В начале апреля 1958 года мы с женой, больные малярией и неуверенные в себе, приехали в балийскую деревушку, где собирались проводить антропологическое исследование. Небольшая, всего в пять сотен человек, и сравнительно удаленная от крупных населенных пунктов, эта деревушка являла собой замкнутый мир. Мы же были чужаками, профессиональными чужаками, и местные жители обращались с нами так, как балийцы всегда обращаются с людьми, которые не являются частью их жизни, но им навязываются: они нас просто не замечали, будто бы нас и не было. Для них, а отчасти и для себя самих, мы были никем – призраки, невидимки.
Мы обосновались в большом семейном поселении (об этом была предварительная договоренность с местной администрацией), которое принадлежало одной из четырех главных фракций деревенских жителей. Однако, кроме нашего хозяина и его кузена и шурина – деревенского старосты, – нас никто не замечал, как это умеют делать только балийцы. Растерянные, страстно желающие произвести хорошее впечатление, мы тоскливо бродили по деревне, а балийцы смотрели сквозь нас, фиксируя свой взор на каком-то гораздо более важном для них дереве или камне, отстоящем от нас на несколько метров. Почти никто с нами не здоровался, но в то же время никто и не сердился, не говорил нам ничего обидного, что бы нас тоже вполне устроило. Когда мы пытались к кому-нибудь подойти (что в такой ситуации делать категорически не рекомендуется), человек отодвигался как бы ненароком, но вполне решительно. Если нам удавалось с двух сторон зажать кого-то, стоящего у стены, он ничего не говорил или же твердил все время одно и то же слово, служащее балийцам универсальной присказкой, – «да». Их безразличие было, разумеется, наигранным; балийцы следили за каждым нашим движением и обладали достаточно подробной информацией о том, кто мы такие и что собираемся делать. Но они вели себя так, будто бы нас вообще не существовало, и, если судить по их отношению к нам, нас действительно не было или, точнее, пока не было.
Все это, как я уже сказал, характерно для балийцев. Во всех других уголках Индонезии, где мне доводилось бывать, и позднее в Марокко, стоило мне появиться в деревне, люди высыпали на улицу, чтобы меня получше разглядеть, а нередко даже меня потрогать. Но в балийских деревнях, по крайней мере в расположенных вдали от туристских маршрутов, ничего подобного не происходит. Люди спокойно загоняют скот, болтают, совершают приношения, просто смотрят в пространство, носят корзины, в то время как вы ходите среди них со странным ощущением собственной бестелесности. То же самое происходит и на индивидуальном уровне. Когда вы в первый раз встречаете балийца, он вроде бы не обращает на вас никакого внимания; если использовать известный термин Маргарет Мид и Грегори Бейтсона, он «отсутствует»[1]. Позже – через день, неделю, месяц (для некоторых людей этот волшебный момент вообще никогда не наступает) – он вдруг решает, по причинам, которые мне так и не удалось понять, что вы все-таки существуете, и становится дружелюбным, веселым, чувствительным, сочувствующим, хотя, как и все балийцы, полностью контролирует свои чувства. Таким образом вы переходите некую невидимую нравственную или метафизическую границу. И тогда, хотя вас и не принимают за балийца (балийцем можно только родиться), к вам начинают относиться по крайней мере как к человеку, а не как к облаку или порыву ветра. И весь комплекс отношений к вам в большинстве случаев становится чутким, почти что нежным – сдержанным, немного наигранным, немного манерным, но поразительно радушным.
Мы с женой все еще находились на стадии порыва ветра, чувствовали себя очень неуютно и немного нервно, поскольку уже начинали сомневаться в собственной реальности, когда десять дней спустя после нашего приезда на центральной площади были организованы петушиные бои, чтобы собрать деньги на строительство новой школы.
Сейчас, за исключением некоторых особых случаев, петушиные бои на Бали республиканскими властями запрещены (так же как они по схожим причинам были запрещены при голландцах), главным образом вследствие пуританизма, свойственного радикальному национализму. Правящая элита, не отличаясь, впрочем, сама особым пуризмом, проявляет таким образом заботу о бедных темных крестьянах, которые тратят на игру все свои деньги, а также беспокойство в связи с тем, что подумают иностранцы, и тем, что на игру тратится много времени, которое можно было бы посвятить возрождению страны. Петушиные бои, мол, – «примитивное», «отсталое», «непрогрессивное» и в целом неподобающее занятие для столь перспективной нации. Поэтому новая администрация сочла нужным положить этой забаве конец – как и курению опиума, нищенству и обычаю ходить с голой грудью.
Разумеется, петушиные бои, будучи неотъемлемой частью «балийского образа жизни», по-прежнему устраиваются и довольно регулярно, как это было с употреблением спиртного во времена сухого закона в США или как это происходит сейчас с курением марихуаны. И, как и в случае с сухим законом или марихуаной, время от времени полиция (в 1958 году состоявшая почти полностью не из балийцев, а из яванцев) считает нужным проводить облавы, конфисковывать петухов и шпоры, собирать штрафы и даже иногда выставлять главных виновников на день под палящее солнце всем напоказ, чтоб другим неповадно было; это редко оказывает воспитательное воздействие, хотя иной раз «объект» умирает.
Вследствие всех этих мер бои обычно происходят в укромных уголках деревни в обстановке почти полной секретности, что делает зрелище несколько менее динамичным, хотя балийцы и не придают этому большого значения. Однако на этот раз, то ли потому что речь шла о сборе необходимых средств, которые правительство было бессильно выделить, то ли потому, что в последнее время облавы устраивались нечасто, то ли потому, что, как мне удалось понять из обрывков разговоров, от полиции удалось откупиться, решили, что можно устроить бои на центральной площади и собрать достаточно большую толпу зрителей, не привлекая внимания правоохранительных органов.
Расчет оказался неверным. В середине третьего матча, когда сотни людей, в том числе и еще не обретшие кровь и плоть я и моя жена, слитые в единое тело, в страшном возбуждении прилипли к рингу, на площадь въехал грузовик с вооруженными автоматами полицейскими. Под раздавшиеся из толпы вопли «Пулиси! Пулиси!» полицейские посыпались на землю и, ворвавшись в самый центр ринга, стали потрясать своими автоматами, как гангстеры в кино, хотя, собственно, до стрельбы дело так и не дошло. Суперорганизм мгновенно распался, и его компоненты разбежались по всем направлениям. Люди мчались по дорогам, перелезали через стены, прятались под подмостками, под плетеными навесами, залезали на кокосовые деревья. Петухи со стальными шпорами, достаточно острыми, чтобы отрезать палец или продырявить насквозь ногу человека, в страшном возбуждении бегали по площади. Кругом всё было пыль и паника.
Следуя принятому в антропологии правилу, в чужом монастыре (When in Rome) мы с женой тоже решили, хотя и не столь молниеносно, как местные жители, скрыться. Мы побежали по главной деревенской улице на север, в противоположную нашему месту жительства сторону, поскольку это было ближе от того края ринга, где мы находились. Когда мы пробежали полдороги, один из беглецов нырнул в стоявшее на пути жилище – как выяснилось позднее, его собственное. Мы же, видя, что впереди, кроме рисовых полей, открытой местности и очень высокого вулкана, ничего больше нет, решили последовать за ним. Когда мы втроем вбежали во внутренний дворик, его жена, видимо, уже не раз наблюдавшая подобные сцены, выставила стол, накрыла его скатертью, принесла три стула и три чашки с чаем, и мы, не вступая друг с другом в беседу, уселись, стали пить чай и постепенно приходить в себя.
Вскоре в наш дворик с важным видом явился полицейский: он искал деревенского старосту. (Староста не только присутствовал на петушиных боях – он их организовал. Когда подъехал грузовик, он побежал к реке, сбросил с себя саронг и нырнул; когда же наконец его нашли, он сидел на берегу реки и лил себе на голову воду. Полицейским он сказал, что все это время купался и ничегошеньки не знал о происходящем. Однако ему не поверили и наложили на него штраф в триста рупий, которые потом собирала вся деревня.) Увидев во дворике нас с женой, «белых людей», полицейский разыграл классический «двойной захват». Оправившись от изумления, он спросил, какого черта, мол, мы там делаем. Наш хозяин минут пять распинался перед ним, защищая нас и весьма импульсивно объясняя, кто мы такие. При этом он описывал нас настолько подробно и точно, что настала моя очередь изумиться – ведь мы до этого ни разу не вступали в контакт ни с одним местным жителем, за исключением человека, нас поселившего, и деревенского старосты. У нас были все основания находиться у него в гостях, объяснял он, глядя полицейскому прямо в глаза. Мы американские профессора; мы приехали с разрешения правительства; мы собираемся изучать местную культуру; мы хотим написать книгу, чтобы объяснить американцам, как живут балийцы. И весь день мы тихо и мирно сидим у них в гостях, пьем чай, обсуждаем проблемы культуры и знать не знаем ни о каких петушиных боях. Более того, мы в тот день не видели деревенского старосту, поскольку тот, по всей вероятности, уехал в город. Полицейский в полном смятении удалился. Выждав разумное время, за ним последовали и мы, весьма взволнованные, но очень довольные тем, что остались живы и даже не попали в тюрьму.
На следующее утро деревня стала для нас совершенно иным миром. Мало сказать, что мы перестали быть невидимками, мы вдруг стали центром всеобщего внимания, на нас изливалось необычайное дружелюбие, радушие, мы вызывали интерес и, что особенно интересно, всех развлекали. Каждый в деревне знал, что мы, как и все, убегали от полиции. Нас об этом расспрашивали снова и снова (я, должно быть, раз пятьдесят на день рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями), при этом дружески, любя, но все же довольно настойчиво поддразнивая: «А почему вы просто не остались там и не рассказали полиции, кто вы на самом деле?»; «Почему же вы не объяснили, что вы просто смотрите, а не делаете ставки?»; «Неужели вы действительно испугались их маленьких пушек?» Как многие кинестетические народы, даже если речь шла о спасении жизни (или, как произошло восемью годами позже, о смерти), они сопровождали рассказы мимикой и жестами, весело и многократно изображали, как мы неуклюже убегали, строили рожицы, показывая выражение паники на наших лицах. Но главное, им ужасно понравилось и страшно их поразило, что мы не стали просто «доставать наши документы» (о том, что они у нас есть, они, разумеется, тоже знали) и подтверждать свой статус «высоких гостей», а вместо этого проявили солидарность с теми, с кем живем в одной деревне. (На самом-то деле мы проявили обыкновенную трусость, но в этом им тоже виделась солидарность.) Даже серьезный престарелый брахман, принадлежащий к тому типу священников, что находятся на полпути к небесам, который никогда не участвовал, даже косвенно, в петушиных боях и к которому не каждый балиец осмеливался приблизиться, призвал нас в свой двор, чтобы подробно расспросить, как все это было, и радостно посмеивался, дивясь необычности этого происшествия.
Если балийцы вас поддразнивают, значит они вас принимают. Это стало поворотным моментом в наших отношениях с сообществом, и теперь мы были буквально «в нем». Вся деревня была для нас открыта, возможно, даже в большей степени, чем это могло быть, если бы события развивались как-то иначе (я бы, наверное, никогда не смог попасть к этому священнику, а человек, волею случая приютивший нас «в тот самый день», стал моим лучшим информатором), и, безусловно, это произошло быстрее, чем ожидалось. Быть пойманным или почти пойманным в ходе полицейской акции не самый распространенный рецепт достижения контакта – этой сокровенной необходимости в антропологической полевой работе, но в моем случае это удалось блестяще. Это позволило мгновенно и необычайно глубоко проникнуть в общество, которое обычно отчаянно сопротивляется чужакам. И мне удалось моментально взглянуть изнутри на некоторые аспекты «крестьянской ментальности», чего многим менее удачливым антропологам, вынужденным получать информацию от официальных лиц, обычно так и не удается сделать. А самое главное, поскольку многое другое я бы, наверное, нашел способ все равно узнать, мне удалось стать непосредственным свидетелем эмоционального взрыва, войны статусов и философской драмы необычайной важности для общества, внутреннюю природу которого я жаждал понять. Ибо за срок моей экспедиции я провел не меньше времени в наблюдении за петушиными боями, чем в наблюдениях за колдовством, ирригационными работами, кастами и браками.
Бали изучен достаточно хорошо, главным образом потому, что это Бали. Мифология, искусство, ритуалы, социальная организация, приемы воспитания детей, законы, даже способы впадения в транс – все это детальнейшим образом исследовано в поисках следов некой неуловимой субстанции, которую Джейн Белоу назвала балийским нравом[2]