Город и Я - читать онлайн

Как известно, стены не склонны понимать, и однажды они проснулись пустыми.

Всё рухнуло само собой, и я почти не прикладывал к этому усилий, потому что всё, что я строил все эти годы, оказалось не более чем нагромождением бытовых отходов, трухой и пеплом суетности и тщеты «правильной» жизни. То, что я так старательно возводил, следуя общепринятым нормам и правилам, оказалось чем-то непристойным, непрочным и в высшей степени безобразным. Впервые в жизни я почувствовал себя свободным, и это было лучшее, что мне довелось испытать.

Я выпил снотворное, и лапки стали затихать: «Меня нет среди вас, я камень на дне реки…»

__________

Я всё также блуждал по Городу в поисках дороги, которая вывела бы меня отсюда, и брёл по бескрайней пустыни в надежде кого-нибудь встретить, но Город по-прежнему был безысходен, а пустыня – безлюдна. Тогда я написал объявления, как это обычно делают горожане, когда хотят, что-то купить или продать: «ИЩУ ЧЕЛОВЕКА». По краю я нарезал корешки с номером телефона, чтобы их можно было легко оторвать, и, расклеив на остановках и в других людных местах, стал ждать.

Я подолгу сидел в пустой комнате и смотрел на телефон, не подававший никаких признаков жизни, и, теряя терпение, время от времени снимал трубку, но там был только бесконечный, похожий на пение бесчисленных детских голосов, гул, который, подавляя всякую волю к сопротивлению, проникал куда-то глубоко в мозг, и там что-то происходило.

__________

Сон отступил сразу, и ощущение чужого присутствия было отчётливее чем обычно, словно ещё несколько секунд назад тот, кто был мной в моё отсутствие, вышел, громко хлопнув дверью, и разбудил меня. За окном как обычно лишь ровная пелена тумана в глубине которой, впрочем, можно было различить какие-то силуэты и очертания деревьев, одно из которых протянуло ветку с единственным почерневшим листом прямо к моему окну. Это был снимок с очень небольшой глубиной резкости, как будто в жизни и окружающем мире не было ничего важнее этого мёртвого, но всё ещё продолжавшего цепляться за жизнь своей бессмысленной мёртвой хваткой листа – настолько он был отчётлив.

В это обычное, предсказуемо серое утро, когда может показаться, что вы утратили способность различать цвета, мне вспомнилось одно из самых прекрасных зрелищ, которые когда-либо доводилось видеть.

Мы стояли, словно, на парящем в бескрайней пустоте острове где-то, среди поросших одуванчиками, ослепительно жёлтых, залитых светом полей, куда меня зачем-то привезли взрослые, должно быть потому, что знали ещё дорогу в те места, где кончается Город.

Испуганный я смотрел туда, где небо касалось края земли, в полной и абсолютной уверенности, что за ним ничего нет, кроме такого же бездонного и прозрачного неба, в котором летают птицы. Я не умел летать, и поэтому мне было страшно стоять здесь, так близко от края. У меня кружилась голова, и казалось, что вот-вот мы упадём в бездну раскинувшегося над нами неба вместе с машиной, на которой приехали.

Ни до, ни когда-либо после, я не видел вокруг столько, ничем неограниченного, оглушающего своей пронзительной тишиной пространства, и со временем эти смутные ощущения проросли во мне тщетной и неискоренимой верой в то, что человек – существо крылатое.

Они знали, где кончается Город, но к тому времени, когда я вырос, чтобы задавать подобные вопросы, жизнь сделала их неспособными на них отвечать, и, возможно, предвидя это, они хотели что-то оставить во мне. Тогда они заронили в меня веру, и хотя я не испытывал к ним каких-то особенных чувств, я всё же благодарен им за тот единственный во всей моей долгой и утомительной жизни день, в котором я смутно помнил себя живым.

Мы все рождались живыми, но впоследствии никто из нас не был уверен даже в собственных воспоминаниях.

__________

Город кишел человеками как червями. Мне ничего не хотелось, совсем ничего. Ну, может быть, только одного – не быть среди них. Но поскольку трудиться на благо Города было священным долгом каждого горожанина, время от времени, чтобы продолжать существовать, мне приходилось, как и всем, что-то делать.

Город мог простить всё, кроме покушения на свободу, поэтому мне приходилось исполнять самую чёрную и весьма разнообразную работу, за которую почти ничего не платили, но, как ни странно, при этом большая часть моей жизни оставалась в моём личном распоряжении.

Мы плыли по дну безвоздушного пространства в старом скрежещущем трамвае, а в окнах медленно проплывал серый бетонный забор энергостанции, за которым парило бессчётное количество огромных конических труб. Я всегда считал, что истинное назначение этих станций в том, чтобы заволакивать небо. Они производили туман, и это было очевидно, но почему-то никто мне не верил.

Я вспомнил один день, когда, вероятно, что-то пошло не так. Вдвоём с учителем мы вышли из подъезда, словно в иное, ничем неограниченное пространство. Мы увидели вдруг, что подвешенные на высоких стальных опорах провода уходят или приходят оттуда, где ничего нет, и почувствовали себя оторванными от реальности и всего остального мира, словно, на бог знает, как висящем в пустоте острове, осколке несуществующей земли, с которого совершенно некуда деться. И было во мне от всего этого ощущение лёгкости, которой не мог дать медленно отравляющий нас напиток, и казалось, что многое можно сделать в один из дней, таких как этот, просто чтобы быть счастливым, что бы быть…

Мой пьяный учитель, который так ничему меня и не научил, говорил и говорил что-то, не переставая, но я не слушал его, потому что всё уже знал, а может и не знал ничего, но это почти одно и то же.

Он был последним человеком, которого я любил. На выходе из дня он не цеплялся за жизнь как все, но отчаянно метался в поисках любви, которой так и не обрёл. И он продолжал искать, но день за днём в одиночестве своей пустыни находил лишь вызывающие зависимость вещества, которыми пытался утолить неутолимую человеческую жажду. Он хотел быть кому-то нужен, но те, кого он встречал, не замечали его. Желая вновь почувствовать себя молодым, он заглядывал в глаза женщинам, но они смотрели сквозь него так, как будто его не было. И от этого он перестал быть.

Расчувствовавшись, как это с ним бывает в состоянии уже заметного со стороны опьянения, он честно сказал мне, что я последний и, пожалуй, самый бездарный его ученик, но отчего-то он любит меня больше остальных, хотя, и сам не может сказать почему. Он ещё раз повторил мне, что музыка должна быть сначала в сердце, потом в голове, и только потом в руках, но то, что звучит у меня в сердце, никак не может пробиться наружу. Напоследок он добавил, что из меня никогда не получится музыкант и посоветовал заняться чем-то другим.

В сказанном не было для меня ничего нового или обидного, он неоднократно повторял мне это, когда выпивал лишнего, но, кажется, теперь он и вправду говорил мне это в последний раз.

– Нет никакого таланта.

– У меня?

– Да вообще нет, понимаешь, ничего такого не существует. Это просто инструмент дискриминации, придуманный избранными, чтобы кто попало не вздумал уподоблять себя Творцу, понимаешь?

– ?

– А… – махнул он рукой, – лично я не знаю никакого другого таланта, кроме непреодолимого желания, что-то делать, которое ты не можешь ни удержать в себе, ни подавить, ну, и умения отличать хорошее от дурного. Понимаешь? Это вера в то, что ты можешь сделать невозможное, просто потому, что ты не можешь этого не сделать. Вот что будет, если ты прочтёшь, например, собственное стихотворение своим знакомым? Они скажут, что да, это неплохо (наверно), но они в этом ничего не понимают, как будто для того, чтобы понять нравится тебе что-то или нет, нужно защитить диссертацию. Они все оглядываются друг на друга, прежде чем что-то сказать. На самом деле у них просто нет собственного мнения, даже вернее будет сказать, они боятся иметь собственное мнение. Понимаешь о чём я? Им всегда нужен авторитет. Я уверен, что во многих талантливых людях изначально не было ничего, кроме желания быть.

Неизвестно зачем, я стал что-то говорить в своё оправдание, но он прервал меня:

– Никогда не оправдывайся и никому ничего не доказывай, если не знаешь, что сказать – не говори ничего.

Я проводил его до трамвайной остановки, и он уехал одним из тех маршрутов, которые идут в никуда, с надеждой, словно его там и вправду кто-то ждал. На прощание я спросил его о главном.

– Главное, что мы есть, – ответил он и безнадёжно добавил, – в конце-то концов…

– А в начале начал? – как-то глупо попытался пошутить я.

– Не знаю, в начале начал меня не было… и, в конце концов, не будет…

Потом он потерялся, как все, в окутавшем Город тумане, и в этом тоже не было ничего нового, потому что людям всегда было свойственно теряться и терять друг друга.

__________

Постепенно все привыкли к растворённому в вечно сыром воздухе ощущению предстоящей войны, которую почему-то всё никак не объявляли. День за днём ничего не происходило, кроме зудящего навязчивого шороха в голове, приступы которого беспокоили меня всё сильней. Потом пришла она, и я с прежней остротой ощутил то время, когда не принадлежал себе. Тогда, как и теперь, больше всего на свете мне хотелось уйти из этого города, но он был повсюду, как и пустыня, в которой я каждый день просыпался, и как миллионы других пустынь, в которых мы все просыпались изо дня в день, чтобы блуждать в поисках друг друга.

Я так долго ждал любви, за которую можно было бы умереть, что теперь мне было незачем жить. Неужели эта секундная вспышка среди бескрайней тьмы вечности и окружающего нас со всех сторон кромешного небытия, не стоила даже того, чтобы рядом с тобой оказался всего один неслучайный человек?

– Зачем я был?

Она пришла из тумана, что бы требовать от меня чего-то на что она, как ей казалось, имела полное право. Она вторглась в мою пустыню, оставив как шрам на её нетронутой поверхности цепочку глубоких следов, продавленных тонкими высокими каблуками.

Теперь я понимаю, насколько глупыми бывают надежды двух людей в отношении друг друга. Мы те, кто мы есть, и бессмысленно делать из нас что-то иное, если только мы не просим об этом сами. Каждый из нас преследовал свои цели и стремился изменить другого в соответствии со своими представлениями о лучшем, но она не захотела расти, а я не захотел деградировать.

Под предлогом исключительно заботы обо мне, она стала уговаривать меня, чтобы я нашёл уже, в конце концов, нормальное место, где согласились бы изо дня в день покупать по восемь часов моей никчёмной жизни пусть и по не высокой (для начала), но зато гарантированной цене, и она, кстати, такое место знает. Тогда я попросил её назвать хотя бы одну причину, по которой я должен был поступить так, как она хотела, и она сослалась на всех…

– Все?

На кого мне всегда было насрать больше, чем на кого бы то ни было, так это на всех! Можно ли придумать что-то более бессмысленное, чем мучиться «как все» с единственной целью – продлить собственные мучения?

Отчего-то почти все окружавшие меня в разное время и по разным причинам люди полагали, что я один из них, и из всех сил пытались навязать мне свой образ жизни и мировоззрение. Не знаю, почему они так хотели, что бы я был как они. Конечно, может быть и мне тоже хотелось видеть их другими, но я не требовал этого от них, во всяком случае, так прямо и настойчиво. В конце концов, я понимал, что быть полыми это их право, и человека нельзя заставить быть другим, если он этого не хочет.

Источая ядовитый аромат, она ещё долго что-то говорила, но из всего я понял лишь «это дерьмо», когда она толкнула ногой стопку лежащих на полу книг и ещё «неудачник». Потом она скрылась в тумане, и всё чего я хотел, что бы она никогда больше не нашла меня в нём.

__________

Несколько неожиданно (а решения её обычно такими и были) Власть приняла вдруг закон, обязывающий горожан принести клятву на верность Городу. Должно быть ей (Власти), было что-то известно, что не было известно нам. Вероятно где-то там, на далёких и недосягаемых фронтах ещё не объявленной войны, что-то пошло не так, и на всякий случай, она решила обязать горожан – если, конечно, этого потребуют обстоятельства – отдать во имя Города жизнь. В числе прочего текст клятвы содержал такие слова: клянусь уважать его культуру, историю и традиции. Я не очень-то дорожил своей довольно никчёмной и бессмысленной жизнью, но заставить себя что-либо уважать, было выше моих сил…

С другой стороны хотелось бы знать, что будет с теми, кто откажется принимать участие во всей этой пошлости? Не может же быть, чтобы в целом городе не нашлось ни одного здравомыслящего человека? И что с ним сделают? Лишат гражданства? Запретят быть? Вышлют из Города? О, это был бы лучший из вариантов – покажите дорогу.

Но во всём этом, на мой взгляд, был, по крайней мере, один положительный момент: Власть сама предоставляла возможность совершить акт гражданского неповиновения. По всей видимости, она была в высшей степени уверена в себе.

__________

У всех горожан были какие-то дела, и на их фоне я даже иногда чувствовал себя бездельником, поскольку мои формальные обязанности не слишком обременяли меня. Видимо, городская бюрократическая машина всё же давала сбои, будучи не в состоянии охватить всех, и особенно нижние слои населения, к которым я с некоторых пор и принадлежал.

Разумеется, мир устроен так, как устроен, и каждый из нас обязан что-то делать, я понимал это больше, чем любой из тех горожан, что с утра до ночи просиживали в разного рода конторах и департаментах, но не испытывал в связи с этим каких-либо угрызений совести, ибо не мог принуждать себя к тому, что не содержало в себе самого главного – смысла, а его дефицит ощущался в Городе повсюду.

В тот день неожиданно выпал снег и в нас ожила надежда, что когда-нибудь снова наступит весна, правда для этого нам предстояло пережить хотя бы одну настоящую зиму. Поначалу все радовались большому и глубокому снегу, но вскоре перенаселённый машинами Город с узкими и разбитыми дорогами встал. Как обычно оказалось, что вся снегоуборочная техника давно пришла в негодность, а зимы, которая, казалось, уже никогда не наступит, никто не ждал. Как и полагается в подобных случаях, власти сделали всё что могли, то есть объявили чрезвычайное положение, словно на нас падал гигантский метеорит, а не самый обычный снег.

На следующий день снег продолжал идти, и так как у меня не было никаких дел, я вышел из дома, просто чтобы позлорадствовать и поглазеть на терпящий бедствие Город. Во дворе и на выезде из него одна за другой стояли брошенные машины, заметённые едва ли не по самые крыши. То же самое можно было наблюдать повсюду. Люди попросту бросали свои увязшие в снегу автомобили, с которыми их так много связывало, и на которые они возлагали так много надежд. Картина была апокалиптической.

На остановке у края нерасчищенной дороги, как на последнем островке суши среди наступающей со всех сторон воды, обречённо толпились пустые люди. В растерянности они тупо чего-то ждали и были абсолютно уверены в том, что где-то кто-то обязательно что-то предпримет, всё наладится, и станет так, как было всегда. Мне не было их жаль, они были тем, чем были и хотели быть. Я же, чувствуя себя как никогда свободным от каких-либо обязательств, просто пересёк дорогу, и на глазах потерянных и недоумевающих людей пошёл через пустырь, через огромное белое поле, бодро пробивая себе дорогу сквозь сугробы, и оставляя за собой длинный одинокий след.

Дойдя до середины, я упал спиной в снег и лежал, раскинув руки тяжело и свободно дыша. Я всматривался в затянутую серым сумраком бездну и медленно падающие оттуда большие белые хлопья и думал о том, что если только этот город кончается где-нибудь, то непременно настанет день, когда я найду из него выход, в такое же бескрайнее, ничем не ограниченное пространство, и пойду по нему один, утопая в снегу и оставляя за собой прямой и одинокий след, и буду идти пока хватит сил, потому что может быть где-то там, с другой стороны мира, такой же, как я человек, так же ищет выход из своей белой занесённой снегом пустыни и, проторяя такой же одинокий путь, идёт мне навстречу.

__________

В Городе существовала дурная традиция праздновать зачем-то первый день года, как будто он и в самом деле чем-то отличался от всех остальных дней, кроме всплеска несчастных случаев и отвратительной работы общественного транспорта. Накануне этого события было принято рубить небольшие деревья, приносить их в дом и украшать мишурой. Всё это напоминало какое-то массовое психическое расстройство, первые симптомы которого регулярно давали о себе знать недели за 2 – 3.

Наше бессмысленное потребление жизни, которое само по себе заслуживало бы, пожалуй, более подробного и детального описания, в канун Первого Дня приобретало просто катастрофические масштабы. Мне всегда казалось, что этот «праздник» придумали те, кто осуществлял в нашем мире круговорот товара и бумаги.

Потребление, само по себе, уже давно приобрело масштабы религии, и хотя не вытеснило её окончательно, всё же более чем успешно конкурировало с ней. Те, кто манипулировал нами, взяли на вооружение её проверенные веками методы и даже позаимствовали некоторые термины, например, то тут, то там приходилось слышать: «икона стиля» и тому подобные глупости.

Всё продавалось и потреблялось. В Городе не осталось ничего, что не было или не могло быть товаром, и банки щедро выдавали кредиты на приобретение разного хлама и делали деньги из пустых человеческих слабостей, а люди, продав своё будущее, и ослеплённые блеском фальшивого великолепия, брали на себя новые и новые обязательства, потому что обладание требовало обладания.

Бесцельное хождение по большим магазинам, где можно было купить всё, стало целью и образом жизни многих. Люди зачем-то всё чаще покупали то, что им не было нужно, совершая свой вклад в общее бессмысленное потребление и повышая спрос на товары, лишённые какой-либо практической ценности. Попусту тратя свою жизнь, они считали, что имеют на это полное право. Их не особенно беспокоили чей-то голод и нищета, потому что об этом, по их мнению, должен был побеспокоиться бог, и они не придавали значения таким вещам, как изменение климата, предпочитая думать, что это лишь домыслы учёных, которые сами ничего толком не понимают.

Они всегда находили опровержения тому, что могло изменить привычный ход вещей, а все их проблемы заключались главным образом в получении кредита на очередное потребление жизни. Правда, они всерьёз опасались, что на Город упадёт гигантский метеорит, или его захватят иноземные существа со щупальцами вместо рук, потому что полых людей всё же беспокоили суеверные страхи, распространяемые переполненными рекламой газетами, из которых, у не имеющего никакого представления о Городе человека, сложилось бы мнение, что мы едва успеваем отбиваться от полчищ пришельцев, но при этом нас не перестают беспокоить, перхоть, кариес и критические дни.

И надо ли говорить, что никому и в голову не приходило беспокоиться по поводу того, что обретённый материей проблеск сознания, попросту именуемый «жизнь», не более чем случайно высеченная искра среди бескрайней тьмы вечности?

Таким образом, за пару недель до конца года Город сходил с ума, и все начинали скупать и дарить друг другу разное красиво упакованное дерьмо, которое потом будет стоять на полках и притягивать пыль, до тех пор, пока не обретёт покой на бескрайней мусорной свалке. Разумеется, в это время кто-то активно собирал то, что разбрасывали другие.

Нельзя не отметить, что едва ли не самым важным во всём, что мы приобретали, была упаковка. Почему-то считалось, что чем она ярче и красивее, тем качественнее упакованный в неё продукт. Видимо, это объясняется нашей паталогической склонностью к различным проявлениям показной роскоши и блеска. И это справедливо по отношению ко всему, что нам приходилось оценивать, от какого бы то ни было товара до человека и даже человека в особенности. В нашем не самом здоровом обществе было модно выглядеть здоровым, красивым и молодым, потому что это и была наша оболочка, и ничего другого у нас не было.

Мы были полыми.

За своей яркой и выразительной внешностью, мы стремились скрыть свою внутреннюю бесцветную и ничего не выражающую пустоту.

Тонны и миллионы тонн ярких упаковок на бескрайних городских свалках.

__________

Вскоре снег растаял, и наступил такой же грязный и утомительный только теперь уже новый год. Вместе со снегом растаяли и наши надежды. Телефон мочал, никто не откликнулся на моё объявление и, кажется, не собирался этого делать. Впрочем, письма, которые ждёшь, никогда не приходят, словно и сами ждут, когда их перестанут ждать.

__________

Было и ещё кое-что. В преддверии долгожданного праздника прогремел очередной взрыв. Бургомистр скорбно поджимал губы, и, казалось, вот-вот выдавит слезу. Как и прежде, переигрывая, словно актёры в любительском спектакле, полые люди то и дело изливали друг на друга свою фальшивую скорбь и негодование. Всё это напоминало мне безудержные и ни к чему не обязывающие пожелания в дни рождений⁹. Разве были бы мы также щедры в своих словоизлияниях, если бы за них приходилось каким-то образом расплачиваться? Вот и сейчас мы без стеснения выставляли напоказ своё сострадание, не сделав ничего, чтобы мир стал лучше, в то время как для этого от нас требовалось лишь одно – быть людьми.

Бургомистр объявил траур и куда-то исчез. Поговаривали даже, что он покинул Город, что, конечно же, было сущей нелепицей. В новом году он вновь предстал перед публикой, и газеты с радостью и восторгом писали, что Бургомистр, слава богу, жив и здоров, выглядит посвежевшим, а лицо приобрело здоровый смугловатый оттенок.

Да, мир вокруг нас был ужасен, но почему-то для того что бы мы это заметили, обязательно должен был или прогреметь взрыв, или сгореть дом престарелых вместе со всеми его обитателями. Впрочем, последнее не имело такого общественного резонанса, потому что подавляющее большинство людей не видели в этом прямой угрозы для себя лично. Живя бессмысленно и убого, день за днём мы собственными руками творили обыденное и привычное зло, имевшее гораздо более масштабные и разрушительные последствия, чем любой террористический акт.

Мир вокруг нас был таким, каким мы его сделали…

__________

Беды продолжали сыпаться на Город – разорвало трубопровод, подающий тепло в близлежащие дома от одной из энергостанций, в результате чего кто-то из жильцов, вроде бы даже что-то себе отморозил. Власти сразу нашли виновных, ими оказались двое рабочих, проявивших преступную халатность, забив деревянный кол в прохудившуюся трубу, как они это всегда и делали, и которые теперь должны будут предстать перед судом, который, по всей вероятности, обяжет их выплатить пострадавшим положенные в таких случаях компенсации.

Чтобы ни происходило вокруг, крайними всегда оказывались простые люди, жившие по инерции, проедавшие и пропивавшие то, что им оставалось от их убогой и бессмысленной жизни, присвоенной кем-то. Руководство Городского Энергоснабжения негодовало, по поводу проявленного подрядчиком разгильдяйства, впрочем, и сам подрядчик негодовал ничуть не меньше. Совершенно непонятно, почему эти двое несчастных не доложили обо всём своему начальству, ведь на складе, как оказалось впоследствии, в избытке имелись все необходимые инструменты и материалы.

Разумеется, во всём этом не было ничего нового. Во-первых, в Городе ещё не придумали лучшего предпринимательства, чем вытягивать деньги из его же казны, в которой то и дело показывалось дно, когда в неё заглядывал какой-нибудь чиновник, должный отчитаться за расходование бюджетных средств. А во-вторых, главной целью любого коммерческого предприятия было извлечение прибыли, и здесь было не обойтись, как у нас любили говорить, без «оптимизации расходов», которая заключалась в том, чтобы в очередной раз, сократив зарплаты и рабочие места, продемонстрировать на всевозможных графиках эффективность работы аппарата управления и, разумеется, того, кто его возглавлял, дабы в конце года выплатить самим себе бесстыдно высокие премии за счёт «сэкономленных» таким образом средств.

Никакое руководство, включая Бургомистра, и даже Бургомистра в особенности, не несло никакой ответственности ни за что. Да и какую ответственность могли нести люди, которые ничего не делали? Они не подпирали досками и не привязывали проволокой то, что должно было вот-вот отвалиться, не включали и не отключали рубильники, не затягивали ржавые болты, не скручивали провода, не устраняли течи и не забивали деревянные чопики, на которых у нас по большей части всё и держалось. Если они что-то и делали, то лишь подписывали время от времени какие-то бумаги, но никто в мире ещё не умер от того, что где-то в конце листа появился какой-то незначительный росчерк, если только это не смертный приговор, но даже и в этом случае, как ни крути, в итоге убивает тот, кто приводит в действие механизм, прерывающий тем или иным способом, человеческую жизнь.

Трудно найти виновных среди тонн бумаги в бесконечной цепи нисходящих, в конце концов, до простого рабочего приказов и распоряжений, которые и ложатся всем своим весом на его узкие покатые плечи. Я до сих пор не перестаю удивляться таким откровенным формам цинизма как, например, охрана труда. Если вы решите устроиться на какое-то более или менее крупное производство, вам обязательно расскажут о всей серьёзности и необходимости неукоснительного соблюдения требований техники безопасности и напомнят избитую фразу о её «писанных кровью» правилах, возьмут с вас все необходимые подписи, а через некоторое время предложат помощь в прохождении очередной проверки знаний по охране труда за «небольшое вознаграждение».

Но главный парадокс заключался в том, что охрана труда в действительности охраняла не работника, а работодателя от предусмотренных законом выплат, потому что основным правилом любого коммерческого предприятия было: не платить никогда, когда можно не платить. При этом самый обычный труд рабочего на самом обычном производстве был едва ли менее опасен, чем полёт в стратосферу. Во всех этих старых цехах оборудование было настолько изношенным, что небезопасным было бы даже просто находиться рядом, не говоря уже о том, чтобы приводить его в действие, хотя и всё остальное, включая бытовые условия, словно специально было устроено так, чтобы рано или поздно с вами обязательно что-нибудь произошло.

При этом почему-то никому не приходило в голову наградить посмертно какого-нибудь рабочего, за то тупое мужество, которое он терпеливо проявлял изо дня в день, пока не свернул себе шею, как награждают погибших при исполнении, так называемого, «долга», даже если всё происходит настолько быстро, что при всём желании никто не успел бы проявить никакого «героизма». Но у нас любят делать героев из самых никчёмных людей, которые только и смогли, что приспособиться к царящему в Городе извращённому порядку вещей, устроившись благодаря каким-нибудь сомнительным связям на работу в Департамент Безопасности и Принуждения, рассчитывая на высокую зарплату и всевозможные льготы.

Почти везде, где мне доводилось работать, всё было поставлено так, что работник не мог исполнять свои обязанности, не попирая каких-либо, зачастую противоречащих друг другу инструкций, коих было великое и регулярно пополняемое множество. Просто делая шаг, вы обязательно что-нибудь нарушали, и тогда к вам подходил инспектор и фиксировал факт злостного пренебрежения требованиями святая святых – охраны труда, а потом вас лишали премии, потому что вторым правилом любого коммерческого предприятия было не платить ничего из того, что можно не платить.

Инструкции непрестанно писались и попирались, это был неразрешимый и затянувшийся конфликт тупой бюрократической машины и здравого смысла, питаемый отсутствием совести работодателя. Если во всех журналах стояли все подписи (а они там, как правило, стояли), то незадачливому работнику было некого винить в своих бедах кроме себя самого. Из всех приказов, писем и распоряжений по несчастным случаям, которые до меня доводили, я не помню ни одного, в котором бы компания признала свою вину и без суда выплатила бы пострадавшему или его родственникам положенные компенсации. Бесчисленная армия юристов надёжно защищала интересы хозяев, да и вообще, работа по найму в Городе была чем-то вроде торговли внутренними органами – работодатель покупал тебя целиком. А когда кого-нибудь раздавливало в лепёшку, тут же начиналась великая писанина, все начинали строчить какие-то приказы, письма и распоряжения, заполнять журналы и собирать подписи, и приезжала комиссия за комиссией, и каждая из них указывала на то, что не покрашена дверь, которая много лет держится на честном слове, а у входа валяется окурок, но парадокс ситуации и Города вообще заключался в том, что, несмотря на все эти масштабные организационные меры, в итоге всё оставалось как есть.

Кстати, об армии. Если верить данным, которые время от времени всё же просачивались каким-то образом в прессу, наши потери среди военнослужащих, даже несмотря на войну, которую мы ни с кем не вели, были в несколько раз меньше, чем потери на самых мирных и рядовых производствах.

У нас, конечно же, были профсоюзы, которые должны были отстаивать наши интересы, но как-то исторически сложилось так, что они занимались исключительно сбором взносов, и распределением дешёвых подарков два раза в год в зависимости от половой принадлежности. В их функции входило также и распределение более весомых материальных благ, но обычно это касалось лишь руководства, как категории работников наиболее подверженных стрессам и нуждающихся в этой связи в постоянном профилактическом лечении своих хронических недостаточностей. Сами же профсоюзные лидеры, разъезжавшие на дорогих авто, целиком и полностью зависели от тех самых работодателей, перед которыми должны были отстаивать интересы трудящихся масс. Это был парадокс из парадоксов.

В общем, разного рода элита жила беззаботно и безнаказанно. Если уж ни за что не отвечали директора крупных компаний, то какой спрос, например, мог быть с певичек и писателей, вносящих своим «творчеством» заметную лепту в дело всеобщей деградации, и ведущих при этом роскошный образ жизни за счёт прозябающего большинства. На словах, правда, этому большинству отводилась ведущая роль, его называли не иначе как «движущей силой» и «локомотивом» нашего общего стремительного движения к лучшей, счастливой жизни, которая никак не хотела наступать.

Но тем, кто обитал в трюмах этого ржавого, готового в любой момент пойти ко дну, судна, приходилось не только выполнять всю чёрную работу для поддержания его «на плаву», но ещё и в полной мере брать на себя ответственность за всё происходящее с ним и его пассажирами. Можно конечно ругать, например, врачей за то, что умирают их пациенты, но кто ещё возьмёт на себя эту ответственность? Есть желающие? Как и любая грязная работа, она требовала от человека каких-то особых нравственных качеств, чтобы выполнять её если и не с любовью, то хотя бы с чувством некоторого достоинства и уважения к себе и окружающим, и такие люди, несомненно, были, даже среди врачей.

Вероятно, всё это покажется вам скучным, но я так подробно описал эти весьма прозаические стороны нашей жизни исключительно ради тех, кому интересно знать, какой она может быть в ином, далёком от них мире, и насколько порой могут быть извращены самые обычные вещи.

__________

город плыл в неподвижном тумане

и без света ложился на дно

те кто в трюмах его обитали

к этим звукам привыкли давно

они знают все дыры и течи

и откуда приходит вода

и что суетный род человечий

обречён как и их города

человечество – ржавое судно

что уходит под воду кренясь

и пуста капитанская рубка

и никто не выходит на связь

но пока здесь вручают награды

и свой гимн команда поёт

там внизу прозябают во мраке

представители низших слоёв

и спокойно они созерцают

как вокруг прибывает вода

правда жизни давно не пугает

городских обитателей дна

и лежит без надежды и света

точно лайнер гигантский на дне

мёртвый город придавленный небом

к неподвижной и плоской Земле

__________

Между тем мёртвые хоронили мёртвого. Вот как это происходило. Я точно знаю, хотя и не видел всего, но в мире, как правило, всё одинаково. Одинаково скучно. Сначала у подъезда появился один пустой человек с цветами, потом другой, и так набралось человек 30 – 50. Они были мертвы, но думали, что живы, а тот, кого вынесли из подъезда, уже не думал, и в этом была разница. Как и положено, они изображали на лицах притворную скорбь, и полушёпотом говорили друг другу какие-то бессмысленные вещи, как будто боялись, что покойный мог их услышать. На самом же деле скорбь их была маской, надёжно скрывавшей глубокую внутреннюю радость от того, что и на этот раз в роли покойника оказался кто-то другой.

И кто только придумал этот дурной и нелепый обычай оплакивать умершего, если все вроде бы верили в то, что он отправился в лучший мир, и возможно уже пирует в окружении ангелов за одним столом с самим господом? Разве это не лучший день в его жизни? Во всяком случае, он должен быть для него гораздо приятнее, того чёрного дня, когда его, без его же спроса, втолкнули в этот блядский наполненный бессмысленным и монотонным страданием мир. Или всё же кто-то кривит душой? Давайте на чистоту. Жизнь после смерти? По-моему, это просто малодушие. И не отнимайте у меня надежду на то, что когда-нибудь всё закончится, лично я не знаю большего ада, чем ходить каждый день на работу.

Я камень на дне реки.

Похороны были своего рода состязанием в человечности. Каждый хотел выглядеть человечнее других и старался выжать из себя как можно больше скорби. Как и во всём остальном каждый из нас хотел быть лучше, но беда в том, что само представление о «лучшем» было извращено. «Лучшим» считалось подавлять остальных своей властью и присваивать то, что создано другими. Богатство, хотя и осуждалось большинством религий, было лучше бедности, потому что и сами жрецы купались в роскоши, а большинство людей брезгливо считали бедность чем-то порочным и ущербным. Притворство было удобнее искренности, а значит и лучше, и когда мы начинали говорить друг с другом, в наших словах неизбежно появлялась фальшь – искренне мы могли только молчать. Так было на самом деле, хоть никто в этом и не признавался.

Среди покойников я почувствовал себя живым, чего уже давно не испытывал, и решил следовать за ними, что бы продлить это ощущение, хотя и не знал никого из них ни до, ни после их смерти. Нас словно куда-то вели, и мы шли, как идут те, у кого нет выбора. Я не понимал к чему весь этот фарс, и зачем вообще всякий раз из каждой статистической смерти ломать одну и ту же, наскучившую всем трагедию?

Мы делаем добрые дела, чтобы казаться добрыми, но природа не знает добра и зла, и добро, и зло созданы человеком, чтобы он мог творить последнее от имени первого. Вот умер человек, и по большому счёту в этом нет ничего плохого, природа не создает и не делает ничего противоестественного, всё есть закономерность. Мы такие, какие мы есть благодаря эволюции, а для этого мы должны рождаться и умирать. И среди нас встречаются те, кто творят немыслимое, и люди с различными умственными и физическими отклонениями от нормы, но для природы это ни плохо, ни хорошо. Для природы это просто побочный эффект возникающий в результате множества различных мутаций, благодаря которым всё живое приспосабливается к меняющейся жизни. И даже потеря близких людей – это плата за то, что мы есть. Вся проблема лишь в том, что эволюция сделала нас существами, влюблёнными в жизнь.

Умерщвление живых организмов для употребления в пищу считается нормальным, ибо обусловлено необходимостью, но кажется ли оно таковым самим этим организмам, пусть даже они не умеют анализировать и рассуждать? Представьте себе, что вас выращивают в качестве источника белка и жира какие-то более развитые существа, или вы думаете, что такого не может быть? На самом деле, всё сложное существует благодаря простому, и сложные организмы поглощают простые, что бы взять их энергию и вещества, необходимые для жизни. Не умерщвляя других, пожалуй, могут жить только растения и водоросли, но нас едва ли устроила бы такая жизнь. Всё видимое и невидимое глазу многообразие живой природы вокруг нас только и делает, что поедает друг друга, но только так и может существовать жизнь, и всё что мы наблюдаем вокруг, есть результат неразрешимого противоречия между непреодолимым стремлением жить и столь же непреодолимой необходимостью умирать.

Природа не знает добра и зла, в ней нет ничего ни хорошего, ни дурного, и в конечном итоге всё живое подчиняется одному единственному правилу – выживать, хотя, в конце концов, жизнь убивает всех.

Так к чему тогда всё это благоговение, если без смерти невозможен эволюционный процесс¹⁰, а значит и сама жизнь, и человек, как продукт этого процесса, и, возможно, весьма побочный продукт, кто знает? Смерть, как и рождение – необходимый элемент во всей этой сложной и постоянно меняющейся биологической картине мира, и если бы не она (смерть), то жизнь на земле, вероятно, так и осталась бы сгустком органической слизи в мировом океане. Смерть замыкает круговорот веществ в природе, возвращая в почву и воду то, что должно стать материалом для будущей жизни. Так к чему же тогда все эти траты человеческих сил, энергии и ресурсов, ради чего все эти гробы, венки, церемонии и обеды? Неужели лишь для того, что бы процветал весь этот дурно пахнущий бизнес, и Город, эксплуатирующий до последнего вздоха своих граждан, продолжал бы наживаться ещё и на их смерти? Всё равно ведь уже на следующий день подавляющее большинство «скорбящих» спокойно идут на работу, а жизнь течёт, как текла, и даже смерть большего количества людей в результате тех или иных трагических событий, как правило, не может нарушить её, в целом, довольно спокойного и ровного, течения. Разве не правильнее было бы как-нибудь утилизировать наши тела более экономичным способом, а возможно даже и с пользой для общества и природы, не устраивая всех этих маскарадов? Ведь сколько бы сил и денег мы ни тратили на то, чтобы убедить себя в обратном, нет ничего более обыденного, понятного и естественного, чем смерть.

Мы шли рядами одинаковых пятиэтажных домов, и земля перемещалась под нами, но вокруг ничего не менялось. Потом пошёл медленный дождь. Захлопали зонты, и мы шли, словно ползла чёрная гусеница. Я один был без зонта и чувствовал себя голым, но уже был слишком вовлечён в этот молчаливый карнавал и видел в просвет надо мной только большие прозрачные капли, вертикально падающие в безветрии из затянутой ровным туманом бездны. Со всех сторон меня окружали одинаковые люди в строгих чёрных пальто и костюмах с такими же чёрными одинаковыми зонтами, и я уже не видел, куда мы идём. Рука в тонкой перчатке коснулась моей, и меня привлекла к себе стройная молодая женщина. И вот, она уже шла со мной под руку, а я держал над нами её зонт. Черты её лица были настолько правильными, что его невозможно было запомнить.

Гусеница ползла улицами и переулками, петляя как в лабиринте, и поглощала тех, кто встречался на её пути, становясь всё длинней и длинней. Мне стало казаться, что мы заблудились, но моя спутница не проявляла никакого волнения, и это вселяло уверенность и в меня. По её спокойному и холодному, но без какой-либо надменности, выражению лица, я понял, что всё идёт так, как должно. Потом я увидел точно такую же чёрную из людей и зонтов гусеницу с гробом вместо головы, движущуюся нам навстречу по другой стороне улицы. Когда же мы развернулись в каком-то тупике и пошли обратно, я понял, что те, кто шли нам навстречу, были мы сами.

На одной из улиц дорогу нашей процессии перегородил старый кренящийся на один бок экскаватор. Словно парализованный он двигался рывками, черпая жижу из котлована и расплёскивая её на асфальт, так что брызги разлетались во все стороны. Гусеница, как могла, стала протискиваться между стеной дома и расползающейся кучей грязи, над созданием которой трудилась частично парализованная машина. Меня немного обрызгало, но моя спутница достала белый платок и заботливо вытерла мне лицо. От этого мне стало хорошо, потому что давно никто не заботился обо мне. По другую сторону котлована стояли какие-то люди в оранжевых жилетах и касках, а чуть поодаль машина с жёлтой будкой и плюющая грязью помпа. Один человек в высоких болотных сапогах с обильно стекающей с них грязью держал другого, в таких же сапогах, за привязанную к нему верёвку и на ломаном языке, жестикулируя, пытался докричаться до экскаваторщика сквозь весь этот невообразимый шум и грохот: «Глюбже! Глюбже!» В это время открылась дверь будки, и из машины высунулся ещё один человек в оранжевой жилетке. Он стал медленно спускаться, а точнее сползать на землю. «Не вылазь, сиди в машине!», – крикнул ему кто-то из стоявших у котлована, но было поздно, в этот момент он поскользнулся и упал в грязь: «Ёбаны в рот!»

Рано или поздно мы все умрём, и это единственное о чём мы должны помнить.

Наконец мы на месте, гусеница медленно вползала в ворота. За этой стеной редуценты должны будут разобрать того, кого мы им принесли, на молекулы простых веществ, возвращая их в почву и воду. Прислонившись спиной к глухому двухметровому кирпичному забору с колючей проволокой наверху (как будто отсюда и в самом деле кто-то пытался сбежать) на серой, поросшей лишайником лавочке, сидел небритый сотрудник, безучастно взирая на происходящее.

И почему только люди так бояться небытия?

От всех отделился человек руководивший церемонией, но когда открыли гроб, оказалось, что покойника там не оказалось. Видимо его потеряли где-то в пути. В этот момент моя спутница прыснула похожим на рыдание смехом и уткнулась лицом мне в плечо. Она вся тряслась, и я прижал её к себе, пытаясь хоть как-то успокоить. Приступ оказался заразительным. Через минуту в похожих конвульсиях билась вся толпа. Все рыдали, не скрывая своей радости, и никто не выказывал недоумения по поводу отсутствия покойного, словно они и вправду хоронят человека, а не пустоту, которая от него осталась.

Но мероприятие было распланировано, всё оплачено, и изменить ход событий не представлялось возможным. Кого-то нужно было похоронить и все это понимали, но так как никто не хотел занимать освободившееся место, а похоронная служба не хотела терять своё время и деньги, для всех было удобнее ничего не заметить. Поэтому всё продолжалось, как продолжалось. Человек похожий на остальных достал из кармана маленькую свёрнутую бумажку и развернул её в большой лист, издали напоминающий огромную вафлю. Он пробежал глазами по написанному, поспешно скомкал, засунул обратно в карман и стал рыться в другом. Наконец он нашёл то, что нужно, откашлялся и стал читать.

«Покойный был человеком. Он родился, жил и умер. Его долгий жизненный путь был не из простых, но он многого добился: занял должность, получил квартиру, вырастил прекрасных детей. О чём ещё может мечтать простой человек? Он был любим вдовой, детьми, внуками и многочисленными друзьями, вёл праведную жизнь, почитал бога и трудился на благо общества. Он был как все, и лучшим из нас. Он так любил жизнь, что цеплялся за неё до последнего вздоха, пока кто-то из врачей, потеряв терпение, не отключил его от аппарата. Будучи в высшей степени порядочным человеком, покойный заблаговременно погасил все кредиты и не оставил долгов по коммунальным услугам».

Одним словом, он был просто кусок дерьма, этот покойный, такой же ровный и гладкий кусок дерьма, как и все остальные. О нём нечего сказать, потому что он был и есть пустота, казавшаяся человеком. Потому что его не было. Потому что человек, который ни к чему не стремится, не может быть. Он не делал попыток стать лучше или изменить мир. Больше всего на свете его беспокоил его костюм. Он не доверял жене гладить свои сорочки, и каждое утро до блеска натирал полиролью свою большую чёрную машину. Он собирался жить долго, но пустота, которая была у него внутри, искала выход наружу. Нельзя быть сколь угодно пустым, всё имеет какие-то пределы. Пустота поглощала его изнутри, и оболочка, которой он был, истончилась настолько, что, в конце концов, прорвалась, и он просто сдулся на глазах у всех.

Потом все стали прощаться с пустотой. Это напоминало пантомиму, в которой мим стоит, опираясь на несуществующую опору, натыкается на прозрачные стены и танцует с невидимым партнёром. Скорбящие были настоящими профессионалами в этом, и единственное чего им не хватало, это грима. Что и говорить, каждый из нас был мим – мы все изображали кого-то, и никто не был собой, и вокруг не было ничего настоящего. Мы были пародией на самих себя, и пародией была сама наша жизнь.

Потом все бросали землю, и горсть за горстью она падала в пустоту. Гусеницы больше не было, были только её фрагменты, которые довольно разрозненно уползали с кладбища. Моя спутница всё ещё не отпускала меня, но я к ней привык, и перестал замечать.

Фрагменты снова собрались вместе у столовой в первом этаже какого-то облупленного двухэтажного дома, затерявшегося среди таких же домов грязно-жёлтого цвета. Только голые кроны старых деревьев возвышались над этим ветхим мирком, да ещё огромный плакат, на котором сияло нарисованное детской рукой солнце с надписью «Мой любимый Город». Кроны, правда, были не совсем голые, их облепили большие чёрные птицы, которые производили неприятный режущий слух гомон, а старый, весь в трещинах и выбоинах асфальт был сплошь заляпан белым помётом.

К столовой было не подойти, несколько метров дороги прямо перед входом представляли собой жижу из грязи, щебня и кусков асфальта. Здесь недавно копали. В городе всегда что-то копали, и всюду можно было встретить людей с лопатами и старые громыхающие экскаваторы, но жизнь от этого почему-то не становилась лучше. В силу своей лени и безответственности, незначительными, на первый взгляд, делами и поступками, не докручивая гайки и справляя нужду в непредназначенных для этого местах, все вместе и по одному, изо дня в день, мы уродовали этот мир до тех пор, пока не оказались в каком-то совершенно ужасном и невыносимом месте. Но так как ничего другого в нашем распоряжении не было, нам ничего не оставалось, кроме как продолжать жить в этом изуродованном мире.

Я перенёс свою хрупкую спутницу через грязь, и, пройдя какими-то коридорами, мы оказались в зале столовой, который или ещё не успели убрать после свадьбы, или уже подготовили к ней. Помещение было украшено бумажными гирляндами и воздушными шарами, а на стенах висели нарисованные гуашью плакаты с пожеланиями жениху и невесте и разными соответствующими поводу избитыми шутками про тёщу и свекровь. Какая-то пара оказалась на месте жениха и невесты. В такой обстановке к концу обеда кто-нибудь неизбежно должен был крикнуть: «Горько!» Обед подавали на тяжёлых керамических тарелках, к которым прилагалась алюминиевая ложка и одна бумажная салфетка. Рюмочки не пустовали. На столе жениха и невесты кто-то предусмотрительно разместил портрет покойного с чёрной ленточкой в углу, что бы никто, как это часто бывает, не забыл где находится. Правда, портрет был пуст, но все делали вид, что ничего не замечают, и не нашлось никого, кто разоблачил бы весь этот фарс.

Когда я помогал своей спутнице одеться, за столами было уже довольно весело, и раздавались смешки. Возможно те, кто ещё оставались в зале решили дождаться свадьбы и присоединиться к ней. Мы вышли из столовой, я снова перенёс свою спутницу через грязь, и мы едва не упали, но Город часто заставлял нас выглядеть глупо. Миновав несколько одинаковых дворов с пустыми качелями и песочницами, мы вышли к дороге. Вскоре её увёз громыхающий и невыносимо дымящий автобус. На прощание она легко поцеловала меня в щёку, и от её затянутой в тонкую перчатку руки в моей опустевшей ладони осталось немного тепла, которое я унёс с собой.

__________

Прежде чем выйти из дома, я заглянул в почтовый ящик, там меня вновь ожидало письмо с казённым штампом – на этот раз мне надлежало явиться на церемонию гражданского клятвоприношения. Но поскольку подобная глупость не стоила и минуты моего времени, проходя, я бросил его в старое помятое ведро с окурками, что стояло рядом с лавочкой у подъезда. Было бы, конечно, любопытно взглянуть, как это происходит…

Но нет.

__________

Если бы меня кто-нибудь спросил, из-за чего все наши проблемы (а меня об этом никто и не спрашивал), кроме самой главной – личной безнравственности каждого члена общества, я бы назвал ещё три: религия, патриотизм и частная собственность. И хотя, я не открываю этим ничего нового, всё же не могу обойти вниманием эти чрезвычайно важные вопросы в своей большой предсмертной записке¹¹, и полагаю, что имею полное право сказать всё, что думаю, раз уж был среди вас и видел собственными глазами всё, что здесь происходило.

__________

Религия – смысложизненный суррогат общего потребления, самый простой способ обрести смысл жизни и готовое унифицированное мировоззрение, не прикладывая при этом никаких усилий к познанию мира. Массовое и труднообъяснимое, но совершенно очевидное заблуждение. Трудно сказать, чем именно обусловлена столь устойчивая тяга человека к суеверию – учёные до сих пор не могут однозначно ответить на этот вопрос – возможно, каким-то рудиментом человеческого сознания, помогавшим нашим далёким предкам держаться вместе и выживать в диких условиях (хотя и сейчас они мало изменились) или тем, что остаётся в нас от инстинкта родительской защиты, когда мы взрослеем, но в любом случае, и как это наглядно демонстрирует сама жизнь, тяга эта была непреодолимой.

Кроме того, полые люди всегда стремились наполнить себя религией, чтобы компенсировать отсутствие смысла в себе.

Распространённость этих предубеждений, наверно можно объяснить ещё и тем, что любить живых, окружающих тебя людей, несоизмеримо более трудное занятие, чем любить воображаемого или нарисованного бога. Но главная опасность всех без исключения религиозных культов заключалась в той лжи и невежестве, которые они сознательно сеяли вокруг, навязывая людям ложные ориентиры и лишая их способности критически мыслить.

Человек имеет право не верить в бога.

В поисках смысла жизни молодые, неокрепшие умы часто попадали в соблазнительные ловушки, расставленные ловцами людей, которые будучи не самыми глупыми представителями общества, вряд ли сами верили в то, что им приходилось проповедовать в силу сложившихся обстоятельств. Они просто выполняли свою работу, как и все, время от времени задумываясь о её бессмысленности.

Когда-то я и сам угодил в одну из таких ловушек, и довольно долго мне было хорошо в ней, потому что меня прикармливали пережёванной и легко усваиваемой пищей. Потом я стал замечать несоответствия между тем, что говорят и делают, как сами служители, так и те, кого они кормят. И я стал задумываться над словами и находил в них всё больше лжи. Наконец, я понял, насколько однообразна и безвкусна та пища, которую мне дают, и насколько мышление моё ограничено догмами, и что как я себя ни убеждай, я не в состоянии дать логических объяснений многому из того, что мне внушали, и что внушённое мне никак не увязывается с законами природы и общества, по которым нам, как ни крути, приходится жить, когда мы покидаем мольбища.

И понял я, сколь велико моё и общее заблуждение. И не стало для меня авторитетов. И почувствовал я себя свободным, но при этом и ощутил весь груз ответственности быть человеком, который раньше словно кто-то нёс за меня. И стало мне плевать на общественное мнение. Что есть мнение людей, тысячелетия принимавших за истину ничем не обоснованные догмы и неустанно истребляющих друг друга во имя придуманных богов?

И понял я, что ничто так не отдаляет человека от Бога, как религия.

Между тем, множество религиозных культов, в действительности, мало чем отличались друг от друга. Разные боги то и дело появлялись на свет каким-нибудь не самым естественным образом, умирали насильственной смертью, а потом воскресали. И не было ни одной религии, которая не давала бы, так или иначе, надежду на воскрешение, потому что это и было главной приманкой для человеков. Но даже незначительных отличий было достаточно для того, что бы разобщить людей или расколоть общество. Это выглядело, по меньшей мере, странно, но полые люди были слишком сосредоточены на деталях, что бы увидеть картину в целом.

Разные религии взаимно обвиняли друг друга в ложности учений и называли чужих богов идолами, собственный бог, разумеется, таковым быть не мог. Официального бога, интересы которого представляла Городская Церковь, называть идолом было запрещено. В Городе вообще было непринято называть вещи своими именами.

Если вдуматься, основное назначение религии – обеспечивать интересы власти в отношении населения, то есть пасти хозяйское стадо, недаром служителей даже называли иногда пастухами. Но церковь и власть объединяло ещё и то, что ни та, ни другая не могли обходиться без завесы сложной и запутанной лжи, скрывавшей, как правило, простую и понятную истину.

Во все времена любая религия была лишь коммерческим предприятием, исполнявшим заказ элит, официальная бутафория, обладающая значительным влиянием на достаточно промытые и недостаточно просвещённые умы масс. Довольно часто это влияние становилось столь сильным, что с ней (с бутафорией) уже нельзя было не считаться, и если власть по каким-то причинам была заинтересована в смене религии, то насаждение новой происходило, как правило, насильственным образом и затягивалось на века смуты, гонений и войн.

Причиной для смены религии целым государством могла стать, например, женитьба правителя на дочери правителя, исповедующего иную религию или несогласие церковного иерарха заключить такой брак, а порой и, напротив, дать развод. Как видим, причины весьма банальные для столь масштабных последствий, но если власти было угодно, то даже всемогущий и всесильный бог не был ей помехой. Человека, отказавшегося сменить свои религиозные убеждения, или напротив, сменившего их вопреки официальной доктрине, как я уже упоминал, могли приговорить к одновременному повешению, кастрированию, потрошению, колесованию, четвертованию или, в лучшем случае, просто сжечь, посадить на кол, или поднять за руки, так чтобы они вывернулись из суставов, не говоря уже о самом, что ни на есть милосерднейшем обезглавливании. И все эти деяния, конечно же, были угодны богу, который был угоден властям.

Размышляя обо всём этом я неизбежно возвращался к мысли о том, насколько же ужасен должен быть бог, создавший нас по своему образу и подобию.

Нынешний Бургомистр был человеком в высшей степени религиозным, во всяком случае, он всячески старался эту свою религиозность подчеркнуть, и не пропускал ни одного торжественного богослужения, на которых его часто видели в окружении детей и простых горожан. Бургомистр вообще любил появляться на публике в простой одежде, брать детей на руки, обнимать их и фотографироваться с ними; во всяком случае, подобные снимки регулярно появлялись в газетах. Он делал многое, что не было свойственно его предшественникам: то плавал как рыба, то летал как птица, тушил пожары, выносил людей из горящих зданий, собственноручно исцелял детей от неизлечимых болезней, и при этом ни одно из подобных деяний не оставалось без внимания бдительной городской прессы. Но первое что он сделал, придя к власти – вернул Городской Церкви её прежний официальный статус, который был утрачен за время правления нескольких предшествующих бургомистров, чем и заслужил одобрение и поддержку суеверных горожан, составлявших, как оказалось, большую часть городского населения.

Нужно ли говорить о том, что все чиновники от мала до велика оказались вдруг тоже истово верующими людьми, и между ними даже возникло что-то вроде негласного соревнования на звание самого усердного богопочитателя. Они то и дело отыскивали на каких-то свалках разные «святые» предметы, и устраивали массовые поклонения всему этому доисторическому мусору. Порой количество желающих поцеловать какой-нибудь окаменевший экскремент было столь значительным, что люди давили друг друга и теряли сознание в очередях, в которых простаивали сутками, пока всё вокруг неотвратимо приходило в упадок.

Одна из чиновниц с неприлично большими и слишком синими для официального лица глазами, носилась с портретом одного покойного бургомистра, которому Городская Церковь присвоила звание почётного святого. Кажется, даже её коллеги не вполне понимали, чего она добивается, но она ревностно охраняла память оного от любой критики его исторической деятельности на посту бургомистра, и то и дело подавала жалобы в суды в отношении газет, бесцеремонно оскорблявших её религиозные чувства. Благо не так давно в Городе был принят закон, защищающий верующих от объективных и абсолютно безжалостных истин, каковые могли бы быть для них оскорбительны. Что ж, порой даже бог нуждается в хорошем адвокате. Говорят, религиозным покровителем этой чиновницы был в прошлом вор и убийца, ставший вдруг священнослужителем, и отпускавший грехи таким же как он ворам и убийцам.

Мне было противно дышать одним воздухом со всеми этими людьми, не говоря уже о том, чтобы верить в одного с ними бога.

В последнее время, правда, общество всё больше обращалось в иную религию. Это была вера в цветную бумагу и в её почти сверхъестественное могущество. Так что прежним богам становилось всё трудней конкурировать с тем, что обладало способностью почти наверняка удовлетворять любые желания полых людей без долгого и утомительного воздаяния трудных для понимания молитв.

Деньги и всё, что с ними связано, весьма напоминало религию. Что есть придуманный бог, кроме имени? Что есть деньги, кроме обычной бумаги с начертанными на ней знаками? И то и другое обладает властью над нами до тех пор, пока мы в них верим. И то, и другое перестаёт существовать или, во всяком случае, теряет над нами всякую власть, едва лишь мы пытаемся критически переосмыслить и перебрать накопившийся в нас хлам. Ну, ладно, бумага, но даже и золото… Какой практической ценностью обладал металл, из которого нельзя было сделать ни ножа, ни наконечника для стрелы, в те далёкие времена, когда ещё не было денег?

По мнению любой религии, её миссия заключалась в неустанной борьбе со злом, но парадокс состоял в том, что сатану создала церковь.

Возложив на себя функции первого и последнего оплота в вопросах морали и считая себя едва ли ни её создателем, религия, как мне представляется, расписалась в своей полной несостоятельности, ибо за всё время её существования, человеческая природа не претерпела значительных изменений. Если же эти изменения и произошли, то скорее благодаря медленному, но уверенному росту уровня жизни, обусловленному техническим прогрессом, что сделало борьбу за выживание менее жестокой. Так сколь же тверды в человеке его индивидуальные, лишённые какой-либо меркантильности, в том числе и религиозной, посылы к хорошему, если только они вообще есть? А они, и я в это верю, есть, однако посылы эти естественного природного свойства и находятся вне какой-либо связи с религией – последняя лишь берёт на вооружения ту мораль, которая уже принята обществом, и выдаёт её за свою, спекулируя на этом. Это, во-первых. А во-вторых, говорить о нравственности имеет смысл лишь там, где возможен свободный нравственный выбор, если же человек не несёт ответственности за свои поступки в связи с отсутствием такового, то и само понятие нравственности теряет смысл, церковь же по своей природе авторитарный институт, отнимающий у человека право практически на любую свободу, и даже если бы у неё не было ничего другого столь общего с властью, уже одно это является более чем достаточным основанием для их симбиоза.

Бога нет, и весь этот мир – лучшее тому доказательство.

Не задаваясь вопросами, подобными тому, как накормить всех людей, мы думаем о том, как навязать свои заблуждения тем, кого, несмотря на все наши усилия, ещё так много. И нас страшно раздражает, когда кто-то высказывает сомнения по поводу наших взглядов или, упаси бог, пытается навязать свои. И тогда мы говорим о том, что, ни много ни мало, оскорблены наши религиозные чувства, и призываем в союзники закон, не имеющий никакого отношения к богу, и, изобретённый нами, видимо, из соображений: на бога надейся, а сам не плошай.

Хорошо, что мои чувства нельзя оскорбить.

Хотя, с другой стороны, было бы неплохо заставить всех этих верующих «уважать» чувства скептиков. Во всяком случае, мне более симпатично мужество последних, жертвующих ради истины будущим благополучием в Раю, чем раболепие первых, готовых поверить во что угодно¹², лишь бы продлить своё никчёмное существование ещё и по ту сторону смерти, и ради этого готовых даже – хуй с ним – быть «хорошими», ну, или хотя бы казаться таковыми, если это уж слишком мешает им жить.