Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира - читать онлайн

1. Доброе утро, судья

Там, где я вырос, всегда был шанс стать преступником – просто в силу того, что тебя окружает. Среда сильно влияет на человека. У меня были друзья, сидевшие в тюрьме, – не все они были плохими людьми. Они совершали плохие поступки, но часто именно среда приводила их к этому. Когда-то, еще подростком, в Шеффилде я сам несколько раз сталкивался с законом. Всего лишь драки по ночам, ничего серьезного – кулаки, а не ножи или избиение людей, лежащих на земле. В подростковом возрасте я ничего так не любил, как отчаянную драку, и четыре раза попадал в суд. Каждый раз нужно было предстать перед судьей, извиниться и получить предупреждение и штраф в 80 фунтов (примерно 8000 рублей).

Несколько лет назад я встретился с компанией старых приятелей. Они знали, что я тюремщик, и изводили меня этим всю ночь. Ближе к закрытию бара они сказали, что собираются докопаться до двух других парней, которые сидят за нами, и предложили мне выйти оттуда. Заметка об этом случае попала на первую полосу The Sheffield Star.

Я так не делал, но это был не вопрос морали. Мне просто не было интересно. Я однажды тоже чуть не попал по полной.

Однажды вечером, вскоре после того, как меня выгнали из старшей школы, мы с приятелем выходили на улицу, когда подъехал «Ровер» 2000 года. Парня за рулем мы знали уже кучу лет.

«Может, вас подбросить?»

Стоило нам отъехать, с другой стороны улицы появилась полицейская машина, и внезапно мы начали удирать от нее; он гнал, как ненормальный. Только тогда до меня дошло, что машина не его. К счастью, тот парень высадил нас до того, как его нагнала полиция. За угон он получил тюремный срок. Друзья и знакомые становятся жуликами, головорезами и наркоторговцами – такова жизнь.

В последний раз, когда я попал в суд, вот в чем было дело: меня арестовали за драку, а потом обвинили в бродяжничестве: в тот день я отдал последние 20 фунтов (примерно 2000 рублей) приятелям, чтобы они могли купить нам карри. Я уже бывал у этого судьи, и он назвал меня проблемным ребенком, хотя мне только что исполнился двадцать один год. Он послал меня к врачу, который сообщил, что я «абсолютно сумасшедший», – между безумием и гениальностью огромное расстояние, заметил он, – и сказал что не уверен, на какой я стороне.

Во всяком случае, я больше не попадал в суд – главным образом потому, что меня никогда больше не ловили, а к двадцати пяти годам и вовсе успокоился. К тому времени я уже направлял свою агрессию в регби.

Это было справедливо: там я был не к месту. Я жил ради регби. В семнадцать лет я начал играть за «Шеффилд Тайгерс Кольтс» и со временем, после того как из меня выбили все дерьмо, приобрел определенную репутацию. Однако в двадцать с небольшим я начал набирать вес и дошел до 140 кг, стал слишком тяжелым. Мой друг сказал: «Хватит», и мы, как в фильме «Рокки 4», бегали в гору с кирпичами на спине. У меня совсем не оставалось времени влипать в неприятности.

Когда я подавал заявление в тюремную службу, то немного беспокоился, что эти подростковые выходки и попадания к судье окажутся в моем досье, но о них ничего не было сказано. Думаю, что на самом деле все это сослужило мне хорошую службу, потому что я понимаю, откуда выходят некоторые преступники, почему они стали такими и как попали за решетку. К тому же, когда я поступил на службу в тюрьму, я уже достаточно повзрослел. Ужасы, которые я видел еще до того, как попал в Стрэнджуэйс, быстро бы заставили кого угодно возмужать.

Моя дорога в тюрьму Ее Величества «Манчестер» была довольно извилистой. Я родился в Южном Йоркшире в 1962 году. Первые сорок лет жизни я провел в Шеффилде, около половины из них жил с мамой и сестрой. Отец оставил нас, когда мне было два. На самом деле я не горю желанием называть его своим отцом, так как это слово вызывает в воображении образ того, кто всегда рядом, того, кто заботится о тебе. А он никогда этого не делал. Когда мне было лет четырнадцать, в дверь постучали. Я только что вернулся из школы. На пороге стоял мужик.

– Нил, верно? Ты знаешь, кто я?

– Ага, мой папашка, – сказал я и захлопнул дверь прямо у него перед носом.

Но мы виделись с его родителями пару раз в год: они всегда были добры к нам.

Мы жили в Уокли, довольно бедном районе к югу от Хиллсборо. В основном, однако, я помню, как мы жили уже с нашей бабушкой в Вернон-Террас, Кросспул, более богатом районе. Там у нас был тесный дом с тремя спальнями. И нас было много: мамина сестра тетя Пэт, ее четверо детей – она была в разводе, – мои бабушка и дедушка, у которых была болезнь Паркинсона, и дядя Дон, мамин брат-близнец, живший на чердаке. В какой-то момент к нам втиснулась и его невеста. По соседству жила тетя Фреда, бабушкина сестра, которая пекла больше, чем Мэри Берри[4]. У нас были крепкие кровные узы.

Ее девичья фамилия была Пиллинг, Сэмворт – фамилия моего отца. Отец же выбрал и мое имя – Нил, но никто, кроме бабушки, никогда так меня не называл. Мама всегда называла меня Сэм, и даже бабушка к концу своей жизни тоже стала использовать это прозвище. Один или два парня из тюремной службы пробовали называть меня по имени, но хватило их ненадолго.

Кроме того, что у нас не было отца, мы были типичным рабочим йоркширским выводком, большая семья, много похорон и свадеб. Нам с сестрой старательно прививали вежливость. Относитесь к старшим с уважением, говорите «пожалуйста» и «спасибо». Если кто-то предлагает бутерброд, берите – и это никогда не было проблемой для меня, потому что я люблю жратву, так что я всегда брал. Мы были очень бедны: покупка новой пары школьных ботинок сулила тяжелые времена.

Помню, до моих пятнадцати лет мама сходила только на одно свидание, но все изменилось, когда она встретила моего отчима – первого парня, который проявил к ней уважение, хотя поначалу я с ним не ладил – думаю, из-за подросткового максимализма. Но в итоге я понял, как он добр к ней и к нам. До того, как он появился, у нас ничего не было. На праздники и в каникулы мы отдыхали в Уэльсе с дядей Доном и тетей Пэт, каждый год в одном и том же месте: никакой роскоши, зато море любви, так что вообще-то нам повезло. Многие дети этого не понимают.

Вечером накануне того дня, когда мы должны были играть с клубом «Олд Бродлианс» возле Галифакса, мама сказала мне, что на следующий день они с Терри собираются пожениться. Как и следовало ожидать, я был весьма удивлен.

– Ну, – сказала она, – мы уже давно вместе, и я знаю, что ты любишь регби.

Это был ее способ сказать, что мне не нужно приходить. Вот какие мы были: никакой лишней суеты. Я был счастлив за них – Терри заботился о маме, и она начала наслаждаться жизнью. Я был счастлив за себя и за всех остальных, потому что после матча с «Олд Бродлианс» игроки всегда получали горячий пирог и горох.

Она упала и ударилась коленом, вот и все, а та нога немного беспокоила ее с юности, требовалась пара операций. Сначала она просто отлеживалась, но постепенно ей становилось хуже – она не могла самостоятельно спуститься со второго этажа, – и в конце концов ей пришлось лечь в больницу. Сначала я не думал, что это серьезно: ты ведь не умрешь, правда? В то время я еще жил дома, но Терри пришлось специально просить меня приехать к ней.

Четыре или пять дней спустя я снова навестил ее, и, хотя, кажется, не было никаких признаков приближающейся смерти, что-то внутри меня говорило об обратном. По дороге домой после того визита мне пришлось припарковать мотоцикл на обочине. Я снял шлем и обнаружил, что рыдаю взахлеб. Она умирала, и я знал это.

Вскоре маму подключили к системе жизнеобеспечения: ее иммунитет был на нуле, и через двадцать четыре часа все было кончено. Она пробыла в больнице всего две недели. Это было шоком не только для меня, но и для моей сестры, для тети Пэт и вообще для всей семьи. Сегодня ты здоров как бык, а на следующий день умер. Я все еще не могу понять этого.

Некоторые люди зажигают свечи в день смерти родителей. Я не помню точной даты, только то, что это было в 1983 году и накануне моего двадцать первого дня рождения. Но я помню день рождения моей мамы, 17 мая, когда я прослезился, думая о ней. Я не плакал в тот день, когда она умерла. Полагаю, я нарочно заглушил все это в себе.

Терри и мама познакомились, когда мне было пятнадцать, так что в общей сложности они прожили вместе около шести лет. Он не настаивал, чтобы я пошел в траурный зал, но я сделал это: впервые с тех пор, как мама умерла, я был с ней наедине. Это было ужасно. Она выглядела милой и умиротворенной, но бальзамировщики не очень хорошо разобрались с посмертными шрамами на ее голове. Я заплакал и поцеловал ее, зная, что ничего в жизни не может быть хуже, чем видеть свою мать в таком состоянии.

После похорон мы с Терри отвезли ее прах в Лодж-Мур, прелестное местечко с утесами, выходящими на Дербишир, где, как мы решили, мама хотела бы остаться. Я провел там бо́льшую часть детства. Был прекрасный день, и мы отправились на прогулку по полю для гольфа к большой скале, туда, где мы с сестрой бегали когда-то. Однако, когда Терри развеял пепел, налетел внезапный порыв ветра, такой, знаете, ответный удар. Мы оказались покрыты пеплом: глаза, уши, нос, как будто мы пролезли через каминную трубу. Мы хорошо посмеялись, а потом почувствовали, что сможем жить дальше.

На кладбище на Сити-роуд в Шеффилде есть мемориальная доска, которую Терри сделал в память о маме, но я никогда ее не видел. В этом весь я, так я справляюсь с проблемами. Я не создан для таких вещей, как размещение слезливых постов в социальных сетях и тому подобное. Она в моем сердце, и этого достаточно.

Я не мог позволить себе сломаться, не так ли? Добивайся своего, потому что все может измениться за секунду.

Смерть мамы была одним из трех событий, которые заметно повлияли на меня в те времена. Еще я по глупости женился – брак продолжался полгода, если не меньше, – и пробил себе череп, играя в регби.

Дело в том, что сначала я не понял, что произошло, и после игры в субботу вечером пошел домой, как обычно. То же самое и в воскресенье, немного пива и все такое, и еще я чувствовал себя словно немного одурманенным. В понедельник утром я посмотрел в зеркало в ванной, а мой глаз не двигался – ни вверх, ни вниз, ни из стороны в сторону, вообще. Я пошел прямо в неотложку и оказался в больнице «Роял Халламшир», где сканирование показало в черепе сгусток крови размером с кулак. Если бы я пришел в субботу, сказал врач, меня бы госпитализировали и поставили капельницу, но, поскольку я пил все выходные и все еще был жив, за мной просто понаблюдают. Мне сказали, что через пару недель полегчает, но, если начнутся головные боли, сразу же надо вернуться. Следующие полтора года я мотался туда постоянно. Потребовалось двенадцать месяцев, чтобы глаз снова начал двигаться. Какое-то время у меня двоилось в глазах, и я оглох на левое ухо и частично глухим остался до сих пор. Большинство пациентов в той клинике были маленькими детьми в очках, и я сидел с ними рядом на маленьких стульчиках, а медсестры размахивали мультяшными картинками перед моим лицом. Я выжил.

Кстати, уйдя из школы в семнадцать лет, я прошел курс обучения инженерному делу для молодежи. Несмотря на проваленный экзамен – я больше интересовался регби и бухлом, – это привело меня к моей первой работе на фабрике по изготовлению ножей в Шеффилде. Девяносто девять часов за девяносто девять фунтов. Если не соблюдать правил в работе со станком, могло и засосать, тогда задница была бы фиолетовой. Там было просто потрясающе – всего тридцать парней на четыреста женщин. Как-то одна девушка поцеловала меня – это было в то время, когда сексуальные домогательства на работе не считались такой серьезной проблемой, как сегодня. И там же, на фабрике, я впервые по-настоящему оказался в критической ситуации.

Это произошло, когда один из ножей застрял между двумя валиками, которые опускались горизонтально, чтобы отполировать лезвия. Машина остановилась, а парень, который пытался все наладить, забыл ее выключить. Он старался выдернуть нож, и вдруг станок вернулся к жизни, затянув его руку. Из парня полезло все: мышцы, сухожилия, жир, что угодно; на плече у него была большая рана. Ролики были горячими, так что он еще и обжегся. Неудивительно, что он потерял сознание от шока, и нам пришлось по очереди поддерживать его. Слесарь двадцать минут возился с гаечными ключами, чтобы разобрать машину и вытащить этого парня. Люди все время жалуются на вредные для здоровья условия на работе и недостаточную безопасность – я и сам это делал, – и иногда, знаете ли, это имеет смысл.

К тому времени, как он согласился со мной, мы уже были на парковке, а вокруг нас толпились люди.

В следующем месте, где я работал, был один парень, который трудился там уже много лет. Однажды кусок металла отломился от прядильной машины размером с дом и ударил его прямо в лицо, мгновенно убив. Мозги этого бедняги разбрызгало, как при выстреле из дробовика.

К счастью, к тому времени у меня была другая работа, но в остальном – голые половицы, никакого отопления, ни воды, ни ванны, черт возьми. Я отрабатывал двенадцатичасовую смену на фабрике, принимал душ до и после нее, потом шел в паб, напивался и возвращался домой в одиннадцать, утыкался головой в спальный мешок. И снова. И снова. И снова. Это была моя жизнь в течение восемнадцати месяцев, так что я знаю, каково это – быть нищим, хотя у меня была еда в животе и я работал.

Потом меня уволили, и я остался без работы. Наступило Рождество 1985 года, я умирал с голоду, и к тому времени у меня был еще один рот: нужно было кормить собаку, которую я завел в качестве хвостатого друга. Мы следили за старым фургончиком из доставки Express Dairies и таскали картошку и другие продукты с чужих порогов. Ну, я это делал. У собаки не было рук. Раз в неделю я отправлялся к бабушке за горячей едой, но был слишком горд, чтобы ходить туда каждый день с шапкой в руке. Это было, когда тори зажали льготы и хотели, чтобы люди перемещались по стране – знаменитая речь Теббита о том, что надо сесть «на велосипед»[5]. У меня не было денег уже два месяца, когда один из соседей начал раз в неделю приносить мне пакет с продуктами, что было очень любезно с его стороны, и я как-то держался. На Рождество мы с собакой ели картошку, приготовленную четырьмя способами: жареную, печеную, пюре и жаркое с подливкой. Ну да, я бывал и бездомным, и голодал, но не в одно и то же время. И я не знаю, как люди справляются и с тем и с другим одновременно.

Со временем все пошло на лад. Собака переехала жить к моему дяде, я получил работу на производстве сверлильных патронов и мог себе позволить снова снять нормальную квартиру. Я пробыл на том производстве семь лет; надежная работа спасла мою шкуру. Сначала у меня получалось дерьмово, но, когда завод получил новую линию из Франции, я перешел на нее и спокойно работал – до тех пор, пока компания не была продана Китаю. Однажды мы утром мы пришли туда, а на воротах просто висел замок.

К 1998 году мы расстались. Затем я три с половиной года жил у Жюли, подруги моей подруги. Это помогло мне, успокоило меня, а моя жизнь теперь включала в себя курсы массажа в колледже, которым руководила Элисон, жена президента нашего регбийного клуба. Я занялся ароматерапией, индийским массажем головы, исцелением рэйки[6] – всякой альтернативной фигней, которая немного духовная и все такое. Я даже начал учить этому других. Я получал 40 фунтов (примерно 4000 рублей) за вечер, занятия проходили два раза в неделю.

А еще я работал вышибалой. Пятничные вечера проводил в «Гейткрэшере» в Шеффилде – для этого места лучше припасти затычки для ушей – или в «Ханрахансе», модном винном баре, привлекающем головорезов и знаменитостей. Джарвис Кокер, Фил Оуки… Все они бывали там. Одним знаменитым, э-э-э, лицом был Дэйн Бауэрс, который снял то знаменитое секс-видео[7]. Он поужинал у нас со своей подругой и оставил официанткам и поварам сотню фунтов на чай. То же самое он проделал с персоналом бара, который обычно никогда не получает чаевых. На выходе он пожал мне руку, вложив в нее сорок фунтов. Никогда не судите о книге по обложке – полезный жизненный урок.

«Ханраханс» также был тем местом, где мне впервые приставили пистолет к лицу. Два местных бандита вели себя жестко, как черти, и люди испугались. Они поссорились с управляющим и направили пушку на меня.

– Мы можем выпить здесь?

– Мне платят 9 фунтов в час, так что, конечно, можете.

Бар быстро опустел. В тот вечер не было никаких последних заказов[8]. Через какое-то время мой двоюродный брат дал мне номер компании, созданной бывшими тюремными офицерами. Он сам был офицером и сказал мне, что я должен позвонить им. Они имели дело только с женскими отделениями психиатрических учреждений, которые бывают разной степени строгости, почти как тюрьмы. Учреждения повышенной безопасности включают такие места, как Рэмптон и Бродмур. Из отделений средней безопасности люди не могут выйти без присмотра. Те два места, с которыми работала эта компания, относились к категории средних.

По сути, они искали наемных силачей, хотя работа на самом деле была гораздо сложнее. Я сказал им, что некоторое время был вышибалой, получил место и остался там на два года. Раньше я ничего подобного не делал. Это был отличный опыт, хотя довольно стрессовый и, безусловно, сложный.

Эти учреждения, в которых я работал, выглядели снаружи как отремонтированные двухэтажные отели. Одно находилось неподалеку от Честерфилда, другое – в Мэнсфилде. В них размещались все, от больных шизофренией до девушек, которые в свое время попали в больницу, потому что забеременели вне брака. Когда я только начинал, меня попросили прочитать несколько дел, не слишком много, но чтобы это могло отложиться у меня в голове. Меня тогда словно холодной водой окатило от всего этого.

Подавляющее большинство пациенток – в возрасте от двадцати до шестидесяти – были травмированы чем-то ужасным или изнасилованы в детстве предполагаемыми друзьями или членами семьи. Одна из них, подвергшаяся насилию со стороны родителей, была отдана под опеку бабушки и дедушки, которые продолжили издеваться над ней. В семнадцать лет она перерезала дедушке горло и воткнула в голову бабушки стилет. Когда я с ней познакомился, она была старухой, которая всю свою жизнь провела в психиатрических лечебницах. Попади она в обычную тюрьму – ее освободили бы через пятнадцать лет.

Поместите кого-то здорового в такое место, и он может заболеть только из-за окружения: оставаясь рядом с психически больными людьми, легко можно перенять их черты.

Компания хотела, чтобы мы вели себя максимально непринужденно и естественно, потому что в таких учреждениях пациенты находились постоянно. Но все же я был мужчиной в женском окружении, поэтому должен был осторожно себя вести. Не держать руки все время сложенными, как вышибала у двери. Если кто-нибудь из женщин слетал с катушек, я сидел рядом, пока она ужинала, брал ее с собой на прогулку или ходил с ней по магазинам. Как-то раз одна пациентка, моя подопечная, спокойно лежала на кровати, когда вокруг нее начала растекаться лужа крови. Она попросила меня позвать медсестру, и та нашла кусок металла, которым женщина порезала себя.

У нее был лишний вес, как у многих психически больных пациентов. Одним из побочных эффектов антипсихотических препаратов является увеличение веса, особенно у женщин. Представьте себе, что вы психически больны, у вас десятый размер и вы попали в больницу. А через два года у вас уже двадцать второй размер и вы набрали 40 кг. Нехорошо, правда? Металл прошел сквозь верхний слой кожи и слой жира: ее кишки буквально торчали наружу. Но медсестры не суетились. Спешить было некуда.

– Хорошо, дорогая, мы отвезем тебя в больницу, – спокойно сказала одна из сестер.

Ее рану зашили, и на следующий день она вернулась к нам.

Подобное происходило без конца. В честерфилдском отделении было около тринадцати девушек наверху и семь или восемь внизу, и этого было более чем достаточно. В Мэнсфилде их было двадцать, опять же на двух этажах. В некоторые дни там могло быть сорок сотрудников, потому что, если одна начинала буянить, они все выходили из себя. Например, утром кто-нибудь из тех, кто постоянно причиняет себе вред, от чего-то расстраивался. Потом еще одна, и еще, пока к концу дня все вокруг не стояло вверх дном.

Одна членовредительница трепала нам нервы тридцать шесть часов подряд. Она порезалась, ей зашили рану, а потом она начала буквально раздирать ее. В какой-то момент, когда мы ее успокоили, ей разрешили вернуться в свою комнату. Она захлопнула дверь и тут же ударилась головой о зеркало. Так оно и продолжалось. Она успокаивалась, казалось, все кончено, а потом – бам! И все сначала. Мы подкладывали ей под голову подушки, переворачивали ее на другой бок, приносили чай, но она снова и снова причиняла себе вред… Я провел с ней всю свою тринадцатичасовую смену. Мы все время говорили с ней: «Дать тебе попить?», «Хочешь сигарету?» Но стоило ее отпустить, она билась об стену, разбивала чашку о голову или еще что-нибудь. Ей давали успокоительное, и его хватало на какое-то время, но потом она снова начинала буянить.

В общем, это была очень напряженная работа, но в то же время она приносила удовлетворение. Мне нравилось болтать с женщинами, их истории были захватывающими. Мне казалось, что я действительно помогаю людям. Я отлично ладил с некоторыми пациентками, из тех, что очень настороженно относились к мужчинам из-за всего, что с ними произошло. Я очень гордился этим. Некоторые из парней, нанятых на работу, в том числе бывшие тюремные офицеры, были немного неприступными и холодными, но не я. Я вложил в эту работу душу.

Потом мне предложили поработать в частном тюремном секторе. Тюрьма Форест-Бэнк, Солфорд, была как новенькая. Мужское закрытое учреждение категории В, первоначально разработанное как тюрьма максимальной безопасности категории А, но сразу же пониженное на один уровень по причинам, которые мне неизвестны. Оно открылось в январе 2000 года, за год до начала моей работы там. Всего существует четыре категории тюремной безопасности: закрытые тюрьмы высокой безопасности (категория А), где содержатся заключенные, которые считаются очень опасными для общественной или национальной безопасности; закрытые тюрьмы категории B, для заключенных, которые предположительно чуть менее опасны, но для них побег все еще должен быть чрезвычайно трудным; есть закрытые тюрьмы категории С для мужчин и женщин, которые все еще должны находиться в закрытом учреждении, но вряд ли попытаются сбежать. И наконец, еще есть открытые тюрьмы категории D, где содержатся заключенные, которым можно обоснованно доверять.

Так происходит отчасти потому, что, когда их открывают, как правило, нанимают новенький, неопытный персонал. Заключенные чуют слабость за версту, так что любой новичок вскоре становится жертвой террора или мишенью. Еще есть такой момент: когда открывается новая тюрьма, остальные не посылают туда самых тихих и мирных заключенных. Если ты работаешь, скажем, в Даремской тюрьме и слышишь, что можешь отправить двадцать парней в новое заведение, ты ведь не пойдешь в то крыло, где держишь своих белых воротничков? Скорее поспешишь избавиться от всех отбросов – страшных ублюдков, которые не хотят подчиняться. Так было и в Форест-Бэнке. Там я познакомился с несколькими сомнительными ребятами, с которыми позже снова столкнулся, когда их посадили уже в Стрэнджуэйс.

Как я уже сказал, мне нравилось работать с женщинами в тех учреждениях, хотя атмосфера этого места наряду со всеми другими вещами, которыми я занимался (я все еще работал и вышибалой, и массажистом), меня измотала. Настолько, что продал все, что смог, и отправился в Индию со своей квартирной хозяйкой Джули и ее бойфрендом в столь необходимый мне отпуск. Некоторое время я размышлял о тюремной службе – кое-кто из ребят в подразделениях говорил об этом, поэтому я обратился прямо в Форест-Бэнк, и мне предложили работу. В тот самый день, когда мы прилетели домой из Индии, я должен был сообщить им о своем решении. Было бы чертовски легко продолжать в том же духе, бесцельно плыть по течению, не пытаясь остепениться, но голос бабушки в моей голове все время твердил мне: «Никогда не жалей о том, что сделал, только о том, чего не сделал», так что я решил попробовать. Что мне было терять?

Какая-то часть меня хотела остаться в Индии, и я иногда жалею о том, что не поступил так. Но тогда я бы не встретил поджигателя Томаса Райли и сотни таких же придурков, как он.