три сотни – мое последнее слово. Впрочем, решать вам…
– Ну что с вами поделаешь! Я согласен! Согласен! Но позвольте обратиться к вам с маленькой просьбой: по причинам… личного характера… мне бы хотелось, чтобы моя жена – вам же все равно, не так ли? – чтобы моя жена не знала наших условий, то есть чтобы она знала их только наполовину. Понимаете? Из этих трехсот ливров я хотел бы удержать сто пятьдесят… которые не пошли бы в общую кассу!
– Хорошо, хорошо! Когда наступит час расплаты, мы устроим все так, как вам будет угодно, дорогой хозяин!
– Благодарю!.. Очень может так статься, что я недолго пробуду в Париже… и снова отправлюсь путешествовать… а в дороге всегда нужно столько денег!
– Я не вправе требовать от вас отчета в ваших поступках, господин де Ла Пивардьер; ваши тайны принадлежат вам.
– Вы очень любезны, сударь! Ах! Я вдвойне счастлив, должен признать, что повстречался с вами, мой дорогой господин Симеони! Счастлив не только потому, что имею возможность оказать вам услугу, но и потому… Но вот мы и приехали. Смотрите, вот этот дом слева, с большой, только что переписанной вывеской: «Золотая колесница». Моя жена каждый год подновляет свою вывеску, это одна из ее причуд.
– Госпожа де Ла Пивардьер занимается торговлей?
– Да, она открыла лавку на доставшийся ей после родителей капитал и торгует под своей девичьей фамилией – Моник Латапи. Мне не хотелось, чтобы мое имя было выставлено на вывеске. Все-таки как-то неловко это для дворянина, хотя, конечно, в занятии коммерцией нет ничего постыдного. К тому же, говоря по чести, лавка моей жены «Золотая колесница» просто превосходная! Лучше и не сыщешь! Все придворные закупают у нас галуны, темляки и кружева. Думаю, и теперь там толпа самых отборных покупателей. Ну, Жан Фише, мой друг, ведите лошадей во двор, налево… Там вы упретесь прямо в конюшни; впрочем, я сейчас пришлю к вам Рике, нашего подручного. А мы, мой дорогой господин Симеони, пойдем в лавку. Я уже отсюда вижу мою любезнейшую супругу за прилавком, с ее миленькой племянницей Жильеттой. А, и она уж меня приметила, моя милая Моник… и держу пари, что не помнит себя от радости! Терпение, терпение, моя дорогая красавица! Ну, вот и я!
Действительно ли только дорогая красавица была рада видеть своего супруга? Позволим себе усомниться в том, судя по тому, как она переменилась в лице при появлении в дверях вышепоименованного супруга и его спутника. Боже, что это была за уродина, эта госпожа де Ла Пивардьер! Маленькая горбунья, лет пятидесяти, дурна, как все семь смертных грехов, вместе взятых, черна, как крот, и суха, как треска. Сидя за прилавком, она при первом на нее взгляде очень походила со своими длинными руками на паука, ловящего муху.
Но ожидаемой ею мухой, конечно, был вовсе не муж, и когда прошло мгновение немого удивления, дорогая красавица поспешила выразить это словами.
– Как? Уже, Ла Пивардьер? Вы здесь? – завизжала она. – Но у нас еще только февраль, а вы должны были вернуться не ранее апреля!.. А, так вот как вы соблюдаете договоренности! Что ж, спасибо! Но если вы воображаете, что я буду потакать вашим капризам, то очень ошибаетесь. Давайте поворачивайте-ка опять туда, откуда пришли, мой любезнейший, да поскорее! Зима еще не прошла – слышите, не прошла! – а вы должны были возвратиться только весной… убирайтесь же, убирайтесь!
Не стесняясь нисколько присутствием Паскаля Симеони, который рассматривал ее, как какое-нибудь любопытное насекомое, Моник Латапи продолжала кричать и метаться на своем стуле, будто собиралась накинуться и сожрать своего счастливейшего супруга.
Но тот, не обращая внимания на суровый прием жены, обнимал и целовал свою племянницу Жильетту, премиленькую шестнадцатилетнюю блондиночку, которая, завидев его, радостно бросилась к нему на шею.
Из всего этого искатель приключений заключил, что и ему не следует обращать внимания на вспышку почтенной дамы.
Однако это равнодушие только сильнее взбудоражило маленькую горбунью, и она бы нескоро унялась, если бы Ла Пивардьер не прервал ее.
Взяв с прилавка свечу, он любезно обратился к своему гостю:
– Как вы находите наш магазин, дражайший господин Симеони? – спросил он.
– Он великолепен, сударь! – отвечал Паскаль.
– Наш магазин! – завопила жена Ла Пивардьера. – Каким же бесстыдным надо быть, чтобы осмелиться говорить «наш», когда он принадлежит мне одной!
– Вы можете найти здесь все, что есть самого лучшего и самого нового, – продолжал Ла Пивардьер с той же спокойной улыбкой. – Смотрите, дорогой мой гость, вот галуны по два золотых экю за штуку. Но для вас мы сделаем уступку.
– Как же… уступку! Никогда! Как вы смеете сбавлять мою цену?
– А эти темляки? А эти кисти? Видели ли вы что-нибудь подобное? Не кажется ли вам, любезнейший господин Симеони, что все это сделано рукой волшебницы?
Вдруг эта волшебница, или вернее сказать ведьма, отчаянно вскрикнула, увидев, что Антенор, поднося свечку, по неосторожности поджег тесьму дорогого галуна.
Только в самом ли деле это была неосторожность?
– Несчастный! – возопила обезумевшая Латапи, бросаясь к мужу. – Не демон ли овладел вами, что вы хотите сжечь все у меня?
– Все! Ну, полноте! – возразил Ла Пивардьер, обращаясь на этот раз прямо к своей дражайшей половине. – Я еще только начинаю, моя милая!
– Начинаю! Как разбойник, начинаю?
– Разумеется! Я хочу доказать этому дворянину, что я здесь хозяин… и что могу делать все, даже глупости, если мне придет фантазия… на зло крикливой жене, которая уважает меня так мало, что позволяет себе обходиться со мной, как с собакой… и когда уж меня вывели из терпения… я ничего не пощажу, чтобы доказать свои права.
При этом Ла Пивардьер протянул свечку к сверткам газа и кружев.
– Остановитесь! – взмолилась горбунья, протягивая свои длинные руки. – Я виновата и сознаюсь в том!
Ла Пивардьер отнял свечу, и как Юпитер, соглашающийся отвести молнии, проговорил:
– Так вы сознаетесь, что виноваты? Правда ли это, сударыня? – сказал он.
– Да, правда!
– Следовательно, вы будете любезны и внимательны ко мне все время, пока мне заблагорассудится пробыть у себя дома?
– Да, мой друг, да!
– И будете столь же любезны и внимательны и к этому дворянину, господину Паскалю Симеони, который оказывает нам великую честь, соглашаясь остановиться у нас со своим слугой.
– Да… да, мой друг.
– Впрочем, сударыня, – сказал Паскаль, находя нужным вмешаться в разговор, – я не желаю быть вам в тягость – в каком бы то ни было отношении. Если я и принял ваше гостеприимство… на некоторое время… то с тем только условием, чтобы я мог прилично вознаградить вас за все беспокойства и расходы, какие могу вам причинить.
– Хорошо-хорошо! Поговорим об этом после, – прервала его хозяйка.
– Напротив! Простите, но я хочу сейчас же покончить с этим вопросом, – возразил Паскаль.
Он вынул из кошелька столбик золотых экю и, протянув его госпоже де Ла Пивардьер, сказал:
– Достаточно ли будет, сударыня, ста пятидесяти ливров в месяц?
– Черт возьми! Еще бы не достаточно! – воскликнул Антенор.
Заметим, между прочим, что в то время эта сумма значила вчетверо больше, чем в настоящее, и потому госпожа Моник действительно должна была быть рада такому вознаграждению. И выплачивая за стол и проживание у торговки – согласно тайному уговору с Ла Пивардьером – двойную цену, Паскаль Симеони платил по-королевски.
Отвернув уголочек у свертка и убедившись, что там действительно золото, горбунья промолвила:
– Да, сударь, этого будет достаточно… тем более что вас рекомендует мой дорогой супруг!
Опуская деньги в карман, она продолжала:
– Ах! Мой муж, ведь это просто сумасшедший человек!.. Но, несмотря ни на что, мы так любим друг друга!.. Извольте извинить меня… если в первую минуту… но это был такой сюрприз… я совсем не ждала его так скоро… А ваш слуга в конюшне? – заключила она.
– Да, сударыня.
– Хорошо. Нужно отправить туда Рике, пусть поможет… Что ж, пойду подготовлю для вас комнату, сударь… и помещение для вашего слуги.
– Очень хорошо, сударыня.
Жена Ла Пивардьера намеревалась уже выйти из комнаты, но муж придержал ее за юбку.
– Ты иди, конечно, иди… но сперва один вопрос: ты, разумеется, не ожидала столько гостей… но ужин…
– Успокойся, мой друг, ужин будет приличный – я сама займусь им. В нашем городе достать можно все, да и Бабетта, наша служанка, не рохля какая-нибудь.
– Отлично! Да, и подай нам то розовое бургундское, которое ты бережешь для больших праздников: мне очень хочется попотчевать им нашего гостя.
– Попотчуем, мой друг, попотчуем! Вы же знаете, Антенор, я никогда не скуплюсь ни для вас, ни для ваших друзей.
– Знаю, какой ты можешь быть, когда захочешь… просто прелестной женушкой! Иди же, моя дорогая, иди уже… Но… клянусь рогами дьявола, мы же еще даже не поцеловались! Ну, сударыня, целуйте же скорей вашего мужа!
– О! Как же это… при постороннем господине?
– Э, да что тут церемониться! Господин этот – наш друг, и к тому же что может быть почтеннее женщины, целующей своего мужа?
Согнувшись вдвое, чтобы оказаться на одном с горбуньей уровне, Антенор подставил свою щеку, на которой та запечатлела поцелуй очень сомнительной нежности и скрылась из магазина.
– Ну! Что вы об этом думаете? Умею я укрощать женщин?! – вскричал торжествующий Ла Пивардьер своему гостю.
– Да уж, тут вы мастак! – отвечал искатель приключений, смеясь.
– Каждый раз, как я возвращаюсь… она всегда так скалит на меня зубы…
– И для усмирения ее вы принимаетесь жечь товары?
– Нет, я никогда не прибегаю к одному и тому же средству… Однако сегодняшнее мне понравилось… Не премину повторить его при случае.
– Но почему ваша жена, вместо того чтобы обрадоваться вашему приезду…
– Приходит в такую ярость, хотите вы сказать? – перебил его Ла Пивардьер. – Гм! Нервы! Она у меня очень нервная… да к тому же… есть и другие причины, о которых долго рассказывать. Ох! Жильетта, милая моя девочка, а ты все работаешь? Как вы находите мою племянницу, господин Симеони? Не правда ли, она премиленькая?
– Просто очаровательная!
Когда сцена, столь бурная в начале, между ее дядюшкой и тетушкой приняла более спокойный оборот, мадемуазель Жильетта, сидевшая за прилавком, вернулась к отложенной с прибытием мужчин работе.
Девушка покраснела от таких похвал и, продолжая шить еще усерднее, отвечала:
– Мне нужно подрубить все эти скатерти и салфетки к завтрашнему дню, дядюшка.
– Ах! Какое великолепное столовое белье! Настоящее голландское! Это, верно, для какой-нибудь придворной дамы?
– Нет, дядюшка… нам принес эту работу управляющий какого-то знатного сеньора, который приедет сегодня вечером из провинции и поселится в той гостинице, что напротив нас. Да вы, дядюшка, может быть, и знаете его, вы же так много путешествуете! Его зовут барон де Ферье.
– Барон де Ферье! – вскричал Паскаль Симеони. – Так, говорите, мадемуазель, барон де Ферье, сеньор из Бове, будет жить на этой улице… в доме напротив?
– Да, сударь.
– Вот так дела! – произнес Антенор. – Похоже, у нас будет знакомое соседство! Каков случай-то, а, господин Симеони? Эх! Что-то мне подсказывает, что это соседство не противно вам будет! Тем лучше, черт возьми, тем лучше! Я тем более этому рад, что сам этому немного посодействовал.
Черты Паскаля действительно выражали радость. Внутренне он благодарил судьбу, позаботившуюся так скоро приблизить его к этой молодой женщине, которую графиня де Шале поручила ему оберегать от неприятностей, а возможно, и страданий, – каких именно, он еще не знал, но твердо намеревался выяснить.
Он уже собрался было задать еще парочку вопросов племяннице торговке, как в магазин вошли два господина, при виде которых Жильетта быстро встала со своего места, а Ла Пивардьер снял шляпу.
В роскошных бархатных плащах, вышитых золотом и наброшенных на столь же дорогие атласные камзолы, убранные кружевом и позументами, оба эти дворянина были при шпагах и в черных шляпах с развевающимися красными перьями.
– Ну-ка, Жильетта! – вскричал один из них, небрежно опустившись на стул, чему последовал и его товарищ. – Две гребенки для усов… да поскорей!.. Мы сломали наши… ха-ха-ха!.. играя в мяч!.. Хоть эта игра со смерти славного короля Генриха и исчезновения этих escualdonacs[12] больше и не в моде… но нам все равно… нас она забавляет… и, следовательно, первый, кто позволит себе не признать эту игру королевой всех игр, будет иметь дело с нами! Ну, скорей же, Жильетта; твоей старой горбуньи-тетушки здесь нету! Оно и к лучшему! Твое свеженькое личико нам нравится гораздо больше ее противного рыла… к тому же ты теперь можешь спросить с нас за гребешки сколько пожелаешь… мы торговаться не будем.
Речи были довольно вольными, но Ла Пивардьер выслушал их, даже не моргнув.
– Кто эти столь бесцеремонные господа? – тихо спросил Симеони у своего хозяина.
Антенор с удивлением посмотрел на искателя приключений.
– Как! Вы их не знаете? – произнес он.
– Вероятно, раз спрашиваю у вас, кто они такие?
– Тот, который только что говорил, это знаменитый Исаак де Лафемас, один из верных слуг кардинала-министра, беззаветно преданный его преосвященству.
– Вот как!
– Исаак де Лафемас командует ловкачами… смельчаками, которые во всякое время дня и ночи не боятся рисковать своей жизнью даже из-за самых пустых ссор…
– И своей честью… если только у них осталось ее сколько-нибудь от шатанья по улицам, картежной игры и обворовывания серапенов[13], имеющих несчастье возвращаться домой после комендантского часа. А тот, что с господином де Лафемасом, как его-то зовут?
– Это шевалье де Мирабель, тоже искусный фехтовальщик.
– Так это вы из глубокого уважения к этим искусным фехтовальщикам… остаетесь глухи?
– К шуточкам-то, которые они отпускают на счет моей почтенной супруги? Нет, это совсем не так, дражайший господин Симеони, даже не думайте. Вы видели меня в деле. Но, должен вам заметить, в торговле надо придерживаться известного рода благоразумия. К тому же если их знаю, то они-то вовсе со мной не знакомы. Я так редко бываю в Париже! Следовательно, насмехаясь над Моник Латапи, они вовсе не имеют намерения насмехаться над Антенором де Ла Пивардьером. К тому же, даже если бы они и знали мое имя и звание, не думаю, что было бы уместно, с моей стороны, выходить из себя, когда они наполняют золотом мою кассу.
– Вы правы, господин де Ла Пивардьер. Торговля обязывает!
– Вот именно.
– Но, надеюсь, я как человек, не имеющий к торговле никакого отношения, имею право возмутиться, когда на моих глазах так оскорбляют честную девушку, которая не может защитить себя сама, не так ли?
– Как это?
Паскаль Симеони жестом указал Ла Пивардьеру на Жильетту, которую Лафемас и шевалье де Мирабель, не обращая внимания на присутствующих и хохоча во все горло, тянули к себе за обе руки через прилавок, чтобы поцеловать.
Здесь следует вновь похвалить Ла Пивардьера: завидев это, он крепко выругался и потянулся за шпагой.
– Остановитесь! – удержал его Симеони и сам направился к молодым людям, находившимся от него шагах в десяти.
А бедняжка Жильетта, как и ее дядя, похоже, тоже была убеждена, что торговля обязывает; но мы, однако, полагаем, что эти обязанности не всегда были ей по вкусу. Раскрасневшаяся, трепещущая, она, как могла, отбивалась от двух повес, которые не прекращали свои преследования.
– Простите, господа, можно вас на два слова?
При этом Паскаль Симеони, со свойственным ему проворством и ловкостью, ударил разом каждого из них по плечу.
Лафемас и Мирабель, мгновенно оставив Жильетту в покое, вскочили с намерением наказать наглеца, осмелившегося прервать их столь неделикатным образом.
Но этот наглец имел вид гордый и мужественный; подперев правой рукой бок, а левой покручивая свой тонкий ус, он стоял так храбро, что, несмотря на свое обычно презрительное отношение ко всем и ко всему, ловкачи на минуту смутились.
Лафемас взирал даже с некоторым восхищением на статную фигуру Симеони, так внезапно явившегося пред ними.
Лафемасу было тогда тридцать семь лет; он был очень худощав, скорее красив, чем дурен; но что до выражения его лица, так оно и в спокойном состоянии духа сохраняло самый зверский характер. Буаробер, любимый писатель Ришелье, рассказывает про этого начальника ловкачей, что когда бывал ясный день, то он всегда кричал: «Ах! Вот отличная погода, чтобы вешать!» Лафемас питал страсть к виселице. Приятная страсть, не правда ли?
Про шевалье же де Мирабеля нельзя сказать ничего особенного ни в физическом, ни в нравственном отношении; то был просто игрок, развратник, хвастун, и ничего более; однако теперь он опомнился первым и вскричал, смерив противника грозным взглядом:
– В чем дело, друг? Уж не ищете ли вы ссоры? В любом случае вы могли бы избавить нас от столь сильных ударов по плечу, не так ли?
– Гм! – произнес Симеони с притворным смирением. – Бьют как могут, дорогой сеньор.
– Вот как! – сказал, в свою очередь, Лафемас. – Да ваш язык, похоже, так же остер, как силен ваш кулак! Как ваше имя, сударь?
– Паскаль Симеони.
– Впервые слышу.
– Вполне возможно, так как я приехал из провинции. К тому же не всем же суждено быть таким знаменитым, как знаменитый Исаак де Лафемас.
– А! Мы продолжаем шутить!.. Однако, мой друг, с какой стати вы прервали нашу игру с этой юной особой? Быть может, вы ее ухажер и вам не понравились наши шутки?
– Они мне действительно не понравились, пусть я и не ухажер этой девушки. Но я преследовал и другую цель, беспокоя вас.
– И какую же?
– А вот какую: я был тут, когда вы с вашим товарищем вошли в магазин, и слышал, как вы, дорогой господин де Лафемас, говорили, что игра в мяч есть наилучшая из всех игр… и что первый, кто не согласится с этим, будет иметь дело с вами.
– Да, я сказал это и повторяю. Что же дальше?