Журнал «Юность» №10/2020 - читать онлайн

Вчерашней музыки паýзы,

Недоуменье батарейки —

ее сменившие кургузы,

пожалуй, меньше канарейки.

Они из подсознанья ямба,

Из чертовни хороших строчек,

Любую из которых я бы

Отправил в ад без проволочек.

Увы! пришельцы и герои,

Теперь живее всех живущих,

Их равнодушною игрою

Замешана земная гуща.

Зане смененные помяты,

И отправляются на волю

Ломать стальные аты-баты

По заштрихованному полю.

Они сцепляются хвостами

Лоснится вытертая кожа

Их можно поменять местами

С любым кошмаром равно схожих

Но это звери антологий

А мы имеем дело с теми

Кто выползает из берлоги

Как наспех брошенное семя

Сквозь ледовитые экраны…

Проходит через эти коды

(Дырявы будто бы карманы)

Сквозняк неведомой свободы.

Готовь тяжелую дубину

Мотай рулоны изоленты

Встречать грядущего лавину

Его живые элементы

Плотней рождественского крема,

Простой, как надпись на заборе,

Мне голос был. Не зная темы,

Со мною толковало море.

Сквозь музыкальную коробку

Назло расслабленной пружине

Звучало так: РОРОРО-РОК-КУ

Еще ДО-ЫНЕ-ЫНЕ-НЫНЕ

Доныне рокку – кувырками

Назад. И шумовая тема.

Но эта музыка не с нами,

Ее тоска и теорема.

Я молча выключил шкатулку

Еще подсказок не хватало!

Грызущий мировую булку,

Пускай не крошит где попало.

Я сам управлюсь с рычагами,

Заряд расставлю вслед заряда —

Пускай сужаются кругами

К финальной точке звукоряда.

поздней ночи этажи

громоздятся как попало —

проржавевшие Кижи

мертвый лес лесоповала

в этом омуте душа

хорошо играет в прятки

в небе нету ни гроша

только лезвие в подкладке

кто-то проведет веслом

по воде – по гладкой коже

мы же темное стекло

под прозрачное положим

В Транквилиуме этом, Тропарёво,

еще при позапрошлом короле,

едва сопротивлявшееся слово

полнеба мы тащили на пиле.

Усохли дни, зато набухли ночи,

ни слов, ни пил. И, честно говоря,

сегодня даже небеса не очень

подходят для тасканья словаря.

Бог помочь нам, дельцам и дилетантам,

катящимся с невидимой горы —

ладони добродушного гиганта.

Теперь и это в правилах игры.

Пустовалову принесли вина,

И к нему шашлык, что устроен ловко:

Половина, как утренний сон, жирна,

А другая жилиста, как циновка.

Размотать бы жилы на провода,

Чтобы слышали это в любой столице:

В мире есть хорошие города,

Ни в одном не хочется поселиться.

Ни любви не надо, ни шашлыка —

Все равно, измена или изжога.

Дайте, что ли, змеиного молока!

Пустовалов, пей, но не слишком много.

Пели-спали где только придется,

Водку в ступе любили толочь.

Но не пьется уже, не поется,

И не спится в холодную ночь:

Жизни жалко и жалко собаки,

Остального не жалко почти

В подступающем к сердцу овраге,

У большого ненастья в горсти.

хорошо и на этой траве

хорошо и под этой травой

у потертой судьбы в рукаве

спи спи спи не верти головой

если выкрутить винт ноября

из основы хороших вещей

можно выжить и не говоря

никого не касаясь совсем

стать темней самой темноты

ярче сна горячей огня

(разговоры его просты

он идет увидеть меня)

Где у подъезда толкотня

И темный лес тяжелых рук

Там ждут надеюсь не меня.

Я слабый враг неверный друг

Качели, горки, гаражи —

Темны распятья во дворах

Попойки, драки, грабежи

Ты прахом был и станешь прах

А дома книжная тюрьма

Обойный клей, колода карт

Уйти в бега, сойти с ума

Советует лукавый бард

Но нет надежнее пути

Сквозь стыд и срам чужих дворов

Чем сон-травою прорасти

Не оставляющей следов.

А в небе ледяной металл

И если лечь лицом в бетон

Увидишь то, что так искал, —

Свой неразменный миллион…

Столетье смерти модерна.

Вербное воскресенье.

Голову Олоферна

вносят в чужие сени.

Что он видел? Двойчатки

вечно живых соцветий,

каменные початки,

смальтой полные сети.

Что он увидит – в стекла

пыльного саркофага,

в мире простом и блеклом,

плоском, словно бумага?

Миру не надо линий,

поворотов сюжета.

Ни орхидей, ни лилий

ярого полусвета.

где небо будущим беременно

а тут продленка третий класс

мы все идем тропою Римана

но Риман умер не за нас

зазря пространство многомерное

густеет в баночке чернил

все ассонансное, минорное

какое ты и сам любил

иное только улыбается

не поддается мирный квант

он с нами пьет, грешит и кается

как привокзальный музыкант

всего 500 рублей и снова жив-здоров

посаженный на клей окраинный Брюллов

но нету пятисот в промозглом декабре

среди былых красот шуруй без якорей

возьму 150 нашарив 200 и

весну не запретят (но кажется смогли)

Кто проснулся кто приснился

Кто пошел и выпил море

Кто совсем не изменился

Кто ошибся в разговоре

Всем нам следовало строже

сохранять свои руины

А теперь-то кто поможет?

Кто не с этой половины?

Ты-то помнишь эту музыку ТВ

Эти танцы в беспощадной синеве

Помню-помню занавешенный экран

Чью-то кровь из черно-белых рваных ран

Были молоды мы, молоды тогда

А над нами говорящая вода

А над нею ледяные небеса

Между ними города и голоса

Десять жизней уместились в полчаса

месяц ели мокрый хлеб

что отпущен был по водам

а потом приплыл обратно

мы довольны не вполне

этим хлебным тихоходом —

у него на шкуре пятна

ну а если утонул

значит все мы утонули

хоть плавучи будто пробки

но не дали нам уплыть

утопили и вернули

и хранят в сырой коробке

скрипел снег

под ногами

подшучивал век

над нами

88-й

кончался

вернуться туда домой

там бы остался

на том сейчас и стою

шатаясь малость:

мы были тогда в раю

как оказалось

Кто знает, из какой тоски,

из перелома со смещеньем,

из ночи, рвущей на куски

своим тяжелым освещеньем,

мы выплываем на бульвар

предновогоднего похмелья…

Встречай, окраинный квартал,

героев горькой карамелью!

Снежной весны столица,

Каменное жнивье,

Нужно развоплотиться,

Чтобы забрать свое.

Строятся гороскопы,

Слышатся голоса,

Телефонные тропы

Тянутся в небеса,

Где по волне мороза

Катится аппарат,

Серебро и глюкозу

Рассыпая подряд.

В одном далеком городке

Гора приставлена к реке

И смерть невдалеке

Ее не бойся – это твой

Передовой городовой

Единственный конвой

Он отведет тебя туда

Где камень есть и есть вода

Но нету ни следа

Ни рек ни гор ни городков

А только море огоньков

Над полем облаков

микрочастицы компьютерной сажи,

пачкающей лицо —

главное, что обо всем расскажет,

если в конце концов

в новом столетье решим присниться,

выпрыгнуть из ларца,

продемонстрировать кровь на лицах

демонам без лица

Это новая песня на старый лад,

на зубок ее брали и там, и тут:

из живущих каждый не виноват,

виноватые вниз головой цветут.

Они камни колышут на площадях,

иногда приснятся, как зимний лес,

где деревья черные все в гвоздях

(но иных не встретишь ни там, ни здесь).

Они тоже хотели из общих зол

выбрать меньшее, стать серебром планет…

Опустили сердце в густой рассол,

позабыли на девяносто лет.

Землю увидеть во сне, ты сказала, дурная примета.

Для посвященных – предвестье тяжелого года,

как урожай огурцов, как злодейка-комета,

хвост перед каждым задравшая не без дохода.

Я возражу, ибо что нам, астралопитекам,

в этом случайном стеченье чужих обстоятельств!

Ради забавы представишь себя человеком —

сразу навалится груз долговых обязательств.

Трудно лететь, трудно плыть под холодной водою,

трудно раскрашивать мир в надлежащие краски.

Там, где погасло твое и мое золотое,

трудно представить глаза без тяжелой повязки.

Весь вечер пой, все утро пой

А после замолчи

И снова выгнется дугой

Дорога в Урумчи

И 95-й год

Алмазный порошок

Присядет рядом и нальет

Уже на посошок.

Горит Восток, плывет челнок

По золотым волнам

Пока короткий эпилог

Январь читает нам

В сторону Серебряного Бора

(как темна листва его густая!)

по волнам ночного разговора

движемся, почти что засыпая.

День был жарок, полночь – неизбежна,

за окном то смерть, то бакалея.

Приближаясь к линии прибрежной

замирает старая аллея.

И уже невидимы ансамбли

новых зданий, слепленных по-птичьи.

Созданный единым взмахом сабли,

крепкий берег ждет своей добычи.

Надо стать прозрачней, неприметней

стеклышка троллейбусной теплицы,

чтоб исчезнуть с девяностолетней,

так и недописанной страницы!

Вагон остроносых турецких ботинок,

Корейских носков три контейнерных блока…

В аду зажигают огни вечеринок.

Звезда моя жизнь, хороша и жестока!

Шуруй, Polaroid, покуда сам воздух

Не стал черно-белым, как яд или водка.

Теперь все подряд разбираются в звездах,

Но тайну хранит – полинявшая фотка,

Где через размытый значок мерседеса

А может, прицел, проступает такое,

Что видеть подробней мешает завеса

(Опущена чьей-то умелой рукою).

Вторнику много надо:

он чемпион всего,

сам себе крест, ограда,

дилер и вещество.

Я же заброшен в среду.

По острию ножа

дымным поездом еду.

Стало быть, заряжай!

Ставлю кассету грома

в каменный пулемет.

Скоро мы будем дома —

вечности не пройдет.

Усидишь ли дома по ночам,

где лишь телевизор у виска,

если солнца неживой кочан

засолила на зиму тоска?

Выйдешь в поле – темные торчат

сухостоем в ледяных полях

черенки невидимых лопат.

Сделай шаг – напорешься впотьмах.

Тут и город, мертвый огород,

заливает каменный бензин

равнодушной тьме за отворот.

Заходи в закрытый магазин,

забирай что хочешь – все равно.

Здесь ведь только иней на губах,

а внутри дешевое вино

и к подошвам липнет теплый страх.

Веселая тоска венецианских зим,

божественный мотив под номером четыре.

Он умер, но смотри, остался негасим

и медленно плывет в предпраздничном эфире.

Лови, покуда он – полупрозрачный шар

из рыбьей чешуи сияющего моря

(рисованной страны несмелая душа,

блаженное окно в стене ночного горя).

Потому что через снег

Потому что неужели

Проступает человек

Тихо-тихо еле-еле

Потому что ты молчишь

Потому что слушать рано

Или поздно или странно

Или лишь

Ах какая тишина

Небывалая по смыслу

Низким пологом нависла

Ночь нежна

Не бывает в феврале

Но была неосторожно

Потому что жизнь возможна

И на скошенном крыле

Я не верю в громкий шаг

В резкий свет и взрыв полярный

Дышит Бог молекулярный

Точит пробочку душа

Незатейливым дымком

Изнутри любовь сочится

И на свете чисто-чисто

Снегом снегом молоком

И не сбудется уже

И не надо и ни строчки

Жизнь как воздух в оболочке

В тонкой маленькой душе

Дай коснуться насовсем

Жив покуда осязаем

Ничего-то мы не знаем

А зачем

Ежик маленький помятый

Я ревела не по-детски

Искусал тебя проклятый

Пес соседский

Я тебя помыла в ванне

Раня руки об иголки

Я сквозь рев звонила маме

Ну а толку

Все равно ты тихо помер

Ты и мамы не дождался

Ты меня совсем не понял

Не сумел не продержался

Даже если очень ранят

Рядом с мамой все иначе

С мамами не умирают

Бедный мальчик

Доктор старше Дед Мороза

Пусть твой скальпель не споткнется

Мама выйдет из наркоза

и проснется

Ежик милый ради Бога

Вот идет в потемках мама

Покажи-ка ей дорогу

Из тумана

Горячие ветры, веселая злость.

Внезапное лето – откуда взялось?

И ты вместе с ним из-за такта.

И я вылепляю слова из огня.

Т-9 бесхитростно правит меня,

Но я не сдаюсь ему так-то…

В начале, конечно же, было оно —

То слово, которое запрещено,

Чтоб раненый бес не попутал.

Но вслед эйфории приходит испуг,

И валится все из надломленных рук,

И рушится лето попутно.

Диастола, я не перечу тебе.

Как окна распахнуты ветром в избе —

Бессильем расширены вены.

И выдох выносит из легких ожог.

И солнце за кадром ползет на восток.

И помыслы обыкновенны.

Но если была виноградная гроздь…

Не бойся, держи меня за руку сквозь

Твое кочевое неверье,

Пока твое имя на вдохе звенит,

И птицы ночные уходят в зенит,

Роняя белесые перья…

Говорила бабушка, старость празднуя:

«Я еще тудыличи в могуте была!»[1]

Трудовые, праздные, будни разные,

Чередою праздников кабала.

И недавно вроде бы было детство,

Близко-близко лужи, земля, трава.

Быстро-быстро бьется комочек сердца

Жизнь уже случилась,

сбылась,

была…

Моя опустошенная планета,

Ты где-то, где-то в сонной пелене.

Забытое застиранное гетто,

Не вспоминай, не думай обо мне.

Пусть прошлое и пошло, и печально.

Состарят тело годы-палачи.

Я возвращаюсь к сущности начальной —

К себе самой, потерянной в ночи.

Мой ясный курс проложен по вселенным,

Расписана надгробная плита,

И светом ослепительным нетленным

До горизонта пýстынь залитá.

Горячий ветер окатил волною,

Ковыльные метелки теребя.

Какое облегченье неземное —

Я не люблю. Я не люблю тебя!

Утихли подростковые напасти,

Как на воде растаял пенный след.

Былые страсти – шрамы на запястье.

Я только свет. Я чистый белый свет!

Стонет старый крест дорожный.

Стелет поле суховей

И колышет осторожно

Волосинки ковылей.

Ширь да гладь, куда ни глянешь,

Лишь стрекочет саранча.

Выгорел и выцвел глянец

Неба на моих плечах.

Степь течет и, разливаясь,

Жарким маревом дыша, —

Вызревает. Вызревает

Бесконечная душа…

Теплый ветер вдоль Зеленой Рощи,

От Меланжевой до Обводной[2]

Простыни крахмальные полощет

И вздымает к небу по одной.

По дорожкам, утонувшим в травах,

Стелет ароматные дымы.

Воробьев веселые оравы

Разгоняют утренние сны.

На ветвях беременные почки

Скоро к небу вскинут паруса.

Помню здесь все рытвины, все кочки,

Узнаю собак по голосам.

По ночам тут слышен стук колесный,

Поездов тревожные гудки —

К нам спешат страстей грядущих весны,

Жизнь со смертью наперегонки…

Я раздвоенная: по небу лечу и плетусь бродом,

Обрушиваюсь, утопаю и возвышаюсь – вдруг,

внезапно.

Одна нога моя в сапоге-скороходе.

Другая – в домашнем тапке.

Рассеченье свое я принимаю мирно, молча,

Так, что можно услышать, как в пустоте тихой

Тревожно сигналит беспомощный колокольчик

На колпаке отчаявшейся шутихи.

Молодость. Осень. День – среда,

У него в квартире кончилась вода.

И я несла ему эту воду,

Гордая, словно несу свободу.

(Он жил по соседству,

Говорил, что я ни на кого не похожа.

Он был на три года меня моложе,

Он не знал, что у меня есть еще и сердце,

Но я любила его.)

Я рассказывала ему о Лоэнгрине,

Бессмертную историю аббата Прево

И что Бог создал людей из глины,

Но, кажется, он не понимал ничего.

Мы включали музыку, наполняя мелодией зал,

Мы танцевали под блюз Гарри Мура.

(У меня тогда была хорошая фигура,

И, мне кажется, это он знал.)

Я уходила под утро, рано.

Я собиралась бесшумно и быстро.

Я знала, что мы никогда не поженимся.

Я уносила с собою блаженство,

Сердечную рану

И пустую канистру.

На минувшей неделе

Падал хлопьями снег

На дворцы и отели,

На бичей и калек.

Так легко начинался

Вечер трудного дня:

Мегафон надрывался

За тебя и меня.

Эта музыка века

Никогда не умрет.

Пой скиты и аптеки,

Продвигайся вперед.

Не бойся холода и скуки,

Пока Господь тебя хранит

И чьи-то молодые руки

Включают для тебя софит.

Смотри в окно: там только ветер,

Качели, дети, грязный снег…

Ты не одна на этом свете.

Не замышляй пока побег.

Вокруг высотки, новостройки,

И психбольница, и тюрьма,

Синицы, воробьи и сойки,

Родной России закрома.

Здесь продается вдохновенье,

И сетка-рабица, и лен.

И слышит ангельское пенье

Индустриальный твой район.

Я не был на войне.

Поэтому и не

могу писать о ней,

о чертовой войне.

О мире, говорят,

пиши… Да вот беда —

на нем я тоже

не был никогда.

За каждый вдох, за каждый выдох

мне жизнь любить не надоест.

И если Бог меня не выдаст,

то и свинья не съест.

А Он не выдаст. Он не выдаст!

Иначе все – напрасный труд.

И каждый вдох. И каждый выдох.

И каждый стук вот тут…

«Никто ни в чем не виноват.

Никто не должен никому.

У каждого свой личный ад

и путь к нему.

И кем бы ни был ты рожден

на свете непростом,

уйдешь, за все вознагражден

кладбищенским крестом»…

Так говорят тебе они.

Но ты их из себя гони.

И ноги уноси.

Беги того, кто слеп и глух.

Ищи того, в ком Божий дух.

Верь. Бойся. И проси…

…тем более жизнь и никто никому не судья

и твой розмарин ни на что уже больше не годен

возьми подорожник он вытянет боль из груди

вот видишь легчает а ты говорила не надо

уже на востоке встает молодая звезда

ей имя полынь и оно означает спасенье

идем же туда где нас ангелы ждут у ворот

и твой подорожник тебе уже больше не нужен

мы жили напрасно зато не напрасно уйдем

дай руку свою мы уже никогда не вернемся

на пажити боли на стогны безвидной земли

и больше никто никогда ни за что не посмеет

ни ныне ни присно ни вечно тем более смерть…