Хмель и мед I
Позже Рацлава вспоминала, что это были лучшие дни пути. Караван еще ехал вдоль черногородских рек и густых лесов: пахло хвоей и ежевикой, липой, сырой землей. С Рацлавы сняли дорогое, неудобное в походе платье и нарядили в мягкую рубаху и тукерские шаровары – такие же, как у Хавторы. Только сшиты они были из теплой северной шерсти и стоили дороже старой рабыни. Ее головное покрывало сменили на тонкий платок, спускавшийся ниже плеч, а поверх него надели округлую шапочку, понизу подшитую мехом. Но главное – пальцы Рацлавы зажили так, что она наконец-то смогла играть. Хотя девушка предпочитала слово «ткать».
Весь мир для нее состоял из нитей. Нити леса, воды, запаха ежевики, конского топота… Они тянулись по воздуху, путались, тонко звенели – бери их, Рацлава, пропускай сквозь свирель и тки музыку. Но из самых нежных, горячих, певучих нитей-струн состояли люди. Рацлава не умела – пока не умела, как думала она сама, – ткать из людей. Кёльхе – да. Она из любого человека вила веревки, могла заставить его станцевать, утопиться, поджечь свой дом, положить к ее корням сердце любимого. Сколько ходило сказок о таинственных певцах, способных завладеть человеческой волей, и все они были стары, словно мир. Рацлава научится. Придет день, и она научится, как научилась всему, что умеет сейчас.
Если не можешь вытянуть из человека струну, то хотя бы дотронься до нее. Пропусти сквозь пальцы, погладь, сожми. И человек поверит, будто играешь о нем, для него. Захочешь – засмеется, захочешь – заплачет. Но Рацлава встречала разных людей, и нити у них были разные. Чтобы развеселить дочку землепашца, свирель забирала лишь несколько капель крови. Чтобы заставить рыдать старого воеводу, Рацлава изрезала себе все руки. А у некоторых людей струны были такие острые и жесткие, что, казалось, приблизься – и отсечешь себе фалангу.
Но Рацлава научится. Так же, как научилась ткать из мышей и птиц. Более того – она умела раздвигать струны, из которых они состояли, и занимала их место.
Караван ехал мимо рек и лесов. Тело Рацлавы сидело в повозке и наигрывало тихую жуткую песню – Хавтора сказала, что она напоминает ей монотонную дробь степных барабанов. Но Рацлава не слышала. Ее бельма закатились, окровавленные пальцы передвигались сами, а душа летела в теле дикой утки над людьми и телегами, вдоль запахов липы и хвои.
Благодаря таким полетам она лучше ощущала цвета и ароматы. Зрение, настоящее, полное зрение ей не давалось – пока. Однажды, Рацлава надеялась на это, она сможет целиком влиться в чужое тело. Подчинит себе кости, сухожилия, язык – и глаза. И, боги, великие ее боги, она сможет видеть. Но сегодня Рацлава, соседствуя с душой утки, расплавляла крылья на лентах запахов, скользила по восточному ветру и ныряла в воздушных потоках. И как же ей было хорошо!
Рацлава понимала, что после этого полета она не сможет играть весь следующий день. Играть в полную силу – чтобы свирель резала ее пальцы и пила тягучую кровь. Без жертв для Рацлавы не существовало настоящей, волшебной музыки: ярких полотнищ историй, чужих смеха и слез. Она могла посвистывать, словно пастушонок на дудочке, и кожа ее оставалась цела – так она играла за ночь до Божьего терема, и так она будет играть, если снова разрежет себе руки до мяса. Но это не то. Это не сила древесной колдуньи Кёльхе и певцов древности.
Рацлава в теле утки не могла полностью управлять крыльями. Птичья душа теснилась где-то около и ограничивала ее простор. Ничего, ничего – сегодня она довольствовалась и этим. Но сердце Рацлавы сладко щемило при мысли, что когда-нибудь она сумеет упорхнуть к льдистым морям и к пескам, что лежали на юге. Она оставит под собой другие обозы и отряды, идущие на войну, услышит незнакомую речь и впитает в себя сотни, нет, тысячи новых запахов. А сейчас Рацлава взмыла над верхушкой ели и, подчинившись утке, гортанно прокричала. Обогнула деревья и прочертила в высоте круг над караваном.
В средней повозке сидело ее тело, мягкое, как пух, и белое, как молоко. Рядом ехали люди – для нее они были не больше кровавых подтеков на рукавах. Птичье тело лучше переносило сентябрьский морозец, и Рацлава совсем не ощущала холода. Воздух приятно всколыхнул узорные, бурые с рыжим перья, и душа утки испуганно зашевелилась – птица захотела вернуться к реке. «К реке – так к реке», – согласилась Рацлава, но в это мгновение, спустившись ниже по ветру, она поймала две дорожки удивительных запахов. Они исходили от двух молодых мужчин, пустивших своих коней лихим бегом и опередивших весь караван.
От первого веяло медом и хмелем, лисьим мехом и осенней листвой. От второго – гнилой осокой и тленом. Будь у Рацлавы нос, а не клюв, она бы сморщилась. Ее так заинтересовали эти запахи, что, пересилив душу утки, она нырнула вниз. Но, упустив птичье горло, ей пришлось прокричать во второй раз. Рацлава не понимала, что в руках у обоих мужчин были луки, и тот, что будто бы гнил изнутри, спустил тетиву.
Стрела пробила горячее птичье сердце. Кровь залила светлую грудку, а нутро разодрало кряканье – Рацлава поняла, что падает.
Когда она очнулась в своей повозке и в своем теле, то согнулась от страшной боли. Она обвила себя руками и часто, испуганно задышала, к ужасу Хавторы, еще несколько минут не откликаясь на свое имя.
Закат в тот день был бархатно-оранжевый. Темнело – вязкие сумерки наползали на леса и расставленные походные шатры, чернили небо, оттеняя пляшущие языки пламени. Медно-рыжие, как тугие косы, змеящиеся по могучим плечам Тойву, сидящего рядом с Оркки Лисом – одна ладонь лежала на колене, вторая поднесла чарку к губам. Сам Оркки смеялся над какой-то шуткой и поглаживал остроконечную пшеничную бородку. Злой горячечный Скали, очень худой, с черными волосами и усами, с глазами как две пробоины, обнажал в ухмылке зубы и почти не притрагивался к еде. Гъял жевал травинку, Безмолвный – мясо. Вис и Корноухий играли в ножички.
Если подумать, то, отвернувшись, Лутый мог подробно рассказать, чем занимался каждый из дюжины воинов, собравшихся за их главным костром, подле предводителя. Лутый цепко высматривал даже тех, кто находился в его «слепом пятне». Это получалось непроизвольно и невероятно быстро. Одно мгновение – и он уже все охватил. Его единственный глаз был острее и внимательнее, чем пара здоровых у многих воинов.
Следующая шутка, развеселившая Оркки Лиса, принадлежала Лутому, расположившемуся по его правую руку. Оркки даже несильно потрепал его за ухо, а тот, склонив голову и рассмеявшись, положил в рот былинку.
– Острый язык у тебя, парень, ох острый.
Конечно.
– Уж куда ему до языка Скали? Так, – он вынул стебель, – былинка перед ножом.
Сухой черноглазый Скали, с волосами до середины шеи, вьющимися и сальными, скривил губы. Будто улыбнулся, жутко и страшно. Но Лутый только хохотнул, и на его правой щеке выступила ямка. Он может говорить все что захочет, если решит, что другие сочтут это забавным. Кроме него, со Скали никто не водится, и тот, как бы ни был суров, не решится потерять единственного приятеля. Говорили, что у Скали не слюна, а яд – до того он был вечно зол и всем недоволен. А Лутый… Лутый – любимец Оркки Лиса, хмель и мед. Он весел и словоохотлив. Изжелта-русые волосы падали ему на лоб в россыпи мелких веснушек, лукаво поблескивал правый медово-карий глаз, а левый вместе с почти половиной лица закрывала широкая грубая повязка. Лутому было двадцать лет, но Оркки Лис уже ценил его за внимательность, остроумие – и хитрость.
Когда Тойву вытирал усы тыльной стороной ладони, к их костру тихо подошла Совьон, воронья женщина. Она села на колени, оказавшись за правым плечом предводителя, а после того как мужчины удивленно замолкли, произнесла зычно и невозмутимо:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Тойву наморщил лоб.
– Так говори.
– Нет, – не дрогнув, обрубила Совьон. – Наедине.
Оркки Лис длинно выдохнул и тут же потянулся за чаркой.
– Смотрите-ка, к нам пришла подстилка, – прошипел Скали так, чтобы его слышал один Лутый, но в это же мгновение встрепенулся ворон Совьон. Скали недолюбливал всех людей, а особенно – женщин. Высокогорница Та Ёхо была для него «дикарской шлюхой», драконья невеста – «жирной мерзостью, где только отъелась», ее рабыня Хавтора – «степняцкой каргой». Однако самую лютую ненависть он питал к Совьон. Для нее он ежедневно придумывал новые оскорбления.
Лутый закатил глаз.
– У меня нет секретов от моих людей, – возразил Тойву.
Совьон, не изменившись в лице, повторила не то просьбу, не то приказ, хотя приказывать она не имела никакого права.
– Боюсь, это слишком важно.
Да никого она не боялась. Ни богов, ни духов и уж тем более злого Скали. Взглядом, которым ее одарил Тойву, можно было рубить щиты.
– Надеюсь, настолько важно, чтобы ты сумела объясниться перед моими воинами, – жестко вытолкнул он. Совьон не собиралась объясняться, но Тойву – предводитель, а она – подчиненная, и стержень у него внутри был не слабее ее.
– Я прошу прощения. – Она склонила голову и сложила руки на груди. Тогда Тойву поставил чарку, поднялся и, поведя подбородком, сделал знак Совьон. Та послушно ушла с ним за шатер.
– Ну дела, – протянул Оркки Лис и сплюнул на траву. Лутый, положив локоть на поднятое колено, задумчиво потер большим пальцем уголок рта: он не любил, когда что-то ускользало от его ушей и глаза. Позднее следует выяснить, о чем был разговор, – Оркки захочет знать. Обязательно захочет. Но пока…
Лутый прикрыл глаз и поправил зажатую зубами былинку.
Ночь наступила быстро. Люди укрылись в шатрах, погасив большие костры, – остались только факелы и огни для сторожевых. В воздухе повисли стрекот цикад и лошадиный храп. Этой ночью Лутый был в дозоре, но, как обычно, не смог долго высидеть у крохотного костерка. Он весело-терпеливо слушал, пока седой Крумр говорил о своей дочери Халетте, на которой мечтал его женить. Сам полушепотом рассказал пару забавных историй, но, поняв, что тепло клонит его ко сну, вызвался осмотреть лагерь. Ноги увели Лутого от повозок, понесли вдоль шатра драконьей невесты и женщин, заставили обогнуть ряд маленьких палаток и привязанных коней. Все было мирно, и вскоре он оказался у густо поросшего склона, ведущего к реке. Спускаться Лутый не хотел – незачем, поэтому стоял по щиколотку в траве, вдыхая запахи тины и последнего клевера. За спиной потрескивали огни лагеря. Ветер шевелил пологи шатров. По веточкам хрустели знакомые шаги.
– Сегодня полнолуние, – сказал Скали. – Время оборотней.
И присел на землю подле него.
– Что ты здесь делаешь? – не поворачивая головы, спросил Лутый. Он сложил руки за поясницей. – Сегодня не твоя очередь.
В небе мерцала круглая луна. На нее наползали дымчато-синие тучи.
– Отправляйся-ка спать.
– Знаешь, – продолжал Скали, – пока я шел к тебе, я увидел, как в лес бежала лосиха. Шерсть у нее была коричневая, а копыта – будто посеребренные.
– Да, конечно, – усмехнулся Лутый. – Для тебя каждая сова – девица, каждая лягушка – заколдованный парень. А конь Совьон и вовсе проклятый князь. Сказок про оборотней переслушал?
Лутый хорошо видел в темноте и краем глаза разглядел, как Скали сжал губы. «По-твоему, я не знаю, зачем ты ко мне пришел?»
– Славный у этой бабы конь, верно? – протянул Скали после молчания.
– Славный, – уклончиво ответил Лутый.
Скали, призадумавшись, вскинул голову и посмотрел на него снизу вверх.
– Наверное, она очень им дорожит.
– Наверное.
– Хороший конь, – кивнул Скали. – Быстрый, крепкий и даром что одноглазый. – Лутый приподнял бровь и даже оглянулся на приятеля. – Это ему и простить можно.
– Можно и простить, – развеселился он в ответ, но Скали ничего не заметил. Он еще с минуту сидел и смотрел в одну точку, сцепив тонкие, как у мертвеца, пальцы.
– Лутый, – вдруг зашептал он. – Лутый, укради его. Пожалуйста, укради его для меня. Я знаю, ты можешь.
Конь Совьон: огромный, дикий и норовистый. Он не подпускал к себе никого, кроме своей хозяйки, и в Черногороде откусил конюху половину ладони. Пылающий черный глаз, отрезанные губы, литые мышцы…
– Я знаю, ты сумеешь…
Он – сумеет.
– Разве тебе не хочется показать, насколько ты ловок и умен?
Сначала нужно навязаться к Совьон. Почаще ходить с ней возле ее коня, чтобы животное запомнило запах. Потом следует давать мелкие сладости: сахар, яблоки. В первый раз оставить далеко на земле, потом – все ближе и ближе к его морде. Через несколько недель покормить с руки. Если удастся, умыкнуть одну из черных рубашек Совьон, хранивших ее запах, – у нее достаточно широкие плечи, чтобы одежда пошла Лутому. Дальше – дело ловкости. Выйти из «слепого пятна», крепко ухватиться за хребет…
Но пусть у Лутого только один глаз, видит он далеко.
– Дурак ты. – Лутый повернулся на пятках и наклонился к Скали, уперев руки в колени. – Это сейчас все спокойно. А чем ближе мы к Матери-горе, тем будет страшнее. Ты просто хочешь взять и посеять раздор в лагере? У тебя что, мозги усохли?
Скали дернулся, как будто от удара.
– Совьон тебе за коня глотку раздерет и будет права. – Про себя не сказал. Лутый всегда сможет выкрутиться, и воронья женщина его не достанет. – Утихомирь свою злобу. Потому что если я почувствую, что ты что-то замышляешь, – а я почувствую, – твоя голова полетит на землю раньше, чем ты успеешь моргнуть.
– С-скотина, – выплюнул Скали.
Лутый медленно вытер влажную от его слюны щеку, ухмыльнулся и выпрямился.
– Иди-ка спать. Как ты там сказал? Полнолуние, время оборотней. До шатра дойдешь или проводить?
Скали поднялся и стиснул кулаки так, что на ладонях остались выемки от ногтей. Хотел что-то ответить, но задохнулся от ненависти и пошел прочь, качаясь, как пьяный. Худой, сухой, горячечный.
Лутый вновь посмотрел на реку и взъерошил изжелта-русые волосы.
Перед походом Тойву объезжал караван, идущий к Матерь-горе, и вместе с ним была Совьон. Она сидела на своем огромном коне, по-хозяйски придерживая поводья одной рукой, и смотрела на воинов пронзительно-чистым, спокойным взглядом. Позже парни из каравана шипели, почему это баба разглядывала их, как торговец – жеребцов на рынке.
Когда Совьон проезжала мимо Лутого, – тот был готов поклясться, – она чуть прищурила синие глаза. «Прихвостень Оркки Лиса». Затем Совьон заметила Скали, и ее и вовсе передернуло. Ее невозмутимое, резко скривившееся лицо – словно безупречный лед, по которому пробежала чудовищно заметная трещина.
– Зачем ты взял его? – как всегда, звучно спросила Совьон у Тойву. Воины из каравана обескураженно затихли. – Он и до зимы не доживет.
С тех пор Скали потерял покой. Воронья женщина уязвила его – страшно, прилюдно. И он измывался, из кожи вон лез, чтобы ужалить ее в ответ. «Эх, Скали-Скали», – вздохнул Лутый, смотря на черную реку.
До зимы оставалось меньше трех месяцев.