Деятельность Ярославского правительства, утвердившего новый государственный герб со львом и государственную печать с «пожарскими» двумя львами, стоящими на задних лапах, уже к началу лета 1612 года приносила обильные полезные плоды. Даже отдалённые русские земли Сибири и Поморья высылали свои значительные денежные средства, своих вооружённых и невооружённых представителей в Ярославль. Казалось, ещё немного времени, ещё чуть-чуть усилий, и можно без лишних человеческих жертв народного ополчения, даже без московского похода на поляков, с помощью переметнувшихся в Ярославль казаков оформить победу ополчения Пожарского и Минина. И провести Земский Собор в Ярославле, и избрать на нём славного воеводу-князя Пожарского царём, а митрополита Кирилла (Завидова) – патриархом Земли Русской.
Однако судьба князя Пожарского и митрополита Кирилла (Завидова) и русской истории Смуты распорядилась совсем иначе: не быть «воеводе и князю Дмитрию Михайловичу Пожарково-Стародубскому» вторым после Годунова избранным царём на Земском Соборе, а владыке Кириллу не взойти на патриарший престол избранным патриархом Московским…
Четыре месяца пробыл Пожарский в Ярославле в своих тяжёлых думах и сомнениях насчёт казаков, в первую очередь войска князя Дмитрия Трубецкого, а потом уже войска атамана Заруцкого. О размышлениях и сомнениях князя насчёт своего союзника-соперника Трубецкого чуть позже.
Много было посланий Пожарскому в Ярославль за эти четыре месяца из Троице-Сергиевого монастыря: торопили оттуда архимандрит и монахи князя-воеводу, даже укоряли и, чего там говорить, распекали его за медлительность и излишнюю осторожность. Словно догадывались мудрые всезнающие монахи о тяжких размышлениях и сомнениях человека со знаковым титулом «воеводы и князя Дмитрия Михайловича Пожарково-Стародубского». Вряд ли кто в то время на Русской Земле догадывался о мотивах излишне долгого выжидания Пожарского, так понимающего воинственную непокорную душу русского воина, вряд ли кто полностью был на стороне полководца, ведь были скрыты и не оглашались мотивы выжидания войск второго ополчения в Ярославле. А Пожарский выжидал до поры до времени, чтобы собрать побольше рати и средств на московский поход, чтобы утихли вечные «русские распри и споры между начальными людьми о старшинстве». Ведь для того чтобы утихомирить своих военачальников и даже десятников войска, Пожарскому приходилось прибегать к помощи духовных лиц и даже ставшего ему очень близким по духу владыки Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского (с незримым, потенциально возможным жезлом в руках будущего патриарха Московского).
Только все планы Пожарского и владыки Кирилла рухнули в июле 1612 года, когда они узнали, что на Москву, прорываясь к Кремлю, движется сильное польское войско гетмана Ходкевича. Выступать раньше времени на поляков, идти в Москву, чтобы делить плоды победы второго ополчения вместе с казаками Заруцкого и Трубецкого первого ополчения, – это означало погубить план спасения Московского государства, признав значимость, законность, вклад в русскую победу над польскими врагами одних казаков-разбойников.
Пожарскому было ясно, что воровские казаки-разбойники Заруцкого и Трубецкого как сейчас, так и дальше, потом, будут источниками смут и потрясений счастливо-спокойного, долгого и деятельного существования Московского государства. Только при полном понимании этой ситуации, войску второго ополчения под началом Пожарского и при духовном кормлении владыки Кирилла нельзя было дальше «ждать у бурного моря истории хорошей погоды». Излишнее ожидание могло ассоциироваться с трусостью, равнодушием к человеческой жизни, а то и с бездушием, что могло раз и навсегда скомпрометировать вождей народного ополчения.
Узнав о походе гетмана Ходкевича на Москву, на подмогу полякам и коллаборантам в Кремле, многие казачьи атаманы из первого ополчения подмосковных лагерей войск Заруцкого и Трубецкого стали писать слёзные послания в Ярославль главному воеводе Пожарскому с просьбой о помощи и спасении православных христиан. С аналогичной просьбой на имя владыки Кирилла и воеводы Пожарского обратились монахи Троицкой обители. В Ярославль оттуда срочно выехал знаменитый келарь Авраамий Палицын, который долго и слёзно уговаривал Пожарского, Минина и владыку Кирилла, находящегося в душевной близости с князем, выступить на польского гетмана.
Из всех зол в своих тяжёлых размышлениях и сомнениях надо было выбирать наименьшее зло, и «воевода и князь Дмитрий Михайлович Пожарково-Стародубский» приказал второму ополчению готовиться к военному походу на Москву… Почему же Пожарский больше боялся даже символических отношений с князем Трубецким, чем с атаманом Заруцким? Почему больше всего тревожных мыслей и сомнений в правильности своих действий с Трубецким было у славного полководца?
А вот почему: во втором ополчении Пожарского практически не было соединений казаков, конечно, были казаки-одиночки, и то без роду и племени, с древними позабытыми родовым корнями. Только на своём веку воину Пожарскому удалось повидать и познать удаль и сноровку казаков, их лихость и смелость в бою. И при этом у того же Пожарского, к счастью или несчастью его, не было в жизни никаких попыток обратиться напрямую к казакам Дона и Урала, призвать их в своё ополчение, бывшее в основном, если не целиком, земским дворянским.
Только во время долгих бесед в Ярославле с владыкой Кириллом тот рассказал Пожарскому удивительные сведения, которые когда-то сам почерпнул в бытность его монахом и архимандритом в Троицкой обители, когда волей первого самозванца Филарет Романов сместил его с Ростовского стола. Так вот главной заслугой Трубецкого, позволившей тому в Тушино получить чин боярина и возглавить «воровскую боярскую думу», стало то, что впервые он обратился с призывом к казакам Дона и Яика на Урале. Много или не очень много пришло казаков к Трубецкому до Тушино и в Тушино, это неизвестно, но сам призыв к казакам Трубецкого сильно понравился «тушинскому вору, царику», и бешеная карьера первого тушинского боярина состоялась там, он стал главным любимцем «царика».
Только в Троице владыка Кирилл услышал и об опасности призыва князя Трубецкого из Тушино к донским и уральским казакам для первого ополчения, где Трубецкой стал одним из трёх равноправных вождей вместе с Ляпуновым и Заруцким. И тогда на призыв Трубецкого из донских и уральских степей в Москву пришли уже не десятки и сотни, как раньше, до Тушино, а тысячи хорошо вооружённых и обученных казацких воинов, это стало движущей силой первого ополчения. Потому, что у Заруцкого поначалу было больше казаков-разбойников, но по воинскому мастерству, выучке они значительно уступали призванному контингенту Трубецкого.
А лично от владыки Кирилла Пожарский узнал, что при Лжедмитрии Первом князь Дмитрий Трубецкой с усердием исполнял обязанности банщика или «мовника» на церемонии «хождения в мыльню» государя-самозванца «Дмитрия Ивановича» после его пышного бракосочетания с царицей Мариной Мнишек. А потом, после убийства самозванца во время восстания Шуйского, князь Трубецкой, не получив продвижения в бояре от «полуцаря», покинул Шуйского и «перелетел» в лагерь «тушинского вора», где за первый призыв-созыв казаков к «царику» получил от него и титул первого боярина и главы тушинской боярской думы.
Иногда чернел лицом Пожарский, вспоминая, что не сделал он карьеры при первом и втором самозванцах, оставаясь долго в стольниках и в подчинении в воинских походах у юного полководца Скопина-Шуйского, получившего от Лжедмитрия Первого титул «Великого Мечника»…
Отдав уже приказ ополчению о подготовке похода на гетмана Ходкевича, признался Пожарский в их последней беседе в Ярославле владыке Кириллу в своей излишней скромности, говоря как на духу митрополиту с явной самоиронией:
– Вот был у нас в Москве такой мощный столп, как князь Василий Васильевич Голицын, – все бы его держались, а я к такому великому делу не придался ему… Меня ныне к этому делу приневолили бояре и вся земля…
Пожарский хотел продолжить свой рассказ в том ключе, мол, он не из тех людей, как князь Василий Голицын, везунчик по жизни и судьбе, был что при первом самозванце, что при царе Шуйском, убившем самозванца. Хотел дополнить про Трубецкого, мол, он тоже оказался везунчиком по жизни и судьбе что при первом самозванце, что при втором.
А владыка Кирилл строго поглядел на Пожарского и сурово, глядя тому прямо в глаза, отчеканил:
– Князь Василий Голицын возглавил посольство от московских бояр к королю Сигизмунду, чтобы просить короля отпустить его сына королевича Владислава быть царём на московском престоле. Нечего ставить пример везучести Голицына в политической карьере, мол, он, убив семейство Годуновых, получил расположение Лжедмитрия Первого… Потом убив первого самозванца, получил расположение Лжедмитрия Второго… Жизнь удалась… Ан нет, князь Дмитрий Михайлович, Голицын встал на скользкий путь измены православию, поддержав решение боярского правительства, уже после свержения «полуцаря» Шуйского, призвав на московский престол королевича-латиниста Владислава, поправшего православие своим нежеланием креститься по греческому обряду…
– Да, владыка, утёр ты мне нос своим развенчанием моего недавнего кумира, сильного военачальника, князя и боярина Василия Васильевич Голицына, – зябко пожав плечами, сказал грустным голосом Пожарский. И мрачно подумал: «Нет, пожалуй, не буду я делиться своими мыслями и сомнениями о наших сложных жизненных взаимоотношениях с князем Трубецким, женатым на дочери князя Бориса Петровича Татева, Марии Борисовне…»
Они тепло расстались с владыкой, а Пожарский предался мучившим его воспоминаниям про любителя казаков Трубецкого, его тестя Татева и князя Василия Голицына, а также о челобитной царю Шуйскому князя Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского на него, стольника Пожарского:
«Прежде, при царе Борисе Годунове, он, князь Дмитрий Пожарский, доводил ему, царю Борису, многие затейные доводы, будто бы я, сходясь с братьями Голицыными да с князем Татевым, против него, царя Бориса, рассуждаю и умышляю всякое зло…»
Пожарский вспомнил о той печальной челобитной, поклёпе на него, стольника, о возвращении находившегося в опале при Годунове тестя Трубецкого Бориса Петровича Татева, возведении Татева, предавшего Годунова, в бояре при Лжедмитрии Первом. При свержении и убийстве Лжедмитрия Первого Татев поддержал нового царя Шуйского – всё точь-в-точь, как и в судьбе Василия Голицына. «Все они – Татев, Голицын, да и Трубецкой с Лыковым – на стороне фортуны победителей в схватке за престол, близость к престолу, – мрачно подумал Пожарский и смачно сплюнул себе под ноги. – А мне надо быть добрым и великодушным к любителю казаков Трубецкому, выступая походом на гетмана и соглашаясь вольно или невольно на слияние войск первого и второго ополчения. Только прежде чем сливаться, надо всё хорошо продумать и быть сильным и умудрённым в необходимом пока по политическим и военным соображениям разъединении войск первого и второго ополчения».