Варенье варится в саду.
Ещё я вижу череду
высоких сосен.
Гамак. На золотистый сон
узор горячий нанесён
наствольных оспин.
Чудесный миг до мысли— как предместье,
которым едешь,—
ещё не весть, ещё предвестье
(кого там встретишь?),
в пустой автобус с заоконным садом
заходит человек, садится рядом.
Он входит, лет шестидесяти, Пьер,
сосед. Энн режет мясо, например.
Он чуть не плачет, толст и слаб.
– Что, если бы тогда я с жару, с пыла…
Она смеётся: «Я бы уступила».
И кровь стекает с пальцев. Кап. Кап-кап.
Чтоб в слова облечь
голую жизнь,
стисни зубы, речь,
а вернее— стиснь.
Так волны бросок
вшёптывает соль в песок.
К сердцу прислушивался, закрыв глаза,
ожидая последнего раза.
Мучила жажда. В одно из утр
августа, в пять пятьдесят пять,
провалившись в колодец себя, он умер.
И ему расхотелось пить.
У неё младенец с соской,
просит клерка с шеей и причёской
поменяться с ней местами,
тот краснеет, свет слепит над облаками,
улыбается, краснеет, непоколебимо
смотрит на неё в упор и мимо.
Рыбу из ведёрка в море
выпускает, рыба притворилась мёртвой—
не плывёт, не хочет.
Девочка её подталкивает и хохочет.
Рыба поплыла.
Налетела чайка— унесла.
вижу гравюру Доре
зэки кругами в тюремном дворе
март в закутке у кирпичных стен
ожил их тлен
ветра невидимый кнут
листья по кругу бегут
утром воскресным
будет окно
чем-то небесным
освещено
листья улягутся штиль
музыка тихая мать вытирает пыль
Подруга изменила мне.
Я не знал, привиделось во сне.
В золотящийся музей вошёл растерянно:
над столом рос Иисус, как дерево,
а вокруг одиннадцать голов, как вишен.
Я ещё подумал: кто-то вышел.
Снится умерший брат.
– Я ещё жив,– говорит.– Ты рад?
Тень его на стене.
– Смерть,– говорит он из темноты,—
не тогда, когда снишься ты не себе,
а когда не себе не ты.
Студент весь в чёрном, аккуратен,
как из витрины краден,
вдруг студентку в розовом шумящую,
всю громокипящую,
осадил, швырнул в неё бумаги ком.
Из окна мне виден похоронный дом.
тело к ночи просто тряпочка
постирай и отожми
где-то гамма до ре ми
гаснет отдыхает лампочка
левая прильнула тапочка
к правой тихо не шуми
Чёрно-жёлтого вечера свет.
Ветхий с дерева слетает завет.
Тянется ли оно к родству
с человеком, пространство
обживая, весной облачась в листву
и приняв христианство…
О, голос, сплющенный от слёз,
стыда и лжи, о, это лепетанье…
В тот миг, казалось мне, оборвалось
не только бывшее, но и о нём
когда-нибудь воспоминанье…
Выходит, мы не отдохнём…
умер надо б вещи выбросить
не могу не знаю мне не выразить
его атомы-молекулы в них теплятся
медлят ни мычат ни телятся
прежде надо б в стирку сдать и пятна вывести