Когда первый, еще нерешительный ноябрьский снежок мелкой крупкой запорошил голые комья на вспаханных полях, когда первый огонь запылал в топке центрального отопления – святая святых каждого жилища в Гофер-Прери, – Кэрол начала устраивать дом по-своему.
Она выбросила из гостиной старую мебель – дубовый стол с медными шишками, вылинявшие парчовые кресла и картину «Врач». Она отправилась в Миннеаполис и долго бегала по большим магазинам и антикварным лавчонкам Десятой улицы. Ей пришлось отправить свои сокровища багажом, хотя она, кажется, готова была повезти их с собой, в руках.
Плотники выломали перегородку между передней и задней гостиной, обратив их в одну длинную комнату, отделанную в желтых и синих тонах. На палевую стену Кэрол повесила широкий японский пояс с золотой вышивкой по ультрамариновому фону. Затем появились диван с голубыми подушками и золотыми шнурами и стулья, которые в Гофер-Прери казались слишком легкомысленными. Она вынесла священный фамильный граммофон в столовую и поставила на его место шкафчик, а на нем – приземистый синий кувшин между двух желтых свечей.
Кенникот не согласился строить камин: «Через два-три года у нас все равно будет новый дом».
Кэрол обставила только одну комнату. Муж дал ей понять, чтобы остального она не трогала, пока ему не выпадет какой-либо «крупный куш».
Коричневый куб дома встрепенулся, ожил. Теперь он приветствовал Кэрол, когда она возвращалась с покупками. Он больше не угнетал своей затхлостью.
Верховный приговор Кенникота гласил:
– По правде сказать, я боялся, что новые вещи будут неудобны, но этот диван, или как он там называется, и в самом деле лучше нашей прежней ухабистой кушетки, и вообще, как я посмотрю… Ну что ж, я полагаю, все это стоит затраченных денег!
Весь город интересовался отделкой квартиры. Плотники и маляры, не принимавшие непосредственного участия в работах, переходили через лужайку, чтобы заглянуть в окна, и восклицали: «Здорово! Вот так шик!» Дэйв Дайер, Гарри Хэйдок и Рэйми Вузерспун ежедневно осведомлялись: «Ну, как подвигается работа? Говорят, дом будет шикарнейший!»
Заинтересовалась даже миссис Богарт.
Миссис Богарт жила через улицу, за домом Кэрол. Она была вдова, видная баптистка и «образец добродетели». Она так тщательно воспитывала своих сыновей добрыми христианами, что один из них сделался содержателем бара в Омахе, другой – преподавателем греческого языка, а третий – Сайрус Богарт, мальчуган четырнадцати лет, который сидел еще дома, – был одним из самых отчаянных городских озорников.
Миссис Богарт принадлежала не к злобной разновидности «образцов добродетели» – то была ласковая, рыхлая, слезливая, вечно охающая, невыносимо скучная, нагоняющая тоску, неутомимо назойливая добродетель. В каждом большом птичнике можно найти таких старых негодующих кур, похожих на миссис Богарт, и даже на столе, когда их подают к воскресному обеду в жареном виде, с пышками, они не теряют этого сходства.
Кэрол заметила, что миссис Богарт наблюдает из своего бокового окна за ее домом. Кенникоты и миссис Богарт вращались в различных кругах, а это в Гофер-Прери означает совершенно то же самое, что на Пятой авеню или на Мэйфере. Тем не менее почтенная вдова пришла с визитом.
Тяжело дыша, она вплыла в гостиную, вздохнула, подала Кэрол пухлую руку, вздохнула, метнула острый взгляд на приподнявшийся край юбки Кэрол, когда та заложила ногу за ногу, вздохнула, осмотрела новые голубые кресла, улыбнулась со смиренным придыханием и начала:
– Я давно уже собиралась к вам, дорогая, – мы ведь соседи, – но я хотела подождать, пока вы устроитесь… Вы должны непременно забежать ко мне… Сколько стоит такое кресло?
– Семьдесят семь долларов.
– Семьде… господи помилуй! Ну что ж, я полагаю, если средства позволяют… Хотя мне иной раз кажется… как сказал однажды наш пастор в баптистской церкви… Кстати, мы еще не видели вас там, а между тем ваш муж вырос в баптизме, и я надеюсь, он не станет чуждаться храма: ведь все мы знаем, что ни разум, ни мирские блага, ни что-либо другое не может сравниться с простотой и внутренним величием нашей веры, и пусть говорят что угодно о пресвитерианской евангелической церкви, но, конечно, нет церкви, которая имела бы такую светлую, славную историю или была бы так верна истинному духу христианства, как баптистская церковь, и… В лоне какой церкви выросли вы, миссис Кенникот?
– Гм… девочкой в Манкейто я ходила в конгрегационную церковь, но мой колледж был универсалистский.
– Так! Но поистине, как говорит Библия, – кажется, это в Библии, по крайней мере я слышала это в церкви, – и как всякий признает, молодой жене приличествует принять мужнин сосуд веры; поэтому все мы надеемся увидеть вас в баптистской церкви и… Как я говорила, я вполне согласна с преподобным Зиттерелом в том, что величайшее горе нашего народа – это отсутствие в наше время подлинной веры: в церковь ходят мало, катаются по воскресеньям в машинах и бог знает что еще выдумывают. Все же я полагаю, что главное зло – это ужасное швыряние деньгами. Люди воображают, что им нужны то ванны, то телефоны в их домах… Я слыхала, что вы продаете по дешевке вашу старую мебель?
– Да.
– Ну, вам, конечно, оно виднее, моя милая, но я невольно думаю, что когда матушка Уила жила тут и вела его дом (она заходила ко мне, и даже часто), то для нее это была достаточно удобная мебель. Ну хорошо, хорошо, будет мне ворчать, я только хотела вам сказать, что если вы убедитесь, как мало можно полагаться на эту непоседливую молодежь вроде Хэйдоков и Дайеров – один бог знает, сколько денег спускает за год Хуанита Хэйдок! – тогда, может быть, вам приятно будет вспомнить, что глупая старая тетка Богарт всегда тут, на месте, и господь знает, – зловещий вздох, – надеюсь, у вас, и у вашего мужа все пойдет гладко, без болезней, и ссор, и мотовства, как это часто бывает с молодыми парами, и… Впрочем, мне пора бежать, дорогая! Мне очень приятно и… Непременно загляните ко мне как-нибудь. Как здоровье Уила? Мне казалось, что он немного осунулся.
Прошло еще двадцать минут, прежде чем миссис Богарт окончательно выползла из входной двери. Кэрол вбежала назад в гостиную и распахнула окна. «От этой женщины остались следы пальцев в воздухе!» – сказала она.
Кэрол была расточительна, но она по крайней мере не пыталась оправдываться, как другие, которые ходят и причитают: «Я знаю, что трачу ужасно много, но ничего не могу с собой поделать!»
Кенникот никогда не думал о том, чтобы выдавать ей на расходы определенную сумму. Когда Кэрол девушкой сама зарабатывала себе на жизнь, она говорила своим сослуживцам по библиотеке, что, выйдя замуж, она непременно будет получать определенные «ассигнования» и будет в этом отношении деловой и современной. Но это была слишком трудная задача – ласково доказать упрямому Кенникоту, что она не только веселый товарищ, но и практичная хозяйка. Она купила приходо-расходную книгу и аккуратно вела ее.
Вначале это было одним из развлечений медового месяца – мило просить и признаваться: «У нас ни цента в доме, дорогой мой!» – и получать в ответ: «Ты маленькая мотовка!» Но приходо-расходная книга показала ей, как шатко ее положение без постоянного прихода. В ней заговорило чувство собственного достоинства. Она негодовала при мысли, что ей постоянно приходится выклянчивать у мужа деньги, чтобы покупать для него же пищу. Ей разонравились его шутки о том, что он спасает ее от богадельни; поначалу они звучали смешно, но, конечно, перестали быть остроумными, когда он вздумал повторять их каждый божий день. И, право, небольшое удовольствие гнаться за ним по улице, если забудешь попросить денег за завтраком!
Однако она считала, что не может «задевать его чувства». Ему нравилось быть щедрым главою дома.
Чтобы просить приходилось реже, Кэрол сделала попытку брать в лавках в кредит, с тем чтобы счета посылались ему. Бакалейные товары, сахар, муку дешевле всего можно было купить в простой лавке Эксела Эгге. Однажды она сказала ему с милой улыбкой:
– Я хотела бы покупать у вас в кредит.
– Я торгую только за наличные, – проворчал Эксел.
Она вспыхнула.
– Вы, верно, не знаете, кто я?
– Ну что вы, конечно, знаю! Доктору я могу поверить. Но у меня такое правило. У меня низкие цены, но я торгую только за наличные.
Она поглядела на его неподвижное красное лицо и ощутила в пальцах постыдное желание ударить его, хотя разумом с ним соглашалась.
– Вы совершенно правы. Вы не обязаны отступать ради меня от своих правил.
Ее гнев не пропал даром. Он обратился на мужа. Ей спешно понадобились десять фунтов сахару, но денег не было. Она взбежала по лестнице в приемную Кенникота. На двери висела реклама какого-то средства от головной боли, а внизу табличка: «Доктора нет, вернется в…». Конечно, пустое место так и осталось незаполненным. Она топнула ногой и сбежала по лестнице вниз, в аптекарский магазин – клуб доктора.
Входя, она услышала голос миссис Дайер:
– Дэйв, мне нужны деньги!
Кэрол увидела своего мужа и еще двух мужчин, которые с улыбкой прислушивались к разговору супругов.
Дэйв Дайер огрызнулся:
– Сколько тебе надо? Доллара хватит?
– Нет, мало. Мне нужно купить кое-что из белья для детей.
– Господи помилуй! У нас этого добра полный шкаф. Все ящики набиты, я на днях искал свои охотничьи сапоги, едва доискался!
– Мало ли что! Белье все в дырах. Хочешь не хочешь, а дай мне десять долларов!
Кэрол видела, что миссис Дайер привыкла к таким унижениям. Она видела, что мужчины, в особенности Дэйв, смотрят на это как на особую забаву. Она ждала, зная, что за этим последует, и не обманулась.
– А где те десять долларов, что я дал тебе в прошлом году? – бросил Дэйв и оглядел остальных. Те расхохотались.
С холодным видом Кэрол подошла к Кенникоту и сказала:
– Поднимись наверх, мне нужно поговорить с тобой.
– Что такое? Случилось что-нибудь?
– Да!
Он поднялся за ней по лестнице в пустую приемную. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она заявила:
– Вчера, проходя мимо трактира, я слышала, как немка-фермерша просила у мужа четверть доллара на игрушку для ребенка, и он не дал. Только что такое же унижение перенесла при мне миссис Дайер. И я… я в том же положении. Мне приходится просить у тебя денег. Каждый день! Только что мне сказали, что я не могу получить сахара, раз мне нечем заплатить!
– Кто это сказал? Да я сверну шею всякому, кто…
– Тише! Виноват не он, а ты. И я!.. Сейчас я у тебя смиренно прошу денег на покупку провизии. Но помни! В другой раз я просить не стану. Я лучше с голоду умру. Ты понял? Я не могу быть рабой.
Ее гнев и актерский пафос были исчерпаны.
Плача, прижалась она к его груди.
– Как ты можешь унижать меня?
– Ах, черт возьми! – забормотал Кенникот. – Ведь я хотел дать тебе. Совсем из головы вон! Клянусь, больше этого не будет. Ни в коем случае!
Он заставил ее взять пятьдесят долларов и впоследствии не забывал регулярно давать ей деньги… по крайней мере иногда.
Со дня на день она решала: «Мне необходима точно определенная сумма. Я должна быть более деловой. Нужна система. Я должна что-то предпринять!» И со дня на день ничего не предпринимала.
Своими жалобно-язвительными расспросами о новой мебели миссис Богарт навела Кэрол на мысли об экономии. Она обсудила с Би необходимость разумного использования того, что остается от обеда. Перечитала поваренную книгу, как ребенок разглядывая картинки и внимательно изучая разрубку туши быка, который бодро продолжал щипать траву, хотя и был разрезан на куски.
Но она не скупилась на расходы и радостно тратила деньги, готовясь к празднованию новоселья.
Все конверты и клочки бумаги в ее столе были испещрены списками. Она посылала заказы фруктовщикам в Миннеаполис. Переводила узоры и вышивала. Раздражалась, когда Кенникот подтрунивал над ней, говоря, что в доме «ужасный кавардак». Ей хотелось, чтобы ее вечер был первым ударом по убогим развлечениям Гофер-Прери. «Я расшевелю их! Я отучу их сидеть в гостях, как на заседании!»
Кенникот обычно смотрел на себя как на главу дома. По его желанию Кэрол сопровождала его на охоту, которую он считал лучшим удовольствием в жизни, по его желанию они ели на завтрак овсяную кашу, которая была в его глазах символом семейной добродетели. Но, вернувшись домой за два часа до празднования новоселья, он почувствовал себя рабом, незваным пришельцем, неловким, нерасторопным. Кэрол кричала:
– Разведи огонь, чтобы тебе не пришлось возиться с этим после ужина! И, ради создателя, убери с крыльца старый половик! И надень нарядную рубашку, ту – коричневую с белым. Почему ты так поздно? Неужели нельзя было поторопиться? Скоро время ужинать, а от этой публики можно ожидать, что они явятся в семь вместо восьми. Пожалуйста, поторопись!
Она нервничала и ничего не слушала, как примадонна в любительском спектакле, и Кенникоту пришлось смириться. Когда она сошла к ужину и остановилась в дверях, он ахнул. Она была как чашечка лилии на серебряном стебле. Волосы, собранные в высокую прическу, блестели черным стеклом. Глаза горели. Она напоминала хрупкий и драгоценный богемский бокал. Кенникот невольно встал из-за стола и пододвинул ей стул. И за ужином он все время ел сухой хлеб, боясь, что она сочтет его невежей, если он скажет: «Пожалуйста, передай мне масло!»
Она только что заставила себя успокоиться и не думать, понравится ли у нее гостям и сумеет ли Би как следует подавать, когда Кенникот, стоявший у окна в гостиной, крикнул:
– Кто-то уже идет!
Это были мистер и миссис Люк Доусон, явившиеся без четверти восемь. Затем медленной лавиной прибыла остальная аристократия Гофер-Прери: все лица вольных профессий, все, кто зарабатывал больше двух с половиной тысяч в год, все, у кого деды и бабки родились в Америке.
Еще в передней, снимая галоши, они пытались рассмотреть новую отделку квартиры. Кэрол видела, как Дэйв Дайер тайком переворачивал шитые золотом подушки, чтобы найти ярлычок с указанием цены, и слышала, как мистер Джулиус Фликербо, адвокат, захлебываясь, бормотал: «Чтоб мне провалиться!» – когда разглядывал ярко-красную драпировку под японским поясом. Ей стало весело. Но настроение у нее упало, когда она увидела, как парадно разодетые гости широким безмолвным кругом усаживаются вдоль стен гостиной. Она почувствовала себя так, словно какая-то таинственная сила перенесла ее на первый вечер у Сэма Кларка.
«Неужели я должна поднимать их с места одного за другим, как чугунные чушки? Не знаю, удастся ли мне развлечь их, но я, во всяком случае, доведу их до изнеможения!»
Кружась серебряным пламенем в темном кольце и притягивая всех своей улыбкой, она пропела:
– Я хочу, чтобы у меня было шумно и бесцеремонно! Сегодня настоящее крещение моего дома, и я хочу, чтобы мы все оказали на него дурное влияние – пусть это будет «дом вверх дном». Со своей стороны, предлагаю начать со старинных танцев. Мистер Дайер будет дирижировать.
Завели граммофон. Дэйв Дайер, худой, маленький, остроносый, с волосами цвета ржавчины, прыгал посреди комнаты, хлопая в ладоши и выкрикивая:
– Кавалеры направо – дамы налево!
Танцевали даже миллионеры Доусоны, Эзра Стоубоди и «профессор» Джордж Эдвин Мотт, и вид у них был только слегка дурацкий. Летая по комнате и ласково подбадривая всех гостей старше сорока пяти, Кэрол втягивала их в вальс и виргинский хоровод. Но когда она предоставила их самим себе, Гарри Хэйдок поставил уанстеп, и танцевать пошла только молодежь, а все более пожилые с застывшей улыбкой расползлись по креслам, как бы говоря: «Это уж не для меня, но я с удовольствием посмотрю, как пляшет молодое поколение!»
Половина из них молчала, другая возобновила не законченные в лавках разговоры. Эзра Стоубоди ломал себе голову, что бы такое сказать, потом подавил зевок и обратился к владельцу мельницы Лаймену Кэссу:
– Ну как, вы довольны печью, Лайм? А? Так-то.
«Не трогай их, не тормоши. Насильно их не заставишь веселиться», – предостерегала сама себя Кэрол. Но они глядели на нее отовсюду с ожиданием, и она снова убедила себя, что они так же не способны развлекаться сами, как не способны отвлеченно мыслить. Даже танцоры постепенно подчинились несокрушимому влиянию пятидесяти благовоспитанных, неодобрительно настроенных умов: пара за парой они садились у стены. Через двадцать минут гостиная Кэрол опять уже напоминала почтенное молитвенное собрание.
– Надо придумать что-нибудь занимательное! – воскликнула Кэрол, обращаясь к своей новой подруге Вайде Шервин. При этом она заметила, как в воцарившейся тишине ее голос разнесся по всей комнате. Нэт Хикс, Элла Стоубоди и Дэйв Дайер сидели, сосредоточенно глядя перед собою, тихонько шевеля губами и пальцами. И она, вдруг похолодев, поняла, что Дэйв повторяет свой «экспромт» о норвежце, который ловит курицу. Элла пробегает первые строчки «Моей старой любви», а Нэт вспоминает свою знаменитую пародию на речь Марка Антония.
– Этих «выступлений» в моем доме не будет! – шепнула она мисс Шервин.
– Вы правы. Но почему бы не попросить Рэймонда Вузерспуна спеть?
– Рэйми? Что вы, дорогая! Ведь это самый заунывный плакальщик в городе!
– Послушайте, милочка. Вы прекрасно умеете обставить и украсить дом, но о людях судите неправильно. Конечно, Рэйми лебезит перед всеми. Но он, бедняга, стремится к «самовыражению», а между тем у него нет никакой подготовки, он ничего не знает, кроме торговли обувью. Но у него есть голос. И когда-нибудь, уйдя из-под покровительства Гарри Хэйдока, он еще покажет себя.
Кэрол поспешила извиниться. Она вызвала Рэйми и заодно пресекла слишком явные намерения других «исполнителей»:
– Мы хотим послушать вас, мистер Вузерспун! Вы единственный знаменитый артист, которого я приглашаю выступать сегодня.
Рэйми покраснел и пробормотал, что гостям едва ли будет интересно его слушать. Но сейчас же откашлялся, побольше вытянул из верхнего кармана кончик носового платка и засунул пальцы между пуговицами жилетки.
Из симпатии к защитнице Рэйми и из желания «открывать новые таланты» Кэрол приготовилась восхищаться его пением.
Довольно скверным пасторским тенорком Рэйми пропел «Пташкой порхай», «Ты моя голубка» и «Когда ласточка прочь из гнезда улетает…».
Кэрол содрогалась от стыда за него, как бывает у впечатлительных людей, когда они слушают потуги оратора на остроумие или когда не по летам развитой ребенок при них плохо проделывает то, чего детям вообще и не полагается делать. Ей хотелось смеяться, когда Рэйми с важным и блаженным видом прикрывал глаза; ей хотелось плакать над жалким честолюбием, которое подобно ореолу исходило от его бледного лица, оттопыренных ушей и тусклых волос. Все же она старалась изобразить восторг – ради мисс Шервин, этой доверчивой поклонницы всего, что было или могло быть добрым, правдивым и прекрасным.
Когда третья орнитологическая песенка была окончена, мисс Шервин как бы очнулась от своих упоительных грез и, чуть дыша, шепнула Кэрол:
– Ах! До чего хорошо! Конечно, у Рэйми не такой уж необыкновенный голос, но не находите ли вы, что он вкладывает в свое пение удивительно много чувства?
Кэрол ответила наглой и великолепной ложью, хотя и не слишком оригинальной:
– О да, я нахожу, что чувства у него много!
Она увидела, что публика, чинно выслушав певца, совсем пала духом, оставив последнюю надежду на то, что ее позабавят. Тогда она воскликнула:
– А теперь сыграем в одну нелепую игру, которой я научилась в Чикаго! Для начала вам придется снять башмаки. А затем вы, вероятно, переломаете себе лопатки и коленные чашечки!
Недоверчивое внимание. Высоко поднятые брови без слов говорят, что жена доктора неприлично расшумелась.
– Для роли пастухов я отберу самых свирепых, вроде Хуаниты Хэйдок и меня самой. Остальные будут волками. Ваши башмаки – овцы. Волки выходят в переднюю. Пастухи разбрасывают свое стадо по всей комнате. Потом тушат свет, волки выползают из передней и в темноте стараются отнять овец у пастухов, которым разрешается делать что угодно, только не кусаться и не драться палками. Отбитые башмаки волки выбрасывают в переднюю. В игре обязаны участвовать все! Итак, начинаем! Башмаки долой!
Каждый из гостей поглядывал на остальных и ждал, чтобы кто-нибудь начал.
Кэрол сбросила свои серебряные туфельки. Все тотчас стали смотреть на ее ноги, но она не обратила на это внимания. Озадаченная, но преданная Вайда Шервин принялась расстегивать свои высокие черные ботинки. Эзра Стоубоди прокряхтел:
– Вы гроза стариков! Вы как те девушки, с которыми я скакал верхом в шестидесятых годах. Не привык я сидеть в гостях босиком, но что поделаешь!
Крякнув и сделав отчаянное усилие, Эзра стянул свои башмаки на резинках. Другие, пересмеиваясь, последовали этому примеру.
Когда овцы были загнаны, волки трусливо поползли в гостиную, взвизгивая, останавливаясь, неуверенно продвигаясь сквозь пустоту, навстречу скрытому врагу, таинственному и грозному среди этого мрака. Волки вглядывались в темноту, двигались ощупью, схватывали чьи-то руки, которые жили будто сами по себе, без тел, вздрагивали в радостном страхе. Действительность исчезла. Сразу поднялась кутерьма с воем и криками, потом послышался смех Хуаниты Хэйдок и удивленный голос Гая Поллока:
– A-а! Пустите! Вы сдерете с меня скальп!
Миссис Люк Доусон поспешила выбраться на четвереньках в освещенную переднюю и простонала:
– Я, кажется, в жизни никогда еще так не волновалась!
Ее солидность как рукой сняло, и она с восторгом повторяла: «В жизни никогда…» – видя, как сама собой распахивается дверь гостиной и оттуда вылетают башмаки. А из темноты за дверью неслось рычание и топот, и чей-то голос трубил:
– Вот тут много сапог! Волки, сюда! У-у! Чья возьмет?
Когда Кэрол внезапно зажгла свет в комнате, обратившейся в поле битвы, половина гостей сидела кругом, прижавшись к стенам, где они предусмотрительно оставались во все время сражения, но посреди, на полу, Кенникот боролся с Гарри Хэйдоком. Воротнички у них расстегнулись, всклокоченные волосы падали на глаза. Похожий на сову мистер Джулиус Фликербо отступал перед Хуанитой, захлебываясь от непривычного смеха. Скромный коричневый галстук Гая Поллока висел у него на спине. На изящной блузке молоденькой Риты Саймонс недоставало двух пуговиц, отчего полное плечико оказалось открытым больше, нежели это считалось приличным в Гофер-Прери. То ли от неожиданности, то ли от негодования, от боевого пыла или физических усилий, но, так или иначе, со всех слетела многолетняя корка социальных условностей. Джордж Эдвин Мотт хихикал; Люк Доусон теребил свою бороду; миссис Кларк с жаром рассказывала:
– Знаешь, Сэм, я тоже играла! И мне достался башмак! Вот уж никогда не думала, что смогу так яростно драться!
Кэрол чувствовала себя великой реформаторшей.
В порыве милосердия она принесла гребенки, зеркальца, щетки, иголки и нитки. Она позволила гостям восстановить божественную благопристойность пуговиц.
Би, ухмыляясь, принесла груду мягких, сложенных в несколько раз листьев бумаги с изображением цветов лотоса, драконов, обезьян, голубых, алых, серых и пурпурных птиц, порхающих среди светло-зеленых деревьев неведомых долин.
– Это настоящие китайские маскарадные костюмы, – объявила Кэрол. – Я выписала их из Миннеаполиса. Наденьте их поверх платьев, забудьте, что вы жители Миннесоты, и превратитесь в мандаринов, кули и… и самураев – кажется, есть такие? – и вообще во что только вам заблагорассудится!
Пока они смущенно шуршали бумажными костюмами, она исчезла. Через десять минут она поглядела с лестницы вниз на их смешные румяные американские лица и восточные одеяния и крикнула:
– Принцесса Винки-пу приветствует свой двор!
Когда они подняли глаза, она увидела в них выражение подлинного восторга. Перед ними была воздушная фигурка в шароварах и кафтане из зеленой парчи с золотыми шнурами. Высокий золотой воротник упирался в гордо поднятый подбородок. В черных волосах сверкали нефритовые шпильки. Вытянутая рука плавно колыхала павлиний веер. Когда она изменила позу и улыбнулась гостям, то увидела, что Кенникот чуть не лопается от супружеской гордости, а седой Гай Поллок глядит на нее умоляющими глазами. С минуту она не различала среди всей розовой и коричневой массы лиц ничего, кроме этих жадных взоров двух мужчин.
Она стряхнула чары и сбежала вниз.
– Теперь мы устроим настоящий китайский концерт! Поллок, Кенникот и хотя бы Стоубоди будут барабанщиками, остальные – певцами и флейтистами.
За флейты сошли гребешки с папиросной бумагой; барабанами служили табуретки и рабочий столик. Лоран Уилер, редактор «Неустрашимого», руководил оркестром с линейкой в руках и без малейшего чувства ритма. Музыка напоминала призывные звуки тамтама перед шатром предсказателя судьбы на миннесотской ярмарке, тем не менее все общество колотило, дудело, свистело с великим усердием.
Не успели гости выбиться из сил, как Кэрол выстроила их словно для торжественного шествия и, приплясывая, повела в столовую, где их ожидали голубые чашки с китайским рагу, орехами и имбирем в сиропе.
Никто, кроме побывавшего в разных городах Гарри Хэйдока, даже не слыхал ни о каких китайских блюдах, не считая баранины с соей. С опаской разгребали они побеги бамбука, добираясь до золотисто подрумянившейся лапши, а Дэйв Дайер вместе с Нэтом Хиксом исполнил не слишком остроумный китайский танец. Было много шуму и веселой возни.
Кэрол почувствовала себя вдруг страшно утомленной. Ведь она всю тяжесть взвалила на свои хрупкие плечи. Больше она не могла. С грустью вспомнила она о своем отце, таком мастере по части сумасбродных вечеринок. Ей пришло в голову выкурить папиросу и тем шокировать гостей, но она тотчас же отбросила эту непристойную мысль. «Неужели, – подумала она, – их не заставишь хотя бы пять минут кряду разговаривать о чем-нибудь интересном, а не о том, какой зимний верх для своего „форда“ купил Кнут Стамквист или что сказал Эл Тингли про свою тещу? А ну их! – вздохнула она. – Я достаточно потрудилась». Она скрестила ноги в шароварах и, устроившись поудобней, занялась имбирем… Поймав тихую, восторженную улыбку Поллока, она похвалила себя за то, что сумела бросить розовый луч на бледного адвоката, но тут же раскаялась в еретической мысли, что на свете существуют другие мужчины, кроме ее мужа. Вскочила, разыскала Кенникота и шепнула ему:
– Ты доволен, господин мой?.. Не бойся, это стоило недорого!
– Прекрасный вечер. Невиданный. Только… не клади ногу на ногу в этом костюме. Слишком ясно обрисовываются колени.
Кэрол рассердилась. Ее возмутила его бестактность. Вернувшись к Гаю Поллоку, она принялась беседовать с ним о верованиях китайцев. Сама она о китайской религии не знала ничего, зато он читал об этом и вообще, сидя в одинокие вечера в своей конторе, прочел по крайней мере по одной книге обо всем на свете. Тощий, немолодой Гай превратился в ее воображении в румяного юношу, и они вдвоем скрылись на далекий остров в Желтом море болтовни, как вдруг она заметила, что гости начали покашливать. А это на всеобщем бессознательном языке означало, что они хотят уйти домой и лечь спать.
Начались заверения в том, что «ее прием был просто замечательный и самый лучший на свете – о, все было так остроумно и оригинально!». Она прилежно улыбалась, и пожимала руки, и высказывала полагающиеся пожелания насчет детей, и просила всех хорошо закутаться, и хвалила пение Рэйми и ловкость Хуаниты Хэйдок в играх. Потом они с мужем остались одни в доме, полном тишины, крошек и обрывков китайских костюмов, и она устало прильнула к Кенникоту.
– Ну, Кэрри, ты настоящее чудо, – ласково сказал он, – и ты, пожалуй, права, что так тормошишь публику. Теперь, когда ты им показала, как надо веселиться, они уже больше не будут устраивать свои старые вечеринки с «номерами» и прочей скукой. Оставь! Ничего не трогай! Хватит с тебя! Марш в кровать, а я приберу.
Его умные руки хирурга погладили ее по плечу, и досада на его грубоватость растворилась в сознании его силы.
Выдержка из «Неустрашимого»:
«Одним из самых приятных событий общественной жизни за последние месяцы было новоселье доктора и миссис Кенникот, отпразднованное в среду вечером в их прелестном, отделанном заново в модных тонах доме на Поплар-стрит. Доктор и его жена приготовили для своих многочисленных друзей оригинальные развлечения, в том числе китайский оркестр в настоящих причудливых китайских костюмах. Дирижировал оркестром редактор нашей газеты. Гостям было предложено изысканное угощение в чисто восточном вкусе. Все присутствовавшие остались чрезвычайно довольны проведенным временем».
На следующей неделе был прием у Дэшуэев. Круг плакальщиков весь вечер не покидал своих мест, и Дэйв Дайер исполнил «номер» с норвежцем и курицей.