Ясная звездная осень в Хельсингланде, голая земля, холода. Когда живот стал большим и тяжелым, я передала Армуду мудрые советы знахарки Бриты. Поделилась с ним знаниями, укоренившимися во мне в первые вечера у нее, когда мне еще не исполнилось и восьми, и я подслушивала, лежа в постели. Поделилась всем, что она передала мне, пока я не научилась делать все наравне с ней, при ранах и боли, при зуде и угрозе жизни. Я не рассказывала обо всех опасностях, только о том, что надлежит делать, с благодарностью думая о том, как многому успела научить меня целительница до того момента, когда она умерла, а ты родился, Руар. Армуд без колебаний согласился мне помогать, воспринял это легко и естественно, как и все остальное, за что брался, но когда схватки стали частыми и мощными, я увидела, как он поник и растерялся, серьезность момента потрясла и его. Не помню боли, помню лишь, как она исчезла, сменившись страшным давлением вниз во всем теле – и ощущением, которое мне уже довелось испытать однажды. Время пришло. Я чувствовала, как расту, занимая все больше места в комнате, зная: я так сильна, что сосуды лопаются на лице. В комнате поселились разные запахи. Запахи тела, мощной силы и протухшей воды. Когда ребенок закричал, у меня было такое чувство, словно я своими силами добралась до самой вершины высокой горы. Все было залито светом. Наша семья встречала совершенно нового человека. Так удивительно, что голова кругом. Настоящее волшебство.
Туне Амалия.
У моей новорожденной дочери были спутанные волосы, широкие скулы и узенький маленький подбородок. Лицо сердечком. Когда я погладила ее кончиками пальцев по затылку и спинке, она сразу успокоилась. Я постелила ей в корзинке, и там она спала, мое прекрасное дитя, с кругленькими ступнями, темными ресницами и розовыми щечками. Ты, Руар, лежал, прижавшись ко мне в нашей постели на полу, посасывая палец, по-прежнему напуганный всеми звуками и криками, которые я издавала. Веки твои дрожали, когда ты засыпал – может быть, тебе снился гигантский ящик, полный картошки и яблок, так что их хватило бы до весны. Или ты мечтал проснуться утром, не ощущая сквозняка по полу. Через несколько недель после родов Армуд построил кровать из досок, которые нашел и которых никто не хватится. Она подняла нас на новый уровень, в тепло, выше сквозняков, и там вы, детки, лежали, слушая его воспоминания о былых странствиях. По вечерам мы все забирались под шкуры и больше не ощущали, как холод пробирается под одежду, скользит вдоль позвоночника. Когда вы засыпали, я дышала в рот Армуду, и все вращалось вокруг нас, только мы двое оставались неподвижны.
Я любила просыпаться от хныканья Туне Амалии, любила кормить ее грудью в кровати, уткнувшись носом в нежный пушок у нее на макушке, наблюдая, как Армуд бреется перед треснувшим зеркалом. В обычном случае оно лежало в деревянном сундучке в углу вместе с бритвой, но в те дни он вынимал его и пристраивал на стене при помощи двух гвоздей. Как раз в том месте, где ему приходилось стоять, чтобы хорошо себя видеть, так красиво скрипела доска в полу.
– Никогда не привыкай к безобразному, – сказал мне как-то Армуд.
«Никогда не привыкай к прекрасному, – думала я теперь. – Пусть оно каждый раз кажется таким же прекрасным».
Он поставил зеркало, прислонив его к стене («скрип!»), подался вперед, чтобы посмотреть у себя под носом, возле ушей, на подбородке («скрип!»), отступил назад, чтобы проверить, не пропустил ли пару волосков («скрип!»). Ты, Руар, стоял, держась за брючину Армуда, глядя на него снизу с самым серьезным видом, а когда Армуд закончил, вы вместе уложили бритву и зеркало в мою красивую шкатулку. Ты старательно убрал пальчики, когда Армуд захлопывал крышку – в точности, как тебе сказали.
Пока Армуд переходил от одного дела к другому, твоя взъерошенная шевелюра обычно покачивалась где-то рядом с ним. Ты помогал ему с морковью, ты гонялся за шмелями или строил башню из поленьев – малыш, растущий в собственном надежном доме. Я любила тебя, а Армуд любил меня больше всего на свете. По крайней мере, так я думала, пока не появилась на свет твоя сестра. Когда он говорил с ней, его голос таял, как масло. Он гладил ее по голове и смотрел на нее, как околдованный. Пушок у нее на голове в мягких лучах осеннего солнца оттеняла черная щетина ее улыбающегося, потного отца – и оба они были частью меня. Его взгляд, которым он смотрел на нее, был каким-то совершенно новым. С тобой тоже все стало по-другому, Руар, я понимала это. Меня это не тревожило, ведь мы все одна семья.
– Никто другой мне не нужен, – шептал Армуд, уткнувшись носом в ее затылок. – Вы моя стая.
Починили крышу, а за ней и дровяной сарай, и кухонный диванчик. Армуд работал так, что пот с него тек ручьями, несмотря на холод. На рубашке пролегли черные круги пота под мышками – сегодняшние и других дней. Следы пота не отходили, когда я вываривала нашу одежду, но что с того; мы с Армудом снова собирались идти работать и снова потеть всем телом. С лесом надо уметь ужиться. Тот, кто восстает против природы, терпит поражение.
Иногда на дворе у меня мерзли руки, но когда я входила в дом, непогода оставалась за дверью. Она следила за нами снаружи, окна запотевали от влаги и жира, когда я готовила еду – внутри образовался наш собственный тайный мирок. Стоило мне прищурить один глаз, как дорога, ведущая в деревню, совсем размывалась, словно наш дом был единственным на свете. Здесь только мы, окруженные белыми березами – нашими стражами, охраняющими наш покой.
Некоторое время спустя – черное, как подвал, зимнее утро. Замерзшие луга и пастбища. За дверьми под кожу проникала стужа, желавшая нам зла, но в доме дрова и ветки высохли, и несколько охапок лежали при входе. В доме пахло смолой. Воздух в доме был плотный, теплый и обожженный открытым огнем. Звук твоих неуверенных шагов по полу. Сперва пятка, вес на одну ногу, потом на другую. Я напевала вам песенки о лесных зверях.
И вот выпал первый снег. Свободный день! Не надо тревожиться по поводу тяжелых сосен. Вся стая собралась под небом и снежинками! Армуд только что оделся и взял инструменты, собираясь уходить. Ты, мой Руар, сидел на кухонном диванчике в уголке, который привык считать своим, а Туне Амалия лежала у меня на груди теплым комочком. Глаза у нее блестели, как у Армуда, и теперь блеск этот объединял обоих. Армуд громко засмеялся. Плотнее запахнув куртку, он вышел наружу огромными шагами. Через окно мы с тобой наблюдали, как он уронил свой молоток в снег и пустился в пляс среди падающих снежинок. На его каштановых локонах искрился снег. Он смеялся, глядя на нас, и махал тебе, чтобы ты вышел и потанцевал с ним.
По утрам снежное покрывало украшали следы вороньих танцев в нашем саду. Вскоре холод обхватил со всех сторон наш теплый дом. Армуд рассказывал тебе о людях на лыжах, которые взлетали в воздух на несколько сотен метров на горе Хольменколлен, описывая их так красочно, словно они въезжали прямо в нашу кухню. «Я видел, как они выныривали из самых облаков и приземлялись на склоне прямо передо мной!» Ты улыбался, глядя на снег, который таял, а потом снова возвращался, капал с крыши и снова выпадал. Скользкие камни, мокрый мох. Суровое небо. По утрам бочка с водой у угла дома покрывалась тонкой корочкой льда. Временами небо разверзалось и принималось хлестать нас ледяным дождем, так что одежда промокала, покрывалась сосульками, холод забирался под кожу и не желал уходить. Армуд насвистывал и поглядывал на кроны деревьев, как обычно, только теперь они были голые. Он был несгибаем, удивительный отец, который раз за разом рассказывал о землетрясении возле Хагамарка, о долгом шторме 1875 года и о торговце карамелью Свартбаккене, который убил насмерть молодого человека в собачьей шубе и попал за это на эшафот.
«Палач схватил окровавленную голову Свартбаккена и поднял высоко над своей головой, ветер стал трепать косматую голову, так что кровь потекла, и мы с моими братьями своими глазами увидели, как мертвая голова скрежетала зубами!»
Слушаю эту историю, ты каждый раз вопил от страха и восторга, а вот я нет, ибо помнила, что у нас есть свои палачи. Внешние напасти еще можно было вынести, острые снежинки в лицо, растаявший снег в ботинках. Страшнее всего был голод, ожидавший нас.
Даже на самых белых стволах берез есть черные пятна. Поздно мы с Армудом пришли в этот дом. И хотя мы сложили целую стену из камней, от которых загрубели его ладони и разболелась спина, мы все же не успели вырастить достаточно пропитания. Однако он продолжала подбрасывать Туне Амалию высоко в воздух, продолжал гоняться за тобой по двору, ел то, что у нас оставалось, словно завтра у нас будет еще. Когда ты не видел, я отбирала у него кусок хлеба. Он пытался забрать его назад, щекотал меня, нападал на кладовую, думая, что я дразню его. Я держала дверь, спрятав кусок хлеба за спину.
– Нам с тобой придется потуже затянуть пояса, – говорила я.
Он разводил руками, глаза его улыбались, высматривая улыбку в моих глазах.
– Армуд, перестань!
Наконец его взгляд стал серьезным.
– Той провизии, которую мы запасли, на зиму не хватит. Нам придется от многого отказаться, чтобы накормить Руара.
Осознание серьезности нашего положения пригвоздило его, словно свинцовый якорь.
Больше мне нечего было сказать.
Он стоял передо мной, странник Армуд, который в любой момент мог меня оставить, но остался с преступницей и подписал контракт на отработку. Сожалеет ли он об этом?
Без еды человек умирает.
Не то, чтобы мы мало работали. В кладовке стоял целый ящик с репой, а рядом корзина с мелкой картошкой, которая могла бы вырасти побольше, будь наше лето подлинее, но все равно могла нас напитать. Только недостаточно долго. Я все считала и пересчитывала. Есть два типа людей, которые не пускаются в расчеты: богатые и сумасшедшие. Так что я проверила свои расчеты еще раз, пересчитала и проверила снова. Ответ всегда получался один и тот же. Все чаще я замирала у двери кладовки, не сводя взгляда с пустых полок. Все чаще во рту появлялся вкус кислой отрыжки и мокрой варежки.
В домашнем полумраке твои детские глаза, Руар, постоянно следили за нами, так что мы с Армудом старались держаться мужественно. Мы покупали в долг, улыбались, стискивая зубы, стоя в очереди позади матери Анны и других, а потом тихо спрашивали, разгладив усилием воли черты лица. Во власти торговца оставалось ответить «да» или «нет». Нам он отвечал «да». Потому ли, что он считал Армуда человеком основательным, потому что такое у него было настроение или потому, что «да» всегда могло смениться словом «нет»? Я не знала, почему именно – знала только, что у торговца на руках все карты, что он могущественнее пастора в Трондхейме, может диктовать свои условия, выбирая цену и качество для каждого покупателя по собственному разумению. Солнце всходило из его пупка и заходило за пояс брюк, и единственное, что его волновало – это местность вокруг его лавки и его деньги, так сказала мне однажды мать Анна, когда мы с ней вместе вышли из его двери.
– На него не стоит обращать внимания, – сказала она.
Но как я могла не обращать внимания? Помню, как однажды он подсыпал нам в муку столько мела, что ты, Руар, мог рисовать ею на стенах. Мы с Армудом принесли все это домой, испекли хлеб, прожевали и съели. Жаловаться не приходилось. Вот это он нам выделил, и нам оставалось лишь надеяться, что мы сможем продолжать есть этот хлеб с пылью. Торговец властвовал беспредельно. Ты либо получал, либо не получал. В любой момент удача могла отвернуться от нас.
Так и случилось.
Без предостережений, без ручательств. Мне казалось, что мы уже достигли предела, заглянув в лицо нужде, но все еще только начиналось. В тот день, когда все рухнуло, я осталась снаружи, беседуя с тощей рослой женщиной из деревни, пока Армуд зашел в лавку – женщину звали Юханна. Поначалу, когда она подошла ко мне, я испугалась, что она начнет расспрашивать, но она говорила сама, рассказывала и давала советы, не ожидая ответа. Козы жевали траву, пялясь на нас. Нам с Армудом надо было собрать грибов, сказала Юханна, когда я рассказала, что меня тревожит зима, но к этому моменту под снегом и мокрыми листьями не осталось ничего съедобного.
– Грибы всегда можно высушить, чтобы зимой варить из них суп, но в этом году уже поздно.
Каждое слово, срывавшееся с ее губ, она сопровождала кивком головы, а я стояла и пыталась улыбаться, как всегда, когда испытывала тревогу. Люди с их разговорами и вопросами всегда вызывали у меня это чувство – я боялась, что меня выведут на чистую воду и отправят обратно. К седому пастору с большим воротником. К клетке, которая отвезет меня в Тронку. Мне трудно было отвести взгляд от двери лавки, откуда вот-вот должен был появиться Армуд.
– Найдете грибное место – охраняйте его. Пестрый гриб-зонтик со своей тайной делянки полезен и съедобен, но если на нем маленькие белые точки, можно отравиться. Лисички тоже можно собирать, они бывают желтые или желто-коричневые, их легко засушить – важно только не перепутать их с паутинником и ложными лисичками. А лесные шампиньоны и рядовку голубиную можно есть, если у них под шляпкой ровные белые пластины, но не с чулком, запомни это! Если съешь гриб с чулком, то умрешь. Чтобы высушить грибы, лучше всего…
Голос Юханны зазвучал словно издалека. Через ее плечо я увидела Армуда, выходящего из лавки с корзиной, болтающейся на руке. Заскрипели петли, губы Юханны продолжали двигаться, но я уже все поняла, едва взглянув на Армуда. В глазах у твоего отца застыло выражение паники. Человек, которого я так хорошо знала, стал непохож сам на себя. Он подошел ко мне с совершенно потерянным выражением лица – на нем читался страх. Я кивнула на прощание женщине в самый разгар ее объяснения и пошла за ним в сторону дома, не говоря ни слова. Он смотрел прямо перед собой, твердо и ритмично шагая вперед. Ни слова, но я и так догадалась, как все произошло. Как он стоял, теребя в руках картуз, дожидаясь, пока лавка опустеет. Подошел к прилавку, откашлялся, прежде чем спросить – глядя прямо в лицо, но склонив голову. На этот раз торговец сказал «нет». Вероятно, это было негромкое «нет», но оно отдалось эхом, словно выкрик. Или же он просто выпалил это своим лошадиным голосом.
– Больше кредита не будет. Ты уже столько взял, что дальше тебе и не расплатиться.
Вот и все. Своя рубашка ближе к телу. Торговец наверняка едва взглянул на него, только пресек одним жестом все вопросы, указал на дверь и отвернулся к полкам, заваленным товарами. От Армуда отмахнулись, как коровий хвост отгоняет мух.
Никакой муки в бумажном пакете. Никакой крупы. Никакого кусочка жира в железную коробочку. Торговец поправил воротник и ушел в кладовую за лавкой, прежде чем Армуд успел хоть что-нибудь сказать. Когда дверь кладовой закрылась за всемогущий человеком, в лавке стало совсем тихо – только тиканье часов на стене да тяжелое дыхание голодного мужчины, охваченного тревогой.
Я буквально вижу перед собой, как Армуд склонил голову, стоя в лавке, посмотрел на дно пустой корзины. Потом вышел ко мне с покрасневшими глазами. Мы молча пустились в обратный путь. Идя по одинокой проселочной дороге, мы молчали, и только у камня на полпути, прежде чем выйти на лесную тропинку, Армуд нашел слова утешения.
– Не волнуйся, Унни! – сказал он и провел ладонью по моей щеке. – Есть много причин для тревоги, но тревожиться нет смысла. Назад мы вернуться не можем, так что пойдем вперед. Будем думать по-новому. Фантазию нельзя укротить.
Фантазию. Всю картошку нового урожая мы уже давно доели. Скоро и картофельная шелуха закончится. Тогда нам придется начать есть картошку, оставленную для посадки, другого выхода нет. Мука с толченым мелом убывала, и мешок все больше проседал на дощатом полу, пока мы дожидались прихода лета. Мы жарили без жира, кормили детей размоченным в воде хлебом, сказками и надеждой, листьями, сваренными в растопленном снегу. Горечь в горшке на печи, горечь в воздухе. В предутренних сумерках Армуд сидел в засаде с ножом в руках и прислушивался, но у зверей чутье оказалось лучше, чем у него. Они знали, что он караулит их, ощущали его голод по запаху. Ни один из них не подошел достаточно близко, чтобы его можно было достать ножом и превратить в еду для наших детей.
– Мама, что бывает, когда люди не едят?
Ответа ты не получил.
Вскоре голод навалился на всех нас. Первый снег мягко положил свою руку нам на плечи, порадовав снежинками, но зима не бывает мягкой и доброй. Зима – это промерзшая земля, голые ягодные кусты и мертвые поля. Доченьке не хватало моего молока. У сыночка глаза стали большие-большие. Под глазами у меня появились мешки размером со сливу, как бывает, когда ночь слишком коротка, ветер слишком резок, а животов так много и все они пусты. Я рвала сердце Армуда своими словами. Так бывает с любовью – она не набирает силы в голове или в сердце, если ничего не растет в животе. Когда в тебя вцепляется голод, любовь обращается в лохмотья. Тощие муравьи жалят особенно больно.
Холодная, белая вечность за окном. Армуду все труднее давались слова, руки бессильно опускались на колени. Я подмешивала в муку солому и кору, чтобы нам всем хватило хлеба, но кладовка уже почти опустела. Слишком много коры подмешала я в то, что называла хлебом, подала тебе твердые сухие комочки, и ты разжевал их и съел, но твой желудок не справился с такой едой. В ту ночь ты так отчаянно плакал, Руар! Соленые разводы на твоих щеках спускались до самой шеи.
– Без еды у меня болит живот! – кричал ты. – А с едой он болит еще больше. Что мне делать, мамочка?!
И вот настал день, когда в доме остались последняя луковка и два кочана капусты. Ни одного жалкого кусочка хлеба, запрятанного в деревянном ларе. Суп с каждым днем становился все прозрачнее – сквозь него я видела дно. Очистив последнюю луковку, я осторожно разрезала половину капустного кочана на тонкие-тонкие полоски и следила за ними, когда они опускались на дно горшка на печи. Несколько дней спустя, понимая, что я своими руками отнимаю у нас будущее, я помыла несколько мягких и сморщенных картофелин, оставленных для посадки, и порезала кубиками прямо в кожуре, чтобы не потерять ни единой крошечной частички. Пока картошка варилась, я стояла и смотрела на воду, осознавая, какой ценой куплен этот обед; по весне нам дорого обойдется картофель для посадки.
Если мы доживем до весны.
Страх – обнаженный, как вываренные кости. Я видела его в глазах Армуда, а он в моих. Тяжесть, давящая на плечи. Недавно пробудившаяся в нем тревога. Но он всегда успевал вытереть щеки рукавом, пока никто не увидел. Взгляд у него был твердым, губы легко складывались в улыбку.
– Держись, Унни! Нет смысла переживать попусту.
Мы сновали между стволами, выполняя каждодневные дела. Путь к лучшим временам.
С приближением Рождества голод стал усиливаться. Скромный рождественский ужин в выходной Армуда, потом мы прокрались в деревню, рассчитывая подпитаться праздничной атмосферой, но здесь дети не наряжались и не пели рождественские песни, как у нас дома. Пока вы, дети, сосали сосульки, отломанные от края крыши, я достала из мешка последние остатки муки. После этого мой горшок стал пуст, как барабан. Блестящие, таящие бриллиантами капли воды на ваших губах: это все, что у вас осталось, когда вы доели остатки хлеба. Каждый день, вернувшись из леса, Армуд проходил многие мили, ища работу за еду, но чаще всего возвращался с пустыми руками. По утрам, уходя из дома, он плотно сжимал губы. Блеск в глазах пропал, лицо посерело, он улыбался понарошку. Произносил:
– Все так, как есть, и ничего не поделаешь.
Так все и было, и по-другому не могло быть.
У меня не оставалось сил волноваться за Армуда, когда его не было – я даже радовалась, что он не приходит домой. А вдруг ему удалось найти себе работу, и он принесет нам что-то поесть? Туне Амалия не получала достаточно молока, стала хрупкой, как высохшая веточка. Черты лица растаяли, торчали одни скулы. Моя дочь стала похожа на человечка из палочек – неужели мне не дано больше гладить пухленькие детские щечки, целовать толстенькие ручки с перетяжечками? Резкий запах залежалых фруктов. Так пахнет от ребенка, который голодает. Временами я открывала сундук в углу и смотрела на шкатулку со снадобьями. Проводила рукой по красной крышке. Благодаря тому, что хранилось в ней, я могла бы заработать денег, накормить своих детей. Но я пообещала никогда больше этого не делать. Из-за меня мы оказались здесь. Так что я набралась мужества и пошла в Флуру, нашла ухоженный торп матери Анны и постучала. Ведь больше я никого здесь не знаю. Когда она появилась в дверях, надежда у меня улетучилась еще до того, как я открыла рот: под передником у нее выступал живот, округлый, как головка сыра. Она посмотрела на меня сурово, сразу поняв, зачем я пришла, прервала меня, едва я заговорила, сказав, что нет, ей и без того тяжко со своими. Наверняка она могла бы дать мне хоть что-нибудь, но, конечно, не хотела, чтобы я прибегала к ней снова. Покажи бездомной собаке хоть чуточку любви, и она от тебя не отстанет. С пустыми руками я возвращалась домой через лес, и даже деревья повернулись ко мне спиной, у них своих забот полон рот.
Мы с Армудом стали шипеть друг на друга. Однажды вечером я вытолкала его вон, когда он вернулся, не принеся с собой еды.
– Пойди дальше, раз в округе тебе отказывают! – прошипела я сквозь зубы. Смотрела на него так, словно желала изрезать ему кожу. – Пойди на юг, пойди на восток к морю, пойди на север и иди целую неделю. Мне все равно, куда ты пойдешь. «От этого нет никакого толку», – всегда говоришь ты мне, и нет никакого толку в том, что ты приходишь домой, не принеся нашим детям еду!
Он склонил голову, не проронив ни слова. Я увидела кости, проступающие под рубашкой, когда он снова натянул крутку и двинулся вниз по дороге. Я не сказала «на запад», и мы оба знали, почему. Туда мы не могли пойти – из-за меня. Хотя я сожалела о своих словах до рези в животе, что-то мешало мне побежать за ним. Ярость рвалась наружу, желая бить, кричать, обвинять – первого, кто попался под руку.
Но что если он пойдет своей твердой ритмичной походкой и никогда больше не вернется? Если отправиться странствовать дальше, как делал до нас? Догнав его и положив руку ему на плечо, я увидела, что он плачет.
– Прости меня, Армуд!
Он провел кончиками пальцев по моей щеке, долго молчал.
– Я не это хотела сказать.
Обхватив его обеими руками, я прижалась лицом к его шее, почувствовав через одежду, какой он костлявый. Тогда он тоже крепко прижал меня к себе.
Ты наверняка не помнишь этого, Руар, но в тот вечер мы ели вареный мох, который Армуд выкопал из-под снега. У тебя уже не было сил залезть на стул со ступеньками в кухне, мы с Армудом посадили тебя на твое место за столом и наблюдали, как ты жуешь. Тебе было уже почти два года, но ты выглядел таким маленьким – и вместе с тем постаревшим. У Туне Амалии стали такие большие глаза. Костлявые коленки, острые локти. Жалобное попискивание, когда мы ложились спать по вечерам. Во сне ты жевал воздух – я слышала это сквозь сон, лежала, крепко-крепко прижав тебя к себе.
Ничто не может длиться вечно, но как закончится эта зима? Помогли бы нам, если бы мы поближе сошлись с кем-нибудь в деревне, завязали узы, стояли б и болтали с другими на церковном холме по воскресеньям? Он пытался – местный пастор с крахмальным воротничком, вспотевший до корней волос, пока добрался до нас по лесной дороге. Но ему пришлось уйти ни с чем, по-другому не получилось. И не только потому, что меня тревожили распросы – пасторы и церкви стояли у меня поперек горла, я не могла заставить себя даже взглянуть на белое оштукатуренное здание. Если нас не заберет Тронка или пастор, то тогда возьмет голод. Да и какая разница, кто именно.
Я положила сушиться замерзшие листья и ветки – когда из них выходил мороз, они начинали капать друг на друга. Сколько бы я ни варила их, из них редко получался бульон или что-то питательное. По утрам Армуд уходил из дома, сгорбленный, как старик, а возвращался истрепанный, как тряпка. У нас не осталось сил на то, чтобы прикасаться друг к другу. Когда наши тела покрылись шерстью, я поняла, что дни наши сочтены. Скоро я не смогу кормить грудью.
Мы, взрослые, избегали смотреть друг на друга. Больше не говорили друг с другом – сказать было нечего. Кожа свисала на теле. Настоящий голод – ни с чем не сравнимое чувство. Когда тебе нечего есть, дни кажутся такими длинными. Мир снаружи затихает: когда стараешься экономить силы, не позволяешь себе лишнего движения. Вы, дети, стали такими тоненькими и прозрачными, кожа собралась складками, угас разум, ваши лица покрылись жесткими волосинками.
Пустые глаза. Туне Амалия что-то бормотала себе под нос, лежа рядом со мной – кожа да кости. Рассказы Армуда истощились, он умолк. Кончики пальцев у тебя и Туне Амалии растрескались, на ваших тоненьких телах слоями сходила кожа. У меня выпало два зуба. Когда начал опухать живот, я поняла, что конец близко. Я посмотрела на тебя, Руар – ты перестал разговаривать, у тебя не было сил даже сесть. Казалось, одно дуновение ветра – и наши жизни угаснут, как свечи. Потом я взглянула на Туне Амалию, ее взгляд встретился с моим из запавших глазниц. Внутри у меня все похолодело, когда я увидела, как от голода у моей девочки вздулся живот, стал большим, натягивая одеяло.
– Туне Амалия! Туне Амалия, моя пчелка!
Ее тельце было вялым. Она больше не плакала, не отзывалась на мой голос.
Неужели она умрет?
Вероятно.
Каждая минута окрашивалась неотвратимым.
Смерть вселилась в наш дом.
Когда Туне Амалия увидела, как снегирь ударился в наше окно и упал на землю, было близко к тому, чтобы ни у кого из нас не нашлось сил подняться и сходить за ним. Она устремила свои усталые глаза к окну, а потом попыталась встретиться взглядом с нами, но только ты, Руар, услышал стук о стекло и обратил внимание на взгляд своей сестры. Сама я в тот момент сидела и смотрела в пустоту. Армуд сидел, закрыв лицо руками, тяжело дыша. Я заметила, что ты зашевелился и что-то крикнул, но не нашла в себе сил повернуть голову, чтобы посмотреть, что случилось. Ты снова крикнул и указал пальчиком:
– Он разбился!
Только тут мы, твои родители, словно очнулись от сна. Пятно размером с монету на оконном стекле указывало: что-то случилось. Я вдохнула, но не более того. Армуд тоже поднял глаза, стараясь сосредоточить на окне затуманенный взгляд. Потянулся, оперся на кухонный стол, чтобы подняться. Принеся мертвую птицу и отдав ее мне, он стоял и покачивался, как травинка на ветру. Красивые птичьи перья. Сломанная шея. Закипятив воду в котле, я наспех ощипала птицу и опустила в кипяток прямо с ногами и головой. Черные и красные перья посыпались к моим ногам. Снегирь варился, пока все мясо не отделилось от костей. Туне Амалия и ты получили по чашке бульона, пока птица доваривалась в котле.
– Вкусно! – проговорил ты. – Очень вкусно.
Сестричка согласилась с тобой.
Мы честно поделили между собой еду на крошечные порции, добавили растаявшего снега в котел к оставшемуся бульону и выпили. Армуд тщательно обтер все с краев котла и дал тебе. Мы, взрослые, съели и кости тоже. Тонкие птичьи косточки хрустели на зубах, когда я жевала их, царапали горло при глотании.
Во всем мире ненашлось бы ничего вкуснее, чем тот снегирь. До сих пор помню этот вкус, помню запах – и как мы смогли посмотреть друг другу в глаза, когда проглотили последние кусочки. Вы, дети, улыбались, и заснули без слез, снегирь жил дальше у вас в груди. Армуд прислонился лбом к моему плечу и сидел, словно в полусне, потом выпрямил спину и вышел, чтобы накопать мышей. В тот день он не нашел ни одной, но на следующий день принес в мешке целое гнездо, а я отыскала под снегом веточки брусники, которые тщательно общипала. Скелеты крошечных мышей хрустели на зубах, как сухари, а ты осторожно доставал из стакана с водянистым киселем одну ягодку за другой и тщательно разжевывал. Твои зубы засияли, как жемчуг, когда ты снова начал смеяться. Досыта мы не наелись, но мы выжили.
Талые воды смыли остатки сомнений и пробудили в нас обоих яростную решимость. Зимние почки ивы смотрели на нас с голых ветвей. Она зацвела раньше всех, гора почек устремилась к солнцу.
Разбуди другие деревья, ива!
Поскорее собрать ее пушистые семечки. Я делала фитили для свечей, сохраняя их на потом. Из прутьев я сплела большую корзину для картофеля, который мы вырастим за лето на самой большой грядке. Еще до того, как мерзлота ушла их земли, Армуд начал остервенело выкапывать камни из картофельных гряд – каменная кладка росла и росла как монумент его любви к нам. От огромных камней, уходящих под землю, у него так разболелась спина, что он несколько недель не мог спать. Он трудился ради нас. Ибо без земли и еды мы бы умерли. В самые трудные вечера я кипятила воду, клала в нее пучок ивовой коры и оставляла настояться. Он выпивал, это облегчало боль, приходил сон. Что-то властное, зовущее повисло в воздухе, когда деревья наполнились соками, и Армуд построил вокруг дома забор, призванный защищать нас от голода. Словно голод можно удержать за забором. Забивал гвозди, не отдыхая ни минуты. В дальнем углу он оставил прореху в заборе для домового и кошки, которой мы обзавелись только двадцать лет спустя. Туда тоже полагалась доска, но в тот момент у него осталась всего одна, а она нужна была ему для более важного дела.
– А у вас, дети, будут свои качели, висящие на яблоне!
Так он и сказал, а ты громко рассмеялся от счастья.
– Я научусь летать, отец!
– Ты обязательно научишься летать. Руар, обещаю тебе. Мы все полетим.
Качели уже были готовы. Армуд долго сидел на камнях, шлифуя доску песком, но повесить ее он собирался только следующей весной, когда Туне Амалия вырастет большой и не упадет с качелей. На этих качелях вы будете раскачиваться все детство, ощущая, как ветер треплет волосы и одежду. На них вы будете взлетать к небу, когда вас раскачает отец, чтобы увидеть, как высок лес, почти дотронуться до верхушек деревьев и снова улететь. Вы не привязаны к земле. Что значит недостающая доска в заборе в сравнении с такой свободой? Через эту прореху мои мысли порой ускользали прочь.
Майский ветер. Наконец-то потеплело. Дом изменился. Стал пахнуть сухими досками и разогретой на солнце смолой. Вы, дети, ели сосновые побеги, пока не заболит живот. Однако мы радовались этим побегам: они означали, что вскоре самое плохое останется позади. В гнездах пищали птенцы певчих птиц, а у нас была одна мысль: съесть их, как мы съели их отца. Я шла на их писк, пока не нашла гнездо. Прости, воробышек. Твои детки спасли моих. Когда весна вступила в свои права, я принялась собирать все живое, что могла найти вокруг: мы ели побеги и личинок, я делала кашу на березовом соке, хлеб на березовом соке, пиво на березовом соке. Вы, дети, пили его, словно это был волшебный напиток. Плечи Армуда были по-прежнему напряжены, когда он поднимал вас к веткам, по которым вы потом будете лазить, и давал вам по трубочке, вырезанной из свежих побегов ивы, росшей у нашего дома. Ты играл на своей случайные звуки, а Туне Амалия просто сосала свою трубочку.
Вы, дети, забыли о голоде, словно его никогда не существовало, да и Армуд тоже. Из старой наволочки, двух планок и веревки он сделал вам воздушного змея – как вы полюбили эту забаву! Благодаря синей монограмме на наволочке змей выглядел по-королевски. Армуд научил вас, как поднимать его в воздух. Ты, Руар, бегал босиком вместе с ним по дороге, ведущей в деревню, а змей парил над вашими головами почти под самыми облаками. И вот наконец настало лето. Да еще какое! Стало тепло, все вокруг зацвело и стало стремительно расти. Как радостно было видеть детей, ползающих по нагретому солнцем дощатому полу. Наши лица снова порозовели. Даже ольха могла себе позволить не жалеть воды и ронять ее с кончиков листьев. Поначалу мы ставили на стол кислицу и еловые побеги, потом капусту и лук с салатом из свежесобранных одуванчиков. Армуд нашел дополнительную работу, позволившую ему частично оплатить долг торговцу, мы снова могли пополнять нашу корзину в лавке, и однажды вечером вы, дети, не допили молоко, оставив чуть-чуть на дне своих чашек. У вас были солнечные улыбки, загорелые летние ноги. В первые недели все мы мечтали о яблонях в цвету и солнечном свете, поднимали лица к солнцу, не желая пропустить ни секунды из того, что происходило вокруг нас. Но солнце возвращалось, день за днем, и скоро мы привыкли, что светлое и доброе с нами надолго. Казалось, Армуд стряхнул с плеч все, что тяготило его. Солнце танцевало на острие его бритвы, отбрасывая золотые блики на деревянные стены с дырочками от сучков и на его щеки.
Запах готовящейся еды в доме, закопченные жиром окна. Я позвала вас в дом, оторвав от бабочек и мелких птиц, вы уже успели наесться жареной рыбы и малины, когда Армуд принес двух полевок, пойманных на картофельном поле. Мы смеялись и качали головами. Туне Амалия достала пальчик изо рта и улыбнулась. Вы запели детскую песенку, и мои юбки покачивались в такт мелодии, пока я пыталась выветрить чад и убирала со стола.
Жара нарастала. Оплата торпа требовала каждодневной работы, и каждый день я приносила Армуду обед, видя, как, женщины, потея на солнце, собирали лен на бескрайнем голубом поле. На нашей поляне солнце осторожно пробивалось сквозь ветки деревьев, как через сито, но на полях жара водопадом обрушивалась на потные тела. Ярко-голубые цветы льна торопили людей, напоминая о долгом пути от льняного зернышка до тканой простыни. Мне довелось слышать о женщине, которая после того лета не выносила голубой цвет.
Армуд ставил силки на голубя и белку, но добычу приносил редко. Зато мы вдоволь наедались жареной рыбой, лакомились лесными ягодами и дикими яблоками. Армуд был опытным рыболовом, но соль стоила дорого, и сохранить рыбу надолго не удавалось. В глубине души я надеялась, что прольются дожди и разбудят к жизни грибы, о которых рассказывала мне женщина из деревни по имени Юханна.
Палящее солнце. Трава выцвела, стала коричневой, овощи пришлось снять и съесть до того, как они выросли. Рыба спряталась от жары на дне озера, и вскоре даже ночная рыбалка не приносила удачи. Все медленнее текла вода в ручейке, подпитывающем наше маленькое лесное озерцо – силы изменяли ему. Еда за дверьми торпа иссохла. Как раз в тот момент, когда наша кладовка должна была наполниться заново, она внезапно опустела.
Мы доели последнюю луковку.
Последний кочан капусты.
Питались пустым супом из плотвы и съедобных листьев.
Лето сжалось: бесконечная засуха, гнетущая тревога. Мы замедлились, выжидая – новости, которая как удар кулаком в живот. Но вместо этого на меня, словно снежинки, мягко спускались отчаяние и покорность судьбе. В этом году урожая не будет. Прижавшись головой к плечу Армуда, я почувствовала, как он обнял меня. Наблюдая, как вы, смеясь, играете на солнышке, мы, взрослые, посчитавшие наши запасы в кладовке, расплакались. Смех отзвенел, вы снова начали худеть, хотя только что отъелись. Ты стал таким худеньким, Руар. Личико у Туне Амалии стало серым – голод украл все краски. В ее глазах читалась безысходность взрослого человека. Я надолго уходила из дома, ища дрова, ягоды и грибы, а когда возвращалась с дровами, но чаще всего без ягод и всегда без грибов, вы поворачивали ко мне свои головки с открытыми ротиками, словно клювики у голодных птенцов.
Проникнув сквозь оконные стекла, солнце согревало локоны Туне Амалии. Но от этого нежного прикосновения солнечных лучей сыт не будешь.
И вновь мы стоим с обрывками мха в руках перед глухой судьбой, которой нет дела до таких, как мы. Дом – это такое место, где постоянно гремят посудой. Когда еда кончается, предметы тоже замолкают. Дом – это такое место, где мы смотрим в глаза друг другу, сидя за столом, который построил Армуд. Но как сидеть вокруг пустого стола? Не так мы себе это представляли. Голод рвал нас изнутри. Птицы на полях. Птицы в кустах. Птицы, кружащиеся над крышами домов. Все они искали, чем бы поживиться – в точности как мы. Нам приходилось постоянно чем-то заниматься, чтобы не давать волю мыслям, но при этом беречь силы. Я собирала цветки сирени с коричневым кантом на кусте у дровяного сарая и вставляла Туне Амалии в волосы, но это ее не питало. Иногда я видела, как она вытаскивает крошечные цветочки и ест их.
Застывший неподвижный воздух, как перед грозой, но дождя не было – на землю не упало ни капли. Жара и засуха. Невыносимое солнце, шуршащие сухие стебли травы. Зной сдавливал нас, сил не осталось совсем. Жара продолжалась, не заканчивалась. Трава пожелтела, обнажилась земля – лежала, не прикрытая, на глазах людей и животных. Я всегда держалась особняком, но наблюдала со стороны, как даже те, кто обычно помогал друг другу, сейчас отдалились и стали словно чужие. Юханна, любительница грибов, смотрела на меня диким взглядом, когда мы сталкивались там, где должны были бы расти лисички. Бывшие друзья дрались, валя друг друга на землю, из-за упавшей с телеги репы. Кто-то обвинял соседа в том, что тот съел его собаку. Деревня рассыпалась, распалась на части, так что я избегала всех еще больше, чем обычно. Вместо былого единения – сборище людей, бродящих в поисках еды. И снова своя рубашка ближе к телу. Я думала о той боли, которую мы однажды оставили позади. Теперь она снова догнала нас.
– Армуд, что будем делать?
Ответа я не получила.
Мы выбились из ритма. Возвращаясь домой с пустой корзиной, я издалека, еще на подступах в «Уютному уголку», слышала голос Армуда: он кормил вас росказнями о приключениях и путешествиях. Раз за разом ты просил рассказать тебе снова о том февральском дне, когда фигурист Аксель Паульсен разбогател, оставив далеко позади голландского соперника на блестящем льду залива Осло-фьорда.
– Он несся с такой скоростью, дети! Самый быстрый человек на льду всех времен и народов! Ваш земляк, конечно же.
– Папа, расскажи что-нибудь страшное!
Тогда он округлял глаза, говорил, что только что освободился от работы на вырубке леса в полудне пути от дома, когда увидел, как пароход «Идале» потерпел крушение и пошел ко дну ясным летним днем. Я замерла на полушаге.
– В тот день утонуло тринадцать детей!
Ты, Руар, боялся даже дышать.
– Так что берегитесь глубокой воды, дети!
Вы буквально онемели, а я продолжила свои дела. Я никогда его не спрашивала, хотя этот вопрос до сих пор не дает мне покоя. Эта потребность рассказывать, вызывать восхищение. Может быть, он тоже от чего-то бежал – и лишь умело скрывал свои тайны за всеми этими историями.
Изможденная фигура среди подернутой коричневым зелени, он искал подпитку во всем – в фантазиях, в лучах солнца, и щедро делился с вами. Сама же я уже не могла притворяться, становилась все более замкнутой и злой. Без дождя не будет еды. Не будет влажного запаха жизни. То, что мы посадили, не взойдет. Ручей в лесу теперь превратился в узкую струйку, скоро он совсем пересохнет. Резкий запах пота из подмышек, но все труды напрасны. Животы урчат и бурчат. Кишки страдали без еды, но еды не было. Как мне не хватало запаха готовящейся еды, от которого когда-то было так трудно избавиться! И полевок, которых мы не пожелали съесть – какими вкусными они показались бы сейчас, сваренные с можжевеловыми ягодами!
– Что нам делать? Как быть? Скажи, Армуд!
Его губы – словно сухая ветка.
– Скажи ты. Ты ведь тоже можешь что-нибудь придумать?
Он отвернулся от меня. Мы стали гнить изнутри – мы, люди. Нам предстояло пройти испытание, и мы его не прошли. Сны становились все ощутимее, а сон все труднее было отличить от бодрствования. Главное отличие заключалось в том, что бодрствование было болезненным и мучительным. Нищета – испытание на прочность длинною в жизнь. Оставшись наедине с лесом, я слышала порой свой голос, проклинавший то, что с нами случилось. Отчаяние человека, который на самом деле уже сдался, но пока не нашел в себе силы в этом признаться.
– Ничего не выйдет, Армуд.
Эти слова я произнесла, когда вы не слышали.
– Посмотри на нас! От твоих выдумок и сказок дети сытыми не станут. Что нам делать? Ты можешь сказать мне?
Ответа нет. Никакой реакции.
– Армуд, ответь мне. Скажи хоть что-нибудь. Что нам делать?
– Прекрати!
Он смотрел на меня мрачным диковатым взглядом.
– Скажи сама, Унни! Почему ты все время спрашиваешь меня? Что предлагаешь ты? Какие у тебя мысли?
– Я скажу тебе, что я думаю, – ответила я. – Я очень жалею, что послушалась твоего совета и пришла в эту страну, где нет ни еды, ни будущего!
В глазах у Армуда сверкнули молнии.
– Так ты забыла?!
Так громко. Я сжалась в комок. Любовь спряталась в щелях стен, воздух вибрировал от бессильной злости. От его слов вокруг словно бы разверзлось болото, хотя он сказал лишь то, о чем я думала и сама.
– Ты забыла, Унни, что мы здесь из-за тебя, твоей коробочки и твоих растений? Из-за тебя! И из-за пастора, этого черного ворона, чтобы тебя не заперли в трижды проклятой Тронке!
Тронка – это дом для умалишенных в Тронхейме. Прежде, чем Армуд успел сказать еще хоть слово, я рывком распахнула дверь. Бежала по тропинке прочь от ее узких казематов и запертых дверей, бежала прочь из дома, от страха и голода, от тяжелого дыхания пастора, от грубых рук в темноте. Я спотыкалась между стволами, сбивала ноги о толстые корни деревьев, падала на колени, ощущая вкус соплей во рту. Уткнувшись лицом в землю, в белый мох, поглотивший мой голос, я закричала, словно вскрылись мои гноящиеся раны. Никто не услышал меня, а, когда я обернулась, эхо уже стихло. Кожа на мне висела, когда я брела обратно к дому – словно унылая траурная повязка на теле. Из дома до меня снова донесся голос Армуда – он снова рассказывал о том, как погибло судно его дяди, о том, как его отец строил железную дорогу в Эльверум, и взял с собой его и его братьев, чтобы посмотреть, как отрубят голову торговцу карамелью Свартбаккену. Да есть ли у него вообще братья? Как мало я о нем знаю. Трое детей, предающихся фантазиям посреди высохшей пустыни. Зимние цветы и летнее солнце – умереть от голода можно круглый год.