Глоток Шираза
Я не писатель, и речь идет о чужом произведении. Читать – обожаю, и в этом вы скоро убедитесь, писать – ненавижу.
Нет-нет, я не страдаю дисграфией. Но своих слов, припечатанных к бумаге, побаиваюсь. Говорить безопасно. Сказал – забыл.
Включаю камеру.
Видите, вот письмо из Берлина, из-за которого я пускаюсь во все тяжкие. В начале письма спрашивается, та ли это Елизавета Годунова, которая проводит вебинары по телесно ориентированной психотерапии?
Да, это я!
«Если да, посылка попадет в верные руки. Я сравнил вас с фотографией 1985 года; по-моему, это вы. Если нет, верните наложенным платежом».
Не верну. Но и в письмо встревать не буду. Перевожу тупо с листа.
«Минул год с кончины моей жены, вашей бывшей подруги Тани. Когда мы встретились, Таня мечтала о писательстве. К сожалению, мечта ее не осуществилась. После рождения дочери у нее обнаружили рак, и с тех пор мы жили от операции до операции: химия, облучение, восстановление, стабильный период – и все снова.
Она бережно хранила все бумаги, привезенные из России, но незадолго до конца устроила ревизию и выкинула практически все. Я носил мешки на помойку. Таня рассудила так: в семье уже никто не владеет русским, я так вообще знаю слов десять, не больше. Одну папку Таня велела сохранить и передать лично вам. Но где вас искать? Этого и она не знала. Если вы – это вы, прошу о содействии. Помогите Таниной рукописи увидеть свет. Да возликует она на небесах! С уважением, Хуго Герц».
Повторяю для тугоухих – да, это я. Это – моя рука, видите? В ней – изящный бокал. Плеснуть и вам винца? Австралийский «Шираз»! За нас с Таней, за бурную молодость эпохи застоя!
Перехожу на аудио.
Эх, лучше бы я не читала Танин роман… Там я – вздорная красотка с лебединой шеей и красным шарфом… Тут – тоже вздорная, но шея – в мелких морщинах, под глазами – мешки, губы-улитки сплющились под каблуком времени. Умею я образно выражаться. Но только вслух.
Тани не было ни в моей жизни, ни в моей памяти более тридцати лет, то есть во мне она умерла давно. И при этом жила в Берлине. Судя по письму господина Герца, она умерла в любви. Это утешает. А я умру в любви к самой себе. Тоже неплохо, кстати.
Не знаю, стоит ли предлагать роман, действие которого происходит в восьмидесятые годы прошлого столетия… Но что-то же надо делать, когда текст есть, а автора – нет. То есть он есть. Но мертвый. Фу, какая гадость. Что я несу? Короче, обратилась в первую попавшуюся компанию «Print on demand». Оторвали с руками. Плати – и лети! Им дорога память, а не литература. Они воскрешают из забвения друзей и родственников почивших. Они на страже экологии, они берегут лес, они не переводят его на макулатуру, печатают по запросу. Ляля-ля, три рубля. Мы с Таней проходим по всем статьям. Запрашивайте, господа! Это возместит мне, заказчику, дополнительные расходы по набору рукописи и переводу аудио- и видеофайлов в цифру. Ау, бывшая родина, может, кто-то там наткнется на сию книжонку да и прочтет ее подшофэ?
Я не тоскую. Ни по московским сугробам, ни по девственной белизне полей. Знаете, по чему я тоскую? Не вообще, а именно сейчас? По белому пушистому полушубку времен застойной молодости. Белый полушубок, красный шарф… В этой одежде я у Тани гуляю.
В Сиднее снега нет. Климат умеренный, воздух чистый. Но катаклизмы происходят. Пока что природного свойства. Шторма, наводнения… А однажды, когда град булыжниками с неба валился, объявили национальную катастрофу.
Молодость я откуролесила. Зато теперь не пью, не курю, никаких связей на стороне. Никаких вообще. Воспоминания о театре интимных действий выводят из зоны комфорта. Сплю исключительно на спине. Держу осанку. Регулярно посещаю косметичку. Print on demand, вы мужчина или женщина? Если женщина, вы и без меня знаете, что кожа – это наша визитка. Информационный портал. Конверт с запечатанным в нем письмом…
Секундочку, глоток «Шираза». Слог у Тани недурен. В молодости ей удавались пьесы. Голые диалоги… Поверх – белый полушубок и красный шарф.
Зацикливаюсь. А каково бы вам было, print on demand, читать книгу, где вы во всем узнаете себя, а все, что происходит вокруг, – сплошная выдумка? Из-за этого романа руки оглохли. Не слышат тела. По методу мадам Розен мы с пациентом – одно неразрывное целое. Во время сеанса, разумеется. Так вот, связь оборвалась. Мадам Розен прокляла меня с того света. Если он есть. А если нет, она не видит, как я, в прошлом подающая надежды режиссерша, проваливаю спектакль, как я тычусь в чужое тело, да все мимо. Психофизический зажим… То, от чего я избавляю своих пациентов на массажном столе. А меня-то кто на него положит? Чьи руки-щупальца будут двигаться по моему телу, под чьими пальцами моя диафрагма наполнится воздухом и я задышу полной грудью?
Впрочем, все это вы можете узнать из моих вебинаров… Не беспокойтесь, у меня большая клиентура, я в рекламе не нуждаюсь.
Порой пациенты такое мелют… Вроде как я сейчас. У меня этих тайн человеческих целая картотека… Как у профессора в Танином романе. Только он гениев коллекционировал, а я больных. Гении ко мне тоже ходят – в облике простых смертных. Там болит, тут болит. Болезнь не там, где боль. Болит колено, проблема в шейном отделе. А на самом деле – в перенесенном унижении. В каком-то смысле я и есть режиссер… Но не театра. Чужих жизней.
Вино хорошее, кстати. Еще полбокала.
Давайте я покажу вам свою квартиру!
Включаю камеру.
Это салон. У вас его называют гостиной. Что мне в нем нравится, так это стекло на всю стену. И выход – прямо на лужайку. Но мы туда не пойдем. Лень переобуваться. В хорошую погоду виден океан, там, вдали. Я хотела жить на побережье; кстати, Таня подметила мою тягу к морю, и, хотя действие романа происходит в Москве, она в угоду мне сочинила сцену с каким-то писателем в Прибалтике, где я никогда не была, а уж с писателями сроду не якшалась. Нудный народец. Даже этот, который влюбился в меня, никакого интереса не представляет. Ни как человек, ни как персонаж.
Короче, местная братия отговорила меня селиться на берегу. Штормы, ураганы… Это не та страсть, за которую деньги в печку швыряют. Пусть океан будет вдалеке. Как перспектива на будущее. Вот мой любимый журнальный столик! Мне нравится, что он стеклянный, – это гармонирует с большим окном, лужайкой и океаном вдалеке. Люблю покой. В молодости я от него бежала. А сейчас обожаю валяться вот на этом диванчике, смотреть в окно, медитировать. Видите, какой славный, толстенький, мягонький… как медведь. Кстати, Таня мне и любовника приписала с медвежьими повадками. Она там много на меня навешала – и аборты, и эротические связи на почве любви к литературе, и преследования гэбистов, и заботу о старом профессоре, и слепую подругу… Too much! Внешность – моя, одежда – моя, походка – моя… Жизнь – не моя. Да и тут бабушка надвое сказала.
Настоящее перекраивает прошлое. Не сами факты, отношение к ним. Проходит любовь, и объект ее покрывается плесенью. Встреть я сейчас не этих, конечно, которых Таня обрисовала в романе, а реальных бывших возлюбленных, ни одна жилка бы на лице не дрогнула. А вот старый профессор, которого Таня в меня влюбила, в моем вкусе. Читала и сама себе завидовала.
Все же о себе той я тоскую. А если бы не получила посылку от Герца? Не знаю. Получила же. Я не из тех, кто подсчитывает возможное число непогибших при отмене бомбардировки. Есть у меня такой пациент, статистик на пенсии. Его волнует, сколько бы выжило людей, не случись воздушной атаки Дрездена. На полном серьезе.
Обычно я кладу пациентов на живот, а этого – на спину. Сначала касаюсь диафрагмы подушечками пальцев, потом всей пятерней подлезаю под ребра и медленно отвожу ладони к бокам. Надавливаю-отпускаю, надавливаю-отпускаю, ускоряя ритм, пока тело не охватит дрожь. Контуженное при бомбардировке, оно начинает всхлипывать, и я обхватываю его за бока, сжимаю и разжимаю руки все быстрей и быстрей, и тело получает роздых. Легкие, как мехи аккордеона, сжимаются и расправляются под моими ладонями. К концу сеанса я встаю у его головы, подхватываю с тыльной стороны за шею, тяну, и сморчок расплывается в улыбке. Уходит счастливый. А назавтра – опять в архив, подсчитывать убытки. Контуженый! Что это, больная совесть бомбардировщика или страдания жертвы? Пока непонятно. Но он еще у меня разговорится. Если я приведу себя в порядок после встречи с собой, молодой и подающей надежды… Лечебный эффект напрямую связан с состоянием моего тела. В напряге ничего делать нельзя. Сдвинула прием на неделю.
Это рабочий кабинет. Голые стены, стул, вешалка. Ничего лишнего. И в центре – моя царица – массажная кровать! Простая штука, а творит чудеса. Стою около нее на задних лапках.
Серая я мышь, даже не летучая. Долой метафоры! У меня высокие ноги и обувь тридцать девятого размера.
Это спальня. Жесткая кровать, тонкий матрац, подушка с начинкой из гречки. Остальное – в русском стиле. Всевозможные штучки-дрючки, ну и конечно – книги. Куда без них? Мировая классика – кубометры уничтоженного леса… Таня точно подметила – я была фанатом переводной литературы. Там у нее я зачитываюсь Гессе, обожаю Фолкнера и норвежца Тарье Весоса. Вот, пожалуйста, серенький потрепанный Весос… Из русских – «Чевенгур» с «Котлованом», где-то должен быть Хармс…
Все, хватит с вас, завершаем экскурсию. Глоток «Шираза» – и стоп камера.
На примечания я убила уйму времени. Поймете, когда прослушаете аудиофайлы. Хотя кому нужен мой голос из-за кулис? Да, все это, что я сейчас говорю, поставьте перед романом. Чтобы было ясно. Что ясно? Ну, например, что стрижка в романе моя. Что-то было у Тани про мой лоб… Неважно. Лбом меня природа не обделила. В Рязани я прятала его под челкой, тогда это было модно, а в Москве одна девушка из общежития консерватории, куда я наведывалась, влюбленная в скрипача – у Тани про это ни слова, – взглянула на меня и говорит: ты ж Годунова, а выглядишь как бобик! Взяла ножницы, механическую бритву, чик-чик, вжик-вжик – и сделала из меня ту Лизу. Из романа. Или повести? К сожалению, господин Герц прислал рукопись без титульной страницы. Кстати, ведь она Татьяна Герц! А первым живым иностранцем, которого мы с Таней увидели, был немец. Томас из ГДР. Такой себе никакой. Но Таня чуть в него не влюбилась… И пожалуйста, вышла за немца.
Где-то там у нее я обрушиваюсь на провинциальный дух Рязани… Не знаю… Если я и не любила Рязань, то только из-за родителей. Отец – алкоголик, мать – партийная сволочь, прости меня, Господи, если Ты есть и слышишь меня. У Тани семья была серая, как Томас из ГДР, и фамилия – Серая! Только что до меня доехало, представляете? Татьяна Серая или Татьяна Герц? А если перевести – Сердечная! Нет, это перебор. Хотя сердечной она была… В отличие от меня. И круглой отличницей. В московский пединститут прошла без экзаменов, одно собеседование – и все. А я два года пороги Щукинки обивала. С горя поступила в институт культуры на Левобережной. Глухомань, да корочка – режиссер самодеятельных коллективов. Зачем самодеятельности режиссер с дипломом? Таня как-то попыталась это обыграть, но тут ей не хватило ни знаний, ни воображения.
Боярыня Годунова, завязывай с австралийским вином! У Тани, правда, я чего только не пью, даже водку из «Березки». А здесь легкое, с симпатичной этикеткой. Примитивное искусство аборигенов. Австралийцы высокие, но на массажную кровать по длине проходят. Пока дошкандыбаешь от пятки до головы – сеанс заканчивается. Шучу, конечно. Хотела сказать, что страна вытянутая и люди такие же. Израиль, например, вытянутый, но маленький, и люди там в среднем ниже австралийцев. Я начинала с Израиля. Фиктивный брак – я ж Годунова! И в Тель-Авив. Чего-то я все о себе да о себе… Ни слова о литературе. Как print on demand. Но мне простительно, я – прототип, лицо пристрастное.
Поначалу брак был вполне даже настоящим, а в Израиле муж объелся груш: или принимай гиюр, или ты мне не жена. Процедура сама по себе простая. Курсы по иудаизму, зачет в раввинате, ритуальное омовение – и под хупу, то есть под венец. У православных – венец, у иудеев – хупа. Не путать. Процедура процедурой, а дальше что? Парик, юбка до пят, вечное пузо, куча детишек… Тут меня как ветром сдуло. Сначала в Прагу, оттуда – в Торонто, каким образом, лучше не спрашивать, а то интервью затянется надолго, – потом сюда.
В Сидней я попала не сразу. Полгода просвистела у Евлампия на пасеке. С этим психом-старообрядцем, с этой вершиной благообразия я познакомилась в самолете. Привез он меня в деревню оглядеться да одуматься. Вы когда-нибудь видели одежду пчеловода? Комбинезон из плотной ткани, длинный рукав, высокий ворот, на лице сетка, на руках перчатки. И вот таким привидением шастала я по пасеке с шести утра. Со всех сторон предохранялась, а все равно жила как ужаленная.
В Танином романе все по мне сохнут. И этот, старый перечник, туда же. Он, правда, в роман не попал, но образ его мог бы очень даже украсить произведение. Ходит за мной по полю в скафандре, облизывается под сеткой и руки распускает. Познакомившись со мной, то есть с моим прототипом, любой, даже самый безмозглый поймет, что Евлампию не поздоровилось. Я – девушка с норовом. Мягко стелю, да больно брыкаюсь.
А все же не будь этой посылки, вспомнила бы я когда-нибудь Таню? Она уж точно не была центральной фигурой в моей жизни. А кто был? Да никто. Это Тане и удалось передать. Смогу ли я описать автора? Маленькая, глазастенькая… И все? Нет не все. Мне она подарила свои глаза – светло-карие, с крапинками вроде меленьких веснушек, с темной радужной оболочкой. Лучшее, что в ней было, она приписала мне. В Рязани она ходила за мной хвостом, в Москве помогала с детдомовскими и с дурдомовскими. Два или три даже месяца я ночевала у нее в общежитии. Деваться было некуда. Комната – на троих. Мы с Таней спали в одной постели, валетом. Не подумайте чего. Потом я съехала на Новослободскую. Нет, до этого был скрипач, но из его общежития пришлых гоняли. Рейды нравственности. Застукают, и вон из консерватории. Очень строго.
Таня что-то сочиняла. Однажды показала мне пьесу. Про гуру-манипулятора. Неплохая пародия на тренинги, где людей разбирают на винтики, а собрать не могут. Я решила поставить ее с ребятами из дурдома, но меня оттуда выперли. «Вылеченных» и выписанных я потом собрала в клубе. Но и оттуда выперли.
В последний раз я видела Таню на репетиции. В восемьдесят шестом она уехала в Гомель по распределению, весной случился Чернобыль, и она оказалась в зоне радиации. Может, этот роман она писала, тоскуя обо мне? Ей удалось узреть то, что я сама в себе не видела. А что и в ком я видела? Даже то, что Таня была в меня влюблена, я поняла лишь читая рукопись. В перестройку ее отхватили бы с руками и ногами. Но она ее не издала. Испугалась? Чего? Не чего, а кого. Меня. Она ведь и имени моего не изменила. Елизавета Годунова, к доске! И Таня замирала… Годунова! Звучало как заклинание. Она срисовала меня один к одному, а тех, с кем я провожу время, слепила из совершенно не знакомых мне людей. Профессиональный писатель сделал бы ровно наоборот. Откуда мне знать, как поступил бы профессиональный писатель? Я с такими незнакома. Но об этом я уже, кажется, говорила. Все, бутылка пуста.
Нет, не все. Самое главное не сказала. У романа нет названия. Print on demand возложил эту миссию на меня. Я и так крутила, и так вертела. «Особый блеск глаз» – диагноз. «Архивы перестройки» – фу! «Начало конца перестройки» – лажа. «1985 год» с подзаголовком «Календарь событий» – глава из учебника КПСС. «Работа над ошибками»? Тут и моя роль отмечена – навожу марафет на прошлое. Нет, с такими заглавиями, пусть и при секси-обложке, книгу никто не купит. Пусть будет просто – РОМАН. Неходовое название, но может проканать. Это и жанр, и имя, и любовь – все что угодно.
Была у меня подленькая мыслишка – вернуть РОМАН господину Герцу, мол, вовсе я не та Годунова. И спала бы себе рукопись вечным сном. В Берлине? Да где угодно! Хоть на небесах. Вот из-за этих небес я и сдалась. Только не подумайте, что я верю в загробное ликование. Чушь это. Точка.*
* Этого я не произносила. Print on demand счел паузу за слово.
Паузы-то бесплатны, а за слова деньги дерут.