С добрым чистым бритьем для Чарльза Стэнтона не могло сравниться ничто на свете. В то утро он брился напротив большого зеркала, привязанного ремнями к борту фургона Джеймса Рида. Вокруг во все стороны рябящим под дуновением ветерка одеялом простиралась прерия, многие мили нетронутой бизоновой травы – только красноватый пик Чимнирок, высившийся вдали, торчал над нею, будто солдат на часах. Если сощуриться, обоз поселенцев выглядел, словно игрушечные тележки, разбросанные каким-нибудь малышом по огромному, бескрайнему ворсистому половику – по истертому, изветшавшему, тянущемуся в никуда.
Повернувшись к зеркалу, Стэнтон приставил лезвие к шее под подбородком и вспомнил одну из любимых присказок деда: «Злодей да хитрец, подобно Люциферу, прячется за бородой». Многие из знакомых Стэнтона с радостью довольствовались как следует отточенными ножами, а кое-кто соскребал щетину со щек даже топориком, но сам он ничего, кроме настоящей бритвы, не признавал. И прикосновения холодного металла к горлу ничуть не страшился – наоборот, Стэнтону оно вроде как даже нравилось.
– Тщеславия я за тобой, Чарльз Стэнтон, прежде не замечал, – раздалось позади, – но если б знал тебя малость похуже, непременно задумался бы: уж не любуешься ли ты самим собой?
К Стэнтону с жестяной кружкой кофе в руке подошел Эдвин Брайант. Однако улыбка его тут же угасла.
– Э-э, да ты порезался.
Стэнтон бросил взгляд на лезвие бритвы. На стали алел мазок крови. Взглянув в зеркало, он обнаружил на горле алую черточку, трехдюймовый порез, зияющий там, где кончик лезвия коснулся кожи. Бритва была так остра, что он не почувствовал боли.
Сорвав с плеча полотенце, Стэнтон прижал его к ранке.
– Должно быть, рука дрогнула, – пояснил он.
– Сядь, дайка взглянуть, – велел Брайант. – Я, если помнишь, в медицине кое-что смыслю.
Но Стэнтон уклонился от протянутой к нему руки.
– Все в порядке, ничего страшного. Мелочь.
По сути своей, из подобных «мелочей» состояло все это дьявольское путешествие: одна неприятная неожиданность за другой.
– Как угодно, – пожав плечами, сказал Брайант. – Но гляди, волки кровь за две мили могут учуять.
– С чем пожаловал? – спросил Стэнтон.
Он знал: Брайант шел к нему вдоль обоза не ради пустой болтовни – тем более что давно пора запрягать да в путь отправляться.
Вокруг кипела, бурлила обычная утренняя неразбериха. Возницы собирали волов; земля дрожала под тяжкой воловьей поступью, мужчины сворачивали шатры, грузили их по фургонам либо засыпали песком догорающие костры. Воздух звенел от гомона детишек, отправленных по воду для дневного питья и умывания.
Стэнтон с Брайантом знали друг друга не так уж давно, однако быстро успели сдружиться. Недавно, за Индепенденсом, штат Миссури, к партии, с которой шел Стэнтон, небольшому обозу из Иллинойса, состоявшему в основном из семейств Доннера с Ридом, примкнула еще одна, куда большая группа поселенцев под началом отставного военного Уильяма Рассела. Эдвин Брайант одним из первых участников партии Рассела подошел познакомиться и вообще потянулся к Стэнтону – вероятно, потому, что оба оказались холостяками, одиночками среди кучи семей.
А вот внешностью Эдвин Брайант отличался от Стэнтона во всем. Миловидностью рослого, от природы сильного Стэнтона окружающие восторгались всю жизнь, с самого детства. Насколько он мог судить, красота – и густые, волнистые темные волосы, и томный, проникновенный взгляд – досталась ему в наследство от матери.
– Глазищи твои – дар от дьявола, парень, чтобы легче было добрых людей на грех подбивать.
Еще одна из дедовых сентенций… Как-то раз дед хлестнул Стэнтона по лицу пряжкой поясного ремня – возможно, надеясь изгнать дьявола, которого видел в его глазах, однако не тут-то было. Все зубы Стэнтона остались целы, и нос вскоре зажил. И шрам на лбу сгладился, выровнялся. И дьявол, по всему судя, даже не думал бежать.
Годами этак десятью старше Стэнтона, Брайант много лет проработал газетчиком, а потому здорово уступал в выносливости и силе большинству поселенцев: фермеров, плотников, кузнецов – одним словом, людям, всю жизнь занимавшимся нелегким физическим трудом. Вдобавок он был слабоват зрением, отчего почти никогда не снимал очков, да и вообще, неизменно ершистый, взъерошенный, вечно казался слегка не от мира сего. Однако никто не мог отрицать, что малый он башковитый – пожалуй, самый толковый, сообразительный во всей партии. По собственным же словам, зеленым юнцом он несколько лет провел в подмастерьях у доктора, однако впрягаться в ярмо полевого врача на время перехода не пожелал.
– Вот, полюбуйся, – сказал Брайант, поддев сапогом пучок травы под ногами. В воздухе заклубилась пыль. – Заметил? Июнь на дворе, а трава для июня уже суховата.
Обоз их который уж день двигался по плоской равнине. Высокие степные травы и жесткий кустарник тянулись к самому горизонту. По обе стороны от тропы, вдалеке, волнами высились вереницы золотистых, кораллово-розовых песчаных холмов; некоторые – отвесные, островерхие – казались огромными пальцами, указующими прямо в небо. Присев на корточки, Стэнтон сорвал несколько стебельков травы. Короткие, от силы девяти-десяти дюймов в длину, травинки заметно побурели, поблекли.
– Похоже, сильная засуха тут недавно была, – сказал Стэнтон, поднявшись, отряхнув от пыли ладони и взглянув вдаль, к затянутому туманным пурпурным маревом горизонту.
Казалось, прерии нет и не будет конца.
– А ведь мы едва переступили границу равнины, – напомнил Брайант.
К чему он клонит, было яснее ясного: возможно, обозным волам и прочей живности не хватит травы для прокорма. Трава, вода, пища – три вещи, без которых обозу никак.
– Дела обстоят хуже, чем ожидалось, а путь предстоит еще долгий. Видишь тот горный хребет вдали? – продолжал Брайант. – Так это, Чарльз, только начало. За теми горами нас поджидают другие, и пустыни, и прерии, и реки куда глубже, шире любой из тех, через которые мы уже переправились. И все это – между нами и берегом Тихого океана.
Эти жалобные песни Стэнтон слышал не в первый раз. С тех пор как обоз двое суток назад набрел на охотничью заимку в окрестностях Аш-Холлоу, Брайант только об этом и твердил. Заброшенная хижина стала для поселенцев, идущих через равнину, чем-то вроде пограничной заставы: там оставляли письма, чтоб следующий путник, направляющийся на восток, прихватил их и довез до настоящего почтового отделения, а уж там письма обычным порядком отправятся дальше. Многие из этих писем оказались попросту свернутыми вчетверо клочками бумаги, оставленными под камнем в надежде, что весточка в конце концов доберется до адресатов – до тех, кто остался дома.
При виде всех этих писем у Стэнтона отчего-то сделалось спокойнее на душе. Они казались свидетельством свободолюбия поселенцев, стремящихся к новой, лучшей жизни, невзирая на риск. Однако Брайант не на шутку встревожился.
– Взгляни сколько их здесь. Многие дюжины, а может быть, целая сотня. А поселенцы, все это написавшие, там, на тропе, впереди нас. Мы этим летом тронулись в путь среди последних, а ты ведь понимаешь, что это значит? – толковал он Стэнтону. – Возможно, мы опоздали. С приходом зимы снег перекроет горные перевалы, а зимы там, на большой высоте, начинаются рано.
На сей раз Стэнтон ответил:
– Терпение, Эдвин. Мы Индепенденс едва-едва миновали…
– А на дворе уже середина июня. Слишком мы медленно движемся.
Перекинув через плечо полотенце, Стэнтон огляделся вокруг. Солнце уж несколько часов как взошло, однако обоз все еще не снялся с лагеря. Семейства поселенцев заканчивали завтрак у догоравших бивачных костров. Мамаши сплетничали, качая на руках малышей. Какой-то мальчишка резвился, играя с псом вместо того, чтоб пригнать родительских волов с выпаса.
После многих недель пути начинать новый день никто не спешил. Половина мужчин из обоза вообще торопились только в тех случаях, когда наступало время распить кувшинчик браги.
– Можно ли осуждать их в такое чудесное утро? – беспечно откликнулся Стэнтон.
Брайан помрачнел пуще прежнего.
– Да и в любом случае об этом не со мной, с Расселом говорить нужно, – почесав в затылке, напомнил Стэнтон.
Брайан, поморщившись, наклонился и поднял с земли кружку с кофе.
– С Расселом я уже толковал, и он совершенно согласен, да только дела от него не добьешься. Он же никому «нет» не может сказать! В начале недели – помнишь, наверное – отпустил тех типов на охоту за буйволами, и весь обоз двое суток сидел на месте, мясо коптил и вялил!
– Может, дальше по пути еще порадуемся этому мясу.
– Ручаюсь: буйволов нам еще попадется немало, а этих двух дней уже не вернешь ни за что.
Правоту Брайанта Стэнтон понимал, и спорить с ним совсем не хотел.
– Ладно. Сегодня вечером пойдем, потолкуем с Расселом вместе. Пусть видит: дело серьезное.
Но Брайант покачал головой.
– Надоело мне ждать. Я вот что сказать пришел: ухожу я. Оставляю этот обоз. Мы, несколько человек, решили ехать вперед верхом. Фургоны тащатся слишком медленно. Семейным, понятно, без фургонов никак. У них дети малые, старики, хворые, забот с ними полон рот. О пожитках тоже подумать надо. Нет, я на них зла не держу, но и заложником их не останусь.
Тут Стэнтон вспомнил о собственном фургоне и паре волов. Все это хозяйство съело деньги, вырученные после продажи лавки, почти без остатка.
– Понятно.
Глаза Брайанта заблестели под стеклами очков.
– Тот всадник, что нагнал нас вечером накануне, сказал: уашо все еще держатся южнее своих обычных пастбищных территорий, в двух неделях пути впереди. Останусь с обозом – рискую их упустить.
Воображавший себя чуточку антропологом, пусть и любителем, Брайант якобы писал книгу о религиозных верованиях различных индейских племен. Об индейских преданиях – о говорящих животных, о плутоватых богах, о духах, будто бы обитающих в земле, и в воде, и в ветрах, – он мог говорить часами, да с такой увлеченностью, что некоторые из поселенцев начали поглядывать на него косо. Сам Стэнтон слушал рассказы Брайанта с интересом, но чувствовал: христианам, выросшим исключительно на библейских сказаниях, не понимающим, как белый может увлечься туземными верованиями, эти истории вполне могут внушать неподдельный ужас.
– Знаю, эти люди тебе друзья, – продолжал Брайант. Уж если он что-либо принимал близко к сердцу, повернуть разговор в другую сторону не стоило даже надеяться. – Но скажи, господа ради, с чего, с чего им взбрело в голову тащить с собой в Калифорнию все имущество?
Стэнтон невольно заулыбался. Разумеется, он понимал, о чем речь – об огромной, сооруженной по особому заказу «шхуне прерий» Джорджа Доннера. Об этом фургоне немало судачили в Спрингфилде еще во время постройки, а после он превратился в излюбленный предмет пересудов для всего обоза. Рама фургона была увеличена на несколько футов против обычного, отчего внутри хватило места и для верстака, и для выгородки под кладовую, и даже для небольшой печурки с трубой, выведенной наружу сквозь парусину навеса.
Брайант кивнул в сторону костерка Доннеров.
– То есть как они собираются свой фургон через горы тащить? Этакую махину! На крутой склон его четырьмя парами волов не поднимешь. И для какой, спрашивается, надобности? Чтоб эта царица Савская ехала со всеми удобствами?
В короткое время, минувшее с тех пор, как к обозу из Спрингфилда примкнула куда более многолюдная партия Рассела, Эдвин Брайант успел проникнуться стойкой неприязнью к Тамсен Доннер, это было вполне очевидно.
– Ты туда, внутрь, заглядывал? Чисто прогулочная ладья самой Клеопатры: шелка, перина пуховая! – продолжал он. – Я думал, Джордж Доннер – малый разумный, но, видимо, ошибался.
Стэнтон усмехнулся. Не то чтобы Доннеры часто спали внутри: их фургон, как и всякий другой, был битком набит всевозможной хозяйственной утварью, включая постели, однако Брайант в праведном возмущении был склонен малость преувеличивать.
– Стоит ли ставить ему в вину желание жену порадовать? – возразил Стэнтон.
Да, он хотел бы считать Джорджа Доннера другом, но не мог. Зная о связях Доннера, не мог. Никак.
А сейчас, что еще хуже, с трудом находил в себе силы отвести взгляд от Доннеровой жены. На добрых двадцать лет моложе супруга, Тамсен Доннер была чарующе красива – возможно, женщин красивее Стэнтон еще не встречал. Казалось, перед ним одна из фарфоровых кукол, миниатюрных изображений последних веяний французской моды, которые можно найти в мастерской любой из модных портних. Лукавые искорки в ее глазах неодолимо влекли к себе; тончайшую талию могли охватить кольцом сомкнутые пальцы пары мужских ладоней, и Стэнтону не раз приходилось гнать прочь мысли о том, как легли бы на эту талию его ладони. Каким образом Джорджу Доннеру удалось завоевать подобную женщину, для него оставалось неразрешимой загадкой. Должно быть, дело без денег Доннера не обошлось.
– Завтра наш отряд отправляется в путь, – понизив голос, сообщил Брайант. – Отчего бы тебе не присоединиться к нам? Ты – парень сам по себе, ни семьи, ни забот. С нами ты… куда бы ни направлялся, доберешься гораздо быстрее.
Очевидно, Брайант вновь закидывал удочку, пытаясь разузнать, какая причина подтолкнула Стэнтона к переезду на запад. Большинство поселенцев рассказывали об этом даже слишком охотно. Брайант знал, что в Спрингфилде у Стэнтона имелась бакалейная торговля и собственный дом – так отчего же он вдруг решил все бросить? Ну, для начала, партнер, соображавший в торговле, неожиданно умер, оставив лавку на Стэнтона. Конечно, Стэнтон в торговых делах тоже кое-что понимал, вот только душа к ним совсем не лежала – пережидать бесконечный поток покупателей, торговаться с теми, кому не по нраву его цены, стараться набить полки товарами, привлекающими спрингфилдских жителей, соседей, которых он едва знал и уж точно не понимал их нужд (экзотические одеколоны? яркие шелковые ленты?). В то время ему было очень одиноко, и это, определенно, послужило одним из резонов, побудивших его оставить Спрингфилд.
Одним из… но не единственным.
Поразмыслив, от ответа Стэнтон решил уклониться.
– А что делать с волами и фургоном? Не могу же я бросить их на тропе.
– И не нужно. Уверен, в партии найдется на них покупатель. Или найми одного из возчиков приглядеть за фургоном, а сам встретишь его в Калифорнии.
– Даже не знаю, – протянул Стэнтон.
В отличие от Брайанта, он против путешествия с семейными, против детского гомона и громкой, на высоких нотках, болтовни женщин в дороге, вовсе не возражал. Однако дело было не только в этом.
– Дай подумать, – сказал он.
В эту минуту к обоим галопом, подняв в воздух немало пыли, подскакал верховой. Джордж Доннер. Одной из его обязанностей было распоряжаться отправкой обоза в путь по утрам. Как правило, он вполне дружелюбно поторапливал отцов семейств: грузитесь-де поскорей, поскорей запрягайте волов, огромному каравану снова в дорогу пора… однако сегодня утром Джордж Доннер выглядел мрачнее тучи.
Стэнтон приветствовал Доннера взмахом руки. Ну что ж, пора наконец-то трогаться.
– Как раз, – начал он, – собирался волов…
Но Доннер его оборвал.
– Мы еще не выступаем, – угрюмо сообщил он. – Снова несчастье стряслось.
Охваченный дурными предчувствиями, Стэнтон затрепетал, однако сумел совладать с собой.
Брайант сощурился, подняв на Доннера взгляд.
– За аптечкой сходить?
Джордж Доннер заерзал в седле.
– Нет, другого рода несчастье. Один из мальчишек куда-то пропал. С утра родители отправились будить его, глядь – а в шатре никого.
У Стэнтона сразу же сделалось легче на сердце.
– Ребятишек то и дело куда-нибудь да унесет…
– В дороге – да, но не по ночам. Родители остаются здесь, искать сына. Кое-кто из остальных тоже останется, помогать им.
– Им еще добровольцы нужны? – спросил Стэнтон.
Доннер вновь отрицательно покачал головой.
– Добровольцев уже хоть отбавляй. Как только они оттащат фургоны с тропы, остальные тронутся дальше. Смотрите в оба, не заметите ли где следов парнишки. Даст бог, он вскоре объявится.
Волоча за собой пыльный смерч, Доннер поскакал дальше. Если ребенок убрел от лагеря в темноте, родители вряд ли когда-нибудь увидят его снова. Мальчишку необъятные просторы прерии, безжалостные, тянущиеся во все стороны пустые пространства, что подчиняют себе даже само солнце, проглотят и не заметят.
Стэнтон задумался. Может, все-таки следом отправиться? Лишняя помощь в поисках не повредит. Собравшись вскочить на коня, он коснулся ладонью горла. На пальцах осталась алая клякса. Опять порез кровоточит…
Тамсен Доннер смотрела вперед. Вереница фургонов тянулась через равнину, насколько хватало глаз. Кому бы первому ни пришло в голову окрестить эти повозки «шхунами прерий», умом и талантом природа его не обделила: навесы действительно выглядели, словно паруса кораблей, сверкали белизной под слепящим утренним солнцем. Густые клубы пыли из-под колес фургонов вполне можно было принять за гребни волн, несущих миниатюрные корабли через пустынное море.
Большинство пионеров предпочитали езде ходьбу, чтобы избавить волов от лишней тяжести, и шли по полям о бок от тропы, где пыль клубилась не так густо. Прочую живность – мясных и дойных коров, коз, овец – тоже гнали по травке, под присмотром вооруженных хлыстами мальчишек с девчонками и пастушеских псов, не позволявших норовистой скотине отбиться от стада.
Идти Тамсен нравилось. На ходу у нее появлялось время для поисков травок, необходимых для снадобий: тысячелистник – от горячки, ивовая кора – от головной боли. Найденные растения она заносила в дневник, помещая между страниц образчики незнакомых, для опытов и изучения.
Кроме того, ходьба позволяла мужчинам восхищаться ее сложением. Что толку выглядеть как она, если вся красота пропадает впустую?
Однако и это было еще не все. Просидевшую целый день в заточении, под навесом фургона, Тамсен начинал терзать изнутри все тот же зуд, неуемное, тревожное недовольство, рвущееся наружу, будто зверек из клетки, совсем как дома. Снаружи этот зверек, безрадостность, по крайней мере, мог побродить по окрестностям, а ей позволял передохнуть, поразмыслить.
Правда, в то утро она очень скоро пожалела, что не осталась в фургоне. В ее сторону грузно неслась Бетси Доннер, вышедшая замуж за младшего брата Джорджа. Нет, строго говоря, неприязни к Бетси она не питала, однако и симпатий, определенно, тоже. Несмышленая, простодушная, будто девчонка четырнадцати лет, Бетси нисколько не походила на тех, с кем Тамсен дружила в Каролине, до того, как вышла за Джорджа – на прочих школьных учительниц, особенно Исабель Топп, и на служанку Исабель, Хетти, научившую Тамсен разбираться в лекарственных травах, и на супругу местного пастора, умевшую читать по-латински… Как же Тамсен их теперь не хватало!
В этом и заключалась главная ее проблема. Обоз шел вперед уже полтора месяца, и Тамсен раздражало буквально все вокруг. Ей представлялось, будто, чем дальше они уйдут на запад, тем свободнее она себя почувствует, а ощущения ловушки, из которой не вырвешься, Тамсен вовсе не ожидала. Да, в первые пару недель развлечений хватало: новизна жизни в фургоне, ночевки под звездным небом, необходимость с утра до вечера, каждый день бесконечного странствия, занимать детей, придумывая для них игры, превращая игры в уроки… Одним словом, начиналось все как приключение, но теперь все мысли Тамсен были заняты только непроходимой дорожной скукой да тем, сколь многое они оставили в прошлом.
Сколь многое она оставила в прошлом.
Как мрачная, неотвязная тоска по утраченному не унимается с пройденным расстоянием, а только крепнет.
Против переезда на запад Тамсен возражала с самого начала. Однако Джордж ясно дал ей понять: решения относительно средств к существованию всей семьи принимает он, и только он. К Тамсен он явился владельцем крупного сельскохозяйственного концерна, сотен акров возделываемых земель и огромного стада коров.
– Я рожден, чтобы преуспеть. Предоставь управление семейным бизнесом мне, и нужды никогда знать не будешь, – посулил он.
Его уверенность в себе казалась весьма заманчивой: одинокая, Тамсен изрядно устала полагаться только на собственные силы после того, как умер от оспы ее первый муж. Потому и сказала себе, что полюбит Джорджа со временем. Придется. Должна полюбить.
Иного избавления от вечного непокоя, от чувства собственного бессилия она не видела.
Кроме того, что бы она еще ни чувствовала, а Джори уж точно могла доверять. Брат счел Джорджа парой как раз для нее, и Тамсен склонна была в это поверить. Склонила себя в это поверить.
И вот Джордж пришел к ней с идеей переезда в Калифорнию.
– Калифорния – край великих возможностей, – сказал он, почитав книги поселенцев, проделавших этот путь. – Разбогатеем, как не смели мечтать. Там мы можем скупить тысячи акров земли, гораздо больше, чем когда-либо сумеем приобрести в Иллинойсе. Там мы положим начало собственной империи, а после передадим ее детям.
Соблазненный столь колоссальным размахом, на уговоры Джорджа поддался и его брат, Джейкоб. Когда же Тамсен завела речь о дошедших до нее слухах о неурядицах в Калифорнии:
– Разве там уже не живут мексиканцы? Не согласятся же они взять да отдать землю поселенцам. А все эти толки насчет грядущей войны с Мексикой на манер той, что случилась в Техасе? – Джордж попросту отмахнулся.
– Американцы в Калифорнию толпами валят, – возразил он. – Будь это опасно, правительство бы не позволило.
С этими словами он даже вынул из кармана любимую книгу, «Наставление эмигрирующим в Орегон и Калифорнию» за авторством Лэнсфорда Уоррена Гастингса, адвоката, проделавшего тот же путь в доказательство собственной правоты. И, хотя вопросов у Тамсен еще оставалось великое множество, в глубине души ей хотелось обрести ту же надежду, что и супруг… надежду на то, что в Калифорнии ее действительно ждет лучшая жизнь.
Однако пока она просто увязла в бесконечном путешествии, окруженная только людьми, совершенно ей безразличными. Родней мужа.
– Доброго утра, Бетси, – заговорила Тамсен, едва невестка приблизилась, и кое-как изобразила улыбку на лице.
Женщины вечно вынуждены улыбаться. Тамсен овладела этим искусством так хорошо, что порой сама себя побаивалась.
– Доброго утра, Тамсен, – откликнулась Бетси, невысокая, широкоплечая, широкобедрая, грудь и живот – что квашня, никакой корсет не удержит. – Новости слышала? Впереди, в голове обоза, мальчишка пропал.
Новостям Тамсен нисколько не удивилась. Обоз уже постигла целая череда неудач. Беда за бедой, беда за бедой, и все они – знаки, приметы, если умеешь их истолковать. Только на прошлой неделе, откупорив бочонок с мукой, Тамсен нашла в муке множество долгоносиков. Бочонок, конечно же, пришлось выбросить, и обошлась утрата отнюдь не дешево. На следующую ночь одна женщина, Филиппина Кезеберг, молодая жена одного из самых малоприятных субъектов в обозе, разродилась мертвым младенцем. Вспомнив, как мрак прерии словно бы окутывал причитания роженицы, не выпуская ее голоса за пределы света костров, Тамсен невольно поморщилась.
А после следом за ними увязалась стая волков, без остатка сожравших весь запас вяленого мяса одной из семей и даже ухитрившихся утащить жалобно верещавшего новорожденного теленка.
Ну а теперь – пропажа мальчишки.
– Волки, – предположила Тамсен.
Связывать меж собой оба эти несчастья ей совсем не хотелось, но что поделаешь, если само на ум пришло?
Ладонь Бетси вспорхнула к губам (одно из множества проявлений свойственного ей жеманства).
– Но ведь с ним в шатре другие детишки спали, – возразила она. – Разве они не проснулись бы, если…
– Как знать?
Бетси задумчиво покачала головой.
– Конечно, это индейцы могли быть. Я слышала, краснокожие после набегов на поселения не раз забирали белых детишек с собой…
– О боже, Бетси, ты за последние двадцать миль хоть одного краснокожего видела?
– Тогда что же с мальчишкой стряслось?
Тамсен только пожала плечами. Всевозможные ужасы случаются с детьми – и с женщинами – что ни день, под крышей родных домов, причем творят злодеяния те, кто им прекрасно знаком, кому вроде бы можно довериться. Мало этого, здесь поселенцы вынуждены жить бок о бок с сотнями незнакомых, чужих людей. Может статься, ужасающий грех – на совести одного из них.
Однако сама Тамсен жертвой трагедии не падет. По крайней мере, постарается. Какие-никакие чары да талисманы, помогающие отвести зло от собственного порога, в ее распоряжении есть.
Одна беда: против зла, затаившегося внутри, эти чары бессильны.
Неподалеку погонял кнутом стадо коров человек ей знакомый, Чарльз Стэнтон. Заметно моложе Джорджа, Стэнтон выглядел так, будто с детства тяжко трудился в поле, а не торчал за прилавком. Подняв глаза, он увидел устремленный на него взгляд, и Тамсен поспешила отвернуться.
– Сдается мне, правда намного хуже, чем мы способны вообразить, – сказала Тамсен, слегка порадовавшись испугу, мелькнувшему в глазах Бетси.
– А где сейчас твои девочки? – внезапно встревожилась невестка. – Я вижу только трех.
Обычно Тамсен велела дочерям первую половину дня идти пешком, надеясь, что прогулки помогут им сохранить силы и стройность. Порой красота дается девицам нелегко, но арсенал взрослой женщины настолько скуден, что этим оружием пренебрегать нельзя, и Тамсен хотелось, чтоб дочери – если получится – как можно дольше хранили его при себе. За младшими девочками, за Фрэнсис, Джорджией и Элизой, присматривали старшие, Элита с Лиэнн, дочери Джорджа от второй жены. Однако сегодня впереди шли только подростки, а Фрэнсис вилась вокруг них игривой коровкой, полная сил, радуясь, что все внимание обеих принадлежит только ей. В отдалении, перед девочками, опустив головы, кучкой, бездумно, будто волы в упряжке, топали вперед семеро сыновей и дочерей Бетси.
– Тут волноваться не о чем. Джорджия с Элизой в фургоне, – ответила Тамсен. – С утра они проснулись в горячке, расхныкались, и я решила позволить им отдохнуть.
– Да, вот это правильно. Малышки так быстро устают.
Порой мысли о том, что она – мать, приводили Тамсен в неподдельное изумление. Казалось, они с Джорджем женаты вовсе не так долго, чтоб породить на свет трех дочерей. Благодарение небесам, малышки оказались очаровательны, вылитая Тамсен в детстве, а вот Элита с Лиэнн, ширококостные, со слегка лошадиными лицами, наоборот, удались в отца.
Однако о материнстве Тамсен – в отличие от множества иных обстоятельств – не сожалела. Сказать откровенно, своими девочками она гордилась, в младенчестве (как еще маленькой научилась от индианки, прислуживавшей в доме отца) мазала их язычки медом, чтоб росли сладкими, вшивала в детские одеяльца свитые из свежих ветвей бальзамической пихты шнурки, чтоб дочери росли сильными.
У них всегда будет выбор: уж их-то никто, ничто не погонит силком под венец, как ее – и не однажды, а дважды.
Но ничего. У Тамсен есть способ, как сказали бы некоторые, поквитаться.
Стэнтон вновь встретился с Тамсен взглядом. Бетси ушла вперед, догонять сыновей с дочерьми, и на этот раз Тамсен не отворачивалась, пока он не отвел глаз сам.
Стоило ей опустить руку пониже, пальцы ее заплясали по чашечкам луговых цветов. Тут Тамсен на миг вспомнились лепестки золотых шаров, усеивавших огромные пшеничные поля брата, Джори, – неукротимые, изобильные. Да, она понимала, что дом ее впереди, а не позади, что воспоминания о ферме Джори – и обо всей прежней жизни – нужно гнать прочь, выбросить из головы… но сейчас это было ей не по силам.
Цветы покачивались, склоняясь под прикосновением, такие нежные, хрупкие, что ладоням щекотно.
Опустившись в траву, на колени, Мэри Грейвс придвинула жестяное корыто поближе к кромке воды. Река – тихий, спокойный отрезок Норт-Платт – текла мягко, неторопливо, но, может быть, лишь потому, что лето успело попробовать на ней остроту зубов. Повсюду вокруг виднелись приметы надвигавшейся засухи.
Обстирывать многолюдное семейство Грейвсов… Эта работа, в числе множества прочих хозяйственных дел, возлагалась на Мэри. Двенадцать человек: мать, отец, пять сестер, трое братьев, не говоря уж о муже старшей сестры, Сары, – столько народу означало уйму грязной одежды и простыней, а потому Мэри предпочитала стирать каждый вечер, но понемножку, не накапливая стирку грудами. Стирка… одна из немногих возможностей побыть одной. Почти весь день Мэри проводила в обществе родных: присматривала за младшими братьями и сестрами, помогала матери готовить еду, а по вечерам сидела со старшей сестрой у костра за штопкой одежды. С той самой минуты, как она просыпалась поутру, и до того, как наступало время развернуть скатку походной постели, ее окружал людской гам, со всех сторон атаковали голоса – просьбы, рассказы, жалобы. Порой Мэри начинало казаться, будто ее неотвязно преследует крепкий ветер, дующий разом со всех сторон: громогласный хохот и крики доносились из лагеря даже сюда, в этакую-то даль!
Обычно Мэри бежала из лагеря просто ради того, чтоб порадоваться тишине, не слышать ничего, кроме негромкого шороха высоких трав на ветру. Однако сегодня вечером напоминания о веренице фургонов неподалеку раздражали не слишком. Пропажа одного из мальчишек напугала всех, даже ее. Бедный Виллем Нюстрем… Его семья принадлежала к костяку обоза, а знакомиться с недавним пополнением «старички» не спешили, и потому Мэри видела мальчика только издали. Ребенком он казался замечательным: шести лет, постоянно играет, смеется, волосы – светлые чуть не до белизны… Братья Мэри, Джонатан и Франклин-младший, были ему ровесниками, и при мысли о том, что один из них вдруг исчезнет куда-то прямо посреди лагеря, сердце тревожно сжималось, трепетало у самого горла. Надо же: все – будто в одной из сказок о детях, похищенных злыми духами и унесенных в какой-то потусторонний мир…
По счастью, свет походных костров в отдалении хоть немного, да успокаивал. Мужчины гнали скот в высокие травы, на выпас, стреноживали лошадей, чтоб не забрели далеко, осматривали колеса и оси фургонов – не износились ли, проверяли упряжь, готовясь наутро продолжить путь. Детишки тащили к лагерю охапки хвороста для костров; младшим братишкам Мэри, отправляясь к реке, велела вычертить на земле колесо для игры в «Волки и овцы» – словом, все, насколько возможно, были при деле.
Едва начав отстирывать первую из одежек – заскорузлую от засохшего пота рубашку брата, Уильяма, Мэри увидела пару девиц, Гарриет Пайк и Элиту Доннер, идущих к ней сквозь высокие травы с корытами в руках. Дивясь охватившему ее облегчению, Мэри замахала обеим рукой.
– Доброго вечера, Мэри, – сухо сказала Гарриет.
Ровесницы, с Гарриет они, однако ж, были едва знакомы. Держалась двадцатилетняя Гарриет не по годам чопорно – наверное, оттого, что уже вышла замуж и даже детишками обзавелась. Тем более странно было видеть ее в компании Элиты Доннер, не только семью-восемью годами младше, но и, как многие говорили, державшей себя, будто совсем девчонка.
– Вы как раз вовремя, – старательно сохраняя бодрый, приветливый тон, заговорила Мэри. – Темнеет тут быстро.
Гарриет, разбирая стирку, смерила Элиту долгим косым взглядом.
– Ну, моя бы воля… Я стирки сегодня затевать не собиралась, но Элита упросила пойти с ней. Одна она, понимаешь ли, к реке спускаться боится.
Элита, ни слова не говоря, взялась стирать белье на мелководье, но голову в плечи втянула едва не по самые уши. Действительно, держалась Элита Доннер беспокойно, точно пугливая лошадь.
– Что это ты вдруг, Элита? – спросила Мэри. – Из-за пропавшего мальчика? Тогда стесняться тут нечего. Думаю, этот случай всех напугал.
Однако Элита отрицательно покачала головой, и Мэри прибегла к новой догадке:
– Стало быть, из-за индейцев?
Сказать по правде, сама Мэри встречи с индейцами дожидалась давно, только они все никак не объявлялись. В первый день после пересечения границ Индейской территории поселенцы видели издали небольшой отряд пауни, верховых, хладнокровно провожавших взглядами вереницу фургонов, змеей тянувшуюся через долину, однако к обозу пауни приближаться не пожелали.
В большинстве своем поселенцы индейцев боялись, вечно рассказывали истории о набегах краснокожих, похищающих скот и белых детишек, но Мэри во все эти байки не верила. Одна из поселенок с реки Литл-Блю рассказывала, будто у пауни всем заправляют женщины. Мужчины охотятся, мужчины воюют, однако решения принимают их жены.
Рассказ поселенки потряс Мэри до глубины души.
– Нет, я не индейцев боюсь, – отвечала Элита.
Работала она быстро, не отводя глаз от собственных рук. Очевидно, ей ничуть не хотелось задерживаться у реки хоть на секунду дольше, чем нужно.
– Призраков она боится, – вздохнув, пояснила Гарриет. – Думает, будто нечисто в этих краях.
– Неправда! Я вовсе не говорила, что это призраки, – огрызнулась Элита, но тут же умолкла, задумалась, перевела взгляд на Мэри. – Мистер Брайант рассказывал…
– Так вот что покоя тебе не дает? – фыркнула Гарриет. – Сказки мистера Брайанта? Откровенно скажу: поменьше бы ты его слушала.
– Это ты зря, – возразила Элита. – Он умный, ты сама так сказала. А сюда приехал, чтоб книгу об индейцах писать. И вот он говорит, индейцы ему рассказали, что здесь всюду духи – духи лесов, холмов, рек…
– Ох, Элита, выкинь из головы мистера Брайанта с его разговорами, – посоветовала Мэри.
Собственного отношения к мистеру Брайанту она толком не понимала. Да, человек он сведущий, это очевидно, и сломанную ногу Билли Мерфи, когда тот вылетел из седла, вон как умело сложил. Однако его манера рассеянно бродить по лагерю, будто бы постоянно вслушиваясь в голос, слышный ему одному, не на шутку сбивала с толку.
Элита нахмурила брови.
– Но я же их слышала! По ночам слышала, как они зовут меня. А ты не слышала разве?
– «Зовут»? – переспросила Мэри.
– Доверчива она больно. Мачеха ей романы позволяет читать, представляешь? Вот все эти сказки ей голову и вскружили, – проворчала Гарриет, взглянув на Мэри поверх макушки Элиты.
В сердце Мэри всколыхнулось нешуточное раздражение. Таких, как Гарриет, выглядевших, будто лица их медленно, день за днем, заостряются, истончаются, сжимаемые между страницами Библии, она за свои двадцать лет повидала в избытке.
– Уверена, пустяки это все, – сказала она, ободряюще потрепав Элиту по тыльной стороне ладони. – Наверное, ты просто разговоры в соседнем шатре услышала.
– Нет, на разговор двух человек это не походило, нисколько не походило, – прикусив нижнюю губу, воз разила Элита. – Скорее, будто… будто бы кто-то шепчет, резко так, повелительно, только голос уж очень тих, точно принесен ветром откуда-то издалека. Странный голос, печальный, чужой… я в жизни ничего страшнее не слышала.
По спине Мэри пробежала дрожь. Да, с тех пор как обоз двинулся вдоль берега Норт-Платт, она тоже слышала по ночам немало странного, но всякий раз убеждала себя, что все это ей только чудится. Что это лишь крик какого-то незнакомого прежде зверя, или свист ветра в гулких стенах каньона. Среди таких просторов даже знакомые звуки кажутся совсем иными.
– Ну, это у тебя просто воображение разыгралось, – объявила Гарриет. – По-моему, не стоит тебе на людях о духах, индейцах и о прочем подобном болтать. А то подумают люди, будто тебя к язычеству тянет, как мистера Брайанта.
– Ох, Гарриет, брось, – с упреком сказала Мэри.
Но Гарриет не унималась:
– А что? Может статься, кто-нибудь из мужчин в обозе уже глаз на тебя положил, а покажешься ему дурочкой боязливой – он, глядишь, жениться и передумает!
Представив, что это шея Гарриет, Мэри с силой, едва не до треска скрутила в жгут последнюю из простыней и бросила ее в корыто, чтоб отнести выстиранное назад, к фургону.
– Ей всего-то тринадцать, – как можно беспечнее сказала она. – Не рановато ли о замужестве думать?
Гарриет приняла оскорбленный вид.
– По-моему, самое время. Я вот в четырнадцать замуж вышла, – буркнула она и холодно улыбнулась Мэри. – А как же насчет тебя? У тебя милый когда-нибудь был? Мне, например, странным кажется, что ты до сих пор незамужняя.
– Была я недавно обручена, – коротко ответила Мэри, ополоснув ладони в речной воде. – Но он погиб так внезапно, что обвенчать нас не успели.
– Вот горе-то, – пробормотала Элита.
– Судьба изменчива, – со всей возможной жизнерадостностью сказала Мэри. – Как знать, что тебе жизнь приготовила?
Гарриет вновь выпрямилась, расправила плечи, воззрилась на обеих свысока, поверх длинного носа.
– Удивляюсь я тебе, Мэри. Ты ведь добрая христианка! Жизнями нашими распоряжается только Господь Бог; что б ни случилось, причиной всему – замысел Божий. Должно быть, нашел Господь причину отнять у тебя жениха.
На это Мэри и ухом не повела, однако Элита ахнула.
– Гарриет, ты что говоришь? Не мог Господь так жестоко обойтись с Мэри!
– Я вовсе не говорю, будто Мэри в чем-либо виновата, – ответила Гарриет, хотя, судя по тону, именно это и имела в виду. – Я говорю, что такие вещи не происходят случайно. Господь просто сказал Мэри: нет, дескать, этот брак Ему не угоден.
Мэри прикусила язык. Да, Гарриет откровенно наслаждалась собственной беспощадностью, но в одном отношении была совершенно права. Мэри ни за что не призналась бы в этом никому (родителям – уж точно), однако в душе понимала: к замужеству она пока не готова. Ее сестра, Сара, в девятнадцать с радостью вышла за Джея Фосдика, но Мэри – совсем не то, что старшая сестра, и это с каждым минувшим днем становилось все очевиднее. Когда отец объявил, что им предстоит переезд в Калифорнию, она втайне от всех возликовала. Крохотный городишко, где Мэри жила с рождения, где все до единого знали о скромном происхождении ее семьи, и даже о том, что им приходилось топить печи коровьим навозом, а дрова продавать, пока посевы не прижились и урожаи не стали богаче, до смерти ей надоел. Здесь от нее всегда ожидали точного соответствия ожиданиям окружающих и стать чем-то большим не позволили бы ни за что, а далеко ли уйдешь вперед, если ярмо на шее не пускает?
Узнав о гибели жениха, она первым делом почувствовала невероятное облегчение, хотя стыдно ей сделалось – словами не передать. Мэри знала: выгодно выдав ее замуж, отец рассчитывал, надеялся изменить к лучшему положение всей семьи.
Сестру тоже выдали замуж по расчету, однако и без любви дело не обошлось. А вот насчет Мэри (и она о том знала) у Франклина Грейвса с самого начала имелись иные планы. Именно у нее, согласно его представлениям, имелись все шансы на выгодное замужество, которое спасет всех. Сколько раз отец говорил, что она – единственная его надежда… о-о, даже не сосчитаешь.
Впрочем, решив сосчитать, сколько раз пожалела, что самой красивой родилась не Сара, а она – та, на чьи плечи возложено благополучие близких, – Мэри тоже наверняка сбилась бы со счета.
Гарриет поднялась, прижимая корыто к бедру.
– У Господа для каждого из нас приготовлен особый замысел, и не нам сомневаться в мудрости Божией. Нам надлежит только слушать и повиноваться. Я возвращаюсь в лагерь. Элита, ты со мной?
– Я еще не закончила, – покачав головой, отвечала Элита.
Мэри успокаивающе коснулась ее плеча.
– Не волнуйся, я тебя подожду. Вместе вернемся.
– Вот и ладно, – едва оглянувшись, бросила Гарриет. – А то ужин сам себя не приготовит.
– Мэри, ты ведь не против, если я тебе обо всем расскажу? – заговорила Элита, подождав, пока Гарриет не уйдет подальше. Глаза ее округлились, сделались невероятно огромными, и она снова украдкой оглянулась назад. – Я просто должна хоть кому-нибудь, да рассказать. На самом деле меня пугают вовсе не голоса. К голосам я давно привыкла. Тамсен говорит, будто у меня особый дар, способность чувствовать мир духов. Она всем этим давно интересуется. К той женщине в Спрингфилде ходила – по ладони гадать, и на картах тоже, на будущее. Эта женщина ей и сказала, что духи меня любят. Что им легко со мной говорить.
Поколебавшись, Мэри взяла ее за руку. Ладонь Элиты оказалась холодна от речной воды.
– Окей, рассказывай. Что же стряслось?
Элита неторопливо кивнула.
– Два дня назад, когда мы наткнулись на ту заброшенную охотничью заимку…
– Возле Аш-Холлоу? – уточнила Мэри.
Крохотную, на скорую руку сооруженную хижину, дощатые стены, добела, словно кость, выгоревшие под беспощадным солнцем прерии, она помнила до сих пор. Печальное, безлюдное место, вроде заброшенного фермерского домика, мимо которого ее семья каждое воскресенье ездила в церковь. Источенные непогодой стены и крыша, темные окна, словно пустые глазницы древнего черепа – все это живо напоминало о крахе другого, чужого семейства.
– Пусть это станет тебе уроком, – однажды, не так уж много лет спустя после того, как они сами едва не переступили грань разорения, сказал ей отец, придержав лошадей, неспешно тащивших повозку мимо. – Если б не милосердие Господа, на их месте могли бы оказаться мы.
Что говорить, мир так хрупок… сегодня – всходы, а завтра – труха.
Элита на миг зажмурилась.
– Да. Возле Аш-Холлоу. Ты внутрь заходила?
Мэри отрицательно покачала головой.
– Письма. Сотни писем повсюду. На столе ворохом, камешками прижаты. Мистер Брайант сказал, их оставили пионеры, первопроходцы, чтоб первый же путник, направляющийся на восток, довез письма до ближайшего почтового отделения. И я… – Во взгляде Элиты мелькнуло сомнение. – Как, по-твоему, Мэри, очень ли плохо я поступила, прочитав некоторые?
– Элита, но ведь писали-то не тебе!
Щеки Элиты вспыхнули румянцем.
– Я решила, что никого не обижу. Это ведь – будто рассказы читать. Многие письма не были запечатаны, просто свернуты да оставлены на столе, а, стало быть, писавшие понимали, что их может прочесть любой, кто угодно. Только они оказались не письмами.
Глядя в лицо сидящей перед нею на корточках Элиты, бледное, словно восходящая луна, Мэри недоуменно моргнула.
– Это как же?
– Адресов получателей не было ни на одном, – пояснила Элита, понизив голос до шепота. – И никаких новостей в них не нашлось… я разворачивала одно за другим, и во всех говорилось одно и то же, снова и снова.
– Все равно не понимаю, – созналась Мэри. Казалось, по спине ее, вдоль позвоночника, беспокойно семенит вверх-вниз паучок. – Если это не письма, то что?
Элита неловко сунула руку в карман передника и подала Мэри небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги.
– Я сохранила одно из них. Подумала, что это нужно кому-нибудь показать, но еще не показывала. Просто не знаю кому. Мне же никто не поверит. Может, подумают, будто я это сама написала, чтобы внимание к себе привлечь, но это не я, Мэри, честное слово, не я.
Мэри взяла листок. Пролежавшая много дней на жаре, бумага оказалась хрусткой и ломкой – как бы в руках не рассыпалась, прежде чем развернешь. Чернила выцвели, словно писали давным-давно, но разобрать написанное удалось без труда.
«Назад, – гласила паутинно-тонкая вязь букв. – Поверните назад, не то все вы погибнете».
Мальчишку Нюстремов – вернее, то, что от него осталось, – нашли тем же вечером, чуть позже.
Леденея от ужаса, комком застрявшего в горле, Стэнтон двинулся следом за Джорджем Доннером. За пределами круга фургонов их встретил мрак безлюдной равнины.
Пропажу считаные минуты назад обнаружили двое возниц, гнавших коров на выпас. Увидели в меркнущих лучах заката брешь среди высокой травы и решили взглянуть, что там. Оба – малые тертые, не из робких… однако при виде находки одного из них вывернуло наизнанку.
Впереди, в темноте, маячил рой огоньков. Поначалу Стэнтон принял их за какой-то морок, но, стоило подойти ближе, огоньки превратились в пламя – в пламя горящих факелов. Находку обступили со всех сторон около дюжины человек. Отсветы факелов мерцали над их головами огненным ореолом. Большинство собравшихся Стэнтон знал – и Уильяма Эдди, и Льюиса Кезеберга, и Якоба Вольфингера, и, разумеется, Эдвина Брайанта, однако среди них обнаружилось несколько «старичков» из изначальной партии, друзей семьи мальчика, а этих он прежде видел разве что мимоходом. Откуда-то издали, волною накрыв безлюдную равнину, донесся странный звук, нечто среднее между плачем и воем.
– Клятые волки, – пробормотал кто-то.
Протиснувшись в круг, Стэнтон прежде всего увидел внутри Эдвина Брайанта на коленях. Алое, влажно блестящее пятно в траве перед Брайантом оказалось телом. Опустив взгляд, Стэнтон невольно зажмурился. В жизни он всякой мерзости повидал, но чего-либо настолько чудовищного припомнить не мог. С этой мыслью он открыл глаза снова.
Нетронутой осталась одна голова. Сказать откровенно, глядя только в лицо, даже не заподозришь, будто здесь что-то неладно. Глаза закрыты, пушистые ресницы на фоне кожи, белой, как мел, кажутся почти черными, необычайно светлые волосы прилипли ко лбу, крохотные губы сомкнуты… казалось, мальчишка попросту мирно спит.
А вот от шеи и ниже…
Джордж Доннер, остановившийся рядом, тоненько заскулил.
– Что ж с ним такое стряслось? – проговорил Льюис Кезеберг, ткнув в землю близ мертвого тела прикладом ружья, будто это поможет найти ответ.
Кезеберг с Доннером были друзьями, хотя в чем заключается основа их дружбы, Стэнтон себе даже не представлял. Кезеберг – тип мрачный, буйного нрава, неуступчивый до твердолобости: вот-де, твоя сторона, а вот моя. Трудно было поверить, что ему хватает терпения растить малышку-дочь.
– Волки, наверное: вон как тело изодрано.
Уильям Эдди беспокойно поскреб в бороде. Нервничает… Плотник не из последних, Эдди умело чинил треснувшие оси и разбитые колеса, отчего пользовался популярностью среди шедших с обозом семейств, однако Стэнтон ему, дерганому, раздражительному, доверять не спешил.
– А вы что скажете, док? – с мягким немецким акцентом спросил Якоб Вольфингер.
Брайант, не поднимаясь с колен, выпрямился, уселся на пятки.
– Я вовсе не доктор, – напомнил он, – и ничего толком сказать тут не могу. Однако, хотите верьте, хотите нет, а по-моему это не волки. Слишком уж… аккуратно сработано.
Стэнтон невольно передернулся. Строго говоря, от мальчишки даже тела-то не осталось. Почти ничего не осталось, кроме скелета. Кроме ошметков плоти да россыпи костей на вытоптанной, залитой кровью проплешине среди травы, да груды внутренностей, дочерна облепленных мухами. Не давало покоя еще и то, что мальчишка пропал не здесь – в шести милях отсюда. Волки не станут тащить труп так далеко, прежде чем сожрать.
– Волки или не волки, а явно кто-то здорово изголодавшийся, – заметил Доннер, бледный как полотно. – Останки нужно захоронить. Женщинам и детишкам совсем ни к чему это видеть.
Эдди сплюнул под ноги.
– А как же родители? Должен же кто-то взглянуть и сказать, тот это мальчишка или не тот…
– Вокруг глушь несусветная. До ближайшего поселения белых не один день пути, – напомнил Вольфингер. – Кто это еще может быть?
Вольфингер мало-помалу сделался главой немецких иммигрантов, шедших с обозом, служа переводчиком тем, кто не успел освоить английского. Как правило, немцы держались особняком и часто, по вечерам, сгрудившись у своих костров, о чем-то тараторили по-немецки, однако миловидной юной жены Вольфингера, Дорис, чьи руки казались созданными скорее для игры на рояле, чем для таскания дров или, скажем, возни с лошадьми, Стэнтон из виду не упустил.
В конце концов двое отправились за лопатами, а остальные разошлись кто куда, проверить, как там родные, разбудить уснувших детишек или просто взглянуть на них, убедиться, что с ними все благополучно.
Дождавшись очереди, Стэнтон засучил рукава и принялся копать.
Большой ямы под останки не требовалось – осталось от мальчугана не так уж много, однако закопать их следовало поглубже, чтоб ни один зверь не добрался до костей. Кроме этого, тяжелый труд сейчас был как раз кстати: перед сном Стэнтону очень хотелось бы посильнее устать.
Настолько, чтобы уснуть без сновидений.
Как и следовало ожидать, Джордж Доннер, оставшийся возле находки, всего-навсего бросил в могилу пару лопат земли, а когда с захоронением было покончено, запинаясь, произнес над свежим холмиком короткую молитву. В ночной темноте древние фразы звучали жидковато, беспомощно.
К фургонам Доннер и Стэнтон отправились вместе, в компании Джеймса Рида и Брайанта. Рида Стэнтон толком не знал и к близкому знакомству с ним не стремился. В кругу крупнейших спрингфилдских предпринимателей этого человека знали прекрасно, однако не слишком любили.
Рид поднял догорающий факел повыше, но с окружавшей их темнотой пламя факела справлялось неважно. И он, и Доннер то и дело выпадали из освещенного круга; бледные лица их маячили на периферии, будто призрачные. Земля под ногами была неровна, коварна, сплошь в норах луговых собачек[1] да кочках, поросших высокой травой. С наступлением ночи гнетущая жаркая духота спала, однако в воздухе по-прежнему веяло сухостью, пылью.
– В жизни с подобным не сталкивался, – нарушив долгое молчание, заговорил Рид. – А с вашим мнением, мистер Брайант, я согласен вполне. Напади на мальчика зверь, тело выглядело бы куда безобразнее. Ответ очевиден: индейцы. Кроме индейцев, некому, – объявил он и вскинул кверху ладонь, заранее отвергая всякие возражения. – Знаю: вы, мистер Брайант, слывете вроде как знатоком индейцев, живете среди них, разговоры с ними ведете, в книжечку эту свою записываете разные разности. Однако вы никогда не дрались против них, никогда не видали их в ярости, а я видел. Уж я-то знаю, на что они способны.
Об участии в Войне Черного Ястреба[2] Рид рассказывал всякому, кто согласится слушать, – возможно, затем, чтобы старые, тертые «волки прерий» не считали его городским белоручкой.
– Так и есть, мистер Рид, – мягко ответил Брайант. – Все известное мне об индейцах я узнал из разговоров с ними, а отнюдь не стреляя в них издали. Однако спорами ничего не решишь. Даже вы не можете не согласиться: внушив людям, будто в убийстве ребенка виновны индейцы, мы очень скоро окажемся в крайне скверном положении. Обоз идет через Индейскую территорию. Паника среди поселенцев нам совсем ни к чему. А кроме этого, – продолжал он, прежде чем Рид успел возразить, – об индейском обычае таким вот образом разделывать и потрошить тела я лично никогда прежде не слышал.
Доннер резко повернулся к нему.
– Разделывать и потрошить? По-вашему получается, мальчишку пустили под нож, как теленка?
На это Брайант не ответил ни слова. К чему? Ответ и без того ясен.
– Разделан и выпотрошен – значит, убит умышленно, – заговорил Стэнтон. Даже слова эти казались омерзительными на вкус. – Но если не индейцами, то кем?
Брайант мрачно поджал губы.
– Нельзя забывать вот о чем: убийцей мальчика вполне может оказаться один из идущих с обозом. Тот, кто уже среди нас.
Все, разом насторожившись, умолкли.
– Вздор, – пробормотал Рид.
Рука его, как обычно, когда Риду становилось не по себе, скользнула в карман, за носовым платком. Красноречивый знак.
– Но ведь такой человек, конечно же, выделялся бы среди остальных, разве нет? – сказал и Доннер, теребя пуговицы сюртука. – Повадки его мигом выдадут.
Однако Стэнтон знал: это далеко не всегда так. Вид убитого мальчика напомнил ему о прошлом – о массачусетских временах, о том, как на его глазах вытащили из-подо льда, уложили на снег любимую девушку. Лидия… пятнадцать лет миновало, а вспоминать до сих пор невыносимо больно. Выглядела она, будто только-только уснула: лицо так же спокойно, как и лицо мальчишки, и все это спокойствие – сплошной обман. Особенно живо ему запомнились веера темных ресниц, прилипших к коже, до синевы побледневшей от долгого пребывания в ледяной воде, и губы, пурпурные, точно кровоподтек. В тот зимний день ее выгнало на тонкий, ненадежный лед, укрывший реку, нечто ужасное, зло, обитавшее по соседству, но он, Стэнтон, не сумел его разглядеть. По крайней мере, в этом дед оказался прав: зло незримо, зло таится повсюду.
– Бывает, помешанные, когда нужно, могут вести себя, будто нормальные, – пояснил Брайант. – Возможно, ему по силам таиться от нас еще долгое время. Возможно, ему по силам прятать свою истинную натуру до бесконечности.
Рид утер пот со лба.
– Мне одно ясно, – сказал он. – Хорошо, что полковник Рассел вовремя отошел от дел. Пора выбирать нового капитана.
Стэнтон покосился на Доннера. Казалось, в пляшущих отсветах факела Рида его обычная важность слегка потускнела. Один из помощников Рассела, Доннер явно весьма дорожил и высотой своего положения, и сопутствующими ей необременительными обязанностями. Ему нравилось иметь право голоса в управлении походной жизнью, и уж точно нравилось, что на него глядят снизу вверх. Из-за этой жажды всеобщего обожания Стэнтон уважал его куда меньше.
– Не собираетесь ли вы обвинить в этом Рассела? – спросил Брайант.
– Прежде всего, его вообще выбирать в капитаны не следовало. Будь на его месте кто посильнее духом, ничего этого не случилось бы, – откашлявшись, отвечал Рид, и Стэнтон сразу же понял, что последует дальше. – Ну а моя репутация, полагаю, говорит сама за себя.
– Я бы на вашем месте собственного положения не переоценивал, – вмешался Доннер. Повернутое к свету, округлое, щекастое лицо его масляно заблестело. – Возможно, бизнесмен вы хороший, но вряд ли это многого стоит здесь, на тропе.
– Я в партии уже один из главных – если не по званию, то на деле. Отрицать этого вы не можете, – сухо ответил Рид.
Тут Стэнтон вынужден был с ним согласиться: когда б ни возникла нужда принять важное решение, люди невольно оглядывались на Джеймса Рида.
– Вы втравите нас в убийство первого встречного индейца, – зашипел Доннер. – Втравите нас в войну, хотя о причинах гибели мальчика мы ровным счетом ничего достоверно не знаем.
– Понятно. Полагаю, вы думаете, что из вас выйдет лучший капитан партии, чем из меня? – язвительно осведомился Рид.
Факел чадил, догорал, однако румянец на щеках Доннера Стэнтон без труда разглядел даже в его скудном свете.
– Сказать откровенно, да. Опыт руководства обозом у меня есть. Меня люди знают… и любят. Людские симпатии, Джеймс, дело важное. Не стоит их недооценивать.
В глазах Рида вспыхнули злобные искорки.
– Я лично предпочитаю любви уважение.
Доннер одарил его фальшивой улыбкой.
– Вот потому-то вас в капитаны и не изберут. Попросту выйти вперед да начать распоряжаться направо-налево – нет, в жизни так не бывает. Уважение людей нужно заслужить, а вы его пока что не заслужили.
Рид замер на месте как вкопанный. Казалось, его голова так переполнилась яростью, что вот-вот лопнет.
– А вас в обозе, думаете, уважают? Всем известно: вы даже собственную жену приструнить не способны!
Тут и все прочие остановились, подняв в воздух клубы густой пыли. Зябко поежившись, Стэнтон перевел взгляд на Джорджа Доннера. Обрамленное мраком, лицо Доннера побледнело, словно в нем не осталось ни единой кровинки. Не шевелясь, опустив книзу руки (кулачищи – что палицы), Доннер грозно навис над тщедушным Ридом, однако Джеймс Рид не дрогнул. В эту минуту он казался сильнее.
Воцарившуюся тишину нарушил втиснувшийся между спорщиками Брайант.
– Джентльмены. Час уже поздний… Все мы сегодня переволновались…
Только тут Стэнтон заметил, что затаил дух, хотя драки между Ридом и Доннером вовсе не ожидал. Да, Джеймс Рид не из робких, однако слишком спесив, чтоб опускаться до потасовки. Стэнтон давно замечал, как он заботится о собственной внешности, с какой маниакальной одержимостью чистит ногти и подстригает бородку, а одежду без конца очищает от пыли, хотя четверти часа не пройдет, и сюртук опять станет грязным. Что же до Доннера – этот, конечно, задирист, но внутри, в сердцевине, слишком уж мягок, мягок, как губка, слишком зависим от окружающих в суждениях и поступках. Этот сам марать рук не станет, предпочтет грязную работу другим поручить.
И все же повисшая в воздухе напряженность Стэнтону крайне не нравилась, пусть даже Рид, ни слова больше не говоря, направился прочь.
– Бред какой-то, – пробормотал Доннер, покачав головой, пожелал остальным доброй ночи и тоже двинулся к лагерю.
Глядя, как он шаг за шагом удаляется в темноту, Стэнтон на миг позавидовал Доннеру: его ожидала семья, общество прекрасной жены и детишки, сладко посапывающие во сне…
Брайант шумно перевел дух.
– Дай бог, чтоб нас смог возглавить кто-то еще.
Стэнтон кивнул вслед ушедшим, полностью скрывшимся во мраке прерии.
– А ты бы кого из них выбрал, если другого выбора нет?
– Я бы охотней за Ридом пошел, чем за Доннером. Этот на роль вожака больше подходит. Хотя, если уж хочешь знать правду, я всем другим предпочел бы тебя.
– Меня? – Стэнтон едва не расхохотался. – В этом тебя вряд ли хоть кто-то поддержит. Семейные мне, холостому-бездетному, не доверяют, да и зачем мне лишняя головная боль? Мне своих забот хватит. Если уж тебе так интересно, кто станет главным, отчего сам не вызовешься?
Брайант криво улыбнулся.
– Нет, так просто меня от ухода не отговоришь.
– То есть ты твердо решил отколоться и ехать вперед? – уточнил Стэнтон. – Путешествовать небольшим отрядом, пока погубивший мальчишку, кем он ни окажись, рыщет на воле… рисковая это затея.
Брайант склонил голову на сторону, будто прислушиваясь к чему-то вдали.
– Верно, рисковая. Знаешь, все это мне кое-что напоминает. А именно – старую, многолетней давности сказку.
– Из тех, что индейцы рассказывают?
Улыбка Брайанта сделалась куда больше похожей на прищур.
– Нет. Одну странность, случившуюся со мной во времена учебы на доктора. Невероятную, будто сказка. Если когда-нибудь разберусь в этой дичи, непременно тебе расскажу, – пообещал он, поворачиваясь к лагерю и помахав Стэнтону на прощание. – Удачи, Стэнтон. Счастливо оставаться. Будет возможность – пришлю весточку.
«Невероятную, будто сказка»… Эти слова отчего-то засели в памяти Стэнтона – крепче некуда.
На ночлег Стэнтон, как обычно, расположился в стороне от соседей: по вечерам он предпочитал одиночество. Сквозь частокол деревьев виднелись фургоны, шатры для сна, костерки, догорающие в ночной темноте; в воздухе веяло пищей, приготовленной к ужину, но куда ни взгляни – вокруг костерков было пусто. Отцы семейств разогнали домашних по шатрам. Все как всегда: приходит несчастье, и круги сужаются, люди в первую очередь стремятся уберечь от беды своих.
Стэнтон заранее знал, что истерзанное тело мальчишки в покое его не оставит… и, конечно же, оказался прав, но это было еще не все. К этой напасти прибавилась новая – назойливое, неотвязное, точно резкая вонь крови над прерией, ощущение подспудной близости чего-то жизненно важного, начала какой-то незримой нити событий. Отроду не любивший ссор, намек Доннера он понял прекрасно, и ничего хорошего этот намек не сулил. «Не стоит недооценивать людских симпатий»… Сам Стэнтон ради всеобщей любви никогда вон из кожи не лез, а значит, союзником мог считать только Брайанта, а Брайант собрался покинуть обоз, и мысли о том, что убийца мальчишки может оказаться одним из партии, здорово действовали на нервы. Склонных к жестокости, и даже к жестокости извращенной, в обозе хватало с избытком. Кроме того, Брайант, помнится, говорил, что опасные склонности вполне можно скрывать. По слухам, тот же Кезеберг тайком от окружающих бил молодую жену, и Стэнтон этим слухам вполне доверял. Шулер-самоучка да вдобавок злопамятный – с такого станется, заимев на кого-либо зуб, при случае поквитаться.
А, скажем, Джон Снайдер, нанятый в батраки семьей Грейвсов? Тиранит возниц помоложе немилосердно, частенько отнимает у них вечернюю порцию пива или заставляет вместо себя нести караул… Что говорить, малоприятных типов в обозе полно, но все они, если вдуматься, подонки обычные, заурядные. На запад таких едут сотни, если не тысячи, и в роли чудовища, способного зверски погубить шестилетнего мальчишку, Стэнтон ни одного из них представить не мог. Тут нужна кровожадность особая, ни на что не похожая, а потому вопрос, оставшийся без ответа, вызывал невольную дрожь.
Дело ясное: заснуть не удастся.
От брошенного без присмотра костра осталась разве что пара тлеющих углей. Возиться с ужином было поздно, однако голода Стэнтон не чувствовал – особенно после того, что видел в прерии. Уж лучше заползти под одеяло, прихватив с собою остатки виски, и попытаться стереть из памяти неотступно маячащую перед глазами картину – вспомнить бы только, куда бутылку запрятал…
Однако стоило ему подойти к фургону, невдалеке послышался шорох шагов. Стало быть, он не один.
Рука сама собой скользнула к бедру, за револьвером, однако из темноты, сдвинув со лба платок, выступила Тамсен Доннер. Ее появление поразило Стэнтона, точно нож в сердце. Слишком уж Тамсен Доннер красива. Не к добру такая красота.
Ни для кого не к добру.
Стэнтон убрал ладонь с кобуры.
– Чем могу служить, миссис Доннер?
Ее фамилию он произнес с особой, подчеркнутой внятностью.
Обычно зачесанные к затылку, волосы Тамсен Доннер рассыпались по плечам. Когда он в последний раз касался женских волос? Еще в Спрингфилде. Была там одна молодая вдовица, работавшая у шляпника на той же улице… Тихая, будто мышка, она дважды в неделю прокрадывалась по черной лестнице в его спальню над бакалейной лавкой. Копну мелких кудряшек вдовица неизменно укрощала при помощи множества шпилек, словно стесняясь их жесткости, их необузданности, а темные волосы Тамсен Доннер падали книзу, совсем как вода.
– Последние новости разлетелись по всему лагерю, – сказала она, глядя ему в лицо. – Муж ушел, исчез неизвестно куда. Возможно, у меня в голове помутилось, но… понимаете, все мысли об одном: мне нужна чья-то помощь… и я вспомнила о вас.
Стэнтон прекрасно знал, что мужчин в семействе Доннеров хватает: взять хоть родного брата Джорджа, Джейкоба, не говоря уж о наемных погонщиках волов. Для защиты женщин и детей вполне достаточно… однако она, оставив дочерей без присмотра, явилась за помощью к нему, к практически чужому человеку?
Тамсен придвинулась ближе, сдвинув платок так, что Стэнтон смог разглядеть ее ключицы и верхнюю часть белых, безупречно округлых грудей, туго стянутых вырезом платья.
– Надеюсь, вы не против моего прихода?
У Стэнтона пересохло в горле. Отвести взгляд от гостьи удалось не без труда.
– Ваш муж вернется с минуты на минуту.
Губы Тамсен дрогнули, сложившись в кривую усмешку.
– Муж? – беспечно, точно речь шла о скатившемся с холма валуне, переспросила она. – Вы же знаете Джорджа. Успокаивать окружающих ему удается прекрасно. Им он сейчас нужнее, чем мне.
Казалось, с ее стороны появление здесь – нечто вроде жертвоприношения. Коснувшиеся щеки Стэнтона пальцы оказались прохладны, а пахли какими-то незнакомыми, причудливыми духами, вроде сока цветочных лепестков пополам с веющим над прерией ветром. Тамсен Доннер собирала травы и вроде как составляла из них какие-то зелья, и в обозе шептались, будто она – ведьма, умеющая становиться неотразимой в глазах мужчин. Возможно, так оно и было.
Стэнтон поцеловал ее.
Вовсе не из святых, даже не из добропорядочных, телом он был крепок, силен, однако давно подозревал, что в глубине души слаб. Нежный изгиб ее губ. Слабость. Легкое прикосновение ее локонов к подбородку. Слабость. Ее запах. Опять слабость.
Прохладные пальцы скользнули под куртку, отыскали грудь, и Стэнтона жаром опалила догадка: да ведь Тамсен Доннер пришла к нему не случайно. Она все серьезно обдумала. Она знает, что делает.
Собрав волю в кулак, он кое-как сумел отвернуться.
– Стоит ли так дразнить холостого мужчину, миссис Доннер?
Ее губы приблизились к самому уху, слова защекотали шею:
– Вы правы. Мне вовсе не хочется неприятностей.
Незримая нить начала разматываться.
В фургоне они оказались прежде, чем Стэнтон успел осознать, каким образом – по всему судя, как-то перебрались через задний борт, скользнули под полог и укрылись в его темных недрах. Места в повозке, груженной доверху, – не разгуляешься, и потому Тамсен пришлось уложить на комод, притянутый к борту веревками, а стоило ощупью, почти ничего не видя во мраке, взять ее, пол под ногами закачался, точно палуба корабля.
Когда Стэнтон кончил, она пронзительно вскрикнула (пожалуй, то был единственный изданный ею звук), а Стэнтон в тот миг почувствовал не свободу, не облегчение – казалось, он падает, падает навзничь. Чтоб устоять на ногах, пришлось, взъерошив пятерней волосы, перевести дух, а Тамсен Доннер тем временем немедля привела себя в прежний вид, упрятала груди в темницу корсета и лифа, оправила юбки, прибрала растрепавшиеся волосы… и снова стала прекрасной. Прекрасной и неприступной, куда более чужой, чем прежде.
Стэнтон покачал головой.
– Не стоило этого делать.
Только сейчас осознал он всю серьезность содеянного. Жена Доннера…
Мелькнувшее на лице Тамсен Доннер выражение сильнее всего походило на страх, однако исчезло так быстро, что вполне могло просто почудиться ему в сумерках.
– На свете много того, чего не стоит делать, мистер Стэнтон, – моргнув, откликнулась Тамсен Доннер.
Вспомнив слова деда: «Не искушай дьявола, парень», – Стэнтон вскинулся, вздрогнул, как будто снова почувствовал тот самый удар пряжкой поясного ремня по лицу, полученный после того, как он, девятилетний, был пойман целующимся с соседской дочерью в церковном дворе. Каким же несчастным, горемычным оказалось его детство в дедовом доме! Как злился он на отца, оставившего их с матерью на дедовом попечении…
Едва в голове прояснилось, Стэнтон почувствовал жгучую, острую боль чуть ниже затылка, а, подняв руку, нащупал на шее кровь.
– Ты меня оцарапала?
Тамсен Доннер подняла взгляд. Глаза ее оказались темны до непроницаемости. Бесстрастны. Холодны.
– Надеюсь, все обойдется без неприятностей.
На сей раз в ее голосе звучали совершенно иные нотки.
– Это угроза?
Однако она не ответила – попросту ловким, изящным прыжком перемахнула через задний борт и скрылась. Вскоре ее негромкие шаги утихли, а Стэнтон (жаль, слишком поздно) осознал, какого свалял дурака. Как же он раньше не разглядел: ведь эта женщина – один из соблазнов, которых лучше не испытывать на себе, вроде виски такой крепости, что к утру ослепнешь.
Может, с ней удастся договориться добром?
Перекинув ногу через борт фургона, Стэнтон спрыгнул на землю и, к немалому своему потрясению, увидел в кустах, совсем рядом, девчонку лет этак двенадцати – растерянную, перепуганную. Вот тут ему стало страшно всерьез. Давно ли она здесь торчит?
– Погоди! – окликнул он девчонку, пока та не пустилась наутек. – Погоди, девочка… ты чья такая? Не Бринов ли дочь?
Детишек с обозом шло столько, что всех не упомнишь.
Девчонка оцепенела, замерла на месте, словно вдруг разучившись бегать.
– Нет, сэр. Я – Элита Доннер.
Только этого не хватало!
– Что ты здесь делаешь? – спросил Стэнтон.
– Я… меня послали за хворостом, и я просто к своим возвращалась, чем угодно клянусь.
Щеки ее раскраснелись, глаза блестели, поджатые губы придавали девчонке изрядно упрямый вид… и, мало этого, никакого хвороста у нее при себе не имелось.
– Скажи, Элита, что ты здесь видела? – спросил Стэнтон, шагнув к девчонке. – Выкладывай, да не лги.
Угрожать ей он даже не думал, однако Элита развернулась и вспугнутым олененком метнулась в заросли. Стэнтон бросился было следом, но тут же взял себя в руки. Не стоило взрослому гоняться по лесу за девочкой, особенно после недавней находки.
Твердо решив отыскать спрятанную бутылку виски, он повернул к фургону. Он знал: ночью его ждет новый визит Лидии. Вначале мальчишка, потом Тамсен… да, встречи с Лидией тоже не миновать. Бедная Лидия снова явится к нему во сне, в промокшем до нитки платье, облепившем иссиня-бледное тело, и будет просить спасти ее. «Чарльз, я без тебя не могу»… этих слов он ни разу не слышал от нее при жизни, однако они отражались в ее взгляде всякий раз, как Лидия являлась к нему в сновидениях. Как мог он, прекрасно зная ее, не заметить ужасной правды?
«Помоги, Лидия, – подумал Стэнтон, возвращаясь назад, к курящемуся дымком костру. – Помоги хоть на этот раз, хоть сейчас разглядеть чудовищ, пока они не натворили бед».
ИНДЕЙСКАЯ ТЕРРИТОРИЯ, ФОРТ ЛАРАМИ
Дорогая Марджи!
Вот мы наконец и в форте Ларами, в самом сердце Индейской территории. Полтора месяца ночевавший под открытым небом, питаясь из седельных сумок, приезду сюда я обрадовался несказанно: во-первых, форт Ларами сулил возможность побриться и принять самую настоящую горячую ванну, а во-вторых, здесь меня вполне могло поджидать твое письмо.
Возможно, ты будешь довольна, узнав, что целую неделю после отъезда из Индепенденса я только и думал, не совершил ли ужаснейшую ошибку всей моей жизни. Как мог я, женившись сорока двух лет от роду, по собственной воле уехать от той, с кем решил провести остаток жизни? Однако, едва смятение унялось, я задался целью познакомиться поближе с партией, примкнувшей к обозу сразу же за Индепенденсом. Новички, общим счетом около шести семейств, причем некоторые – люди весьма обеспеченные (судя по целым фургонам мебели, слугам и даже слухам о крупных суммах в серебряной и золотой монете), следуют в Калифорнию из Спрингфилда, штат Иллинойс. Кроме них к нам присоединилась горстка холостяков, задумавших поискать счастья на Западе.
Самый видный в их партии, несомненно, Джордж Доннер, патриарх целого клана Доннеров, состоящего не только из собственной его семьи, но и из семьи его младшего брата, Джейкоба. На первый взгляд люди они простые, однако на деле, должно быть, куда искушеннее, чем кажутся: говорят, недвижимости в Иллинойсе им принадлежит немало. Доннер-старший обожает цитировать Библию, однако в библейских речениях неизменно путается. Хватит ли ему ума возглавить партию? Не знаю, не знаю, хотя, с другой стороны, все вокруг доверяют Доннеру безоговорочно, и именно благодаря его умению никого не обидеть. Самое примечательное в нем, помимо габаритов (весьма солидных) – его супруга, Тамсен. Большинство идущих с обозом мужчин в нее влюблены, однако я первым делом отметил в ней бесспорную жесткость, тесно граничащую с жестокостью. Сам не раз видел, как она доводит служанок до слез, да и с детьми, кроме собственных, держится крайне холодно. Женщин, уступающих ей в красоте, Тамсен Доннер откровенно чурается и, согласно общему мнению, балуется ведовством (однако сие, скорее всего, слух, порожденный женской завистью).
Кто тут у нас далее? Джеймс Рид, владелец крупного мебельного предприятия в Спрингфилде. Внешне – полная противоположность Доннеру: невысокий, худой, лицо узкое, щеки впалые, руки ежеминутно трет носовым платком, а я всякий раз, видя это, невольно вспоминаю о леди Макбет («Сойди, сойди, проклятое пятно![3])». Натура вздорная, малоприятная, гражданином он, однако ж, выглядит образцовым – тем более что сам не упускает ни единой возможности об этом напомнить. Женат он на женщине старше его годами, вдове с множеством детей от покойного первого мужа. По словам выходцев из Спрингфилда, их брак стал для Маргарет Рид сущим спасением. Болезненную, сухопарую, ее, положа руку на сердце, можно принять за Ридову матушку. Партия Рида более всего прочего напоминает бродячий цирк: три огромных фургона, доверху нагруженных шикарной мебелью (надо думать, собственного производства) и иными земными благами, немало слуг, включая сюда девицу, исполняющую обязанности стряпухи и прачки, и даже пони для детишек.
Ну а самого приятного из новых спрингфилдских знакомых я приберег напоследок. Чарльз Стэнтон, холост, на Запад едет один, в собственном конестогском фургоне[4], и разительно отличается от большинства идущих с обозом холостяков – либо наемных работников, либо бродяг почти без гроша за душой, отчего мы с ним, полагаю, так быстро и подружились. Вдобавок, оба мы росли в пасторских семьях (хотя его дед, в отличие от моего отца, простого окружного священника, маститый англиканский проповедник, настолько известный, что даже я о нем слыхивал) и сохранили на память о том схожие, так сказать, шрамы. Услышав, что он читал в «Вашингтон Глоб» мои статьи насчет этого шарлатана Урии Патни из ривайвелистов[5], я был крайне польщен.
Жизнь Стэнтон, человек скромный, мирный, прожил на удивление яркую: родился в Массачусетсе, подростком был отдан в учение к одному из вирджинских адвокатов, но вскоре сбежал от учебы «на войну» и дрался под началом генерала Сэма Хьюстона в битве при Сан-Хасинто[6]. Отправившийся воевать за независимость Техаса, хотя с этой территорией его ничто не связывает, он – либо романтик, либо идеалист. Я бы, на него глядя, сказал: и то и другое, серединка на половинку… и это, боюсь, означает, что он обречен на несчастную жизнь. Еще он несколько раз намекал на какое-то ужасное происшествие, заставившее его покинуть Массачусетс, однако рассказывать, что там стряслось, не желает решительно. И чем будет заниматься, добравшись до Калифорнии, пока не знает – еще один признак беспокойного духа, что гонит его с места на место.
Одним словом, обоз наш – весьма причудливая мешанина человеческих душ, и, хотя без интриг да политиканства среди поселенцев порой не обходится, завтра утром мне будет жаль расставаться с ними. Да, я окончательно решил прибегнуть к тому самому плану, о котором уже писал, и, присоединившись к небольшому отряду мужчин без семей, двинуться дальше верхом, на мулах и лошадях – так оно выйдет быстрее. Уговорить Стэнтона ехать с нами мне не удалось; подозреваю, он чувствует, что может весьма пригодиться той, большей партии, если она вдруг сделается неуправляемой. С одной стороны, от этого на сердце легче: по крайней мере, один разумный человек в обозе останется, но с другой стороны, лично мне очень хочется убраться подальше до того, как они покончат с выбором вожака.
Форт Ларами – настоящий, подлинный порубежный форт, в точности такой, как их описывают в газетах. Здесь сразу же чувствуешь себя на самом краю цивилизации: с первого взгляда ясно, что там, за глинобитными стенами форта, начинаются земли, куда почти не ступала нога белого человека, царство самой природы. Мне говорили, что только в нынешнем году этот рубеж пересекли несколько тысяч фургонов, а на будущий год число их, согласно всем ожиданиям, значительно возрастет – если, конечно, сему не помешает война с Мексикой или раздоры с индейцами. Пока что в форте налицо все признаки процветания: вдобавок к расквартированному здесь невеликому гарнизону, городок может похвастать довольно крупной факторией, кузнечной мастерской, платной конюшней и пекарней. Глинобитные стены окружают около полудюжины двухэтажных домов – вероятно, там проживают владельцы форта с семьями и прислугой.
Невзирая на то что наш обоз – один из последних в сезоне, во время нашего прибытия жизнь в форте кипела вовсю. Возле фактории разгружала вьючных лошадей горстка трапперов – грязных, нечесаных, неухоженных типов в потертой оленьей замше и шапках из шкурок енота. Рядом, визжа от смеха, носились детишки. По пыльным улицам неторопливо ехали с полдюжины индейцев верхом на фантастической масти аппалузах с пейнтхорсами[7], а еще несколько, в платье на западный манер, по-индейски украшенном перьями и бисером, вольготно расположились на солнышке возле конюшен.
Как и следовало ожидать, среди новоприбывших немедля разнеслась весть об устроенном при фактории баре, но меня в первую голову интересовал горячий обед, так как собственная стряпня надоела невероятно. Едва устроившись за одним из обшарпанных столов в обеденном зале, перед оловянной тарелкой, доверху полной жаркого в подливе, я заметил поблизости человека, одетого в ту же пресловутую оленью замшу, будто траппер, либо живущий в диких горах следопыт-маунтинмен. Длинные волосы его побелели от седины, морщинистое лицо потемнело на солнце, точно дубленая кожа. Назвался он Лайонелом Фарнсуортом, а направлялся, в отличие от всех прочих, не на запад, а на восток. И, мало этого, в одиночку, хотя странствовать одному по столь малонаселенным землям – затея крайне рискованная. По собственным словам, он уже однажды проделал путь в Орегон, два раза добирался до Калифорнии, и дорогу туда изучил едва ли не лучше всех.
О «Маршруте Гастингса» – пути, которым вознамерился вести обоз Доннер – Фарнсуорт отозвался крайне неодобрительно. По мнению Фарнсуорта, земли в тех краях труднопреодолимы для фургонов и слишком суровы для скота. Случившийся рядом Доннер, услышав, что Фарнсуорт считает избранный им маршрут пустой тратой времени, разумеется, ничуть не обрадовался и принялся убеждать Фарнсуорта в ошибочности его умозаключений: в форте Бриджера, дескать, обоз встретит сам Гастингс, обещавший лично довести их до самой Калифорнии. Однако старик на своем стоял твердо и без околичностей сказал Доннеру, что обоз нужно вести старым путем, но все же… Увы, с тем же успехом он мог бы упрашивать чайник арию спеть.
Дальше – больше: узнав, что я тоже думаю ехать тем же путем (только без фургонов и с куда меньшей партией), Фарнсуорт начал отговаривать от этого предприятия и меня. После множества расспросов да понуканий старик сознался, что труднопроходимая местность – отнюдь не единственная, и даже не главная причина его нелюбви к тем краям. Сознался и рассказал, что в странствиях, неподалеку от озера Траки, видел еще одну группу индейцев, анаваи, но мне настоятельно посоветовал встреч с ними не искать. Когда же я объяснил, что об анаваи прежде даже не слышал, он не нашел в сем ничего удивительного, так как племя их невелико и считается одним из самых замкнутых. По словам Фарнсуорта, анаваи отличаются особой кровожадностью – а именно, во исполнение некой жуткой традиции совершают человеческие жертвоприношения, что он якобы видел собственными глазами.
Я был ошеломлен. Человеческие жертвоприношения среди равнинных племен крайне редки. Вот древние культуры юга, ацтеки и майя, действительно славились ритуальными человеческими жертвоприношениями, но, если верить всему мною читанному, к северу от Рио-Гранде подобное практически не наблюдалось. По причинам вполне очевидным я рассудил, что он просто неверно истолковал увиденное, и, разумеется, попросил описать все подробно.
И Фарнсуорт рассказал, что видел он, как около дюжины воинов анаваи увели одного из своих в лес. Уводимый отчаянно сопротивлялся, однако держали его крепко. Отойдя подальше от стойбища, воины связали его по рукам и ногам, привязали к дереву, а после оставили на произвол судьбы, как он ни кричал им вслед. Фарнсуорт счел, что индеец молит освободить его.
Несомненно, картина весьма устрашающая. Вполне понимаю, отчего Фарнсуорт был перепуган. И все-таки на ритуальное жертвоприношение это, по-моему, не походило. Во всех прочитанных мною трудах на сию тему говорилось, что избранные для жертвоприношения обыкновенно почитали сие за честь и шли на алтарь добровольно.
Фарнсуорту я сказал, что описанное куда больше походит на казнь. Вполне вероятно, воин-анаваи совершил некий проступок, за каковой и был изгнан из племени. Однако Фарнсуорт оставался непоколебим: причина-де вовсе не в этом и якобы ему известна. Убоявшись «демона, что живет возле озера Траки», анаваи решили задобрить его жертвой, чтоб демон пощадил остальных.
Более Фарнсуорт об их фольклоре не знал ничего, однако за последний год слышал немало рассказов об исчезновении индейцев из деревень невдалеке от тех мест, где жили анаваи, – о хворых, стариках, детях, похищенных ночью, во сне, или ушедших в лес за хворостом либо по ягоды, а назад не вернувшихся. Разумеется, подобные сказания бытуют почти в каждой культуре, однако рассказ старика неожиданно запал мне в душу – возможно, из-за несчастного сынишки Нюстремов, ведь его тоже похитили среди ночи.
Рассказывал Фарнсуорт весьма неохотно, опасаясь, как бы я не подумал, будто он повредился в уме. Сдался старик лишь после моих уверений, что мне требуются именно знания – именно ради них я отправился в дебри Индейской территории, дабы исследовать причудливые, незнакомые индейские мифы и сопоставить их с явлениями, наблюдаемыми в реальности. Он понимал, что от путешествия к озеру Траки меня не удержит, но умолял отговорить от того же Доннера и остальных.
Боюсь, однако ж, что похвастать особым влиянием на Доннера я не могу, а в данном вопросе уж точно. Что до меня самого – признаться, предостережения Фарнсуорта возымели эффект прямо противоположный желаемому. С тех самых пор я думать не могу ни о чем, кроме возможности встретиться с сим самобытным племенем, да об упомянутом стариком духе – вернее, «демоне» – с озера Траки.
И, разумеется, о тебе, дорогая моя. И потому письмо на сем поспешу завершить, пока ты не пожалела о скоропалительном решении выйти замуж за этакого велеречивого старого балабола. Порой я просто диву даюсь: как только ты, женщина столь образованная, мудрая, прекрасная во всех отношениях, могла согласиться стать женой чудаковатого, упрямого дурня? Ведь, как ни люблю я тебя, как по тебе ни скучаю, как ни хочу вернуться к тебе, мне прекрасно известно: прослышав о чудище, якобы обитающем близ озера Траки, я не успокоюсь, пока не отправлюсь туда и не выясню досконально, что там такое творится. Тебе, вне всяких сомнений, весть о подобных намерениях радости не доставит, но ты же понимаешь, что эта загадка, если я не попробую ее разрешить, не даст мне покоя до конца моих дней. Так что ты, дорогая Марджи, обо мне не тревожься и знай: я твердо намерен вернуться к тебе как можно скорее.
Твой любящий муж,
Эдвин