Человек сидел около маленького костерка. Угли едва-едва тлели, не давая света. Лишь немного тепла, достаточного, чтобы согреть озябшие ладони. Ведь гибкие пальцы для воина – главное. Натянуть тетиву лука, выхватить меч, поймать повод коня. Всегда нужно ожидать подвоха, от каждого встречного ждать нападения. Даже если это твой старинный знакомец, с которым и на войну ходил, и мед пивал за одним столом. Люди меняются. И очень часто не в лучшую сторону.
Хотя…
Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…
Фыркнул конь, бродящий неподалеку.
Человек поднял голову, огляделся.
Никого.
Показалось? Или нет?
Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?
Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута[24]. Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.
«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка – должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»
В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.
Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.
– Эге-гей! Ты здесь, что ли? – послышался настороженный голос.
Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?
– Слышишь меня, нет? Слышишь?! – Голос из темноты запнулся. – Эй, Кара-Кончар[25]! Не молчи, ответь!
– Что ты орешь, как корова недоенная? – сквозь зубы бросил сидящий у костра. – Всю округу созвать сюда хочешь?
– А! Вот ты где! – Глухо стукнули о землю подошвы сапог. – Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?
– Где хочешь, там и вяжи, – неприязненно отозвался сидящий.
– Ты добрый, как я погляжу…
После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами – на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:
– Здоров будь, Кара-Кончар.
– И тебе не хворать, Пантелеймон.
– Я гляжу, ты совсем обтатарился.
– Тебе какое дело?
– Злой ты.
– Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?
– Ну… – замялся Пантелеймон. – Ты же сам велел…
– Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу́, Пантюха.
Десятник сник, опустил плечи:
– Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.
– Тебе какое дело?
– Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…
– Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!
– Ему необязательно. – Пантелеймон сплюнул рядом с костром. – Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.
– Да? – Человек в чопкуте оскалился. – Семку… – повторил он, будто пробуя замысел на вкус. – А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.
– То-то и оно. Бери своих баатуров[26] и давай на закат.
– Э! Погоди! Быстрый какой. Почему я бежать должен, будто плохого кумыса опился? С какой радости? Что мне нойон Ялвач скажет? Небось по головке не погладит…
– А ты никак боишься нойона своего?! – делано всплеснул ладонями Пантелеймон. – Нет, правда, Кара-Кончар? Боишься? Бои…
Десятник замер на полуслове, когда холодное острие клинка коснулось его кадыка. Застыл, боясь вдохнуть. И только навязчивая мысль билась в голове:
«Зачем я его дразнил? Теперь прирежет и воронам скормит…»
Он уже ощущал, как тоненькая горячая струйка стекает за пазуху.
– Запомни раз и навсегда, пес, – чеканя каждое слово, проговорил Кара-Кончар. – Не смей меня попрекать. Ничем и никогда. Я нойона не боюсь. Это вы князю Мишке зад лижете за кусок черствого хлеба. Я служу Ялвач-нойону потому, что мне нравится. И нужен он мне. До поры. А как соберу вокруг себя преданных молодцев – сам нойоном стану. И Ялвач мне тогда не указ будет. А пока нужно с оглядкой жить. Уразумел, пес?
Пантелеймон побоялся кивнуть. Просто моргнул в знак согласия. Мелькнула мыслишка: а что будет, если не заметит баатур? Но тот заметил. Знать, видел в темноте, как кошка. Помедлил, но меч-мэсэ[27] убрал.
– И не зли меня больше…
Десятник судорожно втягивал воздух, ощупывая горло. Он всегда поражался этому человеку. Никто в дружине тверского князя не мог ему противостоять. Ни с оружием, ни с голыми руками. И вряд ли во всей Золотой Орде нашелся бы кто-то, умеющий драться лучше. Не человек, а смерть ходячая. Быстрая, безжалостная, расчетливая… А ведь он правду говорит, открыт, как на исповеди. Терпит Ялвач-нойона, а сам спит и видит, как бы на его место вскочить. И вскочит, когда поймет, что миг удачный. Запрыгнет, как волк на холку степному коню, и…
– Прости меня, Кара-Кончар, – хрипло проговорил Пантелеймон. – Язык мой глупый раньше меня говорит. Я только подумать успел, а он уже ляпнул.
– Может, тебе отрезать его? – прошипел человек с мечом.
– Что ты! Не надо. Мне с ним привычнее… Да и тебе выгодно, чтобы твой послух мог тебе передать, что разузнал.
Кара-Кончар расхохотался сухим, злым смехом.
– Ладно! Живи, чушка[28]! Живи… – и вдруг оборвал смех. – Надоел ты мне. Рассказывай, с чем пожаловал, и пошел прочь…
Пантелеймон заговорил сипло, будто пережимал себе горло ладонью.
– Князь Михайло Ярославич поход собирает…
– Против Даниловичей? – со смешком прервал его Кара-Кончар.
– Нет. Не войско, а поход. Малый отряд – два десятка дружинников. В далекие западные земли. За Смоленск и за Туров. За Люблин и Сандомир. Аж в Силезию, где немцы живут, которые по-нашему ни бельмеса не понимают.
Тверич многозначительно замолчал, очевидно ожидая вопросов, но его собеседник не спешил. Ждал ровно столько, сколько понадобилось десятнику, чтобы сообразить: никто его уговаривать не будет. Предательство – дело добровольное.
– А все потому, – продолжил Пантюха как ни в чем не бывало, – что перехватил он лазутчиков из далекой страны франкской. Те лазутчики рассказали: мол, везут тамошние витязи сокровища несметные. Везут простым обозом. С малой охраной.
– Глупости какие, – буркнул Кара-Кончар. – У них что, заботы другой нет? Витязи сражаться должны, а не сокровища возить туда-сюда. Да еще по чужим землям…
– А они и сражались раньше. Это рыцари Христового воинства. Так они себя называют. А в Польском королевстве их зовут крыжаками[29].
– Знаю. Белый плащ, черный крест.
– А вот и не угадал! – осклабился Пантелеймон. – Белый плащ, но красный крест. «Чернокрестных» тевтонов князь Лександра бил. А эти на дальних южных землях сражались с басурманами – маврами да сарацинами. Аль ты не знал?
Кара-Кончар повел плечами, словно намереваясь броситься на собеседника. И тверич сглотнул слюну, которая вдруг стала тягучей и горькой. Можно ли забывать, как молодой боец не любит, когда ему напоминают, что он – темная деревенщина.
– Извини меня, Кара-Кончар, Христа ради…
– Когда-нибудь я все-таки отрежу тебе язык, – мрачно пообещал мечник. – Говори дальше.
– Так вот! – теперь Пантелеймон выбрасывал слова часто, будто бы хотел побыстрее закончить неприятное дело. – Эти крыжаки сражались на юге. Награбили добра всякого – прорву целую. И золота, и серебра, и ковров дорогих, и тканей шелковых… Такие богатые стали – прям на загляденье. Даже их король франкский позавидовал. Позавидовал и решил их извести. А сокровища, что крыжаки привезли из походов, себе подгрести. А что? По-легкому и без трудов особых… Только их главный… магистрою они его кличут… или магистерой… тоже не лыком шит оказался. Прослышал, что король ограбить их возжелал, и бегом-бегом все сокровища отправил. От греха, как говорится, подальше…
– Не может быть, – вновь прервал его Кара-Кончар. – Если король не дурак, он обоз выследит и отберет. Ему даже проще так будет, чем искать. Нужно было зарывать богатство.
– Где богатство зарыто, под пытками вызнать легко, – возразил тверич.
– А про обоз?
– Магистра об этом подумал. Он не один обоз отправил, а много. И морем, и сушей. И на север, и на юг. И на закат солнца, и на восход. Никто из охранников не знает, куда другие поехали или поплыли. Только о своем задании им ведомо.
– Да? Ну ладно… Поверю. Дальше-то что?
– А что дальше? Князь Михайло задумал перехватить обоз. Около Вроцлава. Акинф рвался самолично отправиться, да князь-батюшко, – Пантелеймон хмыкнул, – не отпустил. Сказал, что здесь он ему нужнее будет. Нам Семен свет Акинфович за старшего дан.
– Нам?
– А я не говорил? Я в том отряде десятником иду.
– Десятником, говоришь? – Кара-Кончар задумался. – Ладно. Ты сказал. Я услышал. Ступай теперь.
– Что, и не скажешь ничего?
– Все сказал уже. Довольно.
– Что ждать-то мне?
– А ничего не жди. Служи князю-батюшке. Слушайся Семку, Акинфова сына…
– Так ты…
– Ступай, сказал! – В голосе мечника прорезался нешуточный гнев.
– Все, все! Иду! – Пантелеймон вскочил. Охнул – ноги затекли. – Все. Прощавай, Кара-Кончар.
– Прощавай, чушка-Пантюха, – рыкнул в ответ баатур.
Уже запрыгнув на коня, тверич крикнул в полный голос:
– Боярин Акинф к Горазду-отшельнику ездил. Нового ученика просил в помощь! Семку охранять!
– И что?! – вскинулся татарский воин.
– А ничего! Не скажу! Сам думай! Прощавай, Федотка!
Пантелеймон ударил пятками в гулко отозвавшиеся конские бока.
Топот копыт пронесся над перелеском и стих вдалеке.
Баатур рывком поднялся. Несколькими ударами разметал угли костра. Свистнул. Позвал:
– Цаган-аман[30]!
Жеребец с тихим ржанием подбежал к хозяину. Ткнулся мордой в плечо.
Человек похлопал скакуна по шее, подтянул подпругу:
– Вперед!
Конь сорвался с места вскачь. Держась за луку, Кара-Кончар сделал несколько шагов рядом с животным, а потом сильно оттолкнулся ногами и взлетел в седло.
– Ай-йа-а-а-а-а!!! – пронзительный клич прорезал тишину.
Черные крылья ночи сомкнулись за плечами всадника.
Проснувшись рано утром – по-другому он уже не мог, Никита попрощался с гостеприимными хозяевами и собирался было уйти, да куда там! Кожемяка Прохор наотрез отказался отпускать парня, не покормив напоследок, а дед Илья упорно предлагал выпить на дорожку медовухи. А когда Нютка и жена Прохора – дородная, пышущая здоровьем баба по имени Лукерья – набросились на старого с упреками, обиделся, насупился и потребовал, чтобы кто-нибудь проводил Никиту до Свято-Даниловского монастыря.
Парень отнекивался, как мог. Ему очень не хотелось признаваться в обмане – москвичи приняли его как родного. Но переубедить кожемяку с дотошным дедом Никита так и не сумел. Его накормили кашей с топленым молоком и навязали в провожатые Нютку.
Девка сразу возгордилась, по мнению Никиты, выше всякой меры.
Если вчера она весь вечер молчала, только поглядывала искоса, то теперь молола языком – не остановишь. Просто ужас! Она рассказывала о каждой улице и о каждом переулке. Почему реку Неглинку так назвали, и отчего Боровицкий холм именно так именуется. Какие князья в Москве сидели, и кем они приходились Александру Ярославичу и Всеволоду Большое Гнездо.
Никита слушал, снисходительно улыбаясь. Ну откуда, скажите на милость, простая девчонка, родившаяся в селе под Москвой, может знать, почему именно Александр Невский подарил город младшему сыну? О чем думал великий победитель свейских захватчиков и немецких крестоносных рыцарей? Может, просто не знал, куда посадить младшенького, – с ними у любого князя забот полон рот. Старшие, понятное дело, наследники, а вот младшие… А по словам девчонки выходило, что Невский едва ли не предвидел величие Москвы, а потому и отдал ее самому рачительному и заботливому сыну – Даниилу.
Слов нет, постарался князь Данила. Под его княжением Москва расцвела и окрепла. Не уступит нынче ни Твери, ни Переяславлю, ни Рязани. Глядишь, скоро и с Владимиром поспорит. Главное, чтобы Юрий с Иваном не растеряли всего, что их отец накопил. Так Никита и сказал, когда Нютка ненадолго замолкла, переводя дух, – иначе он просто не мог слово вставить.
Как девка на него взъелась!
В один миг парень выслушал столько нелестного о себе, сколько не довелось и за несколько лет от скупого на похвалу учителя узнать. Да как он мог, оказывается, языком своим поганым трепать славные имена князей московских?! Кто еще больше за своих подданных радеет, как не они? И купечество не утесняют, и ремесленный люд поддерживают, и дружину берегут – кормят, поят, на убой зазря не бросают. И с церковью они в ладах настолько, что, поговаривают люди, митрополиты могут вскорости перебраться сюда из Владимира. Осталось только еще несколько храмов возвести. Да не простых, деревянных, а белокаменных – как София Киевская или София Новгородская.
Глаза Нютки горели столь праведным гневом, что Никита устыдился своих сомнений, в чем и повинился не медля.
– То-то же, дурень деревенский! – смилостивилась девка. Можно подумать, сама городская!
– Да мы такие… – развел руками парень. – В лесу живем, лаптем щи хлебаем.
– Ага! Шишки на обед варим! – подхватила девчонка. И тут же заинтересовалась: – А ты откудова будешь? Издалека? Али не очень?
– Издалека, – честно признался Никита. – Шесть дней до Москвы добирался.
– И все пешком? – Она всплеснула ладошками.
– А то? Вестимо, пешком.
– А с какой стороны идешь? От Рязани, от Переяславля?
– От Твери.
– От Твери? – В голосе Нютки легким оттенком скользнула неприязнь. Не слишком-то в Москве любят тверичей. Ну так тому князь Михайла, последние десять лет досаждающий князю Даниле, а после и сынам его, виной. Дивиться не приходится.
– Живем мы с учителем на тверских землях, – попытался оправдаться парень. – Но к нашим князьям да боярам любовью не пылаем.
Она хмыкнула, сморщила вздернутый носик и тут же уцепилась за обмолвку:
– С каким таким учителем? Чему он тебя учит? Охотиться? Шорничать? Кузнечному ремеслу? Да нет! Не похож ты на кузнеца!
– Даже на подмастерье?
– Тем более на подмастерье! Ты свое отражение в речке видел? Какой из тебя молотобоец?
– Ну… – Никита развел руками.
Девка вцепилась ему в рукав. Глядя снизу вверх, притопнула лапотком:
– Признавайся, какому ремеслу учишься? Немедленно!
В глубине души понимая, что после будет раскаиваться за излишнюю откровенность, Никита ляпнул:
– Сражаться учит. Бойцовскому ремеслу.
– Как это? – Она выпучила и без того огромные, синие, как васильки, глазищи.
– Да вот так… Рукопашному бою. И оружному. Мой учитель – самый умелый боец на Руси! – не сдержался и отчаянно прихвастнул парень. Возможно, это и неправда, но кто проверит?
– Ври, да не завирайся!
– Почему это?
– Самые лучшие бойцы, они в княжеских дружинах все!
– С чего ты взяла?
– А где им быть? Они у князей живут, советами помогают, младшую дружину обучают, в походы ходят, сражаются…
– А если учителю неохота?
– Как это может быть неохота? Какой же он боец после этого?
– Самый лучший.
– Да кто это проверял? Кто это знает? Думаешь, тебе на слово кто-то поверит?
– Кому надо, тот знает, – немного обиделся за учителя Никита. – И проверять его не надо. Учитель рассказывал, что в земле Чинь… Слыхала про такую?
– Это из сказок земля!
– Не совсем. Если долго-долго – месяц, два, полгода – идти на восход солнца, то попадешь в землю Чинь. Татары, между прочим, тоже из тех краев пришли, только они в степях живут, кочуют, коней с овцами пасут, а чиньские люди живут как мы: города строят, крепости, храмы возводят. Бог у них другой, не Иисус Христос…
– Нехристи, значит!
– Нехристи? Можно и так назвать. Только их бог не злобливый, а совсем даже наоборот – мудрый и справедливый. Учит доброте и кротости. Мне учитель рассказывал.
– Что ты чужого бога защищаешь? Не стыдно? А еще на богомолье пришел!
– А я верую в Отца, и Сына, и Духа Святого! – перекрестился Никита. – Но хулить чужого бога – невелика заслуга!
– Странный ты человек, – прищурилась Нютка. – Непонятный. Ладно! Что ты там про земли Чинь сказывал?
– Ага! Любопытство разобрало?
– А если и так? Я с детства сказки люблю.
– А это не сказки.
– Ты говори, а там разберемся.
– Ну хорошо… В земле Чинь люди сеют, пашут, хлеб убирают. Все как у нас. Только ни рожь, ни ячмень у них не растет. А зерно белое, рисом называется. Из него лепешки пекут, кашу варят…
– Ты про бойцов начинал!
– А! Ну слушай! Народ тамошний лицом на татар похож – желтые да узкоглазые. И воины в их земле рождаются великие. И оружия всякого – невиданного и неслыханного. Иной лопатой дерется. Другой с простой палкой против мечника выходит и побеждает. И мечи разные. Узкие длинные и широкие кривые. Любят они выяснять, кто же сильнее, чье оружие лучше. Собираются, приглашают в судьи столетних стариков, которые всю жизнь искусство боя постигали, монахов – у них монахи тоже бойцы хоть куда.
– Чудной народ какой-то…
– У всякого люда свой норов. Что поделать? Что татары коней едят, тебя не удивляет?
– Сравнил тоже! То кони, а то монахи!
– Что ж поделать! Но я не к тому. Самые лучшие мастера заканчивают бой, еще не начав его.
– Это как?
– Ну… Учитель рассказывал – постоят друг напротив друга, постоят. Потом один поклонится. Значит, признал, что слабее.
– Это ты к чему?
– Это я к тому, что проверять, кто же самый сильный, по-разному можно. Дядька Горазд ни с кем не рвется силами мериться. Только я сам видел, как он голой рукой саблю татарскую ломал.
– Правда? Расскажи!
– В другой раз, – пожал плечами Никита, чувствуя, что ему хочется увидеть ее еще раз. Хоть и вздорная девчонка, а болтать с ней интересно. Вначале вроде как смущался, а после язык развязался – не остановить. Давно он ни с кем вот так не беседовал… Молчальник Горазд и сам не очень любил лишние слова, а уж парня наставлял и вовсе помалкивать. На то он и ученик.
– Не хочу в другой… Хочу сейчас!
– Некогда. В Кремль мне надо. Сможешь провести?
– Ты что?! – Девчонка даже присела чуть-чуть с испугу и огляделась по сторонам – не услыхал ли кто в толпе. – Зачем тебе в Кремль?
– Да пошутил я! Зачем мне в Кремль? Глупости какие! – громко сказал, почти выкрикнул Никита, а потом добавил шепотом: – Мне с князем Юрием поговорить надо.
– Зачем это?
– Тебе какое дело?
– Раз мне никакого дела, то чего я тебя вести должна? Вон он – Кремль. Иди! – надула губы Нютка.
– И пойду! Деду кланяйся. Дядьку Прохора поблагодари за хлеб, за соль… – Парень учтиво поклонился: – Прощай. Не поминай лихом.
Он повернулся и пошел сквозь толпу.
Через несколько шагов Нютка догнала его:
– Погоди! Постой!
– Чего тебе? – Парень не сбавил шага. – Я же попрощался.
– Нагнись, чего скажу!
– Ну?
Горячее дыхание обожгло ухо:
– Я тебя до ворот доведу. А дальше – сам.
Никита поймал себя на том, что стоит и глупо улыбается. Ведь прекрасно мог бы и в одиночку дойти до кремлевских ворот. А вот поди ты – приятно, когда тебя не бросают, когда хотят помочь. Да и девчонка, кажется, считает, что, помогая ему, ввязывается в опасное дело. Может, она думает, что он подсыл? Тогда чего не кликнет дружинников? Нельзя сказать, что они толпами по улице ходят, а все ж таки попадаются.
Тем временем Нютка схватила парня за рукав и потащила за собой.
– Сейчас пройдем через торг… Поглядишь, какой торг у нас в Москве! Ты такого раньше не видел!
Никита хотел сказать, что он никакого торга никогда не видел. Ни разу в жизни. Но не успел… Дух захватило от многолюдья, каким бурлила широкая площадь. В уши ударил многоголосый гам. В ноздри ворвались всяческие запахи.
Все больше наши, русские, купцы и покупатели ходили, приценивались к товару. Но попадались среди них и заморские гости. Смуглолицый и белобородый южанин с головой, обмотанной цветными яркими тряпками. Светловолосый здоровяк с бритым подбородком, но длинными усами: датчанин или свей. Мелькала мордва в расшитых бисером безрукавках. Прохаживались татары, поглядывающие на всех свысока. Они хоть и вели себя как хозяева, ходили все же по трое-четверо. Чувствовали, видно, что любви к их роду-племени тут никто не испытывает, а только терпят, как занозу в пятке.
– Это еще торга нынче нет! – с трудом перекричала шум Нютка.
Кричали зазывалы. Гоготали гуси. Блеяли бараны, и мычали коровы. Изредка ржали кони. Вернее, лошади. Конь – у дружинника и воеводы, а у купца и селянина – лошадь.
– Вот когда вересень только начинается!..
Легкий ветерок нес аромат дыма. Похоже, от коптилен. Ядреный дух квашеной капусты мешался с запахом конского навоза.
Толчея становилась все гуще и труднопроходимее.
«Что ж тут делается, когда торг в самом разгаре, если об эту пору он на убыль пошел?» – думал Никита.
Бедро Нютки, прижимавшееся к его ноге, заставляло полыхать огнем уши. Но почему-то хотелось идти и идти так. И плевать на Кремль, князей московских, наказ Горазда… Об учителе напоминали только течи, упиравшиеся рукоятками в бок. Ну и пусть упираются!
– А вот пироги! Пироги с зайчатиной! Пироги с капустой!..
– Подходи, выбирай!..
– Ткани легкие, шелковые! Из Дамаска и Багдада!..
– Пироги с черникой! Пироги с ежевикой!..
– Горшки! Горшки и кувшины!..
– Колечки для девиц, браслеты для мужних жен!..
– Горячие с пылу с жару!..
– Навались, подешевело!..
– Капуста кислая, моченая! С брусникой да клюквою!..
– Платки узорчатые!..
– Горшки звонкие – работа тонкая!..
– Корова рябая, рога разные! А сколько молока – доить устанет рука!..
– Ложки липовые! В рот сунешь – сразу сладко!..
– Пироги с грибами!..
– Ножи булатные! Сами режут, сами строгают!..
– Пояски тисненые!..
– А вот алатырь-камень[31]! Из земли Жмудской!..
– Подходи! Отдаю задешево!..
– Зерно бурмицкое[32] – украшение не мужицкое!..
– Эх, сам бы купил, да людям не достанется!..
– Сбитень горячий!..
– Поросята! Поросята! Кому поросят? Двоих покупаем, третьего за так дарю!..
– Пироги! Пироги!..
– А вот скакун знатный! Бежит – земля дрожит, упадет – три дня лежит!..
– Подходи, люд честной!..
– Свистульки глиняные – это вам не щи мясные! Не греют брюха, так радуют ухо!..
– Соболя, куницы, белки! Белки, куницы, соболя!..
– А вот ржаной квас! Кислый – страсть!..
Никита хлопал глазами, уже не пытаясь ничего запомнить. Что тут запомнишь, когда мелькает все вокруг, будто во сне? Счастье, что ничего с собой на обмен нет, а то не удержался бы, потратился…
– Дорогу, смерды! – загремело над головой. – Дорогу боярину!
Парень рванулся в одну сторону, Нютка потянула его в другую. Они задергались на месте, замешкались.
Горячий дух конского пота ударил в нос.
– Прочь, худородные!
Никита успел обернуться.
Увидел распяленные ноздри, обрамленный клочьями пены лошадиный рот, раздираемый уздою!
Довольное русобородое, молодое лицо.
Свистнула плеть, обжигая острой болью плечо!
Парень крутанулся на месте, вырвал рукав из цепких Нюткиных пальцев и толкнул девчонку в толпу…