Топор со стола I
Волчья Волынь встретила их промозглыми ветрами и холодным светом путеводных огней. Волны пенились и били в борта корабля, длинного и узкого, с высоко поднятыми носом и кормой. Давно в Волчьей Волыни не видели такого: на парусе был вышит сокол. У берегов города, высившегося над Дымным морем, Хорти́м Горбович наконец-то приказал поднять парус: корабль ещё подходил к Волыни, а со смотровых башен всё наверняка уже разглядели. И теперь в Волчьем доме ждали прибытия гуратского княжича-изгнанника. Того, кому запретили появляться под родовым знаменем, – Мстивой Войлич это, конечно, понимал.
Он понимал слишком много, волчьеволынский князь. Отец княжича Хортима ненавидел Мстивоя и не воевал с ним открыто только потому, что Гурат-град находился слишком далеко. К северу от Волчьей Волыни лежали лишь маленькие поселения айхов-высокогорников – их жители спали в юртах, одевались в меха и прославляли своих шаманов-оборотней. А севернее айхов – одни остекленевшие от мороза пики, по легендам, скрывавшие за собой драконов. Таких, каким Сармат и в подмётки не годился. Через все Княжьи горы от восточной Волыни креп Черногород – самое северное княжество запада, которое здесь, среди камней и моря, считали цветущим югом.
Гребцы Хортима Горбовича налегли на вёсла. Волны продолжили бить в борта с повешенными на них щитами – их повернули небоевой, впалой стороной.
«Я пришёл с миром, князь Мстивой, – подумал Хортим и выдохнул белесую дымку. – Не откажи мне».
Хортим знал, что Волчья Волынь великая и древняя. Но когда рассмотрел её вблизи, сжал кулаки, чтобы не издать ни звука, – от восхищения. Он многое видел за годы изгнания, но такого – ни разу. Это время заставило его огрубеть и заматереть, но, похоже, в нём до сих пор остались слабые отголоски мальчишества. Хортим Горбович задушил их одним усилием. Всё же ни город, ни его князь не сулили ничего хорошего.
Волчью Волынь словно вытесал небесный ваятель – из горы выступали её огромные грузные башни. Она лежала будто на круглом блюде: позади – хребет, впереди – Дымное море, никогда не замерзающее до конца. Волынским судоходам не было равных, и если летом, весной и ранней осенью к северным берегам приставали купеческие корабли, выменивающие пушнину, рыбу и жемчуг, то зимой только волынцы, из города или с округи, могли совладать с потоками плавающих льдин. Хортим Горбович пришёл в сентябре, но воины на вёслах и проверенный кормчий едва справлялись. Княжич, как и обычно, грёб наравне со всеми, но когда корабль приблизился к исполинским воротам, встал на нос. И рядом – его воевода.
Раньше Фасольд был воеводой гуратского князя, отца Хортима. Кузнечий сын, выросший далеко от Пустоши, – именно его гордый и крутой нравом князь долгое время считал своей правой рукой. Он изгнал Фасольда не за дела Хортима, а за собственную ошибку, и с тех пор воевода служил юному княжичу. Больше всего Фасольд напоминал Хортиму медведя: крупный, хмурый, с широкой грудью, поросшей седым волосом, хотя Фасольду было немногим больше пятидесяти. Волосы на голове, обрезанные ниже челюстей и тоже полностью седые, у него не то вились, не то лохматились. Кустистые брови сходились над неприветливыми серо-голубыми глазами. В когда-то разорванном и криво сросшемся ухе висела маленькая серебряная серьга.
– Мстивой Войлич – мерзкий человек, – угрюмо проговорил Фасольд и стиснул обух верного топора. – Не говори потом, что я не предупреждал тебя… княжич.
Ему будет тяжело назвать юнца князем, а ведь теперь Гурат-град сожжён и Кивр Горбович, его правитель, мёртв. Фасольд посмотрел на повёрнутую к нему часть лица Хортима: породистый горбатый нос, чёрный глаз под чёрной же бровью, густые, почти девичьи ресницы и тоже густые и чёрные волосы, размётанные по плечам и перехваченные у лба тесьмой. Но Хортим не был красив. За время изгнания он осунулся, а ветры словно выдубили его черты: выемки щёк, ранние морщинки в складках век, в уголках губ. И, когда он повернулся к воеводе, Фасольд снова увидел взбухший малиновый ожог под его правой скулой, стекающий сначала на подбородок и шею, потом – на руку и, Фасольд знал это, на бок под одеждой.
Единственная встреча Сармата с княжичем, случившаяся пару лет назад, закончилась плохо.
– Хватит об этом, – сказал Хортим тихо, но решительно. Корабль шёл в исполинские, уходящие под воду ворота, и люди на боковых пристанях встречали его взглядами. – Держи себя в руках.
Воевода не терпел, когда ему указывал мальчишка. Фасольд – муж и воин, он грабил тукерские шатры, резал, жёг и насиловал, когда Хортима и на свете не было. Но тот, пусть и разменял только девятнадцатую осень и, как и все, сидел на вёслах, не позволял забывать, кто здесь власть. Фасольд помог Хортиму добыть корабль и привёл своих людей, тех немногих, что ушли за воеводой. Не потому, что Фасольда любили, – раньше его душегубам жилось привольно, а теперь Кивр Горбович спустил бы с них по три шкуры. (Фасольд осклабился: «И тебя взяла могила, гордый гуратский князь. Бывший соратник. Злейший враг».) Но сердцем отряда оставалась Соколья дюжина Хортима. Отчаянные парни, горячие головы, самому старшему из которых не было и двадцати пяти. Они слушались княжича беспрекословно, хотя тот не слыл сильным воином и редко позволял пускаться в набеги. Соколья дюжина – половина от того, что привёл Фасольд, но Хортим ценил её вчетверо больше.
Корабль причалил к Волынской пристани. В морозном воздухе заливались колокола и застывали крики людей и чаек, шумел порт: десятки рабочих разгружали трюмы. Они сновали по мостам из тёмного северного дерева, несли мешки с зерном, бочки с рыбой и пивом, свёртки тканей. Дальше от побережья начинался рынок – длинные торговые ряды, обрывающиеся у вторых ворот, поменьше, но с двумя железными волчьими головами.
– Неплохо у них тут, – заметил Арха, становясь по правую руку от Хортима.
Арха – один из Сокольей дюжины, ближайший друг княжича. Его бешеный и игривый, но покорный пёс. В своё время гуратское солнце не щадило Арху: из его кожи и прозрачных, как стеклянные струны, волос, заплетённых в косу, кажется, вытекла вся краска. Серые глаза имели красноватый оттенок, в них лопались сосуды, а на кусочке шеи и пальцах бугрились зажившие ожоги – Арха вытаскивал господина из-под Сарматова огня. – Если ничего и не добьёмся, то хотя бы поедим.
Хортим с горечью осознал, насколько его люди устали. Арха пытался развеселить его, но невольно натолкнул на мысль, насколько они измотаны и голодны. Случись что, Мстивой Войлич раздавит их одним мизинцем.
Корабль уже встречали. Не успел Хортим по подогнанной дощечке спуститься на землю, как к нему приблизился глава небольшого, но вооружённого отряда. У человека были кудрявые, светлые в рыжину волосы, шапка, подбитая соболиным мехом, и богатый кафтан, но главное – меч в ножнах.
Хортим откашлялся:
– Мир Волчьей Волыни. Я – гуратский княжич Хортим Горбович. – (Как будто они не знали!) – А это мои люди. Мы пришли к вашему господину.
Человек, крепкий и молодой, лет тридцати, почесал рыжеватую бороду. Обманчиво расслабленный жест – его светлые глаза не мигали.
– Мир и тебе, княжич, – сказал он. – Меня зовут Тужир, и я кметь князя Мстивоя. Позволь провести тебя к нему.
В Княжьих горах было довольно княжеств и их столиц, но три из них – кряжистый Черногород, ослепительный Гурат и холодная Волынь – разительно отличались друг от друга. Запад, юг и северо-восток: быт, некоторые обычаи, имена – в Черногороде они зачастую были хлёсткие, похожие на бесснежную зиму, в Гурате – певучие и звонкие, в Волыни – более мягкие, восточные.
За вторыми воротами, с волчьими головами, открывался вид на крепость Мстивоя Войлича. Она была такая же круглая, как и весь город, окольцованная каменными стенами, за которыми стояли дома, напоминающие перевёрнутые корабли, – в них жили воины, ходившие со Мстивоем в походы. А по центру, будто маленькая гора, высился сам Волчий дом. В нём по случаю прибытия гостей собрали пир. Этот обычай чтили везде, будь то Черногород или Гурат-град: никто не говорил о делах сразу. Сделать это – оскорбить хозяина и покрыть себя позором. Сейчас Хортиму меньше всего хотелось веселиться, но порядки не обсуждаются.
Мстивой Войлич умел быть щедрым. Его слуги накрыли длинные столы, ломящиеся от еды и напитков, его музыканты начали играть, а его соратники приветствовали гостей. Когда Хортим с людьми зашёл, князь Мстивой поднялся с места и радушно развёл руки. На указательном пальце холодно блеснул перстень в виде волчьего черепа. Хортим видел Мстивоя впервые, но догадывался, чего стоит ожидать. Отец ненавидел его – а он мог ненавидеть только по меньшей мере равного себе.
– Хортим Горбович со своей бравой дружиной, – промурлыкал Мстивой, а Фасольд скрипнул зубами. – Не откажешься быть моим гостем?
Как он мог отказать?
Мстивой Войлич был высок и, пожалуй, красив – вождь, переживший множество схваток и готовый вынести ещё больше. Грива медовых волос стелилась по плечам – когда он вёл головой, из-под прядей показывались единичные тоненькие косички, пережатые серебряными кольцами. Синие глаза, мягкая, отливающая медовым золотом борода. Княжича-изгнанника Мстивой посадил за свой стол, там же сидела его молодая княгиня – четвёртая жена, и никто не знал, что действительно случилось с предыдущими. У княгини была толстая коса цвета льна, убранная под венец с белым платком, кожа, как лебяжий пух, и тонкие шея и руки. Настоящая волынская красавица, светлая и нежная. В Гурат-граде ценили других женщин – таких, как старшая сестра Хортима, чернобровая и вспыльчивая Малика.
«Боги от такой сохрани», – подумал Хортим и осушил кубок.
Мстивой собрал добрый пир. Рабы подносили мясо и хлеб, а дочери воинов наливали пиво. Тужир, княжеский кметь с пугающим взглядом, плясал, перекидывая остро наточенные ножи так искусно, что сравниться с ним смог разве что Арха, да и тот оступился и распорол себе ладонь. Под музыку танцевала гибкая юная невольница – её привезли в Волынь издалека. Кожа у неё была золотисто-смуглая, а брови – чёрные, будто угольные. Несмотря на то что она травами выкрасила себе волосы в светлый, грязно-песочный цвет, никто на севере не считал её красивой. И всё равно любовались тем, как она, стройная и узкая, кружилась в перезвоне струн.
Фасольд уже был довольно пьян и дикими, ошалелыми глазами жадно следил за танцем невольницы, сжимая кулаки так, что белели костяшки пальцев. Когда кмети Мстивоя заметили это и решили необидно пошутить: «Увлекла девка, воевода?», Фасольд метнул из-под бровей дрожащий злобой взгляд.
Пир был хорош, но позже его редко кто вспоминал: не случилось ничего удивительного. Князь Мстивой готовился продолжить и на следующий день – Хортим знал, что гости могли жить у хозяина месяцами, прежде чем заговаривали о деле. Но не выдержал. До нового застолья он и его люди, успевшие отоспаться после ночи, пришли в зал, где Мстивой Войлич и пировал и принимал послов. Князь сидел на огромном каменном троне, не отделанном ни самоцветами, ни дорогим металлом – от ручек до спинки вилась лишь глубокая древняя резьба: ладьи, волны и змеи, а за ними – очертания гор. Со Мстивоем была только его личная малая дружина, и Хортим понял, что их ждали. Большим пальцем Мстивой поглаживал перстень-череп, и на его губах блуждала лёгкая полуулыбка.
Хортим снова невольно сравнил Мстивоя с отцом, и внутри что-то отозвалось непонятной болью. Кивр Горбович был примерно того же возраста, тоже высок и статен, но с волосами чёрными, как безлунная степная ночь, носил обруч на челе и длинные одежды, достойные гуратского вельможи, расшитые золотом вдоль ряда пуговиц. Он редко улыбался. А так обманчиво мягко – никогда.
– Прости меня, князь, – Хортим склонил голову. – Твой дом радушен. Твои люди учтивы, а еда сытна. Но у меня есть дело, которое больше не может ждать.
Мстивой, не меняя выражения лица, повёл пальцами, будто приглашая продолжить.
– Говори.
Узкие ноздри Хортима расширились, а горло обожгло.
– Знаешь ли ты, что случилось с Гурат-градом?
Он, конечно, знал. Войличи держали под собой далёкий север, но новости слетались к ним, словно птицы, на купеческих и боевых кораблях. Кровавый, южный, великий Гурат-град, с которым могла сравниться только Волчья Волынь, сожжён – слова дались тяжело, а люди Хортима напряглись так, будто услышанное разбередило старую рану. Может, они и изгнанники, но почти у каждого в Гурате была семья. Раньше, до дракона.
Мстивой Войлич погладил подбородок:
– Я знаю, что у Гурат-града новый князь.
Говорят, Кивр Горбович не то сгорел заживо, не то был убит сильнейшим из прислужников Сармата, предводителем каменных воинов. Отец изгнал Хортима, но княжич желал, чтобы правдой оказалось последнее: Кивр Горбович всегда оставался безжалостно несгибаем и презирал младшего сына, скроенного не по его воле, но должен был погибнуть в бою. И – Хортим продолжал так думать – убить его мог лишь бессмертный воин, не меньше. Хортиму захотелось выругаться: будь она проклята, сыновья гордость.
– Что за князь без города? – он так и сказал: «города». Гуратскому княжеству принадлежали десяток деревень и обширная степь, в которой до сих пор случались битвы с тукерами. Но Горбовичи испокон веков чтили свою столицу больше, чем что-нибудь другое.
– Я думаю, ты справишься, – всё так же бесцветно улыбнулся Мстивой. – Гурат сожгли не впервые, и ты возведёшь его снова. Ты замиришься со знатными родами, которые твой гневливый отец выслал глубже в степь, к ханам. Убитых не вернёшь, но ты соберёшь под соколом разбросанные по Пустоши деревни княжьих людей. Сейчас они охотно пойдут за тобой.
Слова, слова… Хортим представлял, как много нужно для таких свершений. И для начала – небо без зарева пожара. Когда Хортим говорил важные для него вещи, его голос становился тих. Не в пример отцовскому.
– Я ценю твою мудрость, князь, но я и моя дружина пришли не за советами, – он прошагал вдоль длинных столов. Быстро остановился, но подался вперёд и сжал в кулак обезображенную ожогами руку. – Идём со мной бить Сармата, князь.
В зале повисла тишина, и даже малая дружина Мстивоя застыла. Уголок рта Архи криво пополз вверх, а Фасольд привычно стиснул обух топора. Оставшийся отряд Хортима – бравые вояки Фасольда и отчаянная Соколья дюжина, – кажется, перестал дышать от напряжения. А синие глаза Мстивоя смотрели из-под медовых ресниц, и в них по-прежнему плескались словно бы отеческая насмешка, хозяйское радушие и волынский холод.
– У меня не много людей, – согласился Хортим, едва не сбиваясь на шёпот и не отводя от князя пристального взгляда, – но они прошли со мной огонь и воду. Каждый из них стоит троих. Я говорю с тобой, Мстивой Войлич, потому что из южных княжеств никто не решился встать с нами плечом к плечу. Но тебе, говорят, неведом страх. Говорят, твоя дружина сражается как стая свирепых волков. – («Не спорим», – хохотнул Тужир.) – Ты знаешь, что Княжьи горы не будут спокойны, пока жив дракон. Сармат-змей просит дань и убивает…
– Посмотри вокруг, княжич. – Зубы Мстивоя сверкнули перламутром. – Холодноват для него мой город. – Малая дружина посмеивалась: суровые морозы Волчьей Волыни были причиной для гордости. Редкий чужак мог пережить её обильные пуховые снегопады, страшные метели и зимние ветры. – Твой Сармат-змей здесь даже не летает.
Хортим побледнел:
– Пусть так. Но земли к югу от тебя изнывают, потому что Сармат взбалмошен и жаден. Немногие могут позволить себе редко откупаться от него. Лесьярские Луки, Черногород, Колывань – те платят раз в два-три года, но остальные? К югу от тебя нет покоя, князь. Люди голодают и гибнут, а если и живут, то боятся следующего дня: вдруг дракон пожалует снова?
Мстивой удовлетворённо хмыкнул и поиграл волчьим черепком на пальце.
– Мне рассказывали, что Сармат хоть и жаден, но стережёт земли, которые обирает. Что станы тукерских ханов, подаривших ему сундуки и девиц, – почти цари Пустоши, потому что извне к ним не приближается ни один враг. А если и приближается, то тут же сгорает. Ещё мне говорили про Колывань – Сармат испепелил целый разбойничий народ, живший на её болотах. Да и оголодавшее Гренское княжество уже не так скалится на Черногород.
– Приятно ли ждать, что покровитель превратится во врага? – спросил Хортим, сведя чёрные брови. – Я говорю тебе, князь: южнее Волыни нет покоя. Как справляться с внешним врагом, если сам напуган и обескровлен? Как, если завтра твоих дочерей поведут на заклание, матерей задушат в дыму, а братьев превратят в пепел? Если прислужники дракона разрушат твой дом и вырежут всех до единого? Скажи мне, князь, как можно так править людьми?
Голос Хортима надломился, но он продолжал чуть ли не хрипеть, что народ-то они один, где бы ни жили и кому бы ни поклонялись. А потом он сказал то, что его отец бы не сказал никогда, предпочтя откусить себе язык.
– Ты силён и храбр, Мстивой Войлич, и я прошу твоей помощи. Потому что не справлюсь без тебя.
Фасольд знал, зачем Хортим пошёл в Волчью Волынь, но сейчас его хмурое лицо исказилось в судороге. А сам Мстивой откинулся назад, постукивая пальцами по украшенному резьбой камню.
– Что ты ещё скажешь мне, княжич?
Хортим сглотнул:
– Моя сестра, Малика… Люди толкуют, Сармат украл её.
Он никогда не понимал свою старшую сестру. Да и отца тоже, но Малика его боготворила. Сидела у его колен подле древнего престола и ловила каждое слово. Хортим считал, что сестре досталась вся отцовская жестокость, вся его надменность и гордыня, а сыновьям перепали лишь жалкие крохи. Кифа, старший, был добросердечен настолько, насколько вообще возможно Горбовичу. Он ещё мальчишкой скакал на коне быстрее, чем взрослые юноши, и в его руках пели и меч и копьё – Кифа обещал быть хорошим правителем. Не сбылось. Тукерский сын вызвал его на поединок и убил, хотя Хортим был слишком мал, чтобы всё помнить. Позже говорили, что тогда развернулся не бой, а резня, и Кифу подло закололи. Кто знает, что было на самом деле? Никого не осталось. Ни отца, ни брата, ни кормилиц и ни кметей. Одна Малика, да и та, может, уже мертва. Но не бросать же её. В них течёт одна кровь, тягучая и злая. «А отец бросил тебя, – зазвенело в голове. – Выставил, как пса, надеясь, что подохнешь до зимы».
Но Хортим никогда не был как его отец.
– А, Малика Горбовна, – усмехнулся Мстивой. – Наслышан. Даже хотел прислать сватов от старшего сына, да кто только к ней не сватался. От сыновей ханов до… как там? Кузнецов? Сапожников? Я запамятовал.
Краем глаза Хортим заметил, как побагровел человек по его левую руку. Отец всегда говорил, что главное оружие Мстивоя Войлича – не меч и не топор. Язык. Он умел хлестать, как плеть, до мяса и кости. Раны, оставленные его словом, дурно заживали. Князь Мстивой неспешно поднялся с места, собравшись отвечать, и Хортим понял, что пропал. «Даже не советовался ни с кем», – подметил он.
– Ты прошёл долгий путь, чтобы просить моей помощи. Другие отказали тебе, те, кто, кажется, бедствует и умирает. Значит, есть причина, почему их страх не даёт плодов, – Мстивой говорил неторопливо, но звонко и мерно, будто мурлыча. Хортим догадывался, что такой голос мог мгновенно взлететь до могучего боевого клича, слышного между кораблями. – Так ли всё плачевно, княжич?
«Не тебе за каменными стенами рассуждать о чужом горе». Хортим сжал потрескавшиеся губы, а Мстивой, словно услышав его мысли, приподнял брови.
– Почему я должен печься о ком-то больше, чем они сами?
«Потому, что эта беда общая, князь, пусть оно и кажется по-другому. Потому, что ты можешь, и если у кого и хватит сил одолеть Сармата, так это у тебя». Но Мстивой Войлич имел своё мнение на этот счёт: он не собирался губить верных людей и разорять ни за что собственные земли. Позже Хортим думал, что правда в их разговоре была о двух концах. Он призывал к достойному свершению, может, сбивчиво, но зная, что это необходимо. А Мстивой, как и пристало правителю, охранял тех, кто доверил ему свои жизни. И едва ли собирался умирать – и видеть, как умирают его близкие, – за чужие княжества.
Мстивой склонил голову набок, и одна из медовых косичек свесилась у виска.
– Тем не менее я буду рад, если ты и твои люди останетесь моими гостями.
«Он не отступит от своего, как раньше не отступал отец», – почувствовал Хортим. Мстивой кажется мягче и приветливей, но это ложь, и убедить его даже сложнее, чем погибшего гуратского князя. Хортим постарался скрыть досаду. Никто не умел предугадывать действия Мстивоя Войлича, и тот мог в равной степени и помочь Хортиму, и зарезать его на пиру, чтобы лишить Гурат-град последней надежды и пресечь не ладящий с Волынью род.
Не убил, но и не помог. Предпочёл держаться в стороне – или сделать вид, что ни во что не вмешивается. Говорили, в этом Мстивой был мастер.
Хортим не успел ответить – вежливо и достойно. Из горла Фасольда вырвался нечеловеческий, звериный рык. Прежде чем всполошилась Соколья дюжина и двинулись княжеские кмети, воевода выхватил топор и со страшным треском вогнал его в ближайший стол. Под лезвием разошлась древесина, и в дубовой столешнице появился раскол, короткий и зияющий.
– Вот тебе, а не гости и пиры, волчий выродок, – с лица Фасольда ещё не сошла багровая пелена. – Ты всего лишь трус, Мстивой Войлич, который трясётся за свою шкуру.
Когда Хортим приказывал ему держать себя в руках, то опасался именно этого.
Время потекло медленно, словно студень. Вот Тужир выступил из-за каменного трона, вот Арха хватанул Фасольда за ворот рубахи, а сам Хортим вцепился в плечо воеводы, будто мог удержать вылетевшие слова. Он потянулся к его уху, но угроза не сорвалась с губ, подвело охрипшее горло. Мстивой Войлич тоже поворачивался медленно – и заводил руки за поясницу так, как если бы плыл в густой воде. Блеснул и исчез из виду волчий череп на пальце. Под бровями пылали оледеневшие сапфиры. Раньше Хортим уже видел подобный взгляд, правда, глаза были бледно-зелёные. Если его отец смотрел так, то летели головы, а спины лопались до хребта.
Князь развернулся полубоком. Он наблюдал, как на слабом ветерке из оконной щели трепыхался волчий стяг, развёрнутый по стене.
– Недобрую службу сослужил ты мне, Хортим Горбович, – ласково-насмешливо сказал Мстивой, переводя взгляд на него. Фасольда, сбросившего с себя Арху, как котёнка, словно не заметил. – Я думал, ты привёл ко мне своего воеводу. А ты запустил в мой дом облезлого пса, которому разве что со свиньями за забором жрать, – голос стал ещё ласковее, – и пускать слюни на молодых соколиц.
Хортим вцепился сильнее в застывшее плечо Фасольда и наконец-то прошипел ему в ухо:
– Прочь. Только дёрнись – убью.
Он не знал, забоялся ли Фасольд, – и если забоялся, то кого. Тужира ли, выхватившего оружие из ножен, или Соколью дюжину, дышавшую в затылок. Самого ли Хортима с горящими чёрными глазами или Мстивоя Войлича – только Фасольд мертвенно посерел, а его лицо стало ещё злее.
Когда нападёт Тужир, а за ним и другие, отвечать придётся Хортиму, – это он привёл в Волчий дом человека, оскорбившего князя. Это его человек, каков бы ни был. Но Мстивой лениво махнул ладонью:
– Оставь. Этот уйдёт сам.
Тужир повиновался, а Хортим с трудом отнял пальцы, сжавшиеся на плече Фасольда, как соколиные когти. Воевода шумно дышал и оглядывал зал ненавидящим взглядом – так, будто хотел раздробить каждую голову. Шелестел волчий стяг на стене. Мстивой по-прежнему не смотрел на обидчика.
Он мог швырнуть Фасольду в лицо его вырванный язык и бросить тело дворовой своре. Мог спросить с Хортима виру за оскорбление – а Мстивой, как и Кивр Горбович, спрашивал только кровью. Но знал, что есть вещи страшнее казни. Поэтому дал понять посеревшему, злому Фасольду: ты мне неровня, кузнечий сын. И твои слова – собачий лай и бормотание слабоумного. За такого, как ты, и спрашивать нечего. А теперь смотри – случившееся просочится сквозь каменные стены: приходил изгнанный воевода да поднял себя на смех. И молва обкатает тебя, как волны – камень, и затронет ту рану, которую Мстивой чувствовал, словно шакал, сквозь толщу кожи.
Это тот безродный пёс сватался за гуратскую княжну Малику Горбовну? Это ему князь Кивр велел убираться прочь, пока, помня старые заслуги, не высек до костей?
Хортим, не мигая, следил за Фасольдом, хрустнувшим шеей. «Только хоть слово скажи, только попробуй…», но воевода сплюнул под ноги и ушёл, подхватив топор со стола.