Глава 1 | Груда костей

Паб

Температура 10° по Цельсию


…Ему вручили скрипку и, взяв её в свои огрубевшие от работы в шахте руки, он начал примерять её к себе, проверил смычок. В недавно построенном и открытом пабе царил дух гари, самогона, некачественного табака и пара. Павел оглядел собравшихся перед ним людей: уставшие, замёрзшие, истощённые тяжёлым ежедневным трудом, но с надеждой в глазах. С ожиданием чуда. Верой в то, что все труды не напрасны и они выживут, обгонят смерть, что несётся верхом на буре.


Многие приходят в паб просто выпить, забыться от реального мира в опьянении. Кто-то ходит сюда встретиться и поболтать. А кому-то просто некуда идти, потому что им не хватает жилья. Недавно Палпалыч со своими ребятами соорудили бильярдный стол, который ни на секунду не простаивает и ночью. В пабе даже начали вести очередь, чтобы поиграть в него. Капитан, кстати, тоже в ней стоит и далеко не первым. Шестьдесят седьмым. И всё-таки Капитан принял верное решение, построив это место – оно привнесло в наш жестокий, настоящий мир немного того тепла ностальгии по-старому, в котором все было так просто.


Подстроив под себя тонкий инструмент Паша начал играть. В гуле, что стоит в баре, раздался еле слышимый звук скрипки. Он разливался не спеша, наполняя помещение новым, неестественным для нового промерзшего мира звуком. С первых мгновений никто не обращал на игру внимания, то ли приняв это за скрип поршней в паровой машине, то ли просто увлекшись алкоголем и компанией знакомых. Но с каждой секундой в пабе становилось тише: стихали разговоры, люди остановили игру в бильярд, пьяные отвлеклись от выпивки, бармен перестал разливать самогон. Все внимание было приковано к молодому парню с обветренным лицом и сажей на руках. И буквально через полминуты не было слышно ничего, кроме звука скрипки.


Он играл с закрытыми глазами, полностью отдав себя игре. Пальцы бегали по струнам, смычок продолжал его руку и издаваемый звук перенес его домой. К родителям и девушке, которую он когда-то, кажется так давно, любил. Воспоминания согревали его намного сильнее, чем жар Генератора согревает Город.


Если бы Павел открыл глаза, то увидел бы толпу людей, которые буквально пожирали его глазами. И молчали. Никто даже не кашлял. Всем своим естеством они впитывали музыку. Кто-то взялся за руки, некоторые обнимались. Многие женщины и мужчины просто плакали, не сумев сдержать эмоций. Мелодия нарастала, становилась напряжённой. Звук был слышен вне здания, и люди, услышав его, вставали, раскрыв рты от удивления, прекращали работать.


Проходивший мимо Капитан, услышав этот удивительный звук, забыл о всех своих заботах, встал рядом со своими людьми в пабе и слушал.


Павел закончил мелодию. Перестал играть. Вокруг стояла мертвая тишина. Открыв глаза, он увидел перед собой всех этих людей и в растерянности слегка поклонился.


Капитан начал хлопать. Его овации подхватили все остальные. На улицы пустынного города рекой вылились аплодисменты.


Аплодисменты, которые его встречали на выступлении в Москве и рядом не стояли по сравнению с тем, как ему аплодировали в Городе.


* * *


Взобравшись на последний ледяной уступ, он хотел было утереть зудящий нос, но тяжёлый мясистый шарф помешал ему. Шерстистая ткань была плотно обёрнута вокруг нижней и верхней части лица. Её концы уходили внутрь, под обременяющую движения куртку.


Резкий морозный воздух пробивался сквозь эту защиту. Резал нос изнутри.


Мужчина обошёлся обычной поправкой шарфа. Уже в который раз.


Он стоял, тяжело дышал, переводил обледеневший дух.


Ветер, комьями мчащийся навстречу путнику, всё норовил сбросить нежданного гостя с вершины. Тот не отступал. Крепко схватился за крюк, воткнутый в ледяной уступ.


Глаза, словно две пылинки, выцеживали местность. Наблюдали.


Что здесь можно наблюдать? Бесконечные пустоши, под которыми подгребена цивилизация. Та цивилизация, которая была у людей раньше:прогресс впереди всего, мысль превыше всего, человек – не животное, человек – это человек, бороздящий и исполосовавший целые леса и моря. Человек, который норовит сунуться в каждую щель.


Люди, вопреки распространённому мнению, не изменились. Изменились щели, которые теперь интересуют людей.


Норовистые девки в борделе смогли бы это объяснить.


Цивилизация теперь у нас другая. Даже топливо для наших машин другое.


Очередной комок ветра, будто заблудившаяся муха, только в десять раз больше, неприятно врезался в лицо. Долго тут не простоишь. Слишком ветрено. Нужно спускаться.


Мужчина рванул с плеча вещмешок. Опустил его у небольшого пригорка, дабы хоть как-то спастись от ветра, и сам сел рядышком. Каждое движение давалось с трудом. Под тяжеленной курткой-шерстянкой(замена дорогостоящему пуховику и неэффективному пальто) несколько слоёв походной одежды, несколько слоёв термобелья. Пошарил в пожитках задубевшими из-за толстых перчаток пальцами, наконец-таки выцедил оттуда нужное. Сухой потрескавшийся пергамент еле развернулся, сулил задрожать всем телом и окоченеть на морозе.


Где здесь охотничьи угодья? Где корабельная застава? Куда идти, чтобы добраться до Города?


Знал ведь Алексеич, что не разберётся он с картой. Что его как маленького за ручку водить нужно. Заплутает в этих снегах без старшей помощи.


Всё равно его отправил к реке. Еле нашёл реку эту. Не нашёл бы – дураком был бы. Нашёл, проведал перевалочный пункт, расспросил подробно куда и как идти. Всё бестолку.


Знал, когда выходил оттуда, что возможно для него это и не перевалочный пункт был уже вовсе, а конечная. Знал, а поделать уже нечего было. Так каждый раз из Города выходишь и в никуда.


Теперь только тыкаться, как потерявшийся щенок, и всё равно шансов ноль.


Пустоши бушевали, дребезжали всем своим телом словно пробудившийся не по своей воле ребёнок. Мужчина, взобравшийся на одну из заснеженных вершин, чтобы наметить себе дальнейший путь, еле-еле держался на этой вершине. Обдуваемый со всех сторон пытался разглядеть хоть что-нибудь.


Нет, не ноль. В Городе дочка. Если сдаться, могут отправить под каблук. Сдаваться нельзя. Нельзя сдаваться. Всё получится. Получится, говорю!


Где там застава? Хотя бы назад вернуться и до неё успеть дойти…


Так, что тут у нас. Крестики, нолики, пунктиром… угу… так… а если… а может вот это…?


Очередной ветряной комок сбил пригорок пушистого снега, хлестанул его по глазам-пылинкам, карта вылетела из рук и тут же испарилась в лоснящейся метели.


Мужчина схватился за крюк, торчащий из-за пояса, ударил в воздух как-то нелепо и натужно. Ещё раз. Ещё.


Из глаз бы брызнули слёзы, если б только они могли успеть брызнуть, а не замерзнуть на ресницах.


Так тебе! Так тебе! Будешь знать! Будешь знать, паскуда. Давай, дави, дави, а я не сдамся. Не сдамся сказал! Сам дорогу найду!


Пустоши услышали его зов. Услышали его вызов. Задребезжал каменистый снег под ногами, раскололся на сотни кусков. Расступилась белая плоть, проглотила внутрь себя сначала вещмешок, погребла под себя полуразвалившийся пригорок, а после и человека, осмелившегося бросить ей вызов.


* * *


– Слышал, че?


– Че?


– А Павлика то на двойное питание посадили. На усиленный паёк.


– Чего? Не понял. Это за какие такие заслуги? – Последнее слово он брезгливо растянул по слогам, особое внимание уделив букве С.


– Да вот, – он воровато оглянулся, затем жадно двинул чашку дальше по раздаточному столу. Совсем немного. Продвинуться сильнее очередь не позволяла. Его собеседник последовал его примеру. Мужчина продолжил. – Да вот, лично Капитан назначил. Говорит, мол, нечего нам забывать о высоком. Об искусстве. Нужно держаться не только за жизнь, но и за душу, мол, свою. Хах, так и сказал, слышь? Ну, придумал это, конечно, не он. Я так думаю. Снова Фёдора Абросимовича посетило вдохновение.


– А Паша то тут при чем?


– В смысле? А-а, тебя ж тогда на круглосутку поставили. Тебя с нами не было. А на площадь с утра за новостями ты не ходишь, – он недовольно цокнул языком.


– Слушай, не напоминай. У меня вообще вчера снова с желудком плохо стало, руки отниматься начали, я хотел отпроситься. Угу. Отпросишься тут. Впаяли двадцать четыре в копеечку. Причина как всегда одна. План превыше всего, товарищи! – Он показательно вздернул руку вверх на манер любимого Капитанского движения. Никто в очереди на него не повернулся. – А про площадь… да плевал я на эту площадь и на эти новости. На площадь ходят ток чтоб с генератором рядом постоять. С махиной этой. А новости я и так все узнаю. От тебя или от других.


– Ага. Узнаешь. А вот про Пашу не знаешь. Ну, он у нас теперь вроде особую должность занимает. Знаешь, есть рабочие, это наши мужики, есть инженеры, вот эти все додики в очках, есть патрульные, караульные и прочие ребятки Капитана. А есть Паша. Он теперь будет в пабе сидеть играть на скрипочке своей. Хотя она даже не его. И за это будет усилку получать. То бишь, мясо. – Двинулся вперёд, воровато оглянулся, осклабился. – Сломать бы ему эту скрипочку идиотскую… Мда-а… Когда нас и наш труд начнут ценить по достоинству? Ну когда?


Недовольные и рваные слова, как слова многих других, здесь были заглушены общим гулом. Словечки коснулись пяткой этой мути, подумали, что холодно, а уже поздно:сколько слов не бросай, все утонут.


Очередь текла замёрзшим ручейком вдоль раздаточных окон, где дети-поварята, закутанные во что попало, наливали им пустую похлёбку. Пустую, потому что в неё добавляли древесные опилки. Растений из теплиц в ней почти не было, мяса уж тем более. Приходилось добавлять хоть что-то. Содержимое большого клепанного котла, откуда и разливали эту жижу, мало отличалось от простой водицы. Но жижа была горячей. А значит, как минимум, согревала. Такую похлёбку называли пустышкой. А если в пустышку добавляли чуть-чуть мяса, принесённого с пустошей охотниками, то усилкой. То есть усиленным пайком.


Люди, с огранёнными как гранит скулами, пришедшие с улицы, закутанные в ещё большее количество одёжек чем детки-поварята, были каплями в этой очереди-ручье. Теснились к друг дружке поближе, не стесняясь напирать на впереди идущих, не стесняясь отнимать друг у друга тепло, паром выдыхаемое изо рта.


Вдоль очереди прохаживался человек в легкой куртке и кожаной кепке, сползающей на затылок. Уши, точно кроличьи, выбивались из под кепки. За поясом у него поплясывала окрашенная в чёрный дубинка. Будто живая, она отбивала ритм под стать его ходьбы. Исхудавшие доски нервно потрескивали под тяжестью его чёрных сапожищ.


Помещение было высечено ровными бороздами столов и стульев. Прижатые почти вплотную, они заставляли людей упираться друг в друга спинами, локтями, лбами. Люди, нависшие над этими самыми столами, сутулились, съеживались, дабы суметь поместиться, суетливо хлебали свои спасительные похлёбки.


Для них всё было просто:


Либо возмущаешься, либо ешь. Сделать и то, и это не успеваешь – до начала следующей смены отводились считанные минуты. Поэтому все молча ели. Набирались сил, чтобы вновь и вновь отдавать их Городу. Отдавать за право пользоваться теплом генератора, за эту пустую похлёбку с древесными опилками.


Люди, ещё не усевшиеся за столы, роптали, желали получить свой законный обед, тянули и толкали в детские лица свои уже изрядно полинявшие талоны.


Гурманы вылавливали щепки из супа, совали в карман. А после доедали на рабочем месте.


Дети-поварята бегали по кухне, черпали похлёбку из огромного котла и разливали в чашки, следуя инструкциям заправляющего – тринадцатилетнего Максима – самого старшего на кухне, который руководил всей этой гурьбой. Если что-то пойдёт не так, кто-то не будет накормлен, в первую очередь по шапке получит он. А уже от него передастся его маленьким рабочим.


Человек в кожаной кепи и легкой куртке прохаживался вдоль очереди-ручейка, вглядывался в чумазые острые лица рабочих.


В уголке, за рядами столов, стояла компания таких же легко одетых и сноровистых парней-мужиков. У каждого на поясе угрожающе скалилась такая же дубинка. Спала. Пока.


У одного из парней-мужиков на груди восседал небольшой, но тяжёленький металлический свисток.


Патрульные переговаривались меж собой, не спуская глаз с рабочих, следили за теми, кто открывал рот и следили за тем, что выходило из их рта. Чаще всего это были случайно застрявшие в зубах щепки.


Но вот стол, только что освободившийся, заняла кучка из шести человек. Двое из которых были теми самыми двумя переговаривающимися между собой мужиками. Один из них носил зеленоватую кепи и имел почти беззубый пот. Они вперились в стол корпусами, вонзили в него свои локти, принялись хлебать свои пустышки. Тому, кто рассказывал про Павла и у которого была зеленоватая кепи, ложки не хватило. Он был крайне не доволен этим фактом, а потому похлебал-похлебал из чашки почти беззубым ртом, пролил половину мимо, распрямился и начал:


– Вот гады, а, вот гады. А мне даже ложки не дали. Вот гады то какие. Следить надо строже за поварятами этими. Хватают там че хотят, а. И сытые небось, сначала себе пузо набьют, потом нам.


– Ты на детей не наговаривай, – нахмурился рядом сидящий мужичина. – Пусть лучше тут сидят, а не как я, к примеру, два через два за стену выхожу.


– А ты для кого выходишь, герой? – Ехидничал владелец почти беззубого безгубого рта. – Для детей? Для нас? Ты вон для кого, вон для тех ты выходишь. Видишь, стоят с дубинками. Зверьё. Чудища. Ироды. Крутят кого попало. Вот они мяса обжираются. Капитан говорил…


– Заткнись, замолчи… – хрипло бросил кто-то из этой шестёрки.


Слово «Капитан» для патрульных сработало как карт-бланш. Оно было официально занесено в реестр слов, которые не должны были употреблять люди. А если и употребляли, то лишь во всеуслышанье и только с положительной стороны.


Молодняк, мясом отъевшийся, рванул к столу кучкой. Похватался за дубинки. Человек со свистком, приближаясь к столу первым, вроде пешком, а вроде мчащийся как рысь, отдал какую-то команду рукой своим парням.


Одетые в чёрные куртки они молча повыбивали чашки из рук всех сидящих за столом. Те стукнулись об стол, рухнули кучкой на пол. Похлёбка тонкими струйками растекалась под ногами, смешиваясь с грязью, проникала в древесные поры.


«Э, че делаете!» – успел возмутиться один из шестерых, тот, что не получил ложки, и тут же получил по своему почти беззубому рту толстой дубиной. Губы, будто слива, лопнули. Во рту у него кувыркались осколки двух передних зубов.


«Фы фо телаите, иоды…»


Чёрный – главный со свистком – свистнул Максиму – заправляющему этой столовой – показал ему жест рукой, будто бы загребая к себе волны воздуха. Тот уже через секунду был у стола, ползая на корточках и собирая выбитые у обедающих из рук чашки.


Человек-свисток монотонно забасил:


– Капитан слышал как кто-то из вас порочил его честь! Он не будет разбираться кто это сделал! Все вы лишены обеда и ужина! О вас будет доложено в глав.департамент! Отправляйтесь на свои рабочие места! Немедленно!


Шестерым был вынесен приговор. Никто из них не смел ослушаться.


Зачинщика провокационного разговора не стали останавливать. Не стали тратить на него силы. Наоборот. Дали подняться и отправили в хвост к остальной компании. Они знали, что самосуд голодных людей страшнее самосуда сытых.


Впереди шедший распахнул дверь. Морозный воздух пахнул шестерым изгнанникам в лицо, заструился внутрь холодный-холодный ветер. Под общее недовольство всех обедающих они поспешили удалиться и закрыть дверь столовой.


Как только это произошло, за дверью послышались удары, хлопки и стуки. Избивали беззубого, лишившего их обеда. Избивали и вымещали на нём всю свою злобу.


– Эй, эй, что вы делаете? Вы что делаете, мужики? – Послышался приглушённый молодой голос. – Мужики, хорош. Хорош, я говорю. Нет, я не вступаюсь, просто не нужно его до полусмерти избивать. Остановитесь. Нет, нет, я его не знаю. Боже мой, да что вы делаете?! Эй, ты ему сейчас череп сломаешь. Стойте! Стойте! Вот, возьмите. Возьмите и убирайтесь. Оставьте его в покое.


Тишина. Звук уходящих вдаль шагов.


Молодой голос приободрял покалеченного. Помогал ему подняться. Что-то спрашивал.


Принял благодарности в свою сторону. Ещё принял. Попрощался.


Рабочие затихли, словно ночной пруд. Не стало видно лиц, не стало слышно людских голосов. Все смешались, вперили свои глаза в дверной проём. Тишиной сменился общий гул.


Дверь распахнулась. Морозный воздух порывами ворвался внутрь. Неприятно жёг нос и щеки.


В дверях стоял Павел. Скрипач.


– Я присяду? – поинтересовался у маленькой девочки музыкант.


Столовая обмелела, будто волны сошли с берегов, смены уже давно начались, охраны поубавилось. Да и те, что остались, знали:


Павел – это человек неприкасаемый. Если тронут его, с ними и пострашнее будет. Поэтому он и садился туда, куда хотел, например, к маленькой, с виду потерявшейся девочке. И говорил то, что хотел, да и ел всегда усилку. Шёл вровень с патрульными. Порой даже выше.


– Не занято? – повторил Паша, пытаясь как-бы сковырнуть ракушку, в которую закуталась девочка. Усаживался рядом.


Музыкант был одет чересчур красиво для Города. Даже слишком. На голове особого вида кепи, которую в помещении он всегда снимал, вот, например, как сейчас. Серое, вычищенное пальто. Под ним всего пара свитеров. Брюки, было видно, изначально имели чёрный окрас, но, будучи подвержены старению, выцвели. Стали такого же цвета, как и пальто. И ботинки. Далеко немногие позволяли носить себе настолько непрактичную одежду.


Девочка, как и все дети, была насильно укутана в несколько слоёв. Вся ребятня в Городе была похожа на маленькие луковицы с окошком, из-за которого выглядывало милое розоватое личико. Этот ребёнок, будучи явно лишенным родительского контроля, позволял себе надевать чуть меньше одежды, а потому был чуть более свободен в движениях.


Не отрываясь музыкант смотрел на неё. Скользил взглядом по её юному лицу.


Девчонка сопела всё сильнее и сильнее, хмурилась, пыталась не замечать гостя, уклоняться от его проникающего взгляда.


Не получилось.


– Ты отдал им свои талоны? – Вдруг спросила она, видимо, не вытерпев давящую обстановку.


– Отдал. А как ты догадалась?


– У тебя нет чашки. Значит нет еды. Нет талонов.


– Сообразительная, – подмигнул ей музыкант. Она жеста не оценила. Отвела взгляд.


Они молчали.


Тринадцатилетний Максим отдал какие-то приказы поварятам на кухне, после чего вышел в зал и стал прибираться.


Девочка бросила на него неловкий, слишком долгий взгляд. Затем она поймала себя на этом и, казалось, на её щеках появился еле-еле заметный румянец. А может так только показалось?


– Зачем ты здесь сидишь? – Вновь спросила девочка, чтобы разрядить обстановку.


– Хочу и сижу, – показательно лениво отвечал музыкант.


– А зачем ещё приходить в столовую, если не для того, чтобы поесть? – Продолжала спрашивать девочка, заполняя тишину и разглядывая потолок.


– Поболтать. Поговорить, например. Вот как мы сейчас с тобой разговариваем. А тебе что, не нравится?


– Здесь так не принято. Я не хочу разговаривать. К нам могут подойти те в чёрном, – она удержалась от того, чтоб тыкнуть в них пальцем.


– Ха, боишься?


– Нет.


– Да ну, боишься. Я тоже, честно, боюсь. А кто не боится – тот дурак. Не переживай, не подойдут.


– Вряд-ли.


Ракушка была вскрыта, но, как и её наряд, она имела несколько слоёв.


– Слушай, – сказал музыкант. – А почему ты одна? И почему ты в этом корпусе? Почему не в детской столовой?


– А почему ты не в столовой для таких как ты? – Резанула она.


– А для таких как я столовых нету. Я хожу туда, куда захочу. Во как.


Максим начал убираться за соседним столом. Его сутулой спины всё чаще касались взгляды девочки.


И снова она заговорила, только чуть тише:


– Откуда у тебя столько талонов?


– Интересно? – Паша улыбнулся.


– Я тоже так хочу. Откуда?


– Дал личный концерт Капитану, – двое стражников рванулись взглядами к их столу, стали наблюдать. Девочка поёжилась. Скрипач продолжил. – Он наградил меня гроздью талонов на усиленные пайки. Я решил сберечь, вдруг пригодятся. Пригодились.


– Не пригодились, – ответила она.


Помолчали.


– Что значит «дал личный концерт»?


– Сыграл лично для нашего многоуважаемого Капитана, – он полуобернулся и подмигнул парням в чёрном. Обернулся обратно. – Хотя, знаешь, сыграть две-три стандартные мелодии – это и рядом не стоит в сравнении с тем, какие концерты я давал в Москве.


– Ты жил в Москве?


– Не-а. Ездил туда с бабушкой. Жил чуть подальше.


– А что с ней стало?


– Не знаю.


– А что стало с твоими родителями?


– А что стало с твоими? – Он попытался вернуть инициативу беседы.


– Сначала ты.


– Ладно, – Павел принял правила игры. – Вся моя семья вместе со мной эвакуировалась на одном из кораблей. На вот этих новых на пару, ты поняла. Это были одни из последних кораблей и мы тогда еле-еле успели в Архангельск на его отбытие. Но… так уж получилось, что мы разъединились. Не знаю где они сейчас и… живы ли вообще, больше я их не видел, – он глянул куда-то в сторону, не показывал лица пару секунд и вновь обернулся к девочке. – Твоя очередь.


– Мама умерла от пневмонии. Недавно. А папа… он выходит за стену. В разведгруппе номер два; Алексеевская.


– Ага. Поэтому ты сняла с себя пару свитеров и поэтому же ходишь где попало? Потому что твой отец сейчас за стеной?


– Не поэтому.


Половицы жалостно поскрипывали под ногами тех, кто уже отобедал и отправлялся по своим делам. Дверь открывалась и закрывалась всё реже. Температура в столовой почти устаканилась.


– Не поэтому, – она повторила. – Я больная. Я всё равно скоро умру. Так врачиха другой врачихе сказала, а я слышала.


Павел не в первый раз сталкивался с подобной ситуацией. Когда человек опускает руки, тем более человек маленький, ему как можно скорее их нужно поднять. Люди недооценивают силу духа, а зря. Вера в себя и в людей вокруг творит чудеса. Она может проделать невообразимые вещи. Будто собака, никогда до этого не тренировавшаяся, с первой же попытки крутанёт сальто. Чудо, сравнимое с дождём, последний из которых шёл, наверное, лет так пять назад.


Паша хотел было приободрить девочку, уже открыл рот и набрал полные лёгкие воздуха, но вдруг она спросила:


– Куда попадают люди когда умирают? Нет, я говорю не про тела, которые сваливают за одной из стен в большую яму или отвозят на чернуху. Я спрашиваю куда уходит его… душа.


Музыкант решил, что ещё успеет приободрить девчонку, а пока не будет столь навязчивым и ответит на её вопросы. Он переплел пальцы рук, подпер ими грудь, выдохнул и сказал:


– Ну как же куда? В рай.


– А там тепло?


– Там очень тепло. Так тепло, что можно даже без одежды ходить. Голым.


– Врёшь.


– Не вру. Это правда.


– А сколько там дают талонов?


– Сколько захочешь, столько и дадут.


– Неправда. Не может быть, – вспылила девочка, завидуя всем тем, кто живёт в раю.


– Ещё как может. Там всегда светит солнце, очень тепло, еды полно, – он вздохнул. – Там все счастливы, – выдохнул.


Она отвела взгляд куда-то влево, даже не в сторону Максима, но на этот раз не из-за стеснения, а поддавшись размышлению и собственным раздумьям.


– А почему тогда нам всем не умереть и не отправиться в рай? Если там так хорошо… – Наконец спросила она.


– Ну, это неправильно. Так нельзя. Сначала нужно прожить свою жизнь полностью и умереть уготованной тебе участью. А потом рай. Вот так вот.


– А зачем это?


– Так надо. Я сам точно в этом не разбираюсь, так что лучше спроси у отца. Он старше меня и, скорее всего, больше знает об этом.


– Он может не вернуться. Я не знаю увижу ли я его ещё… – её глаза пересохли, как пересыхает скалистый берег перед тем, как об его рифы разобьётся волна.


– Встретишься, встретишься. Ещё как встретишься. Он обязательно вернётся. Не может же он оставить свою дочку на произвол судьбы? Я бы такую дочурку ни за что не оставил! Вернётся!


Павел старался приободрить её. Проникал лучом надежды в маленькое сердечко и жёг чужую тоску.


Дверь неожиданно и широко распахнулась. Скрипач обернулся, чтобы разглядеть гостя, но с первого раза не получилось. Человек был одет в белое. Силуэт был смазан задним фоном в виде заснеженной улицы. Ветер остро подул внутрь, напёр на дверь, не давая закрыть её. Павел нырнул взглядом в дверной проём, различил в белом силуэте женские черты.


Двое мужиков в чёрном подоспели на помощь даме, напёрли на дверь, побадались с ветром чуток и захлопнули её. Отряхнулись, вернулись в свой уголок. Женщина принялась бегло рыскать глазами меж рядов столов и стульев.


Паша краем глаза заметил какое-то движение сбоку от себя. Это девочка пряталась под стол.


Парень нырнул вслед за ней, схватил её за локоть.


– Ты что, негодница, сбежала из лазарета? Так и знал! Сама ведь сказала, что болеешь.


– Не сбегала я! – Зашикала она на него в ответ, прикладывая указательный пальчик к своим маленьким губам.


– А кого тогда ищет медсестра?


– Не знаю. Не меня!


– А что ж ты тогда под стол лезешь?


– Хочу и лезу. Твоё какое дело?


Павел схватился за неё покрепче, выдернул силой из под стола и закричал уже было собиравшейся уходить девушке:


– Она здесь! Вот она!


Девчонка завертелась ужом в его руках, закрутилась волчком, норовила вот-вот выскочить.


Врачиха вовремя подоспела и схватила больную пациентку стальной хваткой. Держала за рукав и отчитывала.


– Что ж ты делаешь а, зараза такая? Куда ушла без спросу? Ну я тебе всыплю!


Обернулась на мгновение к музыканту и затараторила:


– Ох, спасибо вам, молодой человек, спасибо. Сбежала от нас, представляете. Сейчас обратно поведу. Ох и нагоняй мне будет, но… если бы вы не помогли мне с ней, то ещё бы больше дали. Ребёнок того и гляди с ног свалится.


– А я говорила, что я умираю! – Завопила девчонка. Медсестра пшикнула на неё и перекрестилась.


– Рад помочь, – музыкант доброжелательно улыбнулся девушке, подтягивая уголки губ. – Не возражаете, если я с вами пойду? Я, можно сказать, друг её.


– А работа?


– Рабочие часы позволяют. Можно я с ней буду?


– Нет! – Пищала фольцетом девчонка. – Нельзя! Предателям нельзя!


– Можно, можно. Пойдёмте скорее только, молодой человек.


* * *


Сотни пудов пушистого снега обрушились с вершины и скатились к её подножию. Человек внутри этой ледяной тюрьмы не мог двигаться, не мог думать, не мог дышать. Его конечности сковал снег, а разум сковал страх. Он не мог определить где вверх, а где низ. Он не мог понять в какую сторону копать путь на свободу.


Адреналин, а может давление, всё ещё било его по вискам. В глазах стреляло:то темнело, то светлело.


Мужчина ничего не слышал кроме стука своего сердца. Тук-тук. Тук-тук.


Вдруг он услышал своё дыхание. Тяжёлое, но напористое, будто грудь придавила наковальня. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Холодные, а от того едкие, мелкие крохи снега щипали нос изнутри.


Наконец-то к нему начало возвращаться чувство боли и чувство ощущения пространства.


Очнувшись, оглушительно пробудившись от нечто похожего на сон, он явно определил, что не находится вниз головой. Его придавливало куда-то в бок, но никак не к голове или к ногам.


Участник экспедиции задёргал руками и ногами, попытался отбить себе побольше воздуха.


Но что-то сверху по прежнему давило на него:то ли один большой кусок твёрдого снега, то ли целая груда таких кусков.


С одной из рук слетела перчатка. Это он заметил только сейчас. В этот же момент решил прислушаться к своему телу и обнаружил, что немало снега засыпалась внутрь под одежду. Благо слоёв было много и к самой коже ничего не пристало.


Страх и полученный от страха туман в голове развеивался, сходил на нет, убывал.


Человек начал чувствовать боль, стук сердца в ушах стал намного тише, а вот звук выдыхаемого им воздуха заполонил всю отведённую для него полость, выемку, которую он сам же сейчас и расчистил.


Будучи погребённым заживо, он от страха забыл экономить воздух, тяжело дышал. От этого у него совсем скоро начались головные боли.


Голыми пальцами он впивался в отвердевший снег, царапал его, смахивал его другой рукой и вдавливал в стены. Некоторое время мужчина ещё боролся:продолжал по-немного подкапывать снег в ту сторону, где предположительно была свобода. Но вскоре силы его покинули.


Он перевернулся на спину настолько, насколько ему позволяла эта тесная выемка, упёрся ногой в образовавшуюся от его царапаний щель, стал пинать её. Снег скатывался по небольшому склону и неприятно царапал лицо, но мужчина продолжал действо.


Вскоре сил не осталось даже на это. Хотелось лечь и отдохнуть. Хотя бы пару минуточек. Но сдаваться было нельзя. Голова болела всё сильнее.


Он стал менять очерёдности ударов, бил то левой, то правой ногой. Но это почти не помогало восстановить силы, они всё равно убывали.


Мужчина решил сделать перерыв и прислушаться к себе. В глазах мутнело, голова раскалывалась. Было ощущение, будто осиновый кол вбивают в самую сердцевину черепа, прямо в лоб.


Он запаниковал, снова заворочался, стал пытаться пробиться в других направлениях. Там, где ещё было помягче. Бил, царапал, глотал снежную пыль.


Вдруг рука, та, что была без перчатки, остекленевшая и окаменевшая, нащупала что-то. Понять что это было затвердевшими от сосущего холода пальцами было невозможно. Но это было однозначно тверже даже самого спрессованного снега.


В надежде увидеть что-то кроме окутавшего его белого полотна, он вонзил руку в снежную прореху, схватился за неизвестное настолько крепко, насколько мог, потянул на себя, упершись ногами в выступ.


Снег поддался, что-то брякнулось рядом с ним, а рука совсем перестала подавать признаки жизни. Он бегло распахнул случайную пуговицу и сунул её внутрь с намерением больше не доставать и не использовать, пока не окажется в тепле.


Глянул туда, куда предположительно должен был упасть предмет. Увидел его, это был крюк. Крюк, который он использовал не в первый и, как он сам для себя решил, не в последний раз.


Мужик схватился за рукоятку ещё работоспособной рукой, принял положение поудобнее, начал стегать окаменевший снег точно кнутом. Резал и долбил по нему металлическим остриём. Вонзал и выковыривал куски затвердевшего снега.


Внезапно в образовавшейся прорехе почудился луч света, проблеск. Снег в том месте, где он орудовал крюком, стал становиться светлее. И чем дальше он прокапывал это нору, тем отчётливее был виден свет.


Мужчина подтянулся на локте к заветному выходу, подгрёб под себя ошмётки снега, снова задолбил крюком. Вот она, свобода. Совсем рядом. Ещё чуть-чуть и появится шанс вновь увидеть глаза своей дочери.


Громадный снежный ком под которым он копал не выдержал, лишившись всех опор, обрушился на него всем своим весом.


Он почувствовал как что-то хрустнуло в груди и неприятно отдалось онемением по всему телу.


Мягкий горячий снег нырнул ему в лицо, перекрыв все дыхательные пути.


Из последних сил он закричал слова о спасении и утонул в снегу.


* * *


Он потрепал её по мелким вьющимся волосам, аккуратно завёл один из непослушных локонов за ушко.


В лазарете было настолько тепло, что можно было даже снять верхнюю одежду. Что, собственно, Павел и сделал.


Внутренний же его гардероб ничем не отличался от внешнего, был таким же вычурным:простенький свитер и рубашка, воротник которой выглядывал из под него.


Мужики, проходя мимо, сухо плевали.


Девушки оборачивались по-несколько раз.


Но всё внимание самого Павла было устремлено на эту маленькую девочку. Правда ли она доживала свои последние дни, дожёвывала жизненные крохи?


Она всё ещё дулась, сопела.


Музыкант пару раз ловил себя на мысли о том, что сейчас самое время её приободрить. Или самое время оправдаться за свой поступок. Но пока лишь только кидал на неё беглые взгляды.


Огонь в её глазах пропал как только она попала сюда. Это место напомнило ей о её неминуемой судьбе. И уже ничто не могло развеять эти отголоски скорого будущего.


Глаза пожухли, как гниют осенние листья. Под глазами внезапно всплыли синие круги, которых не было или которые не виднелись тогда, в столовой.


Паша ещё раз потрепал её за волосы, коснулся тыльной стороной ладони её лба.


Горячий.


Как и минуту назад. Как и две минуты. Ничего не изменилось. Горячий настолько, что можно обжечься.


Чем она больна? А разве важно? Одной из миллиона простуд, которые готовы в любой момент накинуться на каждого жителя Города.


Что острее кинжала, вонзается глубже ножа, а подкрадывается незаметнее кошки? Болезнь. В любую минуту готовая сразить и поставить тебя на колени.


Люди, долгое время голодавшие, исхудавшие, в вечном холоде, потеряли всякую защиту. В какой-то момент Город просто перестал считать больных. Проще было начать считать тех, кто ещё ничем не болеет. Но их количество вскоре приблизилось к нулю. Если взять любого прохожего и обследовать его, можно выявить ни одно заболевание. И это будет не только простуда.


– Ничего плохого в том, что я умираю, – внезапно сказала девочка. – Это даже хорошо. Скоро увижусь с мамой, а может уже и с папой, – она посмотрела куда-то вверх. Она плакала.


Павел не стал ничего говорить, молча провёл ладонью по её лицу, убирая слёзы.


Люди, россыпью разбросанные вокруг на своих койках, чихали, кашляли, стонали. Хотя кто-то курил.


Большинство кроватей были двухъярусные, прижимались вплотную. Любой лазарет и любой санитарный пункт ломился изнутри. «Просто» больных от работы уже давно перестали освобождать. Теперь отправляют только тех, кто болеет и бороться с этим уже не может. Но и таких достаточно. Эта девочка явно из их числа.


Немного поплакав, она вобрала в себя слёзы, проглотила комок в горле и тяжело, прерывисто выдохнула. С каждым её вздохом и выдохом она слабела. Из неё выходила жизнь прямо на глазах.


Вдруг она начала дышать совсем-совсем прерывисто и из последних сил обратилась к музыканту:


– А рай точно есть?


– Точно. Есть, – сказал он.


Медсестра, до этого всё время находившаяся рядом, обхаживающая пациентов, закончила с одним из них и ринулась к койке, у которой сидел Павел.


Она потрогала лоб девочки, обожглась, но иначе, будто не от тепла, а от холода, пощупала что-то.


В конце помещения раздался голос, кто-то звал её.


Девушка наклонилась к музыканту и прошептала:


– Кажется, всё. Отнесите её к главному врачу, пусть посмотрит и скажет, что делать. Мне нужно бежать.


Его губы задрожали.


Её снова позвали и она ринулась на голос.


Павел продолжал держать руку девочки, а та уже не плакала. Склонилась как-то неестественно на бок и последние слёзки стекали по щеке, окропляя белую ткань.


Внутри у Паши всё затихло, спряталось, съежилось, потяжелело вдруг внезапно. Так же как тогда, когда он вспоминает о родителях.


Он осторожно выпустил её пальцы из своей руки, взялся за край одеяла и сдёрнул его.


Девочка, до этого момента прятавшаяся за белёсой тканью, теперь обнажила своё тело.


Кожа, стягивающая кости. Кости, впивавшиеся в койку. Будто на кровати лежала не девочка, не человек, а груда палок, потускневшее и рассыпавшийся отголосок человека.


И другая рука, за которую Павел не держал её. На другой руке неестественно скручено-сжатые в агонии тонкие пальцы.


Он, боясь прикоснуться к ней так, что её тело рассыпется, протянул к ней руки. Собрал груду костей и прижал к себе как нечто сокровенное и дорогое.


Паша шёл вдоль коек, огибал одну за другой, пробирался сквозь стальнопрутный лабиринт белых кроватей, время от времени утыкаясь в тупики.


Он шёл молча. По его щекам катились слёзы.


Никто на него не бросил даже беглого взгляда.


Наконец-то он вынырнул из этого переплетения, врезался в стол, за которым сидела женщина. Главный врач.


Он позвал её тихонько, та обернулась, тоже бегло, как и все, почти не глядя, посмотрела в его сторону.


– А, эту? Направо.


И дальше уткнулась в какие-то бумаги.


А он стоял и ждал, когда она осмотрит её. Скажет что-нибудь. Выпишет есть побольше супа, поменьше выходить на улицу или вообще не выходить, а главное, выздоравливать.


Но врачиха молчала.


Черкнувши ещё пару строчек на своих бумагах, она будто заразилась мыслями Павла, услышала звон в его черепе, снова оторвалась от своих дел. Осмотрела чуть внимательнее его и эту груду костей, которая лишь отдалённо напоминала ребёнка. И сказала:


– Ну, что смотришь своими мокрыми глазами? Смерть. Труп. Причина:истощение. Направо.


У Павла внутри всё ещё сильнее потяжелело. Скрутилось что-то тигровым питоном и тоненько пожирало само себя.


Он повернулся и пошёл направо. Там лежало несколько тел. Просто лежало, сложенные друг к дружке.


Паша знал как это происходит и знал как обращаются с людьми после их смерти. Знал, что их вот так вот складывают весь день, а вечером отвозят в тележке хоронить.


Но сам лично никогда этого не видел и видеть не хотел. Больно было как-то смириться с этим. А ещё больнее было в этом участвовать.


Он уложил её аккуратно рядом с остальными, посмотрел на неё ещё немного.


– Надеюсь, ты сейчас в раю, – бросил он ей и направился к выходу.


На улице Павел упал на колени и разрыдался.


* * *


Город.


Маленький оплот всего человечества. От семи миллиардов остались лишь жалкие крохи. Всего несколько тысяч жизней, и тем суждено умереть холодной смертью.


Когда мир сковала пурга, люди покинули свои прежде уютные дома. Покинули города. Оставили всё то, что возводили и оберегали веками.


Холод отвоевал и отнял у них всё.


Почти всё.


Они двинулись на север, чтобы найти то, что могло спасти их. Что могло дать им надежду пережить очередную аномальную бурю. Пережить нескончаемую и нещадную зиму. И они нашли.


Генератор под номером шестьдесят семь. Это число инженеры обнаружили после на одной из главенствующих деталей.


Вокруг генератора был построен Город.


Последний оплот человечества. Последний шанс сразиться с холодом.


* * *


Из окутавшего его сознание омута начали выплывать обрывки реальности. Они шли беспорядочно и сплетались с галлюцинациями.


Вдруг мужчина ощутил какую-то встряску. Ещё одну. И ещё. Это были шлепки. Шлепки по его лицу. Кто-то приводил его в чувство.


И каждая такая пощёчина выбивала из него как из ныряльщика воздух. Не было сил прятаться в этом омуте, нужно было выныривать.


И он вынырнул. Открыл глаза.


Его, лежачего и распростертого на снежной глади, окружало несколько фигур. Трое человек, укутанных не менее плотно чем он, со снаряжением, уровень которого превосходил уровень его снаряжения в разы.


Они вытащили его из-под снега, чудом оказавшись рядом и услышав его крик о помощи.


Один из них, судя по всему главный в отряде, протянул руку. Бросил сквозь ехидную улыбку:


– Везунчик.


Глава 2 | Фамилии

Архангельск

Температура 0° по Цельсию


– Паспорта?


– Взял.


– Деньги?


– Взял.


– Билеты?


– Да взял, взял.


– В каком отделе?


– Ну… а-а-а…


– Ага, а говоришь «взял». Куда бы мы щас уплыли без билетов? Вот они, на полке, балбес, – он отвесил сочный подзатыльник сыну.


– Гриша-а! – Протянул женский голос последнюю гласную букву.


– Ой, дорогая, ты уже вернулась?


– А я и не собиралась в туалете пять часов сидеть, – она фыркнула. – Это так, к твоему сведению.


– Ах да, прости. Просто обычно ты именно столько и сидишь. Но, изволь извинить за преждевременные выводы, в этот раз ты превзошла саму себя:сидела на толчке все десять часов.


– Так, послушай-ка меня…


– Хватит! – Они оба замерли и устремили на него свои удивленные взоры. – Пожалуйста! Перестаньте оба. Нам нужно уходить.


– Паша прав, – цокнув язычком, заговорила его мать. – Вы все вещи собрали, мальчики? Десяти часов хватило?


– Хватило, – на улыбку жены он ответил фирменной ухмылкой.


Заключив временное и весьма шаткое перемирие, они вдвоём похватали несколько сумок, в которых покоились их пожитки, и вышли в коридор.


Павел, разминувшись с ними, дал им пару секунд на то чтоб пошептаться. Опять мама отчитывала папу за рукоприкладство. Говорила ему что-то вроде:


– Не бей его по голове. Это вредно для ребёнка!


А он ей отвечал:


– Чего? Какой ещё ребёнок? Детина вон какая!


– Он музыкант! – Приглушённым шёпотом крикнет она. – Нельзя его по голове. Если так сильно хочется, то себе по башке дай. Может поймёшь…


– А может тебе?


Павел вышел в коридор и присоединился к этой парочке, прервав их разговор и, скорее всего, очередную их драку. В руках у него был увесистый чемодан с основной кучей вещей, а также самыми необходимыми:паспорта, деньги, билеты.


Его мама бросила резкий точно лезвие взгляд на мужа. Возьми, мол, у ребёнка чемодан.


Отцовский взгляд стал твёрдым как скала. Не буду, мол, сам справится.


В этот раз камень победил ножницы. Впрочем как и всегда.


Паша бросил беглый взгляд на комнату. Никаких тёплых чувств он к ней возыметь не успел, это был самый обычный из самых обычных гостиничный номер. С цифрами два и четыре на двери.


К тому же уже третий по счёту, в котором Паша вместе с семьей останавливался.


Те же шторы, те же кровати, тот же вечно пыльный, грязный пол.


«Чем больше номеров я пробую на вкус, тем они становятся всё скучнее и скучнее», – думал Павел.


Но следующий номер обещает быть особенным. Наверняка не удобным, но особенным. Ведь это будет каюта громадного дредноута, корабля, двигатель которого основан на новейшем механизме – паровом ядре.


Парень освободил одну руку и захлопнул дверь, нырнул ключом в замочную скважину и дважды повернул.


С родителями он снова разминулся:их голоса отдалялись, они ворковали уже довольно спокойно и о чем-то своём, снова заставляя сына плестись за ними хвостом.


Вдруг его мама пронзительно закричала. Бросившись наутёк от неизвестной опасности она лбом чуть не продырявила дыру у отца вместо носа.


– Катя, ёб…!


Паша ринулся на помощь, схватился за подаренный ему дедом револьвер и направил его в ту сторону, где предположительно затаился враг.


Но ничего кроме шипящего и фыркающего паром обогревателя там не было.


– Никак не могу привыкнуть к этим штуковинам! – Катерина досадно возгласила, словно ободрала колено. Только затем она увидела кровь, ручейком бегущую из носа своего мужа.


Он ловко и будто бы из неоткуда выхватил серенький платочек, которым тут же припал к лицу. Ткань на глазах начала багроветь.


– Штуковина, милая, – это то, что у тебя вместо мозга. А это, мать его так-растак, стационарная паровая установка номер 203 для обогрева большой площади помещения, устройство то бишь, без которого ты бы тут на говно изошла от холода. Ясно? И, – приходя в себя от злости он добавил. – Довожу до твоего сведения:скоро ни тебе, ни мне, ни ему привыкать уже будет не к чему.


– Гриша-а!


– Да мы бы лучше вообще сидели дома и никуда не ехали, черт бы вас побрал.


– Так и оставался бы! Так и оставался бы в своём болоте!


– Болото, дорогая, – это то, откуда я тебя вытащил, когда в жены взял. И вообще, на чьи деньги эти билеты куплены? На чьи, я тебя спрашиваю?! Так, кстати, – он полуобернулся к сыну. – Ты билеты то взял, балбес?


– Взял! – Рявкнул Паша и силой загнал обоих внутрь, дабы остановить этот балаган.


Двери захлопнулись.


Прежде чем он понял какую ошибку совершил, стационарная паровая установка под номером 203 успела издать очередной протяжный вздох и выдох, сопровождаемый клубами грузного пара.


Лифт ещё не дёрнулся, но он уже услышал первые отголоски намечающейся драки.


Часы над головой неприятно цокнули, оповещая, давай, мол, беги.


И он побежал.


Схватив большущий чемодан в обе руки и прижав его у груди, словно последний чемодан на этой земле, Паша ринулся вниз по лестнице.


Он утыкался то в один пролёт, то в другой, ловко уклонялся от стен и бежал дальше. Чечёткой оттарабанивал ритм по потрескавшимся ступенькам.


Музыкант шёл вровень с механизмом, ничуть в скорости ему не уступая. Это дало ему полную слышимость того, что происходило внутри кабины. А то, что он слышал, дало ему ещё больше сил оказаться внизу как можно скорее, дабы остановить этих двоих при первой же возможности.


Лифт стучал и грохотал, словно стиральная машина в которую закинули бревно и поставили на турбо-режим. Кабина содрогалась каждую секунду, норовила вот-вот обрушиться и с грохотом полететь вниз.


Паша рвал бы на себе волосы, если б только его руки не были бы заняты чемоданом, а ноги самым быстрым спуском по лестнице в его жизни.


Они сцепились в этом железном ящике как две кошки из враждующих кланов в охотничьем мешке.


Но вдруг лифт перестал трястись и содрогаться, перестал извиваться тигровым питоном, слегка покачнулся и успокоился. Затих.


К этому же времени он прибыл на первый этаж, а Паша соскочил с последней ступеньки и тут же примкнул к ещё не открывшимся дверям ухом. Запыхавшийся и вспотевший Паша пытался услышать хоть что-нибудь.


Он пытался выяснить кого ему придётся хоронить. Кто кого убил. Другой причины остановки этой бойни он был не в силах придумать.


Мысленно он ставил на маму. Хотя бы из-за её длинных ногтей.


Наконец-то двери распахнулись. Медленно, но верно, они открывались, тем самым развеивая завесу тайны. Павел сглотнул, отпрянул от двери и выронил из рук чемодан.


Его родители страстно целовали друг друга, а мама, так вообще, очень даже вульгарно закинула на отца левую ногу. Они врезались губами в друг друга так, словно это был их последний поцелуй и их последняя встреча.


Что ж, может оно и так.


– Да куда ты целуешь, котёнок? – Замурлыкала Екатерина.


– А куда надо? – Он отпрянул, ещё не пришедший в себя от опьянения любовью.


– В губы. В губы целуй!


– Да ты опять их все помадой измазала, дай лучше в носик поцелую что-ли.


– Иди прошмандовок своих целуй! В носик, – фыркнула. – Ещё и помаду всю сожрал, скотина. Не стыдно?


– Только не говори мне, что ты сейчас снова будешь десять часов сидеть и краситься.


– Я вот сейчас специально возьму и пойду краситься. Десять. Часов.


Дверь лифта, надолго оставленная в одном положении, норовила захлопнуться, створки её начали съезжаться, примыкая друг к дружке. Павел в один бросок оказался между щелей механизма и придержал его рукой, дабы остановить самое непоправимое и беспощадное действо – прихорашивание мамы.


– Че стоите, быстрее… – выдавил из себя парнишка, прикладывая все усилия к тому, чтобы лифт не поехал обратно.


Отец похватал все сумки и грациозной рысью выскользнул в коридор. Мама оставалась на месте.


Тогда он из последних сил рванул обратно, побросав все сумки на пол, хватанул её за рукав и резко потянул к себе. А затем также резко схватил и оттянул Павла, дабы двери поскорее закрылись и не искушали желания его жены.


Все вместе, кто на коленях, кто присевши на сумки с чемоданами, они переводили дух. Кто от удушающей лёгкие пробежки, кто от страстной баталии, а после не менее страстного всполоха чувств.


Они тяжело дышали.


– Паш… – нарушил тишину отец. По имени он его называл почему-то редко, но если и называл, то только когда был на что-то зол.


– А? – Пот с новой силой заструился по лбу музыканта. На сей раз уже далеко не из-за физических нагрузок. Он молился, чтобы это было не то, о чем он подумал.


– Ты что, не оставил дома дедов пистолет как я сказал? – Это было то, о чем он подумал.


– Я… Отец, это ведь не дедов. Это мой. Он мне его…


– Молчать!


Жена не стала его останавливать и не стала заступаться. На лице у Григория проступили борозды вен. Благодаря им выделилась группка весьма глубоких царапин. Судя по всему, мамины ногти и правда грозное оружие.


– Не оставил дома, значит выкинешь его тут, – вынес неутешительный приговор отец.


– Но…


– Сейчас же!


Паша замешкался. Мама молчала.


– Я что сказал?


Парень поднялся с колен, оглянулся вокруг.


– Так, чтобы я видел!


Теперь оглянулся взаправду. В углу, недалеко от лестницы, стоял мусоропровод. Ноги одеревенели, но не от страха потери дорогого ему предмета, а от гимнастики, которая была пару минут назад.


Будто бы пингвин, пытаясь привести свои конечности в чувство, он еле-еле добирался до своей цели.


– Ты издеваешься?


– Да какой издеваюсь, я иду!


– Да ты не идёшь, ты плетёшься как какой-то… Буратино.


– Извольте тогда заплатить мне золотым ключиком за доставку вашего чемодана с последнего на первый этаж за рекордные десять секунд.


– Не ваш, а наш. Это раз. Два, бросай.


Павел приподнял крышку люка, сунул туда руку со сжатым кулаком. Высунул. Хлопнул крышкой.


– Ты издеваешься?


– Почему же?


– Бросай, я тебе говорю! Не испытывай моё терпение!


– Ла-а-адно…


Ему, правда, ой как не хотелось расставаться со столь полезной вещицей, но, пришлось. Он приоткрыл крышку люка, сунул туда руку с оружием, постоял немного, высунул, закрыл. Труба издала довольный гортанный гул, проглотив вещицу.


На этот раз, правда, бросил.


Семья наконец-таки собралась с силами, начала укомплектовываться. Паша схватил свой чемодан, бросил ключик от номера на столик регистратуры(обслуживающего персонала нигде не было). Затем помог подняться матери и сказал им обоим:


– Если мы продолжим так наш путь, то мы никогда не доберёмся до корабля. И уж точно никогда не доберёмся вовремя. Один только этот простейший путёшенек занял у нас уйму времени. Нам надо торопиться!


Родители покивали, попыхтели, похватали пожитки и направились к выходу.


Двери распахнулись.


Солнечный свет слепил им глаза, а комья снега залепливали рот и уши, прогоркший холод пробирал до костей – к такой погоде ещё нужно было привыкнуть. Ветер стенал, выл, врезался в стены и лица таких же прохожих как они с такими же как у них сумками и чемоданами.


Они успели отойти от гостиницы «Моя» всего на пару шагов, как вдруг позади раздался скрип петель, их кто-то окрикнул:


– Вы семья из номера двадцать четыре? – Они оглянулись, это была женщина лет тридцати с взъерошенными волосами, одетая в форму обслуживающего персонала.


– Мы, – ответил отец за всех.


– Фамилии? – Это была утвердительная, требующая ответа, форма, не оставляющая от вопросительной и следа.


– В списках посмотрите! – Поднимающаяся вьюга заставляла отца перекрикивать нарастающий гул.


– Фамилии!


Что-то выпрыгнуло из его рта, но было унесено ветром.


– Фамилии! – Ещё громче завопила регистраторша.


На этот раз завыл настолько неистовый ветер, что Катя не удержалась на ногах и вместе с обеими сумками повалилась в сугроб. Несколько прохожих не по своей воле последовали её примеру. Паша попытался удержать маму, но повалился вместе с ней.


Папа твёрдо держался на ногах.


Одна из открытых дверей отеля, подталкиваемая порывами воздуха, съехала с места, разогналась, и чуть не влетела в женщину. Та в последний момент чудом увернулась.


– Фа-ми-лии! – Скандировала она по слогам людям, что находились в десятке метров от неё.


И отец наконец-таки выкрикнул:


– …


* * *


– Вот здесь, – он тыкнул пальцем в одну из многочисленных линий на карте. – Мы обойдём здесь холм, сможем безопасно пересечь охотничьи угодья, затем уже доберёмся до Тринадцатого сектора.


– Почему бы нам сразу не пойти через охотничьи угодья? – Спросил тучный мужчина, на спине которого покоился тяжёлый баул. – Ведь есть безопасные дороги. Так путь будет намного короче.


– На этой карте не изображены пути охотников. Она экспедиционная. К тому же это уже довольно далеко от Города:их здесь может просто напросто не оказаться. Лучше не рисковать.


– А здесь? – Третий и последний, самый младший участник экспедиции ткнул пальцем в карту немного левее изначального тыка.


– Слушай, Рыжий, не тычь своими пальцами в мою карту, договорились? Я уже делал тебе замечания на этот счёт.


– Прости, Эмиель, впредь буду аккуратнее, обещаю, – Рыжий всегда называл его по полной форме имени, как-бы издеваясь над ним. И он всегда говорил, что впредь будет аккуратнее.


– Господи, называй меня просто Эмиль. И всё. И нет, там мы точно не пойдём. Там тонкий слой снега, который скрывает под собой не менее тонкий слой льда. Аномально тёплая зона, то бишь говоря. Одна из немногих. Если тебе рассказывали, то ты должен знать, что мы её называем Теплиной.


– Рассказывали, – он фыркнул, ему не рассказывали. Некоторое время он работал охотником. Отработал пару смен два через два, в основном просто носил вооружение или тащил сани с убитым зверем. Ему самому ружья никто так и не доверил. Спустя две-три недели его перевели в экспедиционное подразделение. Но не в Алексеевскую, где вместе с искателями-ветеранами проходили крещение все новички, а сразу в команду к Эмилю. А Эмиль считался лучшим в своём деле. И в рейды с ним ходили всегда только самые лучшие. Причина этого проста – писец ошибся в расчётах новой партии беженцев, кому-то в результате не хватило рабочих мест, у Эмиля как раз погиб товарищ, а Рыжий слишком молод и слишком силён для того, чтобы его отправляли на Чернуху.


– Значит вопросов быть не должно. Да и, судя по вашим лицам, если и были, то уже отпали. Другого пути я не вижу, хотя это и не самый худший вариант.


– Главное, что самый безопасный! – Констатировал факт второй по старшинству член экспедиции.


– Верно, Щека, верно. Дело говоришь. Ну что, пора собираться.


Лидер бригады аккуратно сложил пергамент, сунул его в рюкзак. Он опередил своих товарищей и первым выбрался из под навеса. Ветерок был довольно дружелюбным и миролюбивым. Любой другой мог счесть это за подобие метели, но для матёрого искателя это был детский лепет.


Поленья во вчерашнем костре всё ещё тлели. От них исходил приятный запах горелой хвои, который придавал их ночлегу уют.


Эмиль оглядел навес и опоры, установленные ими вчера. За ночь их слегка присыпало, но конструкция выдержала:недаром они перед отходом ко сну прокопали себе яму, в которой и обжились.


Щека вынырнул из под брезента. Стянул с плеча баул и принялся набивать его их пожитками. Туда же полетел и навес, ловко собранный и укомплектованный до формы пухлой сардельки.


Втроём они выбрались из ямы, протёрли глаза от слепящего света:солнечный свет упрямо пробивался сквозь шапки деревьев и груды стволов.


Эмиль оглядел своих «бойцов», проверил наличие снаряжения:кирка-крюк за поясом, мобильная лампа-сигнал на груди, полный комплект одежды. Не то чтобы кто-то мог специально не надеть перчатки или носки, ножки и ручки всем нужны. Но любой мог забыть надеть второй или третий слой одежды там где нужно.


Группа вышла на опушку леса, они ещё раз проверили маршрут по карте, затем Рыжего отправили вперёд и чуть левее основного маршрута, дабы он держал общий курс и разведывал территорию.


Парад кудрявых облаков пронизывал небесную синеву. Ветер подвывал где-то вдали, врезался в снежные шапки холмов и нёс их по бескрайним белёсым дюнам.


Когда стволы деревьев замаячили далеко позади, словно неловкие карандашные штрихи над горизонтом, а Рыжий скрылся из виду, Щека – большой любитель на разговоры – как-бы не было удивительно, заговорил:


– А я вот что подумал, Эм. Весь мир сейчас погребён под слоем снега и льда. И замело ведь не только наши города, но и вообще весь мир в целом, – Щека пыхтел, дёргал плечами, его грудь то и дело вздымалась как кузнецкие меха. – Хотя может быть только наш материк, кто знает. Но я уже даже не задумываюсь насчёт того, почему так случилось. Меня мучает другой вопрос. Насколько сильно наш мир погребён под снегом? То есть, как далеко мы находимся от нашей прошлой цивилизации? Мы поднялись на пять метров? На десять? На двадцать? И что если прямо сейчас мы идём над каким-нибудь бывшим городом или деревней? И что же там сейчас? Просто руины в снегу? Обломки?


Ветер стал подвывать чуть сильнее, но по прежнему дул в спину, что помогало идти.


Снег под ногами вдруг стал неожиданно рыхлым и мягким. Они шли, проваливаясь в него по колено, не торопились, шли аккуратно.


Эмиль выждал паузу в минуту, обдумывая слова напарника, и наконец-таки сказал:


– А ты хочешь вернуться в то время?


Щека опешил на долю секунды.


– Конечно, хочу. А кто не хочет?


– Дело не в том, – Эмиль прикладывал изрядные усилия для того, чтоб одинаково успешно преодолевать препятствие и излагать свою мысль товарищу. – Дело не в том, что хочешь ты или нет. Просто нужно понимать какие вещи реальны, а какие всего лишь отражение звёзд в ночном пруду. Если ты будешь растрачиваться на подобные мысли о том, как хорошо было бы вернуть былое время, то тебе не хватит сил остаться в настоящем. Ты будешь висеть между временами, пытаясь усидеть на двух стульях, словно твоя жопа провалилась между ними, а ты повис на локтях. И долго ты так продержишься, Щека? Проверять не советую.


Эмиль успел сделать ещё несколько шагов и провалился в глубокий рыхлый снег по пояс, выбрался, не торопясь, поднялся на ноги и пересёк опасный участок, жестом остерегая напарника. Щека не стал его перебивать и выждал, пока тот оправится и восстановит дыхание. Он обошёл широкое пятно зыбучего снега и пристал обратно к своему руководителю.


Эмиль поднялся на ноги, продолжил:


– Я уже не в первый раз замечаю в твоих словах подобные оговорки. Сначала ты говоришь, что мир «сейчас» погребён под снегами и льдами. А что, вчера он не был погребён? А завтра, что, не будет, а? Потом ты говоришь, мол, есть вероятность, что на других материках есть жизнь. Послушай, нет никакой жизни на других материках. Наши многоуважаемые ученые-инженеры уже тысячу раз объяснили это смертоносное явление:эллипс растянулся, ось отклонилась, ну, как-то так, и Солнце в результате дало Земле слишком мало света. Всё из-за этого.


Щека фыркнул:


– И как же это доказывает то, что в других местах та же хрень? – Поправил тяжёлый, тянущий к низу, баул.


– А я ещё не закончил, – чуть приподнятым тоном огласил лидер экспедиции. – По теории, Северному полушарию досталось чуть меньше света чем обычно. Меньше света означает более продолжительное залегание снегов. Они в последствии не таяли, а ещё больше отражали солнечные лучи, а значит на следующий год снегов стало ещё больше. Снег идёт, идёт, идёт, его всё больше. Заметь, – он показательно ткнул пальцем в воздух, словно и был тем самым ученым, который огласил эту теорию. – Наука тогда как раз и совершила скачок в сфере топлива. Это сейчас мы вернулись к пару, но тогда в ход пошло много чего другого. Атмосфера стала теплеть, теплеть, а чем больше тёплого воздуха, тем больше осадков. Бум! Снега выпадает ещё больше. А потом ещё, и ещё, и… – Он нырнул рукой в мучной снег, собрал в кулак немного пушистой мякоти и слепил круглый снежок. Затем показал его товарищу. – Вот так сейчас выглядит наша планета. Примерно вот так, – и запустил с размаху снежок куда подальше.


Некоторое время они шли молча. Им обоим нужно было дать своим лёгким отдохнуть. Холодный воздух быстро пропитывал органы и также быстро охлаждал температуру тела. Да и сами разговоры отнимали много сил.


Они продолжали идти. Наконец-то выбрались из котловины, наполненной рыхлым, затягивающим вниз снегом. Их поступь укрепилась. Ветер задул ещё сильнее, усилился. Мог бы успеть ободрать уже все уши, если бы на них не было по паре шапок. Нос кололо, челюсть почти онемела от холода. Воздушные массы перестали подгонять путников вперёд, стали вдруг хаотичными и беспорядочными, словно маленькие дети, прыгающие с места на место и бегущие то в одну, то в другую сторону.


Внезапно из-за одного из заснеженных холмов выпрыгнула чёрная фигура. Это был Рыжий. Он махал руками, загребал ими полчища морозного воздуха. Звал на помощь.


Щека схватил уже было собравшегося бежать на помощь Эмиля и сказал:


– Я не сижу на двух стульях и не пытаюсь на них усидеть. И эти мысли не тянут меня вниз. Это не мысли вовсе, это цель. И эта цель – выяснить, что по настоящему произошло с миром, найти выжившие места, не тронутые вечной мерзлотой – она не тянет меня вниз, а толкает вперёд. Так-то.


И он первый, в полном обмундировании, с тяжёлым баулом на плечах, ринулся на помощь. Да так, что Эмиль еле-еле поспевал за ним.


* * *


– Фёдор Абросимов – малоизвестная фигура в широких кругах. В прошлом довольно громкий писака, ныне же заржавевшая шестерёнка издательского механизма, которая плодит беззубое, свойственное старикам графоманское творчество, – он дочитал статью в газете, вознёс бумагу кверху и ударил ею об стол. – А я ведь помню этого парня! За год до этой публикации мне самому пришлось написать о нём рецензию. Ничего против новичков не имею, но этот писака мне сразу не понравился. О чем я и написал в своей статье. А этот всё запомнил, выбрался в люди и написал свою и уже обо мне. Только, кажется мне, ещё более хлёстким слогом.


– Ну, – Капитан развёл руками. – Этого мы, Федь, уже не проверим. Разве что кто-то из моих ребят найдёт ещё одну подобную газетёнку.


– Да, кстати, а как оно попало тебе в руки? – «Заржавевшая шёстерёнка» заинтересованно покрутил в руках обрывок газетного листа, бровь вопрошающе вздымалась на его лице.


– Вместе с новой партией беженцев из Тринадцатого сектора. За пару дней до того, как оставить свой город, они нашли какой-то склад с тонной подобной макулатуры. От неё, надо сказать, одни плюсы. Раздал всё это людям, они счастливы подарку. Сократились временно расходы на топливо. Перед тем как сжечь, читают, погружаются в тот, ещё живой мир. Кто-то плачет, а кто-то улыбается, но я знаю, что все они рады. Ведь даже те, кто плачет, всё равно продолжают читать.


– Люди влюблены в своё несчастье, – Фёдор развёл руками на манер Капитанского движения. Капитан хмыкнул.– Я что-то не припоминаю, это тот самый сектор, который вы ограбили месяц назад?


– Не «вы», а мы. Мы ведь все в одном городе живём, Федь. Пора бы уже запомнить. И решения, которые принимаю я – это решения всего города, не только мои, – он тяжело вздохнул. – Да, это тот самый. Долго они, как мы и прогнозировали, не продержались. Покинули свой город и пришли в наш. По их словам они оставили там много ценного. Я уже отправил туда группу Эмиля, пусть посмотрят.


Писатель неожиданно погрустнел, вперил глаза в бумаги, разложенные на своём рабочем месте и спросил:


– Вы беженцев куда… на Чернуху, да?


– Да. И что? – Лицо Капитана скривилось в отвратную мину. – Запишешь в свою НИЗМу? Я запрещаю. И точка.


Фёдор Абросимович поник, потускнел прямо на глазах, словно догорающая свои последние секунды спичка.


Капитан опёрся на его стол руками, некоторое время выжидал. Затем он, не получив ответа, наконец-таки не выдержал и заговорил:


– Ладно тебе, брось, Федька, – рука дружески осела на плече «Федьки». – Пошли лучше в паб.


– Не хочу.


– А я хочу. Пошли. К тому же сегодня там снова будет играть твой любимчик. Павел Скрипач. Это ж ты меня убедил снять его со всех работ и посадить играть. Пошли!


– Ну, разве что только ради него…


Паб пылал изнутри. Каждому здесь нашлось место. И вечно снующему глазами инженеру в очках, и опрокидывающему одну стопку за другой рабочему. И хромому, и убогому. Любому здесь найдётся место, были бы только талоны.


Валюта, любая, давно утратила свою цену, так как перестала поддерживаться государством. Тем государством, которое было раньше.


Теперь есть другое государство, намного меньше, но также обладающее своими территориями, ресурсами и своими законами.


Талон, который создавался исключительно в определённом здании в определённой комнате, под чутким руководством Фёдора Абросимова. На такое место можно было посадить только одного человека, человека не страдающего манией вечно проверять свой карман, человека, которому некого кормить, кроме как себя. Этим человеком стал Фёдор, которого интересовали несколько другие ценности, нежели ценность скомканной испачканной бумажки, обозначающая право на одну чашку Пустышки с опилками в дневное время. А посадил его туда никто иной как сам Капитан, поскольку он был наслышан об увлечениях Абросимова, да и, что уж тут скрывать, лично знаком.


Заполучить талон в бар было настоящим счастьем. Удавалось это немногим и почти всегда через перекупщиков.


Для обычного рабочего попасть внутрь было ну просто невозможно. Проход был доступен чаще всего людям у власти и старшим инженерам. Цена талона, разрешающего войти внутрь, который был одноразовым, могла быть эквивалентна двадцати, а то и тридцати талонам на Пустышку. Сэкономить на еде и шикануть раз в месяц просто не вышло бы. Нужны были иные способы.


Этот мужчина, одетый вразнобровку, со съехавшей набок зеленоватой кепи, с вытаращенным брюхом и беззубым ртом, судя по всему, нашёл способ пробиться кверху.


Таких людей здесь называли зайцем.


И поскольку в самом пабе всё было бесплатно, люди, случайно попавшие сюда, брали всё, что только можно, напивались вусмерть.


Благо их нечастое появление являлось больше исключением из правил, нежели принятой и типичной для всех конъюнктурой.


Этакие редкие колоски пшеницы в поле из гладиолусов.


Капитан с размаху влетел внутрь. Он не пинал дверь, не рычал, не бил себя в грудь, просто его появление всегда было заметно. Всегда.


Десятки ртов зашумели одновременно.


Паб, наполненный красными и разгорячёнными лицами, поприветствовал Капитана громким эхо его же приветствия.


И так же резко как они встретили его, так и вернулись к своим делам.


Фёдор Абросимов, мужчина в зрелом возрасте, которого многие считали мужчиной в возрасте преклонном, вошёл следом. Тихий и непримечательный, словно тень, вечно снующая за Капитаном. Точно маленькая рыбёшка у плавника гиганта-рыбы с огромной пастью.


Они вдвоём врезались в сгусток людей, Капитан пробивался сквозь туши людей словно нож в масло, он прорезал себе путь, расталкивая посетителей, Абросимов держался к нему как можно ближе, и наконец-таки они добрались до своего места.


Своего здесь ничего и ни у кого не было, но люди, знающие, а других тут не было, сами склонили головы и уступили, встали и присоединились к остальным.


Паб, доверху заполненный хохотом, пылающим жаром огня и мяса, был единственным местом в Городе, где не действовали никакие законы экономики. Каждому всегда и всё было бесплатно.


Капитан по хозяйски рухнул на стул. Старик сел напротив него, ссутулившись под грузом обилия шума. Звон так и стоял в ушах.


Не хватало Павла.


– Так, а где твой мальчишка? – Словно прочитав мысли Феди, поразился Капитан.


– Не знаю. Должен быть где-то, – он ссутулился ещё сильнее.


– Где?


– Где-то.


– Где-то это где?


– Где-то тут, я думаю.


– Понятно…


Хозяин паба ловко, с поистине настоящим искусством пробиваться сквозь толпу, пробился сквозь неё и остановился у самого стола.


В его руках была деревянная доска с большим жареным стейком. У всех, кто стоял рядом и бросал на него невольный взгляд, слюни текли как из устья реки. Само мясо испускало широкие томные ленты пара, которые извивались и струились к самому-самому потолку.


– Ваш стейк, Кэп! – Резюмировал Хозяин – человек с пухлыми красными щеками. Хозяином его называли просто потому, что он тут работал и за всё отвечал. Прилипло. Кэпом Капитана называли только его самые близкие подчинённые.


– Молодец, молодец. Далеко пойдёшь! – Хвалил Хозяина Капитан.


Он перехватил поднос, разместил у себя на столе.


В конце зала кто-то окликнул Хозяина, попросил плеснуть ещё бодяги.


Принёсший блюдо удалился.


Они снова остались вдвоём.


– Где он? – Снова спросил Капитан.


– Где-то тут, – ответил старик-писатель.


Глава Города зарядил кулаком по столу так, что поднос вместе с горячим стейком чуть не перевернулись.


– Иди и найди, Федька, не зли меня. Я не выдаю талоны бездельникам.


Фёдор Абросимов хоть и не был против послушать живую музыку, но идти и отвлекать юношу от своих забот не хотел. Нехотя встал, принялся расталкивать толпу.


На его потуги ехидно поглядывал Капитан, который держал обеими руками оторванный кусище мяса, жадно помещаемый в раскрытый рот.


Федя толкался в людскую массу будто нервный неуверенный юноша в лоно подружки, просил дать ему пройти, но ничего не получалось.


Он пыхтел и сопел, напрягался всем телом, и так в течении нескольких минут, по прошествии которых он обернулся и увидел, что не сдвинулся ни на метр. А Капитан по прежнему ехидно поглядывал на него и жевал своё мясо.


Расправившись с первым куском, утолив свой голод, успокоив себя, Капитан рыкнул на впереди стоящих забулдыг.


Те невольно, даже не успев понять смысла брошенных им слов, расступились.


Абросимов нырнул в образовавшуюся прореху, пробился вперёд сразу на несколько метров, – на столько ему хватило толчка, который ему дал Капитан – а после снова увяз, сжимаемый со всех сторон людскими тушами. Он попытался двинуться, сместиться хоть на шаг, но ничего не получалось. Федя попытался вернуться обратно и попросить проводить его, но и это было уже невозможно – ряды людей сомкнулись позади него и закрыли обратную дорогу.


Люди давили на него, сжимали словно стальные тиски.


Старику вдруг резко стало не хватать воздуха, голова начала кружиться, а мышцы отекать.


Он испугался, закрутился волчком, пара людей на мгновение расступилось, Фёдор уловил момент и бросился в открывшийся проход.


Там он, измученный и усталый, был выброшен к столу как рыба на сушу. Ему пришлось повести себя весьма бестактно, как ему казалось, – присесть к человеку, не спросив его разрешения. Из-за этого щеки его налились пурпуром, а по спине пробежала неприятная дрожь. Хотелось поскорее покинуть, скорее всего, уже занятое кем-то место и не тревожить мужчину, сидящего напротив. Но нужно было перевести дух и подумать над тем, как ему пробиваться дальше и как всё-таки отыскать этого мальчишку. Время было ограничено.


Вдруг человек, сидящий напротив, заговорил. Обе его руки лежали на столе, а лицо впивалось в руки, он что-то невнятно бормотал, пускал слюни. Видимо, был мертвецки пьян.


Фёдор, раз уж всё равно волей не волей оказался его собеседником, прильнул к нему и прислушался, но услышал только одно слово, которое тот повторял несколько раз:


«Фамилии, фамилии…» и иногда «Фамилии, скажите ваши фамилии…»


Тень Капитана, мелкая рыбка у плавника рыбы-гиганта услышал знакомый голос, быстро потряс мальчишку за плечо, заставил его подняться.


Тот, содрогнувшись всем телом, отпрянул от него, чуть ли не закричав.


Увидев знакомое лицо, Павел отёр холодный пот со лба, начал приходить в себя.


Федя попытался заговорить с ним, но тот не отвечал.


– Плохой сон… просто плохой сон, – хмурился Паша.


Фёдор Абросимов спросил о том, где его скрипка. Тот не ответил.


Он спросил пил ли парень сегодня.


Тот покачал головой.


Скрипач без скрипки не скрипач, как и любой музыкант без своего инструмента не музыкант, но его длинные и изящные, можно сказать, искусные пальцы, не приспособленные к труду, выдавали в нём творца с головой.


Фёдора можно было описать точно так же:проседь седых волос, редкие чёрные волосы, несколько раз поломанные и несколько раз чиненные, очки на носу и точно такие же как у Павла пальцы.


Феде, как бы ему самому не хотелось, нужно было выполнить приказ Капитана. Он подорвался с места, хватанул мальчишку за плечо. Что-то гулко ударилось о его ногу и также гулко повалилось на пол.


Мужчина заглянул под стол и увидел скрипку.


«Ай, балда…» – Восклицал он в мыслях.


Через некоторое время Фёдор и сонный, ещё не проснувшийся ни в одном глазу, Паша, стояли перед Капитаном.


Тот жестом приказал сесть своему товарищу, а вот мальчишке приказал играть.


Старик покорно скользнул к столу. В ушах шумело.


Павел поднял скрипку к лицу и снял с ремешка на скрипке смычок, начал делать вид, что пристраивается. Пристраивается было не к чему – Паша банально ничего перед собой не видел. Он чувствовал себя рыбой, потому что только у рыбы могут быть такие кисельные мутные глаза, сквозь которые проступали не четкие грани изображения, а лишь неразборчивая рябь.


«Ничего, ничего, главное, никто меня не видит, все заняты своими делами, облажаюсь всего для двоих человек…»


Парочка людей, услышавших приказ Капитана, стоявших совсем рядом, передали весть другим рядом стоящим. Те отнесли весь другим, а те своим знакомым.


Инженеры перестали бурно обсуждать возможность использования механизмов, основанных на технологии паровых ядер, в сельхоз хозяйстве.


Рабочие перестали обсуждать пойло, которое они опрокидывали внутрь стопка за стопкой.


Разбросанные по всему пабу вкрапления людей затихли, замерли в благоговении и ожидании чуда.


Павел оглянулся. В душе он ровно пять раз со всей силы стукнул себя по голове. С виду стоял как вкопанная статуя.


– Ну, что же ты, играй, – нахмурился пуще прежнего Капитан.


– Кхм-кхм, пристраиваюсь, товарищ Капитан, – пролепетал скрипач и ещё сильнее припал к своему инструменту.


В пабе затихло всё:люди старались дышать как можно тише, Хозяин перестал разносить еду и питьё, присел на один из оказавшихся под рукой стульев, Фёдор Абросимов поправил очки и смотрел на Павла, Павел смотрел на Фёдора Абросимова.


– Ты играть будешь или нет?


– Да, да, играю. Щас, щас, – и ещё звонче стал водить смычком.


Кроме этих колких и мелких повизгиваний в тишине можно было различить только разве что редкий кашель.


Паша попытался начать, но к сухому горлу снова подкатило что-то склизкое и неприятное. Инструмент издал какие-то странные звуки умирающей полулошади-получайки и снова стал повизгивать.


Все смотрели.


У Павла пот начал проступать на лбу и на лопатках, вспотели ладони, зачесалось вдруг всё тело.


Выбор был простой:


Либо грубо резануть смычком по скрипке как ножом по шкуре и прикинуться дурачком, мол, сломана эта скрипка ваша.


Либо сыграть отвратительно и вылететь с работы.


Паша не стал думать.


Он чуть пошатнулся, встал, смычок прильнул к инструменту, заскакал по нему как кошка, ненавидящая воду, по лужам.


Ещё вот-вот и паб бы начал закрывать уши руками, но вдруг мужчина, который сидел совсем-совсем рядом, носивший зелёную кепи и имевший вместо рта безгубую беззубую прощелину, накинулся на скрипача и начал вырывать у него инструмент из рук.


– Да что ж ты делаешь, гнильё-ё! Щас сам сыграю, сам сыграю, а ну дай мне, ё-маё!


Павел обомлел, но как понял в чем тут дело, отдал незнакомцу инструмент.


«Хотя почему незнакомцу…?» – Подумал он. – «Я ведь его знаю! Это тот самый мужик, которого избивали у входа в столовую. Я тогда за его жизнь расплатился горой талонов на Пустышки!»


Старик-писатель хотел было помешать сию действу, но Капитан остановил его, взглядом предложил посмотреть.


Мужик схватился за смычок как за орудие убийства двенадцати женщин и пятерых детей, а за скрипку как за половник. Скрестил их в неравном бою, вонзив своё орудие в свой половник.


Люди закрыли уши, оглушённые резким неприятным визгом.


Струна лопнула.


Кто-то заплакал.


Из неоткуда взявшиеся парни-мужики накинулись на него, по дороге даже сбив Павла с ног, скрутили мужика, повалили на пол, заломили ему руки так, что двинь их ещё немного в бок и суставы хрустнут.


Беззубый завопил не своим голосом – один из охранников пнул его стальным носком ботинка промеж ног.


Второй вдарил ногой по уху, в глаз, придавил оскаленный израненный череп к полу.


Капитан улыбался.


– За порчу государственного имущества вы будете сосланы на Чернодобывающую станцию, – огласил приговор один из мужчин в чёрном, видимо, старшего звания. – Дальнейшее разбирательство по вашему делу будет передано в Комитет.


Опьянение мужчины прошло тут же.


Теперь его безгубая расщелина вместо рта искривилась ещё сильнее, совсем уж невообразимым образом. Он заорал так, будто ему ботинком выдавливали глаза, что было не далеко от правды. Задрожал всем телом, кричал и молился не делать этого. Замотал головой и его зеленоватая кепи отлетела к ногам Капитана.


Вот она. Вот его последняя надежда.


Мужик рванулся из чёрных рук так, что в его плече что-то гулко хрустнуло. Он взвыл от боли, упал к ногам самого влиятельного человека в Городе и взмолился на всех языках мира, взмолился так, что его послание понял бы каждый.


Охранники продолжали держать его, но теперь ждали приказа от Капитана.


Тот же продолжал сидеть, никак не реагируя на мужчину, лишь только поглядывал на раны и слёзы на его лице.


Беззубый рот просил, просил пощады, просил не ссылать его на Чернуху, умолял, кричал, просил, снова умолял и снова срывался в крике.


Мужчина, в конец одичав и обезумев, принялся целовать ботинки Капитана, елозить по ним вздувшимися губами, оставлять на грубой чёрной коже следы сотни страстных поцелуев.


Охранники держали, ждали команды.


Капитан молчал.


Мужчина с переломанным плечом и покалеченным лицом кривился, молился, нечленораздельно перечислял всех богов и всё то, что он может и что он обязательно сделает для Города, время от времени прерываясь на жаркие поцелуи то одного, то другого ботинка.


В конце концов, он схватился за его ноги, начал покрывать поцелуями и штаны, а после направился к паху.


Капитан быстрым резким ударом, словно щелчок затвора, врезал правой ногой по его голове.


Тот, отброшенный на пару метров, упал на спину, распластав руки и потеряв сознание.


Охранники молча выволокли его тушу.


* * *


Три чёрные фигуры прорезали поднявшуюся метель. Вихри колючего снега впивались им в лицо и душили, залепляя носы и рты.


– Так где ты его видел? – Завопил Эмиль, не сбавляя темпа и пытаясь перекричать ветер. – Ты можешь точно сказать где ты его видел?


– Нет, но вроде где-то здесь. Я видел как он взбирался на один из холмов, – Рыжий выбросил руку в невольном жесте, обозначающем «где-то тут, а может где-то там».


Они бежали втроём, не пробуя разделяться, так как прекрасно знали к чему может привести данный манёвр в поднимавшуюся метель.


Также они знали, что будет с человеком, который потерялся в пустошах. Правда, если он потерялся – возможно, он просто разведывал территорию для своей группы.


Но если потерялся, то одному ему не выжить.


Но какой группы? Своей или чужой?


Мысли в голове Эмиля были подобны вихрям, которые кружили вокруг них, отплясывали какой-то свой неуловимый танец.


Метель бурей обрушилась на них всего пару минут назад, но так внезапно, что чуть не проломила им головы.


Щека рвался вперёд, обгонял этих двоих и обгонял ветер.


Эмилю не удавалось даже близко набрать такой темп, он отставал.


Рыжий был самым молодым, но рвения у него было поменьше, поэтому его успехи ненамного превышали успехи главы отряда.


Невольно выстроившись в клиновидное построение, они подобно кинжалу прорезали волны снега. Лезвие валилось то на один, то на другой бок, впивалось в мелкие холмы снега, огибало скопления снега побольше, скоблило по нему, будто по черепу пациента.


– Не могу, я больше не могу, – гулко отозвался Рыжий, обрадовав этим известием Эмиля, так как тот остановиться первым точно не мог себе позволить.


Щека обернулся, выждал некоторое время. Он смотрел по сторонам, пытался увидеть хоть что-нибудь. Метель накладывалась множеством воздушных сеток, душила и глаза и лёгкие.


Троица теряла надежду отыскать того, кому могла потребоваться их помощь.


Внезапно громкий, оглушительный треск раздался где-то за левым плечом Щеки. Они обернулись. С таким треском падает огромный шкаф, доверху заполненный книгами.


Эмиль рукой стрельнул в ту сторону, откуда раздался этот звук, отдавая Щеке команду следовать в том направлении.


Прошло пару мгновений и он затерялся в теснине снегов.


Эмиль тут же пожалел о своём решении.


Оказавшись один на один с рыжим, переводя дух, он постарался поподробнее расспросить того о том, что он видел.


– Близко я не подходил, но видел его. Он был как чёрное пятнышко на белом листе. Я видел как он взбирался вверх на один из холмов. Некоторое время я стоял и просто смотрел, а потом побежал к вам, – ветер завывал, а Рыжий пытался вспомнить все детали.


– Стоял и смотрел?


– Ну, знаешь, как только я убедился, что это человек, то я тут же побежал к вам. Тут же. И да, это точно человек. Мне не показалось!


Они молчали некоторое время. Метель бурлила точно кипящая вода, толкала их то в одну, то в другую сторону.


– Эмиель, как думаешь, что это был за звук? Как-будто треск скалы какой-то.


– Лавина сошла, так думаю.


– Серьёзно?


– Думаю, да.


– Тогда зачем мы его ищем? Он уже, вероятно, мёртв.


Эмиль не ответил, ветер как-то странно засасывал в себя все слова, но вот последнее слово «мёртв» не засосал.


– Пора, пошли.


– Но я ещё не успел перевести дух!


– Идём, Рыжий! – Он хватанул его под плечо, потянул вверх. Вдвоём они стали прорываться в том направлении, куда пошёл Щека.


Буря била их по щекам, колола глаза.


Эмиль поражался упорству Щеки:тому, как он смог не сбиться с темпа, как с тяжёлым баулом на плечах преодолел этот участок пути.


Глава группы споткнулся и упал на колени. Рыжий бросился к нему, поднял его на ноги и сам теперь потащил его.


Ветер завывал неистово, падал на их головы, срывал с холмов и гор шапки снега, бил ими по путникам.


Они продолжали идти.


Эмиль, поддерживаемый Рыжим, попытался оглядеться по сторонам.


Видно не было абсолютно ничего. На расстоянии вытянутой руки, казалось, не существует больше мира.


Они шли падая, но поддерживая друг друга то руками, то словами.


Метель запенилась где-то сбоку, завихрилась точно громадная змея, врезалась всей своей силой в них двоих.


Рыжего откинуло на метр и он скрылся в непроглядном вихре.


Эмиль упал на колени, удержался, поднялся из последних сил, побежал к тому месту, куда откинуло Рыжего, но его там нигде не было.


У Эмиля от безысходности на глазах выступили слезы. Он чувствовал, что потерял контроль над ситуацией, чувствовал, что его друзья пали жертвой его же решений.


Может быть, что они оба всего в каких-то паре метрах друг от друга, но сейчас это не имеет никакого смысла. Они могут кричать, звать на помощь, но они не услышат себя даже если будут находиться в паре метрах друг от друга. Угадать точное направление невозможно. Пройдёт метель, сбежит отсюда куда-то обратно в горы, забьётся в свои расщелины, сойдёт с этих мест как вода с берегов, и откроется картина:трое растерзанных холодом исследователей пустоши, тела которых покоются всего в паре метрах друг от друга, тела, так и не нашедшие покоя. Это не выдумка. Он уже видел такое. Это не выдумка. Именно таким образом и приблизительно в этом секторе так сгинула одна из последних групп.


Мысли Эмиля прервала змея, отдохнувшая и готовая для новой атаки. Он даже успел уловить её очертания по воздуху за мгновение до удара.


Ветер волной, точно змеиным хвостом, пихнул его в бок таким ударом, каким ломают рёбра.


Он отлетел в сторону, выставил ногу вперёд, пытаясь найти опору и удержать равновесие, но промахнулся и полетел со склона куда-то вниз.


Такой же треск, который он слышал десять минут назад, раздался прямо под ним, заживо погребая его в снегу.


Эмиль забил руками, затоптал ногами по жидкому снегу, он тонул, но пытался всплыть.


Снег, удушая, тяжёлым грузом наваливался на него сверху.


Воздушная змея бежала по волнам, еле-еле касаясь поверхности, он ухватился за её хвост, его вытолкнуло наружу и понесло куда-то вбок.


Ветер и снег несли его вниз, метель расступалась перед ним, открывала ему всё больше и больше видимости.


Казалось, он вынырнул куда-то в другое измерение, чисто случайно угодив в межпространственную дыру, но только он захотел оглядеться, как его с силой стукнуло обо что-то.


Это был другой слой.


Он наконец-то скатился.


По спине закапала мелкая дробь снежных хлопьев, всё ещё осыпающихся с вершины.


Эмиль отряхнулся, пытался придти в себя.


Его глаза пытались отыскать силуэты Щеки и Рыжего.


Где-то совсем рядом вдруг послышался призыв о помощи.


Ветер изгибал и гнул голос как кузнечный молот раскалённую сталь, а потому сложно было даже определить кому он мог принадлежать.


Эмиль поднялся, споткнулся, через силу пополз на звук.


Просьба о помощи раздалась всего раз, но четко отпечаталась в его памяти. Ему теперь ничего не оставалось как идти на звук. Он растерял всех друзей, теперь уже не было важно кто звал его – свой или чужой.


Ветряные волны окончательно сошли на нет, отошли от берегов, снежная мгла расступилась и вьюга растаяла.


Эм увидел Щеку в метрах пятнадцати от себя, жадно разрывающего белую пушнину на склоне холма, от чего в разные стороны летели ошмётки липкого снега, баул с навесом лежали рядом.


Его товарищ прибыл на место чуть раньше него.


Щека увидел Эмиля, но не стал растрачиваться даже на радость, а просто продолжил рыть.


Слева осколком показался силуэт, Эм повернул голову. Это был Рыжий. Весь перепачканный в снегу, но живой и здоровый.


Глава отряда жестом отдал приказ и они вдвоём ринулись помогать Щеке.


Теперь они втроём расталкивали навалы рыхлого снега, рвались внутрь воздушного кармана, в котором был заперт, возможно, уже мёртвый, человек.


Сначала показалось что-то чёрное – это был обрывок рукава того, кого завалило снегом.


Самый тучный и широкий член отряда – Щека – хватанул его за рукав и потянул на себя.


Потом показался крюк в руке этого человека.


Эмиль с Рыжим схватились там, где могли, потянули, пыхтя, все вместе.


Если Рыжий был перепачкан в снегу, то то, что они вытянули, сложно было даже назвать человеком.


Лишь силуэты, черты, навеивающие образ человека, случайно проступавшие то тут, то там. Снег облеплял его почти полностью.


Щека вдруг схватился за свои руки, съежился, поспешил к своему баулу.


Глава отряда посмотрел на него, тот был без перчаток.


Эм припал к лежачему, начал разгребать его, отколупывать от него куски снега, точно скорлупу.


Из яйца показался птенчик, жутко напоминавший обычного человека средних лет.


Ещё немного и он был полностью освобождён от каких-либо обременений. Но глаз этот мужчина не открывал.


Эмиль хватанул его по лицу ладонью один раз. Потом ещё. И ещё.


Рыжий стукнул по нему носком ботинка.


– Рыжий! – Глава отряда рыкнул таким рыком, после которого должен был последовать бросок подобный хищной кобре. Но, увидев плоды его пинка, Эмиль поутих. Лишь ограничился строгим предупреждающим взглядом.


Эм ещё пару раз шлёпнул мужчину по лицу и тот очнулся. Он мог поклясться, что если бы это был утонувший не в снегу, а, допустим, в воде, то он бы сейчас выплёвывал воду. Но этому оставалось только харкаться снегом.


Его глаза открылись, но смотрели как-то ищуще и безнадёжно.


– Везунчик, – Эмиль протянул ему руку.


* * *


– Везунчик.


– О чём ты?


– Я мог бы казнить этого идиота на пароварке. Сломал единственный источник искусства и почти единственный источник музыки. Мда-а, – протянул Капитан, объевшийся мяса по самую макушку.


– Господи, казнь на пару просто ужасна. Нельзя поступать так с людьми за такие мелкие погрешности.


– Мелкие погрешности? Слушай, вот сидел бы кто другой на твоём месте, он бы уже не сидел. Его бы уже волокли. Только ты можешь делать мне замечания и говорить, что я могу, а что нет. Мда-а. Расскажи-ка парню как это делается. Сдаётся мне, что он не был ни на одной из казней.


Писатель Фёдор Абросимов послушно повернулся к Паше, которого примирительно пригласили к их столу после всего случившегося:


– Казнь на пару происходит подле Генератора, на постаменте. Там снизу под решеткой есть особые мощные клапаны, которые открываются с помощью рычага. Человека насильно пристёгивают над этими клапанами цепями, а затем подают пар. Кожа и мясо человека обвариваются на глазах, зрелище просто ужасное, – по выражению лица старика, которому и, правда, приходилось наблюдать это, можно было сделать вывод, что так оно и есть.


– А зачем же вы смотрели? – Паша задал весьма логичный вопрос. – Если вам так не нравится.


– Ха-ха, я его о том же самом спрашиваю! – Воскликнул, смеясь, Капитан.


– Нет, ну, послушайте, молодой человек, ведь я то смотрел исключительно по воле научного интереса. Не меньше, не больше.


– Научного интереса?


– Он опять про свою НИЗМу.


– Как-как, простите?


– НИЗМ, молодой человек. Новая История Замёрзшего Мира. Знаете, были ведь в старом мире различные историки и писатели. Теперь у нас свой Новый мир. Почему бы нам не фиксировать происходящие в нём события на бумаге? Я считаю, что это даже не вопрос желания, это просто необходимо.


– Интересно. А что вы там фиксируете?


– Ой, ну, много чего, молодой человек. Много. Вот вас, например, зафиксировал. Да-да. Ибо посчитал нужным. И…


– Да Федька то вообще в принципе большой твой фанат. Он просто не рассказывает об этом. Но это ладно. А вот что он там ещё может понаписать, это уж вообще… Отдельный разговор, – Капитан как-то тяжело покосился на старика.


Тот, сдавленный под его взглядом, скомканный как лист бумаги, поёжился и запричитал:


– Нет, ну послушайте же, абсолютно ничего такого. Только чистую, чистейшую правду!


– Правда опасна. Ею подавиться можно! Не стоит вам писать о том, о чем писать не стоит. Не надо пропагандировать свободу и всё прочее. Наши люди не знают, что делать с этой свободой. А я по опыту скажу:если не знаешь, что делать со своей свободой, она тебе не нужна. Оглянитесь. Вот она, свобода, – он торжествующе и победоносно развёл руки. – Человек, который попал сюда, будет нажираться в хлам. Почему? Потому что ему предоставили выбор. Ему сказали, мол, ешь столько, сколько хочешь. А он будет есть не столько, сколько хочет, нет, он будет набивать себя едой через силу. Он уже не хочет, а жрёт, жрёт, жрёт как свинья. Понимаешь, Паш? В этом вся суть. А так они спокохонько работают, едят столько, сколько им дают.


– Эх, вот вы вроде как правы, а вроде как и… – Скривился писатель.


Павел же просто молчал.


– Ну а в чем я не прав, Федь? Не, не, ну если начал, скажи. В чем я не прав?


– Законы в Городе всякие и правила это понятно. А вот что насчёт атаки сектора тринадцать? Точнее, даже не атаки. Я опрашивал ребят, которые были тогда в составе группы Михино. Они мне всё рассказали, Кэп. Был уговор:с наших железо, с них еда. Им нужно было железо для постройки каких-то зданий, мастерских. В итоге наша группа вернулась и с железом, и с едой, а те остались без нужных технологий. Отчего в последствии и загнулись. Что же это? Честно? Разве честно то, что теперь их всех сослали на Чернуху?


– Вот тебе, кстати, лишь бы про Чернуху писать. Как там всё плохо. А вовсе не так уж и плохо, скажу я тебе, Паш.


– Ну как же, не плохо, – взъерепенился Фёдор, который пропустил пару лишних стопок. – Поэтому тот мужик так умолял и просил не отправлять его туда? Угледобывающий комплекс, который кормит углём весь Город. Поставок так много и прибыль такая огромная, что хватает не только на наш Генератор, но и на торговлю с другими секторами. А какие там условия? А сколько там людей? Никто ничего не знает. Вот только, разве что, рабочие. А они откуда могли узнать?


– Вот именно. Откуда? Задай себе этот вопрос, Федь. Уж я то знаю, что если человек верит во что-то искренне – его в этом не переубедить. Вот и ты также. Тебе вот хочется верить во всякие заговоры, ущемления людских жизней, антигуманизм, вот ты и видишь его повсюду. А то, что та афёра с Тринадцатым сектором спасла наш Город? Это для тебя что? Тоже антигуманизм? Убить одного ради того, чтобы спасти тысячу. Либо убить вообще всех. Вот сиди и делай выбор, а потом говори, что Капитан такой сякой плохой и ля-ля-ля. И ничего, что эти люди на Чернухе искупают свою вину. Тот же самый мужик. Тебе его жалко? А вот мне нет. Ты бы видел глаза всех присутствующих. Хах, да они его убить готовы были, как ты не понимаешь. Я его спас! – Его кулак рухнул об стол. – Вот твоя свобода и вот твои права. Пришёл, нажрался, пошёл в тюрьму. Ничего лишнего. Сплошная романтика.


– А что насчёт беженцев из Тринадцатого сектора? Их патрули начали стрелять по нашим, а наши по их патрулям. Ты тогда как глава Города пообещал принять их к себе, если они перестанут атаковать нас. И что в итоге?


– А что в итоге? Я их не принял?


– Принял.


– Ну и всё.


– Но не в Городе же!


– А кто, мать твою, про Город говорил? Я сказал, мол, приму. Я и принял. На Чернухе по крайней мере их кормят и всё прочее. А куда мне их? За стену? Там их зверьё покусает, да и сожрёт. Забыл как окончил прошлый Капитан? Ой, опять ты свою мину корчишь. А я вот лучше тебе расскажу, Паш, – он согнулся в полуобороте к юноше, более изящного пируэта набитый живот сделать ему не позволял. – Капитан, что сидел на этом посту до меня, напускал внутрь Города кучу беженцев. Ну просто всех подряд пускал. Вычитал где-то, что чем больше населения, тем богаче государство. Вот только куда пристроить это самое население и чем его кормить – вот это он почему-то не удосужился вычитать. Как итог, сотни разгневанных лиц. Пошли его свергать. Тогда ещё был основан вот этот вот орден Красноярцев, людей, которые считают, что наши города снова пригодны для жизни и в них можно вернуться, а самым подходящим для этого является какой-то город Красноярск. Ну, дурочки. Так вот. Пришли они все Капитана свергать. И что думаешь произошло? Да ничего, свергли. Чего-чего. Сидит сейчас на Чернухе. А вот посмотри на Федьку то, думаешь, че он морщится? Да потому что ему хочется зверем меня видеть, а я был тем самым единственным, который за Капитана заступился. Заступился и не свершиться самосуду. Хотели казнить его на пару, а Город разрушить, а я не дал. Так-то! – Он стрельнул указательным пальцем в воздух.


Они помолчали.


Паша спросил:


– Прям всех-всех отправили на Чернуху?


Капитан как-то странно скривился, посмотрел на парня, как смотрят на годовалого ребёнка, засунувшего большой палец в рот.


– Ну почему же всех. Кем смог заполнить свободные места, теми и заполнил. Сейчас такая ситуация в Городе, что те люди, которые сейчас лежат в больницах и ждут, когда снова смогут пойти работать, они по факту не смогут. Их места уже заняты. А Город то всех кормит. И ничего. Всё равно я антигуманист. Вот помню рыжего парнишку, дерзкого такого. Я его лично посадил в группу к Эмиелю. Какую-то часть приказал сформировать и распределить по рабочим местам. В любом случае, все были накормлены и напоиты.


– Ага, особенно Солоухин, – старик уже не втягивался в разговор и смотрел куда-то в сторону, но диалог фразами время от времени пополнял.


– Что за Солоухин?


– Да, был там один. Главный в Тринадцатом. Пришёл и начал кричать обо мне всякие гадости. Ну, его быстро утихомирили.


– Как?


– Ну, он воды просил постоянно. Пить хотел. Ребята его утопили. Опять же, задумка то не моя. Людей.


– А кто их на эти места назначил? – Снова возник Фёдор.


– А что, мне их не назначать теперь? Вот те на. А кто все эти доносы пишет на своих соседей, мол, мой сосед охотник припрятал два килограмма мяса или пять украденных талонов. Кто? Я что-ли?


– Всё равно жестоко с Солоухиным, Кэп.


– Да что ты привязался с этим Солоухиным. Солоухин, Солоухин. Других фамилий как-будто не было.


Женщина еле-еле удержалась на ногах и вновь завопила отцу Павла:


– Ваши фамилии!


Удивительно, но отец кричал и его не было слышно, зато саму управляющую слышно было отлично. Ну, относительно. Природный талант?


– Вот куча же фамилий прекрасных есть на свете и среди беженцев была. Шли, ведь, те, у кого были семьи. Там и Озёрские, и Люпены, и…


– Ваши фа-ми-ли-и!!!


– Д..тн…ы...


– Отец, мы опаздываем на корабль! Ну крикни же ты уже нормально, прошу!


Мать вцепилась в сына окостеневшими пальцами, её, такую лёгкую, сдувало на ветру как пушинку.


– Перины, Лоскутсткие, Козловы, да, вот хорошая у меня память на фамилии, Перепёлкины…


– Ну всё, Кэп, – застонал Фёдор, надеясь вернуть разговор в изначальное, более интересное ему русло.


– Фамилии! Скажите ваши фамилии!


Павел не выдержал и закричал сам:


– Дементьевы!


– Дементьевы. Вот, тоже хорошая фамилия.


Павел Скрипач упал в обморок.


Глава 3 | Охотники и волки

Пустоши

Температура -2 0° по Цельсию


– Сколько, сколько?


– Восьмерых.


– Да ну, врёшь?


– Не-а. Можно даже сказать, что девятерых.


– Это как?


– Ну, смотри, помню, шёл один волчара на меня тараном, прям пёр, не глядя. А я в него из гарпуна в эту его косматую тушу. Тот сразу повалился. А потом когда уходить стали, я взгляд бросил, а у волка то живот. Самка. Беременная.


– Детей защищала?


– Ага, каким образом? Раскроив череп себе и своему щенку? – Щека прижал к губам дымящийся бычок. Он целовал его так, как заботливый родитель целует своего годовалого ребёнка в темечко. Из его рта вышел клуб приятного горьковатого дыма. Они оба втянули его носами, дожидаясь своей очереди. Звонкое пламя жженой бумаги падало на лицо курящего. Теперь, когда он снял шапку-ушанку, было понятно, почему его так прозвали. Его изуродованная щека говорила сама за себя.


– Тут дело в чём-то другом, – продолжил он, вновь затянувшись. – Люди, они живучие как тараканы. Даже больше. Отдельно взятый человек не может противостоять природе, особенно такой природе, которая бушует сейчас. Но всё человечество в целом переживёт любую напасть. Единственное, чего нет у людей, а у зверей есть – это чувство, ощущение, проще говоря. Мы её называем интуицией, но она, чаще всего, вообще ни на чем не основана. У нас просто болят колени и мы говорим «О, скоро снег пойдёт». А у животных есть тот же самый нюх, который в тысячи, в сотни раз сильнее нашего нюха. И вот этот нюх и всякие другие подсказки подсказывают им где плохо, а где хорошо. Зверь никогда не суётся туда, где ему больно. А если он пошёл на меня, на такого страшного и с оружием, значит там, откуда он бежал, ещё хуже. Улавливаете?


– Ну и откуда же он шёл? Чего он испугался? – Рыжий подался чуть вперёд.


– Это интересный вопрос, – провозгласил обладатель чудовищного шрама на щеке.


– И что же в нём такого интересного?


– То, что я не знаю ответа на этот вопрос. Да и давно это было, где-то месяц назад. Может просто случайность, – он снова закурил.


Брезент, который перекрывал вход в их откопанную расщелину, в которой они и ютились, вдруг взвился вверх.


В юрту естественного образца заполз Эмиль, в руках у него была тара со свеже кипячённой водой, он дёрнул носом, поморщился, оглядел троих присутствующих и вернул брезент на место.


– Ну вы даёте, надымили, ребят, прям глаза колит, – Эмиль хлебнул из тары, плеснул себе в глаза.


– Это всё Щека. Сам курит, а нам не даёт! – Взвинтился Рыжий.


– Ой, да на, на, не хнычь только, – Щека сунул ему зажённый осколочек в руки, тот схватился как-то неумело, обжёгся, поднёс к губам и закашлялся. Его лицо тоже на мгновение было освещено слабым огнём сигаретки – огненно-рыжие волосы беспорядочно вихрились на голове.


Эмиль вырвал из рук парня бычок и сунул мужику, сидевшему напротив. Тот жадно затянулся.


– Так как тебя зовут, говоришь?


– Пётр.


– Ржаной?


– Алексеевская.


– Ого, группа Лёхи ещё не развалилась?


– Нет.


– Мда уж, живуч этот доходяга Алексеич. Слышал, у вас все эти новички из тринадцатого сектора крещение проходят?


– У нас.


Эмиль жадно хлебнул воды, передал Щеке, тот отхлебнул малость и всучил в руки Пётру. Последний припал к холодному железу, его кадык ходил ходуном несколько секунд, затем он завершил цепочку обмена слюнями, передав тару Рыжему.


У Эмиля побаливала голова. Побаливала она ещё давно, началось это после одного случая.


Пётр снова затянулся папиросой, осколочек погас, потушенный о снежный потолок – в нём он и повис.


– Что-то случилось, Петь? Обидели мы тебя чем-то?


– Нет, – он тяжело вздохнул. – Домой хочу.


Рыжий рассмеялся:


– Много хочешь, братец. Мы все хотим.


– А что, – поинтересовался Эмиль. – У тебя там есть кто?


– Дочка. Живая.


– Да уж, это прискорбно. Как раз хотел уведомить тебя о том, что нам в Город пока рано. А одного мы тебя не отпустим, так что придётся тебе с нами до Тринадцатого сектора дойти, а оттуда уже все вместе в Город двинем.


Пётр беззвучно выругался в рукав, уселся поудобнее, примерился взглядом ко всем членам его нового отряда и заговорил:


– Это Щека, – он тыкнул в него пальцем. – А это Рыжий, а, прости, ты…


– Меня зовут Эмиель, но лучше просто Эмиль. Хорошо, что ты не рвёшься поскорее убраться отсюда. Уверяю, там тебя ждёт только смерть.


– А куда деваться? – Пётр взвинтил брови ко лбу.


– Значит, так, – Эм достал заранее заготовленную карту из плоского кармана. Мучаясь с разворотами пергамента некоторое время, он всё же смог закрепить её в нужном положении на полу. Не без помощи рук Рыжего и Щеки. Руки последнего имели странный индигово-стальной оттенок.


– Вот тут, – глава отряда тыкнул пальцем в карту. – Мы встретились. И вот сюда, – он прочертил указательным пальцем небольшую дугу. – Мы пришли.


Затем он поднял голову:Пётр был весь во внимании, как и Щека, Рыжему снова что-то не нравилось.


– Сейчас мы будем огибать охотничьи угодья по безопасной дуге, сделать это не сложно и не опасно. Главное, не угодить вот в такие вот аномальные, как мы их называем, ядрышки, в которых возникают из ничего свои минибури как эта. Пятна зыбучего снега здесь также отмечены. Плохо, что самих охотничьих угодий не изображено, но большое благо, что у нас есть Щека. Он раньше был охотником в третьей группе и примерное их местоположение помнит.


– Да, он уже успел рассказать о своих заслугах, – Пётр уважительно поджал губы.


– Ох, да разве ж это заслуги? – Развёл руки Щека. – Да у нас парни и по двадцать, и по тридцать валили. Всё не унесёшь. Просто они стреляли во всё, что двигалось, а представляло это для них опасность или нет – этот вопрос волновал их меньше всего. Я стрелял только в тех особей, которые нападали на меня или на моих товарищей. Поэтому я и не промахивался. А вообще, ни в одну жизнь и ни за что не дам себя зверью сцапать. Ни за что. Вы просто не видели как эти твари рвут человека заживо. А я видел. Ни за что не дам себя сцапать.


– Кхм, вернёмся к разговору, – огласил Эмиль и продолжил повествование плана. – После того, как мы обогнём этот участок, нам надо будет идти примерно в этом направлении. Да, где-то тут должен быть покинутый дредноут, в котором мы сможем переждать ночь. Ну а дальше всё просто, – он провёл пальцем размашистую дугу от одной точки до другой, что покоилась почти на краю карты. Словно встревоженная блоха, эта точка, как-то тревожно завертелась. Но не достаточно сильно, чтобы они могли подумать, что им не показалось. Пётр ещё два раза очертил весь путь. Не поверил и снова вообразил всю дорогу, прочерченную пальцем Эмиля. Но больше всего он воображал даже не столько дорогу, сколько время, которое им придётся затратить, чтобы добраться только до Тринадцатого сектора. Прибавлять к этому время, которое им придётся потратить на обратный путь, он и вовсе боялся, а потому отказался от этой рискованной затеи.


Петя просто молча стянул шапку с головы, опёрся на одну из стен и прижал к холодному твёрдому снегу лысину. Жадно вдохнул затуманенный сигаретным дымом воздух. Из-за пазухи он вынул черно-белую фотокарточку, на которой была изображена маленькая девочка. Он смотрел на неё и поглаживал фотографию.


– Прости, – проговорил Эмиль.


– Не за что, – отозвался Пётр, насильно выдернутый из своих воспоминаний. Изображение скрылось в одном из карманов его вещмешка. – Сам виноват, – он закрыл глаза и представил лицо дочки. Подумал: – «Лишь бы не забыть».


– Раз уж ты теперь неназванный член моего отряда, – сказал Эмиль. – Придётся выдать тебе кличку.


– Это обязательно?


– Да. В моём отряде все носят клички. Чтобы не привязываться друг к другу.


– И даже у тебя есть?


– И даже у меня.


– И какая же?


– Меня по ней никто не называет, потому что она весьма и весьма сильно может исказить мнение человека обо мне, но если тебе это так интересно, то зовут меня Предатель. Не спрашивай почему меня так назвали.


– Ладно. Как будут звать меня?


Эмиль некоторое время пробовал на вкус слова, подбирал нужные, смотря куда-то в потолок, затем огласил:


– Лавина. Потому что ты чуть не умер в лавине.


Некоторое время они сидели молча, а потом, исключительно ради того, чтобы разбавить тишину, мужчина с лысиной спросил:


– Когда мы выдвигаемся?


– Через два часа.


* * *


Доктор спокойно прохаживался вдоль рядов больничных коек.


Больничный пункт номер пять. Здесь лежат больные телом, но не больные душой. Больные душой руководят городом, строят, куют дорогу в наше туманное будущее.


Все здания, где оказывали медицинскую помощь, в том числе и это, были выстроены близь Генератора.


Сделано это было для того, чтобы больные были всегда в тепле.


Если наступали холода, то им не приходилось, как обычным рабочим, спать в одежде, укутываясь всем, что только попадётся.


Огромная, величественная по своим размерам и своему виду паровая установка, которую называли всегда просто и сухо Генератором, находилась в центре Города.


Когда люди только-только пришли сюда и обнаружили на пустыре, неизвестно кем построенный, механизм, они запустили его. Внутри металлического гиганта закрутились поршни, завизжали паровые ядра. Гигант испустил тогда столько тёплого, горячего пара, что люди, обнаружившие его, твёрдо решили обосноваться здесь. Для многих Генератор стал отправной точкой для новой жизни, но для некоторых он превратился в то, что люди видели последним перед своей смертью – многие желали перед тем как умереть бросить последний взгляд на эту махину.


И их желания сбывались.


Если человек просил, его садили на каталку почти голым. Выкатывали его наружу и ставили напротив Генератора.


Так он и замерзал.


Довольно иронично умирал от холода в самом тёплом участке Города, но со слезами радости и чувством торжества на глазах.


Невозможно было не поражаться размаху инженерных достижений и человеческой мысли, всю концентрацию которых и вобрало в себя это строение.


Если бы Генератор упал, то смог бы своей верхушкой дотянуться до ледяных стен Города. Настолько он был высок.


Раньше его использовали только по назначению, но было это довольно-таки давно. Сейчас же у его подножия обустроена городская площадь, на которой зачитывают новые законы, а также казнят жителей Города за их провинности. Чаще всего, только тяжелые, но не всегда.


В трудные для Города времена казни и вовсе проводятся каждую неделю. Просто потому, что это успокаивает народ.


Топливо Генератору нужно самое простое – уголь. Ибо как и большинство других паровых механизмов, основан он на технологии паровых ядер.


Уголь поставлялся раньше с постов добычи, с собранных у скал груд ископаемых. Затем, когда люди, словно козы слизавшие с камня всю соль, слизали со скал весь уголь, им понадобился новый источник.


Они обнаружили заброшенную шахту, так удачно расположившуюся всего в паре-тройке километрах от их Города.


Все силы были брошены на строительство железной дороги. И брошены они были не зря.


Город в последствии среди всех других Городов, в том числе и главного конкурента – Тринадцатого сектора, стал лидером по добыче угля. Всеми силами он оборонял свою шахту. Другим государствам Город продавал уголь, а взамен выменивал еду и древесину. В какой-то период истории один из прошлых Капитанов даже хотел переместить к шахте все здания и строения, но в последствии отказался от этой затеи. Так или иначе, большинство Городов, а может быть уже даже все, были уничтожены, лишившись возможности топить свой Генератор. А Город жил. И свой Генератор топил исправно.


Официально шахту назвали Чернодобывающей станцией. В народе прозвали Чернухой.


Что сейчас происходит на Чернухе? Какие там условия, учитывая то, что всех провинившихся в Городе и всех ненужных Городу беженцев ссылают туда? Никто не знает.


Даже доктору, заведующему санитарным пунктом под номером пять, никогда не приходилось лечить людей оттуда. Он не лез не в своё дело, и у него не было желания заняться этим. А даже если бы и появилось, он точно знал каким бумерангом к нему могло возвратиться это желание. Седой мужчина с козлиной бородкой лишь загадочно прохаживался вдоль больничных коек, поправлял очки, останавливал вечно снующих туда сюда медсестёр, спрашивал что-то и отправлял дальше по делам, а они бежали, заставляя свои тонкие белые халатики трястись на бегу.


Мужчин в области медицины было мало. Потому что сильный пол был более востребован в других профессиях:охоте, добыче, исследовании, патруле и охране. Шить и бинтовать может и женщина, Городу необходимо чёткое и эффективное распределение обязанностей.


Неважно то, кем ты был при жизни. Здесь ты сможешь работать по специальности только в том случае, если твоя работа востребована и ты делаешь её так, как не сможет сделать никто другой.


Те же самые инженеры, следившие за Генератором и разрабатывающие план строительства Города, изобретающие всё новые и новые механизмы на пару, упрощающие жизнь народу.