Советское государство приводило в движение представителей разных народов из всех уголков Советского Союза и за его пределами, а Ленинград и Москва стали «глобальными» городами – «воротами» в мир коммунизма[49]. Внутренняя миграция в эти города – усиливающаяся с востока и юга – и появление международных мигрантов закрепили привилегированное положение «двух столиц» и подчеркнули взаимосвязанный характер социальной и географической мобильности в СССР. Восстановившись после Второй мировой войны и сделав новые шаги в развитии, крупнейшие центры европейских метрополий стали оплотом экономических возможностей и современной культуры. Но планы, что Ленинград и Москва станут поистине глобальными городами, столкнулись с ограничениями в нормах поведения, нетерпимостью к внешнему виду и другому языку. Мировые лидеры в других странах ожидали или надеялись, при частичном планировании, что прибывшие в конце XX в. мигранты из ближнего и дальнего зарубежья успешно интегрируются в новые городские пространства европейской части континента[50]. В это же время муниципальные и государственные органы власти в Ленинграде, Москве и других советских городах боролись с новоприбывшими из других регионов, которые привносили свою культурную, экономическую и профессиональную динамику и энергию, часто пользуясь неофициальными способами переезда.
Увидев шпили городских небоскребов, одежду коренных москвичей и оценив высокое качество и доступность культурных мероприятий и товаров, Жылдыз Нуряева назвала Москву образца 1978 г. «Вавилоном»[51]. Она последовала в Москву за членами своей семьи и коллегами из столицы Кыргызстана – Фрунзе, и вдохновила своим примером других[52]. Студенты, такие как Нуряева, а также рабочие, торговцы и специалисты со всего Советского Союза, а также постоянно растущее количество мигрантов из Азии и Африки, искали свой Вавилон в одной из двух столиц СССР. Единая система институтов и общее гражданство, распространяющееся на выходцев с Кавказа, из Средней Азии и восточных регионов России сглаживали изначальное неравенство, которое существовало между ними и белокожим принимающим обществом городов. Тем не менее, как отмечают Льюис Х. Сигельбаум и Лесли Пейдж Мох, направление и величина потоков, причины и результаты советского социального движения отражали то, как Советский Союз на практике воплощал «транснациональную политику в пределах государственных границ»[53]. Попытки государства контролировать и направлять потоки мигрантов осуществлялись с переменным успехом, оно не всегда справлялось с решимостью мигрантов достичь своих пунктов назначения – самостоятельно или при помощи уже существующих или новых сетевых связей.
Ранние сети сформировались еще на этапе возникновения царской империи, связав ядро страны и периферию. По прошествии времени, с изменением различных государственных форм и режимов менялись и сетевые связи. Модернизация и постимперские процессы во многом укрепили и расширили их. Отчасти это было связано с тем, что разрыв в уровне развития центров и окраин бывших имперских владений, а также разница в объемах их государственного финансирования, постоянно росли. По аналогии с тем, как Кирстен Маккензи и другие исследователи объясняют возникновение империй глобальными сетевыми связями, я утверждаю, что сети в постимперский период, наряду с процессами послевоенной урбанизации и модернизации, привели к формированию глобальных городов[54]. В случае Советского Союза такими городами стали Ленинград и Москва. Эти города формировались культурными, социальными и экономическими системами империи, и одновременно сами оказывали на них влияние[55]. Многие считали, что европейские столицы могли помочь освободиться от «варварского колониального правления», что проявлялось в сохраняющихся привилегиях белокожего городского населения в постколониальных городах Великобритании, Франции и России (СССР)[56]. Мигранты, так же как и политические и режимы, «просчитывают риски», принимая решение о том, двигаться или не двигаться, поощрять или ограничивать передвижения по стране, чтобы получить личные, профессиональные или политические преимущества за счет человеческого и экономического развития[57]. В послевоенных государствах возникали активные дебаты о том, следует ли сохранить привилегии городов, которые являются визитными карточками страны, или же принять в них мигрантов, легальных и нелегальных. Миграция новых жителей была необходима для сохранения того самого привилегированного статуса столиц, поскольку западное городское население старело, а города росли.
Когда говорят о развитости мировых городов, фактор мобильности в ней остается недооцененным. Как утверждают Дорин Мэсси и Саския Сассен, секторы бизнеса и финансов питают западные мегаполисы капиталом, а также предоставляют им возможность управлять и контролировать обстановку за пределами государственных границ[58]. Сбор информации, ее обработка и распространение происходят почти незаметно. Мигранты же начинают играть роль инструментов, которые можно использовать в государственных или частных учреждениях и предприятиях[59]. Сассен отмечает, что глобальные города оборачивают себе на пользу миграцию двух типов: во-первых, «официальную», и тогда мигранты устраиваются в системах, требующих профессиональных знаний или умений; во-вторых, миграцию простых рабочих, которые смогут влиться в сокращающиеся, но все еще значительные ряды промышленной рабочей силы или, что более вероятно, устроятся на работу в сфере услуг, не требующих высокой квалификации[60]. Мэсси отмечает аналогичные потоки «постиндустриальной миграции»[61]. Происхождение мигрантов и то, как новоприбывшие формируют городское пространство, кажутся несущественными вопросами; призывы включить их в исследования глобальных городов до сих пор встречаются в научной литературе от случая к случаю[62].
Социалистический характер Ленинграда и Москвы расширяет и дополняет представления о концепте глобальных городов множеством новых характеристик. Мэсси подчеркивает значимость фактора «неолиберальной глобализации в их формировании»[63]. Дженнифер Робинсон, критикующая исследования, посвященные мировым городам, за игнорирование мегаполисов «южного мира», возникших из экономических узлов региональной и мировой экономики, настаивает на том, что ключевую роль в образовании глобальных городов играет капитализм[64]. Москва лишь в постсоветскую эпоху начинает восприниматься наравне с глобальными городами, хотя и тогда она рассматривается как пример «конкурирующей глобальности»[65]. В данном исследовании я выступаю против идеи конкуренции глобальных городов, даже в период холодной войны. Включение Ленинграда и Москвы советского периода в ряд мировых городов расширяет понимание характера современного – капиталистического или некапиталистического – развития. Их государственные институты и учреждения, коридоры которых были заполнены гражданами со всего СССР, выполняли командно-управленческие функции, выходящие за пределы государственных границ, во «второй мир» и далее. Как и в капиталистических странах Запада, на социалистическом Востоке усиление неравенства между центром и отдаленными регионами также вызывало проблемы экономического развития и обусловливало устремившиеся в центр миграционные потоки[66].
Ключевым признаком глобальных городов является попытка сдержать в некоторых рамках экономический динамизм, вызванный миграцией, с помощью методов государственного контроля. Одним из таких методов являлся контроль регистрации по месту жительства граждан. В условиях советской плановой экономики он осуществлялся с помощью особой системы, хотя уровень государственного контроля над передвижениями граждан был гораздо ниже, чем об этом заявляли на официальном уровне. Официальные концепции дома и развития накладывались на частные представления об этих вопросах и трансформировались по мере того, как граждане перемещались по стране. Как отмечают Нина Глик Шиллер и Айше Чаглар, «локальность влияет» на процессы миграции, но ее влияние содержит много нюансов, которые не отражены в существующих исследованиях на данную тему[67].
С начала XX в. имперские и глобальные сети усилили роль Санкт-Петербурга (Ленинграда) и Москвы. Приезжие из дальних регионов сравнивали экономические возможности и политическую мощь двух столиц. Становление Советского Союза как послевоенной сверхдержавы повысило статус Ленинграда и Москвы внутри и за пределами советских границ. Сочетание усилий государства по развитию передовой социалистической экономики через плановые перемещения со множеством официальных и неофициальных возможностей переезда на новое место толкало мигрантов в путь в две столицы. Советское государство с опозданием последовало за глобальной тенденцией концентрировать государственные инвестиции и вкладываться в развитие основных европейских регионов Союза, поэтому сокращение финансирования других регионов имело свои последствия. Тем не менее значительное количество мигрантов в Ленинграде и Москве лишь укрепляло глобальный характер столиц, пусть и не так, как планировал режим.
Первые поколения мигрантов с востока и юга появились в Санкт-Петербурге и Москве еще во времена империи. Вдали от родного дома они взаимодействовали с людьми, обучались новому и участвовали в формировании городских пространств и культуры. Две столицы сохраняли привилегированный статус на протяжении всего бурного периода перехода от царской власти к советской, попеременно предлагая их жителям политические и административные связи, экономические перспективы и «путь к европейскому [а позже и социалистическому] современному обществу»[68]. В СССР эти мощные города считались потенциальными мировыми центрами: Петроград, позже Ленинград, и Москва играли ключевую роль в государственной кампании по привлечению разных народов внутри молодого государства и из-за его границ[69]. Вне зависимости от государственных планов, статус столиц и возможности, которые они могли предоставить, привлекали все большее число людей – кого-то принимали радушно, а кого-то – нет.
В эпоху царизма миграционные потоки направлялись к столицам теми путями, которыми шли русские завоеватели, но в обратном направлении. Правители Российской империи выбирали элиту среди жителей недавно завоеванных нерусских земель и приглашали избранных посетить столицу или даже поселиться в самом сердце империи. Приезжавшие из разных регионов люди служили доказательством величия империи, а также могли оказаться полезными в качестве лояльных посредников между государством и колонизированными народами[70]. Сети, которые начинала выстраивать империя, были сосредоточены вокруг этих политических деятелей и вокруг торговли. Небольшие татарские кварталы возникли в Москве в XVII в., и в первоначальном Петербурге был свой «Татарский переулок»[71]. В начале XIX в. сердцем немногочисленного грузинского сообщества стала Московская грузинская православная церковь, а армянские кружки собирались в районе нынешнего переулка Чернышевского, там располагались школы и три церкви[72]. Во времена имперской России потомки привилегированных семей или молодые люди, сумевшие как-то привлечь внимание властей, получали образование в институтах востоковедения или изучали иные науки в университетах двух столиц[73]. Образование, полученное в европейской университетской традиции, могло, как надеялись правители, способствовать более успешному контролю над присоединенными землями[74]. Передвижения академиков, студентов и царских чиновников катализировали связи между имперским ядром и периферией, заложив основу для сетей советской эпохи.
Все большее число влиятельных, привилегированных представителей имперской периферии получали высшее образование в европейских столицах от Санкт-Петербурга и Москвы до Парижа и Лондона на рубеже XIX–XX вв. Они стремились проникнуться европейскими идеями прогресса, чтобы возглавить свои собственные народы на пути к модернизирующемуся миру. Мустафа Шокай, выдающийся интеллектуал-модернист из русского Туркестана, изучал право в Санкт-Петербургском университете и готовил речи для депутатов-мусульман, выступавших в Государственной думе после революции 1905 г.[75] Подающие надежды грузинские социалисты искали связи и получали знания в Санкт-Петербурге. Подобно индийцам в Лондоне или североафриканцам в Париже, они видели, что в имперских столицах формируется критически настроенная прослойка интеллектуалов[76], которая могла бы распространиться по всей империи и предложить пути к смягчению, если не к свержению имперского правления. Столицы стали центрами для интеллектуалов и элиты колонизированных земель, которые были решительно настроены ассимилировать и передать другим идеи развития, а также проводить реформы или совершать революции для преобразования своих регионов и оставить свой след в сердце империи.
Империя давала возможность заработать хорошую репутацию за особые навыки, проявленные в какой-то деятельности в имперских Санкт-Петербурге и Москве, не только привилегированным слоям. Татары, например, были известны как хорошие швейцары, кавказские народы славились умением чинить обувь и строить, башкиры ценились как конюхи[77]. Татарские, кавказские и среднеазиатские торговцы занимали прилавки на городских рынках, торгуя едой, шелком, лошадями и другими товарами. В Москве в начале XIX и в Санкт-Петербурге в начале XX в. строились мечети. Мечети, ярмарки и улицы, преимущественно заселенные выходцами из восточных и южных регионов империи, составляли важную часть образа имперской России[78]. Но этнические кварталы почти исчезли, а связи между мигрантами распались, когда на рубеже XX в. потоки рабочих – главным образом русских и представителей других славянских народов – захлестнули индустриализующиеся Москву и Санкт-Петербург. Тем не менее в Московской переписи населения 1912 г. зафиксировано, что среди 1,5 млн жителей было 17,2 тыс. татар, 10,4 тыс. так называемых мусульман (вероятно азербайджанцев, которых стали официально так называть ближе к 1930-м гг., и выходцев из Средней Азии) и 6,8 тыс. армян[79]. Московское мусульманское благотворительное общество, присоединившись к другим благотворителям, финансово поддерживало людей, пострадавших от Первой мировой войны. Национальная кухня, особенно кавказские и среднеазиатские шашлыки, вошла в массовое сознание, наряду с представлениями об особых способностях различных национальностей к определенным видам ремесел[80].
Когда Москва стала столицей нового советского государства, она быстро превратилась, по словам Эрика Скотта, в «многонациональный мегаполис, обладающий собственным самосознанием»[81]. В. И. Ленин и другие большевистские лидеры верили, что Москва станет центром международной социалистической революции. Высшее образование в Петрограде и Москве оставалось инструментом выстраивания связей, мобильности и потенциального влияния не только на граждан нового государства, но и на колонизированные народы всего мира. Потоки студентов направлялись в Коммунистический университет трудящихся Востока (КУТВ), открывшийся в Москве в 1921 г.[82] Первый ректор университета Г. И. Бройдо видел миссию вуза в том, чтобы «подготовить кадры для советского и партийного строительства и их устройства в местные предприятия, для укрепления советской власти трудящихся в далеких степях и горах Азии»[83]. В 1925 г. КУТВ назвали в честь Иосифа Сталина. Университетский лозунг отражал идеи Сталина об отдельном, самодостаточном советском Востоке и остальном Востоке – колонизированном и зависимом, народам которого нужна была помощь московских просветителей. Один студенческий поток КУТВ насчитывал от десятков до сотен представителей каждой официально признанной национальности в пределах СССР, от Кавказа до Дальнего Востока[84]. Перед студентами всего мира предстала другая Москва, отличная от образа, нарисованного Бройдо: она стала «пунктом назначения» для иностранцев. Мигранты, вдохновленные коммунистическими идеями, мечтали увидеть мир, свободный от нищеты и имперского порабощения, а также получить в Москве бесплатное образование[85]. Треть учащихся КУТВ составляли студенты, прибывшие из арабских государств, Индии, Китая и Африки. В широкое и расплывчатое большевистское представление о зарубежном «Востоке» входили и афроамериканцы.
Азербайджан и Средняя Азия в 1920-е гг. стали не просто советским Востоком, они были объявлены режимом «отсталыми». Недавно завоеванные советской Красной армией, эти по преимуществу мусульманские регионы оказывали серьезное националистическое сопротивление большевикам, представленным в основном русскими. Экономика этих регионов, в основном производящих сырье – от нефти до хлопка, – была, можно сказать, вновь включена в имперскую систему, которая осталась практически нетронутой в Советском Союзе[86]. В силу низкого уровня образования и предположительной неосведомленности о социалистических идеях азербайджанцы и выходцы из Средней Азии нуждались в особой помощи, чтобы они могли внести свой вклад в модернизацию советского государства и общества[87]. Чтобы быстро обучить представителей этих «отсталых» народов и дать им специализацию, помимо двух- или трехлетних университетских программ, предлагаемых КУТВ, в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова были созданы специальные короткие курсы, чтобы быстро обучить новые кадры социалистической идеологии и дать толчок процессу модернизации.
Другие учебные заведения принимали более широкий круг «восточных» студентов. В 1921 г. в Москве открылся Институт востоковедения. В инженерно-технические и педагогические институты Петрограда и Москвы поступил сильный контингент татар и армян, помимо студентов других национальностей. Большевики разработали систему квот: она предполагала специально выделенные бюджетные места в ведущих высших учебных заведениях европейской части России, предназначенные для представителей всех признанных этнических групп со всей территорий Советского Союза. Франсин Хирш назвала советскую систему квот «эволюционизмом, спонсируемым государством»[88]. Возможность получить образование изменила карьерные перспективы и жизнь миллионов советских граждан с Кавказа и из Средней Азии. На протяжении всего советского периода в Москву поступали требования увеличить квоты для учреждений, считавшихся престижными, для того чтобы «поставить на ноги» отстающие регионы[89]. С самого начала советская образовательная политика была направлена на подготовку кадров, которые по завершении образования могли бы вернуться домой для советизации родных республик. Лишь горстка выпускников КУТВ получила работу переводчиков или редакторов пропагандистских журналов в Ленинграде или Москве, система не предполагала, что выпускники останутся в городах, где проживали преимущественно русские[90].
Москва как столица молодого, динамично развивающегося государства, – «источник вдохновения» как для потенциальных коммунистов, так и для будущих модернизаторов – привлекала интеллигенцию всего так называемого Востока по совсем иным причинам[91]. Узбеки учились на отделениях литературоведения и журналистики, используя новые идеи и контакты для формирования художественных образов и политических идеалов молодой узбекской нации. Как отмечает Адиб Халид, к середине 1920-х гг. Москва стала «центром узбекской культурной жизни»[92]. То, что Москва притягивала все больше мигрантов, связывало ее с другими крупными европейскими городами и империями. Культурно-просветительские возможности Лондона и Парижа привлекали в эти города гораздо больше приезжих из африканских и азиатских имперских колоний: те, кто приезжал, чтобы получить там образование, стремились связать свои народы и земли с теми возможностями, которые дают имперские и глобальные сети[93]. Когда из-за кризиса времен Великой депрессии на Западе в городах увеличился уровень расизма и фашизма, в глазах левых интеллектуалов и всего мира в целом Москва представала то образом «будущего», то «единственной надеждой» человечества[94].
О взаимодействии между прибывшими с советского Востока мигрантами и славянскими жителями в модернизирующихся и индустриализирующихся Ленинграде и Москве в межвоенный период известно очень мало. Татары оставались самым многочисленным меньшинством. В Ленинграде их численность поднялась от 1,2 тыс. в 1920 г. до 31,5 тыс. в 1939 г.[95] В Москве проживало более 100 тыс. татар и представителей других, более мелких национальных меньшинств с Кавказа и из Средней Азии[96]. Оксана Карпенко пишет, что татары, которые работали слугами и были связаны с дореволюционным строем, вынуждены были переехать. Новоприбывшие мигранты часто переезжали целыми семьями, чтобы сохранить связь с языком и национальной культурой[97]. В Москве в межвоенный период функционировало 11 школ для детей других национальностей; в 5 из 11 школ обучение велось на татарском языке, хотя многие татары обучали своих детей по-русски[98].
В 1930-е гг. «национальные» учреждения – школы, театры и клубы – пали жертвой официальной кампании против негосударственных организаций. В 1933 г. Ленсовет закрыл национальные объединения, оставив только два «культурных» пространства для нерусских граждан Советского Союза. Один из клубов был предназначен для финнов, евреев, поляков, белорусов и других национальных меньшинств, второй оставили в качестве «дома просвещения» для татар и других народов Востока[99]. Такое разделение спровоцировало и навязало цивилизационный разрыв. Грузины и армяне оказались в пограничном положении: христиане, но проживавшие на имперских землях с многонациональным населением, они считали себя европейцами, но политики и писатели-путешественники считали грузин и армян народами, живущими на самой границе Азии[100]. Как отмечает Скотт, грузины составляли «самую восточную окраину народов, классифицируемых как западные», хотя некоторые группы мигрантов – особенно те, кто занимался грязной работой или торговлей, – считали себя самой западной окраиной среди тех, кого принимающее сообщество считало выходцами с Востока[101].
В 1936–1938 гг. в РСФСР, по словам Терри Мартина, «была запущена целенаправленная, всесторонняя и хорошо организованная кампания по институциональной русификации всех институтов»[102]. Сталинская «кавказская группа», укрепив свою власть в Москве на самых высоких политических позициях, теперь стремилась успокоить русских, которые стали чувствовать себя второстепенными внутри многонационального союза. Московские городские власти последовали примеру Ленинграда и также начали кампанию по русификации культурной жизни и институтов. Были закрыты все школы, периодические издания и культурные учреждения для нерусских граждан, сохранявшиеся до этого времени, разрушены две армянских церкви. Сталин свернул все ранние большевистские антиимпериалистические усилия по продвижению представителей нерусских народов периферии на влиятельные позиции, особенно в их родных регионах, и начал так называемую политику «коренизации». Последовавшие аресты подозреваемых в шпионаже в пользу иностранных государств в эпоху чисток, эмиграция и Вторая мировая война значительно сократили численность меньшинств в Ленинграде и Москве[103].
Вторая мировая война преобразила Ленинград и Москву. Ленинград, почти обезлюдевший город-герой, переживший 900-дневную блокаду, и Москва, теперь ставшая столицей мировой сверхдержавы, нуждались в серьезных восстановительных и ремонтных работах. Сначала рабочая сила потянулась из близлежащих областей, а затем все больше мигрантов стало прибывать со всех уголков Советского Союза. Представители Кавказа и Средней Азии – иногда с разрешения властей, а иногда без него – приезжали даже в больших количествах, чем до войны, особенно когда послевоенные инвестиции в пострадавшие южные регионы Советского Союза уменьшились. В эпоху холодной войны две столицы стали образцовыми советскими городами, конкурируя с Лондоном, Парижем, Нью-Йорком и Вашингтоном за влияние над странами, еще не примкнувшими ни к одному блоку, или над странами «третьего мира». Ленинград и Москва «расстелили красные дорожки» не только перед жителями нового коммунистического Восточного блока, но и перед гостями из Центральной и Латинской Америки, Азии и Африки. Множество выходцев со сталинского внутреннего Востока демонстрировали, насколько разнообразно постколониальное, социалистическое государство, ставившее перед собой глобальные цели, однако на деле их присутствие свидетельствовало о несовершенстве плановой системы, которая пыталась контролировать передвижение граждан и направлять обученных мигрантов обратно в родные республики для модернизации городов периферии.
По завершении Второй мировой войны в Ленинграде и Москве развернулось строительство: новый городской ландшафт организовывали в стиле крупнейших столиц Европы. Городские центры стали узлами, которые должны были способствовать обеспечению более высоких стандартов жизни для общества, пострадавшего от войны. Советские лидеры рассчитывали, что эта цель будет достигнута с помощью социалистической плановой системы, способной, как они полагали, наилучшим образом распределять ресурсы и перенаправлять потоки людей. «Явные проявления урбанизации» в СССР были, пожалуй, заметнее, чем на Западе[104]. Тенденция уделять основное внимание государства центру, начавшаяся до войны, усилилась; в двух столицах были сконцентрированы услуги и опыт специалистов, приехавших сюда со всего Советского Союза. Ленинград и Москва стали центрами советской и глобальной идентичности, лишь выросшей в военное время; а также благодаря растущему политическому, идеологическому и экономическому значению двух столиц. Этому способствовали развитые образовательные и плановые учреждения, а также промышленность. Такой образ Москвы и Ленинграда распространился по всему Советскому Союзу, а также по всему коммунистическому «второму миру»: в Восточной Европе и за ее пределами[105]. В 1957 г., при спонсорстве Общества советско-чехословацкой дружбы, проводилась четырехдневная телевизионная викторина «Ленинград – Москва: центры Великой Октябрьской социалистической революции»[106]. Подъем статуса двух столиц был частью стратегии по укреплению сплоченности социалистического мира. На VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Москве в 1957 г., приехало 30 тыс. иностранных гостей. Космополитический характер мероприятия имел ключевое значение. Гостей встретил по-настоящему глобальный город, открыв свои двери в том числе и перед бывшими колонизированными народами, пережившими экономические трудности, изоляцию от центра или насилие со стороны государства[107]. После фестиваля газета «Комсомольская правда» писала, что «любовь всего мира к Москве ощущается полно и ясно»[108].
Стратегии послевоенного развития обозначили уникальные пути развития Ленинграда и Москвы как многонациональных и глобальных городов. Значительное количество крестьян и демобилизованных солдат в тылу России сохранилось, несмотря на ужасающие человеческие жертвы времен войны, это позволило использовать «доморощенную» рабочую силу, даже когда Великобритания и Франция были вынуждены обратиться в заморские, вскоре бывшие, колонии для привлечения рабочих, чтобы восстановить и увеличить свои капиталы[109]. После партийных решений о передислокации промышленности на время войны в советские республики Средней Азии начали поступать инвестиции[110]. Южные регионы, где теперь располагались сотни фабрик, обладали богатыми природными ресурсами, которые и эксплуатировало государство. В 1950–1960-е гг. на юге СССР возникли предприятия гидроэнергетической, угольной и химической промышленности[111]. Кроме того, государство выделило ресурсы на социальную сферу, в том числе на образовательные курсы и программы по обучению грамоте. Внимание государства к периферийным районам предотвратило более высокие темпы миграции населения в могущественные государственные центры, в то время как выходцы из Вест-Индии, Южной Азии и Африки бежали в Лондон и Париж, столицы своих империй, из опасения значительного экономического ущерба, который наступит после неизбежного краха метрополий[112].
Лидеры коммунистической партии Средней Азии подчеркивали эти различия в опыте западных держав и советского государства, которые свидетельствовали о мнимом превосходстве социализма, этот аргумент они часто использовали, когда добивались от Москвы увеличения финансирования. Никита Хрущев сделал лозунги экономического равенства регионов и распространения советского влияния за рубежом краеугольными камнями в тот период, когда боролся за пост Сталина в коммунистическом руководстве. Вслед за Хрущевым главы среднеазиатских республик утверждали, что СССР способен выстроить уникальную социалистическую траекторию мирового развития, преодолев неравенство, которое приводит к миграции с Юга на Север в Северной Америке и Западной Европе[113]. Однако СССР настойчиво обвиняли, как в Средней Азии, так и за ее пределами, в том, что он повторно колонизировал этот регион и использовал его как гигантский колхоз по сбору хлопка. Эти обвинения препятствовали взаимодействию СССР со странами Ближнего Востока и Африки[114]. А в середине 1950-х гг. и Соединенные Штаты и Советский Союз считали движение солидарности стран третьего мира решающим фактором в борьбе мировых держав за экономическое и идеологическое господство[115].
Советская политика развития сопровождалась и другой практикой, позволяющей сдержать потоки мигрантов в города в послевоенный период, в то время как в странах Европы движение в западные столицы стремительно вышло из-под государственного контроля[116]. В 1930-е гг. советские лидеры выражали серьезное беспокойство по поводу состава населения крупных городов – ведь они должны были стать узлами для развития современной социалистической культуры[117]. Для контроля за всеми прибывавшими в крупные города была разработана регистрация по месту жительства – прописка, подтверждавшая официальное проживание какого-либо человека в городе. Если же обнаруживалось, что у проживающих, особенно у так называемых чужеродных элементов – уголовников, цыган, зажиточных крестьян (кулаков) и других – нет прописки, их могли не только выслать из города, но и направить в трудовые лагеря на Дальний Восток или куда-то еще[118]. Были предприняты огромные усилия для «паспортизации» городских жителей в Москве и Ленинграде. Вне зависимости от гражданства, необходимо было оформить целую кипу документов, чтобы иметь право на проживание любой продолжительности в двух столицах[119].
Система прописки олицетворяла усилия советского государства по организации «научной, предсказуемой и плановой» миграции в послевоенные годы[120]. В этот период прием на работу в крупных городах осуществлялся с помощью «оргнабора» (организованного набора трудящихся). Специалисты по экономическому планированию определяли цели и «контрольные цифры» для предприятий, и, основываясь на них, работники Министерства труда выделяли группы потенциальных рабочих кадров, а при необходимости и набирали их по всему СССР. Для устранения дефицита или достижения «оптимальных» результатов производства, предприятия могли подать заявку на дополнительный набор рабочей силы. Таким образом, советских граждан могли без их воли направить на работу в нуждающиеся отрасли экономики. Специалисты или рабочие, направленные в крупные города, получали временную или постоянную прописку, а их работодатели на предприятии несли ответственность за их расселение. По утверждению исследовательницы демографии Н. А. Толоконцевой, это позволяло новоприбывшим работникам, в отличие от мигрантов в странах Запада, «не потеряться» в больших городах, избежав социальных проблем и опасностей[121].
Однако системе оргнабора не хватало гибкости для удовлетворения потребностей в новой рабочей силе бурно развивающихся Ленинграда и Москвы. В 1950-е гг. и позже местные чиновники, не желая ждать результатов слишком затянутого и к тому же непредсказуемого процесса распределения, нанимали рабочую силу неофициально. В первую очередь они искали рабочих в сельских районах ближних областей, которые страдали от отсутствия экономических возможностей или социальной мобильности при трудоустройстве демобилизованных солдат. Вера Исаева вспоминала, как в начале 1950-х гг. в ее деревню за пределами столицы приехал пожилой мужчина и прямо на месте вербовал деревенских жителей на строительство гостиницы «Ленинградская» напротив Казанского вокзала в Москве[122]. Неофициальный найм увеличивался по мере того, как росла неразбериха, связанная с процессом получения прописки: кому она нужна, а кому нет; какой тип прописки необходимо получить и к кому следует обращаться. Формально тем, кто родился не в «режимных зонах» – советских городах, где требовалась прописка, – нужно было обратиться в жилищный отдел местного гор- или сельсовета, имея при себе паспорт и письмо о трудоустройстве. Связь между приемом на работу и пропиской иллюстрировалась советской поговоркой: «нет прописки – нет работы; нет работы – нет прописки»[123]. Колхозникам, большинство из которых не имело паспортов вплоть до 1970-х гг., нужно было получить письменное разрешение от сельсовета. Однако подача заявления на получение прописки не гарантировала успеха: в советский период существовало более двадцати причин для отказа в прописке по правилам, список которых был скрыт от общественности и постоянно дорабатывался[124]. Получение прописки могло занять годы, а ожидание государственного жилья в случаях, когда предприятие не выдавало работникам места в общежитии – и того больше[125].
Из-за неразберихи с получением прописки и долгого ожидания в городах царил полный хаос: граждане – кто с пропиской, кто без – потоками въезжали и выезжали из Ленинграда и Москвы, поскольку советские предприятия и проекты нанимали работников на короткие сроки[126]. Азамат Санатбаев о его первых поездках из южной Кыргызии в Москву в 1950-е гг., когда он был еще ребенком, вспоминал так: грязь, толпы и хаос на вокзалах, сотни людей, спящих прямо на полу, пока мимо проходили сотни тысяч прибывающих в город или же уезжающих из него[127]. Советские государственные деятели, в частности нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия, считали систему регистрации в городах обременительной и воспринимали ее как препятствие для эффективного распределения труда. Однако в 1954 г. действие «зоны особого режима» распространилось на десятки городов в связи с сохраняющимся страхом перед внутренними врагами, а также убеждением, что требование получать прописку – единственный способ регулировать передвижение потоков населения в условиях стремительной урбанизации[128]. Расширение зоны, где действовали паспортные ограничения, также свидетельствовало о признании того, что политика распределения потребителей давала существенное преимущество крупным городам и была нацелена на сокращение числа торговцев, работавших на серых и черных рынках. Эти города сохраняли и свою роль культурных столиц: тех, кто нарушал нормы поведения, например москвичек, обвиненных в сексуальных связях с иностранцами в 1957 г., – высылали из города[129].
Несмотря на то, что передвижения граждан контролировались непростой системой прописки, на официальном уровне о миграции в крупные города говорили исключительно в позитивном ключе. Партийные лидеры и советские планировщики считали, что большие городские пространства способствуют формированию «нового советского человека», поскольку выступают идеальным пространством для социального и этнического смешения и модернизации. Каждый гражданин имел возможность внести вклад в строительство современных городов и получить от этого пользу[130], ведь подобное общее занятие должно было помочь быстрой интеграции мигрантов вместо их изоляции, как, они полагали, это происходило на Западе. Советские комментаторы с гордостью отмечали, что в послевоенные десятилетия народы Кавказа и Средней Азии урбанизировались быстрее, чем другие национальные группы СССР, хотя общие показатели меньшинств в городах оставались ниже среднего[131]. Урбанизация была наиболее эффективным способом преодоления отсталости и разрушения традиций, поскольку она открывала глаза на «широкий мир»[132]. В то же время в центре дискурса о пользе урбанизации оказались республиканские столицы, такие как Тбилиси (Грузия), Алма-Ата (Казахстан) или Ташкент (Узбекистан), где сохранялось преобладание этнических русских на административных позициях или квалифицированных должностях. Эта проблема была пережитком царской эпохи, усиленная выборочным доверием Сталина[133]. Ленинград и Москва давали блестящие примеры перспектив развития Советского Союза, но на пути к ним действовали тщательные ограничения. Азамат Санатбаев, который в 1970-е гг. возил в Москву группы из Средней Азии, вспоминал, что в его задачу входило «рассказывать им, как коммунизм может связать жителей Средней Азии с городской жизнью, так что в итоге мы станем единым советским народом»[134]. Но сначала периферия должна подняться до уровня центра.
Двойственность советских взглядов и практик в отношении смешения и перемещения их жителей действовали и в столицах. Обе столицы, по мнению Орен Йифтахель, исследователя крупных мировых городов, были «серыми зонами»[135]. Серые зоны возникают тогда, когда государственные и городские власти пытаются примирить ограничения официальных путей поступления в современные города необходимого или хотя бы достаточного человеческого капитала, с желанием контролировать ценные центральные пространства. В 1950-х гг. и позже сотни тысяч советских граждан въезжали в Ленинград и Москву, а также в Тбилиси и Ташкент и выезжали из них ежедневно: на работу, за покупками или на учебу, для осмотра достопримечательностей, в гости к друзьям или родственникам, на короткий или долгий срок. Они привносили в жизнь городов свои навыки и энергию, подкрепляя ими высокий статус желанных советских столиц. Суровость законов о прописке компенсировалась их непоследовательностью, а наказания за нарушения были произвольными. В случае если у мигранта не было прописки, ему могли вынести предупреждение или выслать – в случае с Москвой – на «101-й километр», за пределы города; посадить в тюрьму или отправить в ссылку в дальние города. Прописка не выполнила свою основную задачу – очищения городов от «нежелательных лиц». Некоторые мигранты, приехавшие в Ленинград и Москву, избегали преследований, просто уезжая домой.