Журнал «Юность» №08/2023 - читать онлайн

и вот дали сердце —

чувствительное ко всякому шороху

прыжку синичьему

писку ласточки

ласковые руки

расположенные к тонкой работе

биению струны

трепетанию ивы

течению ветра

и как же выходит что ни к чему

не приспособлю и не прилажу

плывут в конце долгого дня

изломанные

ветви реки

утки реки

трупы реки

нигде ожидая меня

звучащая внутренняя речь

неостановимый монолог:

не оставь меня Господи

когда скворцы расклюют

сердца

бузины паслена и переступня

не доверив мне ни

единой вишенки

ни одной капельки крови

посади меня в Твою горько-прохладную землю

полную белых корней

косточек птиц и полевок

и полей

наш перемешанный прах

серебристой росой

ибо мама всегда называла так слезы Твои

в неназванных переулках

время велосипедных покрышек

солнечных бликов

воды без сиропа

неумолкающих голосов одноклассников

до сих спорящих:

а выйдет ли таня

а будет ли таня

в светло-желтом кримпленовом платье

или так и останется в окнах первого этажа

в зелени пятен ветрянки

мареве ртути?..

и почти сорок лет не выходит таня

но всякий раз

стоя в пробке у арбатских ворот

невольно поворачиваешь голову:

вдруг да пройдет

в золотой короне

первых апрельских купальниц?..

всенощное бдение

неслышно разливается по вагону

подчеркивает обстоятельства

три точки три тире три точки

нет перепутала

исправила

красной капиллярной ручкой

с лица стерла

выступившую

капиллярную кровь

– что за узор на платке:

мережка нежности

шелковые кресты памяти?

десять лет слушаешь

и лампа не горит —

и вроде волосы отросли

исчезли ямочки на щеках

и в глазах не дрожащее стекло ледяного трамвая а —

но вслушиваешься

роса светлого дня

в рот течет

на языке разгорается сладким

молочным сахаром

что делала бабушка на сковородке

он горел-горел

он белел-белел

под потолком кухни запах долго стоял

возвращался сном —

вот тогда

обжигаешь язык

выговариваешь

слово

неостановимые слезы

произросли

проистекли

из маленьких острых букв

вонзившихся глубоко в глазницы —

с каждым всхлипом

чернильная черная строчка

на щеках стынет

проступает больничным штампиком на подушке

на руках аленькие цветочки

следы ожогов от тонких вишневых приторных:

приходят жуки-пожарники

собираются пеночки

клевать веточки

говорят —

вот сейчас затопчем пламя потушим

подуем на душу

залижем ссадины на коленках

вытащим голубые венки

что тревожат-болят

растащим по улицам-закоулкам

нового города

и тогда ничего не будет

ничего не останется

ни боли ни крови

ни обжигающего дыхания

непривычного узким ладоням

переходя людную площадь

услышать проще

эхо сердца

сжатого ребрами

стиснутого

кровоточащей

совестью

горькой виной

– так ничья собака

почувствовав

тепло ладоней на холке

бежит следом

не отстает долго

в надежде

что ласка повторится

когда-нибудь

не сейчас

может быть за углом этого дома

в конце бульваре

на пешеходном переходе

а она лохматая такая

большая

ну что ей сказать такого

чтобы разуверились и отстала

начинается так:

вспыхивает на кончике указательного пальца левой руки

потом продолжается

доходит до сердца

там промельк отсвет свист

листик серебристого тополя

найдя в оборках

выходного платья

сразу видишь

и летний дождь

и церковь на новом арбате

проведи ладонью по белой стене

потом прижми к лицу оставив живые блики на ресницах и под глазами

выходи на божий свет

любовь славить

величальные петь

говорить маленькими словами

там, за мостом, у заводи хмурый дым

дождь из рогатки по окнам постреливает

не надо пугаться заповедей и заметать следы

он указал на тебя – я в тебя всмотрелась

там золотое дно, голубые льды,

хрупкое и фарфоровое

то, что я гость незваный – то полбеды

хуже, что – вор.

может, не так уж страшно, что я – вор?

ты же впустишь меня – на рассвете

едва различимую;

я войду и возьму это все:

постоялый двор,

твоих шумных собак

и твое янтарное имя

Как же ты в этой тьме непроглядной

с застывшим ртом

пробираешься дезертиром в такие сны

где мы едем в замерзшем троллейбусе

до метро

из какой-то далекой планеты, другой весны

Ничего не имеет значения в этом сне —

мы вне времени, времени года, времени суток

никакой безопасности и никаких ремней —

я держу тебя за руку и не могу проснуться

Ты в моей голове стоишь поперек всего:

пустоты войны, собачьего этого ада

И весна началась как будто всему назло —

так тебе и надо

Стеклянный решетчатый вырез —

в солнце.

сквозь стекла очков – глаза

рысьи.

Твой голос – закладка

наркоторговца:

изящная выделка.

гибельный тизер.

Вечер размыт дождя

истерикой.

дороги не высохли —

аспидным мажут.

Ветер заправил рубашку

воздушную

в хрущевские шорты

пятиэтажек.

Жостовская ночь: туман

и неон.

но-шпа луны и волчий акцент

дворняг.

Твой голос пряный —

и только он —

просит меня:

ляг

длинные руки зимы обнимают мосты

лед неустойчив, его третий день лихорадит

есть одно правило – вот мы с тобой на «ты»

и этого хватит, я говорю себе: этого хватит

я говорю себе: ну же, не в первый раз

лбом упираюсь в холодную линзу прицела

есть одно правило – ждать от тебя звонка

только по делу, я говорю себе: только по делу

некуда спрятаться, даже во сне боюсь,

в горле слова застревают, картавит воздух,

есть одно правило – если в тебя влюблюсь…

уже поздно для «если», я говорю себе: поздно

быть твоей птицей

как будто бы быть огнем —

негаснущим

невероятным сном

внутри меня вырос

дом

ты поселишься в нем

я буду кормить тебя

нежностью

и вином

ты такой уникальный крой.

самый первый сорт

и любить тебя можно только

как сорок тысяч братьев

и когда ты утром едешь

в аэропорт

или ночью гладишь свои

неприличные платья

я смотрю во сне

твои губы.

а между прочим.

между прочим:

нет прекраснее губ твоих —

я вот о чем —

как на пачках с лекарством пишут

советоваться с врачом —

бесполезно, если знаешь.

что обречен.

остается одно – ждать тебя.

и прижаться к тебе плечом

жаркой обитаемой ночью.

Это желтым тревожным закатом

Наполняется отсвет и звук.

Я жила между «здесь» и «когда-то».

А теперь я нигде не живу.

Только в Ладоги белых ладонях.

Что округлые камни таят.

Только в черных обломках придонных

Невеселая доля моя.

Человек, что спускается в сумрак.

Оставляет фамилию, тень,

Паспорт, обувь, дорожную сумку

И становится пыль и метель.

Это страшное чувство свободы

Под сиянием первой звезды,

Леденящие темные воды,

Бесконечные русские льды.

И теперь я безмолвна, подледна,

Словно рыба, что дремлет у дна,

Обеззвучена и первородна,

Недвижима, гладка и черна.

в русском поле растет одолень-трава,

одолень-трава.

постели мне постель, спой мне песню про ямщика.

уложи меня спать-забывать.

грудь в крестах, в кустах – голова,

мертвой воды налей в граненый стакан.

в русском поле растет одолень-трава,

выше пояса плещется одолень-трава.

ничего не страшно отныне мне;

на губах моих – ржа, я дую в дуду,

по земле раскисшей иду-пойду;

много белых грибов уродилось в этом году,

говорила бабка, – это к войне.

в русском поле растет одолень-трава,

хорони меня в одолень-траве,

мертвая вода течет в головах,

черноземом становится человек,

забывай меня, забывай меня, забывай,

в русском поле растет одолень-трава.

А на Сретенье снег полетел волною,

Да такой пушистый, такой огромный,

Словно не решает ничто земное,

Словно кошка тянется спинкой томной,

Словно мне четыре, в тяжелой шубе

Я смотрю на лучи фонаря живые,

Словно бабушка еще живая и любит

Поиграть в лото, посмотреть «Марию».

Я стою без шапки в России где-то,

Например вот, где-нибудь под Рязанью,

И лохмотья снега в столбиках света

Медленно спускаются осознаньем.

И как будто я все сейчас понимаю,

И как будто смерть отвернула морду,

И как будто смеется бабушка Майя,

Потому что Бог живых, а не мертвых.

А птица летела, и под кожей у нее текли реки.

Черная река, Гремячая река, да прочие безо счета.

Да пятна озер проступали на крыльях пегих,

Да холмы и долины, как те, что под сенью ее полета.

Летела она, да так она говорила:

«Пой, мое горло, молчавшее от беды горло,

Пойте, синие ели, пойте, дворы да могилы,

Пой, опрокинутый в озеро город».

Проступали вереск да черника у нее в перьях,

Оживали деревни под ее полетом.

Старик выходил на крыльцо, хлопнув тяжелой дверью,

Смотрел высоко, напевал забытое что-то.

И пела-говорила птица на языке поднебесном,

И были заросшие малиной дорожки – ее жилы.

И больше никогда не кончилась ее песня.

Слово-то какое – никогда – вовсе непостижимо.