Журнал «Юность» №08/2022 - читать онлайн

Слушай наставления отца,

мудрого не отвергай завета, —

нет великолепнее венца,

чем венец, дарованный за это.

Если скажут грешники: «Пойдем,

схватим беззащитных, вспорем плоть им,

а следы так ловко заметем,

словно всех их целиком проглотим,

но пока не скрыла прах земля,

трупы мы обыщем и разденем,

и затем по-братски, как семья,

меж собою честно все разделим», —

сын мой! Не пускайся с ними в путь,

увлечен опасною беседой;

рядом с кровопийцами не будь,

с лютыми одной стезей не следуй.

Волчьей стаей мчат они вперед,

но не знают, что спешат к ловушке,

что засада этих бестий ждет,

утопивших разум в пенной кружке.

Чем бы ни вскружилась голова,

не переступай черту закона

или ты погибнешь, – такова

первая премудрость Соломона.

Сын! Мои заветы сохрани

и под их благовестящей сенью

острый слух с усердьем приклони

к мудрости, а сердце – к размышленью.

Суть ищи не покладая рук,

словно клад на дне сухого лога.

Тайну тайн, секрет земных наук

разгадаешь – и познаешь Бога.

Ибо мудрость нам Господь дает,

ибо от Него исходят разом

знание, что разум познает,

и вот этот познающий разум,

и сохранность верного пути,

в небо уводящего отсюда,

и способных по нему идти

сбереженье от страстей и блуда.

И когда уразумеешь ты,

как слепым ползти по бездорожью,

цену хитрости и прямоты,

пропасть между правдою и ложью,

и когда по милости Творца

мир увидишь в истинном ты свете —

отшатнешься, как от мертвеца,

от кривой стези, ведущей к смерти.

Слов моих не забывай, храни

на скрижали сердца – да умножит

Бог твои, мой сын, земные дни,

и в достатке век твой будет прожит.

Думай, но не корчи мудреца —

за какое ни возьмешься дело,

только на Небесного Отца

полагайся сразу и всецело.

Разум твой и сердце отвори,

от прибытка удели немного —

и сторицей житницы твои

преисполнит вскоре милость Бога.

А накажет Он – терпи, мой друг,

видно, что зажился слишком сытно.

И не злобствуй – от отцовских рук

вразумление принять не стыдно.

Будь же щедрым к другу твоему,

близким расточай без счета ласки,

а не расставляй силки тому,

кто живет с тобою без опаски.

Радостно с безвинным примирись.

Не уподобляйся лиходею.

Обрети божественную высь —

и придет земная мудрость с нею.

Выслушайте, дети, до конца.

Семя доброе для вас я сею,

ведь и я был сыном у отца

и любим был матерью моею.

Соломон, седобородый муж,

рос беспечно юношей безусым,

и отец его учил тому ж:

умным становись, а не безумцем;

на познанье денег не жалей,

пусть тебя наставники тиранят,

мудрость – вот награда, перед ней

цену даже золото теряет;

по путям обдуманным иди,

не таясь и не петляя вором,

глядя на распутье впереди

разума незамутненным взором.

Ты увидишь лживый мир как хлев,

где глупец, отвергнув поученья,

беззаконья пожирает хлеб,

где лакает он вино хищенья.

Но от правды отличая ложь,

не склоняясь влево или вправо,

мимо злого к славе ты шагнешь,

ибо мудрого венчает слава.

Истина есть пища для сердец,

и мудрец ее, как кость, не гложет —

духом постигает, а глупец

тужится, но раскусить не может.

Даже если правда так проста,

что переварить способен каждый,

глупые и лживые уста

сожжены вранья вседневной жаждой.

Правда многим ест глаза, как дым,

колет, как булат на поле брани.

Вразумлять таких опасно – им

истина что уксус для гортани.

И в ничтожном сердце бьется страх —

страх перед судом, перед ответом

как-нибудь потом в иных мирах,

но оно наказано и в этом.

Кто обвесит – лишнее отдаст.

К гордому приходит посрамленье.

Умный же лукавить не горазд,

умный ценит мудрое смиренье.

Дураки болтают без конца,

ближнего бесчестят и поносят;

дорого молчанье мудреца,

он не говорит, когда не просят.

Ввысь ведет прямой короткий путь,

по кривым путям ходить не смейте:

губит побужденье обмануть,

истина же бережет от смерти.

Мудрый правдой отведет беду,

даже если ров для трупа вырыт,

а прохвост, хотя бы и за мзду,

у жестоких жизнь свою не вырвет.

Падает подлец, как мертвый лист,

словно в бурю дерево гнилое.

Торжествует тот, кто сердцем чист,

и богатство умножает вдвое.

А когда ему приходит срок

дом родной оставить, умирая,

то идут за роковой порог

с ним вся скорбь и вся любовь земная.

Человека ценят по уму:

чем умнее, тем для всех дороже.

А дурак не дорог никому,

быть глупцом поэтому негоже.

Но всезнайку из себя не строй,

жаждой преклонения томимый.

Лучше настоящий и простой,

нежели значительный, да мнимый.

А не веришь, убедишься сам:

шарлатан всегда кончает плохо.

Об уменье судят по делам,

ждет разоблаченье пустобреха.

Худо, если он поднимет крик,

не до шуток с ним, когда буянит.

Словно меч тогда его язык,

расходившись, многим сердце ранит.

Выдержка, однако, велика

у того, в ком истинное знанье,

пострадавшему от дурака

мигом облегчает он страданье.

Добрым словом душу взвеселит,

даст совет с ученостью смиренной.

Хлебосольный дом его стоит

прочно даже на краю Вселенной.

Пока город не спит

И до сна два часа,

Я лежу и смотрю

В потолок.

Я лежу и молчу.

За стеной голоса,

Песня Апиной

про узелок.

Этот фон

Вместе с уличным шумом,

Эти шторы,

Этот я неподвижный.

Мне плевать,

Интроверту под дулом

пистолета,

Не страшно от жизни.

Мне гораздо страшней

Не подняться с кровати,

Не любить, не хотеть

Просто встать.

Голубеет рассвет

И краснеют закаты,

Освещая мой гроб

Как кровать.

Пыльными тропами,

Поездами ли,

Самолетами,

Не касаясь земли.

Ты найди меня,

Позови опять.

В моем имени

Вся степная гладь.

Вся степная боль:

В пелену из трав

Превратившийся

Деревенский дом.

Голубой закат

Над землей распят

Электрическим

Полусгнившим столбом.

Мое имя там,

Где собачий лай,

Гул ветров полей,

Мое имя – Алтай.

– Слушайте, – говорит радио.

– Слушаю, – а оно молчит.

– Слушайте, – повторяет радио.

– Слушаю, слушаю. Говорите!

Радио не отвечает,

Не говорит – «слушайте»

Стучу кулаком по радио,

Чтоб достучаться в эфир.

– Не стучите! – оживает радио.

– Что же ты раньше молчало?

– Слушайте, – повторяет радио.

И я наконец-таки слушаю:

Тикают на стенке часы,

Холодильник урчит на кухне,

В спальне тяжело дышит

Мой умирающий папа.

– Слушай, ты, бестолковое радио,

Не хочу ничего я слышать,

Слышишь меня, повторяю —

Не хочу, не хочу, не хочу.

Радио шуршит эфиром,

Белый шум наполняет комнату.

Становится настолько громким,

Что я ничего не слышу.

Стонут стены,

Бьется птица

В незакрытое окно.

Как в такое может биться

Птица.

Стонут стены

Рядом, рядом

Разрываются снаряды.

Для могилы вороненка

Подходящая воронка.

Стонут стены,

Крыша машет —

Черепицей и скрепит.

И моя слетает крыша

И летит.

Стонут стены

От ударов.

Я сегодня стану старым.

Утром был я молодым.

В доме черный —

Черный

черный —

черный

– черный

Дым.

Голубоглазая судьба фальшивой бабочкой летала,

пустышкой, вспышкой, маятой, ничем, что стоило б чернил.

Она смотрела на тебя глазами, полными металла,

пока я сочинял себя и все-таки не сочинил.

Нет, я не Лермонтов. Гляди, как подо мной рассыпан гравий:

знать, в белом смокинге гора не удержала на плече

безжизненного мотылька, лавину автобиографий,

мое притворство над водой в ее породистом ключе.

Поймай меня в любой сачок, когда я говорю красиво,

когда спасибо не скажу и усиком не поведу.

Заставь кривиться и краснеть, как злую линию курсива,

вранье заставшую врасплох в моем искусственном аду.

Голубушка, тоска моя, мне не нужна свобода слова,

давай не станем говорить, но просто на руки возьми

меня, как воду из ключа, и пожелай конца такого,

чтоб можно было досчитать еще хотя бы до восьми.

И я за эти восемь, семь… – я вынырну к другим покровам, —

четыре, три… – из нелюбви и самозванства нищеты.

И в молоке души смешной и тела киселе багровом

оттают новые, мои, забывшие себя черты.

Забери мое право на вдох,

оголи до простого скелета.

В череде уважаемых вдов

будешь первой на целое лето.

Это дольше, чем то, что смогу

сочинить за всю жизнь для обоих,

существуя в узорном рагу

на вульгарных цветочных обоях.

Голос вычурный мне запрети,

сократи мой сценический номер.

Я посредственно жил во плоти,

но с тобою талантливо помер.

Не храни меня, а хорони.

Поза классика прозой дотлела.

– Это ангелы?

– Это они.

Я теперь не писатель, а тело.

Это подвигом стало моим

и семейным бессмертием нашим,

гениальностью, данной двоим

под венцом с мендельсоновым маршем.

Остается империя злой.

Продаются молитвы и свечи.

Прут стихи сквозь озоновый слой

и плюют на дела человечьи.

Я хотел быть поэтом Айги.

Ждет меня не овчарня, а псарня.

Уберечь мне в себе помоги

восемнадцатилетнего парня.

Чем проще вещество, тем тень его светлее,

чем фон вокруг темней, тем ярче негатив.

Есть книжка о любви про темные аллеи —

там человек живет и, смерть опередив,

не знает сам, зачем ему такая роскошь.

Крестообразна тень его любовных дел.

И он распят на ней, и как ее отбросишь? —

ту сырость, темноту, которой не хотел.

Она, как чешуя, как хвост, неотделима

от всех его следов присутствия внутри

побега, духоты, раскаяния, грима,

десятилетий сна, которых не сотри; —

герой останется заложником, добычей.

Его не увезут такси и поезда…

…Есть тень у памяти. У тени есть обычай:

от вещи отлипать, когда она пуста.

Но памяти станок не умещает навык

сточить в себе свои большие шестерни.

И человек живет. Все время криво, набок,

как в негативе, – как его ни разверни.

Графитный и сырой, разбит предельный воздух.

Горящие кусты, как кадры, мельтешат.

Слезится человек. Полезен в малых дозах

холодного дождя глухонемой ушат.

Чем жестче человек, тем более ухватист

за тень свою, – твердит из темноты аллей

лауреат и сноб, сложив любви акафист. —

Чем проще вещество, тем тень его светлей.

Удачная любовь напоминает дрему

в отравленной воде, в удобном лежаке,

обильна, как молва, по весу и объему,

с лукавой ямочкой в породистой щеке.

Купальщица, она всплывает на прилавок —

порядочный товар для справедливых глаз.

Так бабочка летит на острия булавок

в коллекцию смертей, под стекла, напоказ.

Не вздумай остеречь терпением щенячьим

моей свободы, прочь ушедшей из мещан.

Мы значили бы то, что мы себя не значим,

когда простили бы друг другу всяк изъян.

Уж нет войны с тобой, но я кажусь убитым.

Посуда на боку уснула. Ты ушла.

А все, что связано с нерукотворным бытом, —

зашито для тебя и не имеет шва.

Ты все еще спешишь и снова ходишь в женах.

Полезен статусу вменяемый жених!

А бережет ли Бог больших и береженых,

не пережеванных и даже не блажных?..

Я выдохнул в стекло и выдоха не вытер.

Пониже отражен губной помады шквал.

Пускай бы сочинил какой-нибудь кондитер

удачную любовь для нас из тех зеркал.

И твой бы мне сказал двойник: со мной не лайся!

А мой ответил бы: давай-ка раздвоим

осколком зеркала условие баланса

меж соглашеньем в нас и подвигом моим.

И мой оригинал творил бы здесь такое!.. —

с той стороны стекла, твердя: не навреди

хрестоматийному изяществу покоя —

пародии на тот, который впереди.

Я нас двоих спасу, а мы умрем всего лишь,

но сгладим все углы в своих гробах сперва.

Прости меня за то, что ты меня неволишь,

а я тебя прощу за то, что ты права.

Что останется, если от тела отлипнет обертка?

Некрасивая красная мякоть, как глупый цветок,

вся – наружу, навылет, – как сахар, не обороняясь

от своей пустоты и от жарких чужих языков,

тает, сыпется, но остается в единстве с собою.

Потому что и эти шершавые знойные рты,

эти смерти, которые входят в любые обертки, —

только части трамплина: рожденный родится опять.

…Я не прячу тебя в закоулках удобной обиды

и тем более не унижаю ни памятью, ни

ожиданием нового чуда, ни просьбой вернуться.

Ты и так никуда не пропала, мой атомный взрыв.

Эти цифры, которые мы провели друг над другом,

ничего и не значили (если, конечно, не с них

начинать настоящее – то, что всегда). Это время

не умеет сосчитанным быть, тут грамматике – шиш.

Ты не куст, но цветенье само и физический импульс,

не скульптура, а взмах над камнями, возможность, процесс.

Человек не вмещается в деланое постоянство.

И пружины, растущие прямо из наших пупков,

всё вокруг зацепили задолго до наших рождений.

Оттого и себя узнаём, натыкаясь впотьмах,

репетируя жизнь, на другого. И долго вслепую,

как цепочки, звеним, если хочется вдруг разойтись.

Этой маленькой смертью не кончится жизнь для бутона.

За возможность распасться на новую мякоть и свет

он энергию переработал и стал водомеркой

через тысячу лет. Он настолько проникся тобой,

что ему только воду по капле измерить осталось.

Все иное для умного тела его – пустяки.

Если это любовь – дай мне вновь от себя отказаться.

Я есть ты. Все различия – повод дойти до любви.