Поэзия
Алексей Упшинский
Родился в 1984 году в г. Щелково Московской области. Окончил Литературный институт имени Горького. Работает заместителем главного редактора звукового журнала ВОС «Диалог». Проза публиковалась в журналах «Урал», «Кольцо А», «Дактиль», стихи – в журналах «Идель», «Балтика», на сайте «Полутона».
августа затертые ступени
родина моя, рукой подать
это ты учила нас по тени
мировое время узнавать
это ты насмешливо молчала
с эшафотов в сторону весны
забывать – так забывать сначала
лишь бы в песнях не было войны
ты дразнила нас, как декабристов
а когда построили солдат
различать на пораженье выстрел
от салюта каждый друг и брат
каждое оброненное слово
каждая ворона на трубе
неподвижным солнцем крысолова
зацветет на старом серебре
бросится на шею – угадай, мол
под ногами вертится земля
то ли это девка площадная
то ли навощенная петля
а когда отпустит – станешь старше
просыпаясь, воздух обнимать
ставь решетки, опоздавший гаршин
ставь, пока не будешь понимать
водку пей теперь всегда из рюмок
на зеленый свет переходи
не таскай наверх тяжелых сумок
обещают встречу впереди
с хлебниковским черепом на полке
с маяковской барышней в кино
с завещаньем блоковским потомкам
Блока не читавшим все равно
с косточкой закопанной на даче
яблоневым ветром в Костроме
пушкинским фонтаном наудачу
и кустом рябины на уме
с горечью на сказочных картинках
рядом с тем, что не проходит зря
гаснет золотая паутинка
и светлеет вечная заря
родины, что вышла из печати
но не умещается в слова
ты всегда умела не встречать их
да и после все делить на два
словно мы о чем-то не спросили
и никто нам больше не сказал
в детских книжках спящая Россия
отраженья ждущие зеркал
на помойку несешь телевизор
не разбей кинескоп
осторожно поставь
в телевизоре Ельцин
кто последний уже навсегда
за помехами или за снегом
как за национальной идеей
золотая разверзнется пропасть
два крыла вознесутся
и ветер
звездный ветер пройдет над Россией
оставит как было
свет предутренних окон
в лужах снег
судоку в маршрутке
музыку по подписке
наши смертные души
все здесь
мой народ сразу строит заброшки
в каждой сторож стареет в сторожке
заработает больше чем стоит
купит землю заброшку построит
а где нету заброшек – ракушки
чтобы в них ночевать без подушки
гаражей больше жителей вдвое
но машины под окнами воют
а никто на машинах не едет
только каждую ночь шери леди
из небесных колонок из адских
от химдыма до радужной клязьмы
после всех гаражей и ракушек
спят кого не разбудит и Пушкин
и дома обступают все ближе
те дома что оград своих ниже
подпевает народ по ракушкам
песни чтобы не плакать в подушку
то что бой будет крайний на свете
и никто как всегда не заметит
кто бежал кто был в гуще сраженья
каждый в нем потерпел пораженье
чтобы шла бы для всех вместе взятых
дискотека восьмидесятых
под кассету с зажеванной пленкой
под шесть соток коньячных с аленкой
ночь длинна как поет шери леди
и никто никуда не едет
когда-то в детстве между смежных комнат
дед леску протянул и привязал
латунный колокольчик, чтобы сонный
я на рыбалку затемно вставал
осталась в детстве леска и рыбалка
сейсмограф корабельный на окне
проходит время, и его не жалко
и только вижу иногда во сне
как мы идем по самой кромке моря
под серым небом на пустой маяк
дед волосы мне путает рукою
и улыбаясь, смотрит на меня
я просыпаюсь раньше, чем обычно
рассматриваю тени на стене
мне кажется, что время лишь привычка
всего лишь тень среди других теней
что если там, откуда сны берутся
в квартире дедушки не сделали ремонт
и чайки над помойками дерутся
и не становится короче горизонт
в сейсмографе не высохли чернила
бумага крутится, перо рисует вязь
и камень в море брошенный не в силах
пойти ко дну, в лягушку обратясь
пока он прыгает, а человек считает
и досчитав до десяти, идет
по городу, где тень его шагает
но всякий раз с рассветом отстает
на той границе, где двоится в лужах
как времени прохладная слюда
свет фонарей, почти уже не нужный
и тающая в сумерках звезда
где словно перейдя пределы ночи
трепещет паутинка на ветру
пока звенит латунный колокольчик
я буду делать вид, что не умру
Екатерина Исаева
Мне девятнадцать лет, я родилась и выросла в Самаре. Два года назад переехала в Москву и с тех стараюсь взять лучшее от обоих городов. Учусь в Литературном институте на очном отделении, оканчиваю второй курс. Стараюсь через стихи вести диалог с читателем о самом сокровенном, оставаясь при этом за кадром.
Как страна раскинулась широко…
И светофор отбрасывает тень,
и все – братан с сеструхой во Христе,
а пахнет пивом, потом и тюрьмой,
вернувшись в дом – не попадешь домой.
Лет триста как не ходят поезда,
заместо модных треков – свист дрозда,
когда-то был насупленный острог,
а вырос город дураков, дорог,
несбывшихся надежд и драных шуб,
помадой цвета фуксий крытых губ,
блатных мальчишек, и девиц-лисиц,
и мелом нарисованных границ.
Очерчен круг, и мне не убежать,
наверно, остается только ждать
и грезить о столичном городке,
не о «Столичной», кильке и тоске.
Там всем вольготно, нежно и легко,
там льется без лактозы молоко,
и треники для йоги – как броня,
и есть, пожалуй, место для меня.
Там спят на шелке, сдернув балдахин,
там с дипломатом ходит божий сын,
уехавший от нас давным-давно,
чтоб матча-латте превратить в вино,
там нету боли, органов опек,
и белый, а не темно-бурый, снег,
и я пешком туда еще рвану,
простив родной свой город за вину.
Девочки – секретничают в углу.
Девочки – корежатся на полу.
Есть у них красивые пальцы ног,
шерсти плохо вычесанной клубок,
есть приличный смех, лошадиный есть,
знание, как правильно строить месть,
слезы крокодильи, правдивый плач,
утонувший в луже надутый мяч,
пятнышки родимые на спине,
мысли о любви, мысли о войне,
декабрист увядший, кротон живой,
только нет согласья с самой собой.
Им бы спать да спать до конца времен,
в позапрошлом веке трепать бы лен,
в прошлом – строить новенькие станки,
в этом – под знамена хватать полки.
Прикипеть душой, отодрать и вновь,
начитавшись ленты, позвать любовь,
приготовить вафли, выйти на ринг,
вспомнить, как поют Элтон Джон и Стинг,
поумнеть, обжечься, закостенеть
и все время петь, до истомы петь.
Им бы никогда не узнать о том,
как под капремонт попадает дом,
как противно скисшее молоко,
как страна раскинулась широко,
почему «Титаник» и «Курск» на дне,
как сыграть «Жизель» на одной струне.
Но они узнают и не уснут.
Праймер лишь размажут – и на редут.
В оперетте нет страданий и несчастного конца,
там за маской вычисляют любодея-подлеца,
у графинь и у субреток пальцы в кольцах, все в цвету,
и сопрано может верхней «соль» призвать для нас мечту.
Только я-то не сопрано, у меня ни бе, ни му —
может, потому и в жизни я не верю никому,
был ваш мистер Икс да слился, захватив с собой ключи,
а на фоне не оркестр, а тромбон нудит-звучит.
Мне б на сцену, я смогла бы, хоть Адель, хоть де Сегюр,
веерочком бы махала в ожиданье авантюр,
танцевала на подмостках, пусть и с грацией козы —
но зато никто на свете не добился бы слезы.
Вместо кружева – вискоза, и ансамбль где-то спит,
либреттист мой неудачник все рифмует щит на shit,
но я верю, увертюра, рано ль, поздно ль, отомрет,
и начнется представленье, и начнется мой полет.
Мария Ермолина
Родилась в Архангельске накануне лета 1995 года. Все детство провела в окружении белых ночей и северных сияний. Окончила колледж культуры по специальности «постановка культурно-массовых мероприятий». Четыре года работала педагогом в детском театре. В 25 лет решила круто поменять свою жизнь – поступила в Литературный институт имени Горького, попала на семинар поэзии к чудесной Олесе Николаевой, переехала в Москву. Публиковалась в литературном альманахе «Тверской бульвар, 25».
В созвучье слов, во снах и на картинах
Когда ты светом оборачиваешься,
То видишь тени из-под рук:
Там муравьи и пчелы прячутся,
Там жизнь идет на новый круг.
Они там строят в небо лестницу
И поднимаются по ней.
И жизнь идет, и – очень верится —
Туда, откуда все видней.
Всю зиму державшийся лист
Случайно упал мне на плечи,
И мне зацепить себя нечем,
И вместе мы падаем вниз.
А мир продолжает стоять,
Тянуть свою тяжкую ношу,
Где жизнь человека дороже
Всего, что он может объять.
Где-то на самой окраине веры в чудо
Я собирать сухоцветы в карманы буду,
Буду развешивать гроздья рябины на тонких ветках,
Чтоб каждый вечер домой возвращаться по их отметкам.
Вереском пахнет земля, и огонь, и ветер.
Маленький остров сегодня один, и на белом свете
Только туман – молоко, горизонт незрячий,
Лодок не видно. По рации:
«База – Баклану. Прошли Рыбачий».
Ты пройдешь через сердце тумана, а там
Карусели над полем и песни
И сосновые лапы стучат в барабан,
Размечая порядок созвездий,
И костры над рекой на тропу держат путь
И спускаются вниз по течению.
Ты пришел, чтобы ручку земли повернуть
Там, где мир начинает вращение.
Перевал – первых ласточек вал,
Переход из пустыни забвенья
К новым всходам весенних растений —
Новой жизни неявный сигнал.
Остается заснеженный дом
И все те же мохнатые елки.
Перестроились стрелки, и толку?
Тишина и гирлянды кругом.
А на деле закончился год,
И как будто закончилось что-то,
Что хватает за шею кого-то
И ни петь, ни дышать не дает.
Что же делать? Да запросто жить.
Так же лить из пустого в порожнее,
Но однако теперь осторожнее,
Чтоб ни капли уже не пролить.
Мы оставляем душу в тех местах,
Которые привыкли видеть сами
Еще незамутненными глазами,
И воздух там блаженной пылью пах.
Проходит время, мир проходит мимо,
Уходит старый город на покой,
Но остается навсегда живой
В созвучье слов, во снах и на картинах.
Никита Красовицкий
Родился в 1998 году в подмосковном городе Пушкино в семье музыкантов. В 10-м и 11-м классах школы посещал литературную студию МГУ «Луч» Игоря Волгина. С 2016 года – студент Литературного института имени Горького, поэт, музыкант. Публикация в альманахе «Тверской бульвар, 25» (2022).
О, будет день, что, грудь распотрошив, мне органы раскинет по кусочку, тогда слова, не взяв карандаши, в тетради жизни мне поставят точку.
И кто-нибудь пойдет туда, где крик, где смерть не предвещала эпилога, откроет мой забытый черновик и не найдет в нем ничего такого.
В носках есть та же красота, что и в изяществе красотки. Я так сказал как раз тогда, когда снимал свои кроссовки.
Но всем носкам приходит срок, и красота блондинок чахнет, – ведь если порван, стар носок, то там изяществом не пахнет.
Залитая чаем простынь, имя на серебре,
кровать не мягче по́том покрытого тела;
комната, испытавшая мои фантазии на себе,
держалась крепко, хоть и дверь скрипела.
Молчание случалось громче синхронного пения —
оно как море: я плавал на полном чемодане планов
мимо картин Куницына, пыльных листьев сухого растения,
и мысли транслировались по вымышленным каналам.
Я летел по комнате маленьким самолетом, круша лопасти,
и, падая в реальность, в которой неравномерность – везде,
мне говорилось, я болен. Но в какой области?
Тараканы бегали по моей центральной нервной системе.
В горбатых наушниках, щелкая пальцами под Пьяццоллу,
удивлялся себе, что в кои-то веки брожу по Москве.
А потом сказали, что изоляция
и что жизнь твоя висит на волоске.