Журнал «Юность» №05/2024 - читать онлайн

– У тебя болит душа.

А я чувствую, что не может этого быть,

не может болеть то, чего нет.

Ведь душа – это своего рода вопрос веры.

Способ оправдать, принять, простить.

А я слишком плотно в это свое тело врос

и знаю его плотскую смесь.

Ну нечему там болеть!

(А внутри продолжает саднить.)

Но в таком случае, только вдумайтесь,

получается, что внутри меня болит пустота —

дырочка в груди.

Биохимическая сингулярность:

физическая невозможность

и одновременно математическая красота,

каким-то образом воплотившиеся в реальность.

И вы, может быть, скажете, что дырочка —

это тоже вопрос веры.

Но для меня она настолько же настоящая,

как ваш прошедший на днях листопад,

как ваш выпитый кофе,

бешено выкуренная сигарета —

как любая другая бестактность.

Она покалывает на вдохе,

тянет на выдохе,

чешется,

требует от меня чего-то большего:

может вдохнуть полной грудью,

а может простить себя грешного.

А я не могу,

чувствую, будто бы я зажат

между двух невидимых стен,

прозрачных, как стеклышко,

и за ними видно – весна – все цветет,

а внутри этой рамы – тлен.

И вот также меж ребер, как на парад,

сердце стучит, гонит живую кровь,

но, вот…

Она стынет,

как стынут чувства: тепло, нежность, любовь —

внутри сквозит, как из старенького окошка,

в его иссохшейся, бесхитростной роли.

И я думаю,

так, может быть, моя дырочка

это и есть отсутствующая в ней душа?

– У тебя фантомные боли.

Жизнь одна, смерть одна

и лишь оно одно:

спа-`се-ни-е

может быть нам будет дано.

Вот прошел еще один год,

миновали три Спаса, и вновь зима:

Медовый Спас – по губам текло,

дикая пчела села под ребро

слушать сердца стук,

вдруг пронзили грудь

мимолетные мои боль-испуг

и ее уже не живая суть;

Яблочный был Спас – как недалеко

яблочко от яблоньки на бочок легло,

ветер шепчет листьями песню в колыбель,

павшие плоды источают гниль;

Хлебный Спас – похмельный Спас,

вместо хлеба квас

(доведен до крепости и бочонок – вот),

по усам не тек, попадал все в рот.

Три Спаса, все упущены,

ни одного нет спасения,

и без ковчега жизнь меня

уносит своим течением.

Как мне спасти себя?

Как одолеть поток?

Ответ: твое призвание —

гвозди и молоток.

Тебе нужна срочная

переквалификация в плотника.

Пора выполнить предназначение,

программа платная,

опыт не имеет значения:

посади дерево, сруби дерево,

построй дом – стены, крышу и пол

(в общем, какое-нибудь сносное помещение),

сколоти гроб и роди себе на замену

того, кто будет так же зол, голоден, гол

и полон отчаянья оттого, что нечаянно

в эту угасающую смыслом жизнь

и в это растущее тяжестью тело

вдруг однажды был помещен

сам себе в заключение,

сам себе во спасение.

Спа-`се-ни-е

(чувствуете иголочки?

слышите колокольчики?

понимаете ли значение?).

Видимо, спасение ждущего

дело рук самого живущего.

И все рассказы про то,

что каждой твари по паре,

возможно, значат одно:

ища – да найдешь,

спасая – спасешься,

следуй за страждущим,

держи на поверхности, толкай вперед,

тони сам, воду сплевывай и глотай,

и, может, с ним выплывешь,

может быть, доберешься.

Вдруг окажется, что берег-то – вот,

не где-то там за горами,

а святая земля – это то самое дно,

что уже сейчас под ногами.

Каждой твари по паре. Кто взойдет с тобой?

Бесстыжая ли Таисия, похмельный ли Стас,

кто будет следующий?

Кого бы ты спас?

Цельнозерновая мука

(обойная),

овсяная мука,

подсолнечный жмых,

ящики со снарядами

и обоймами,

ощущение,

что нечего ждать,

нет дней иных,

соль, солод,

слезы, надежда,

не убежать,

не во что верить,

некого убеждать,

есть только сутки

и сто двадцать пять

крошечно-жутких

грамм,

отчаянная жажда жить,

голод до и после еды,

горячая вода и стакан,

но его не запить,

желудочный сок,

бульканье в животе,

мертвый сосед,

живая кошка,

соевая и кукурузная мука,

мороженый картофель,

гидроцеллюлоза

(химически обработанная

древесная крошка),

трескающийся лед,

ледяной пол, бетон, кафель,

замерзший водопровод,

судороги, обморок,

восьмичасовая смена,

пустая голова,

ночная очередь,

карточная система,

впалые глаза,

вздутый живот,

отказывающие ноги,

отказывающая закваска,

безотказные нервы,

санки, метель, холод,

дрожжи, спасенные на груди,

новые двести грамм

и все равно голод,

от которого не спастись,

мука из семян диких трав,

мука из коры березовых веток,

мясо-костная мука,

ежедневная мука

и страх —

накормить не себя,

а уходящую мать

и самое важное – деток

и ради них же

стоять, выстоять, устоять,

дождаться, на руки взять

ненаглядный комочек счастья,

не съесть – наглядеться бы,

вот она, его

влажная сторона,

ароматная сторона,

сторона с корочкой,

сторона наиболее опасная

при артобстреле,

воздушная тревога,

земная тревога,

на душе, на граните

следы от осколочных,

вокруг смерть-смерть-смерть,

но один никогда не черствый

черный-черный кусочек

на день подарит твердь,

пусть по сути своей

не былинный ломоть

и уже не тот настоящий,

а мертвый хлеб,

но он, как в старинных сказках,

под звериный вой снарядов летящих

из рук хищных и цепких

все же жизнь заберет,

а тот, кто окреп,

от судьбы уже не зависим

и, может быть, доживет.

Так составлен, записан

и рожден ленинградский рецепт.

Бились за право ходить по моему району.

Танцевали до первой крови.

К две тысячи третьему сняли с себя корону,

Перестали смотреть исподлобья.

Купили билеты на выставку чертогов разума,

Но пропустили, засуетились.

Перепробовали столько всякого и столько разного,

Что чуть попа не слиплась.

Курсы валют были удобоваримые, невысокие:

Покупали невечное, разбивали.

Кроссы убили в подъезде кирпичной высотки

Под дешевое цинандали.

Завод был закрытый. Забыт и заброшен.

Пятиэтажки с рабочими обеднели.

Как в карикатурах из журнала «Безбожник»,

Стояли граждане на коленях.

Всё было такое. Не то чтобы из сериала —

Из серого-серого надземелья.

Свобода закрыта.

Она на жизнь опоздала.

Зато было веселье.

стало темнеть. не раньше. просто стало темнеть.

стала глаза застилать метель, только медь.

стал больше терять. больше терять, чем иметь.

стал больше слышать, что надо перетерпеть.

кроличьи норы, белые ночи, нелегкие времена.

я называл их по имени, пока не забыл имена.

уже очень скоро взойдут закопанные семена,

а если придет тьма – то не моя вина.

я уже тут. здоров. более-менее налегке.

помню практически всё, что у меня в рюкзаке.

верю в железный капут, но впадаю в крутое пике.

время рисует вечерю. не как да винчи. как ге.

где бы я ни был – то бюрократия, то произвол.

всё остается записанным. где бы я ни был, что бы ни произвел.

я предупрежден, хотя не я совершил фол.

я предупрежден и вооружен. у меня есть ствол.

ты, так называемый зритель, внемли, читай и ешь.

в любом порядке есть хаос. в любой обороне – брешь.

закусишь бриошью винишко в обществе из невеж,

и ничего не останется на ногах. всё упадет меж.

каждый мой шаг, которых за сутки десятки тыщ,

делает самураем. метким и тихим, как мышь.

так дай мне возможность создать необратимый движ,

и мы побежим галопом по черепице крыш.

Бенуа пишет Сомову: голубчик мой, застрелись,

Завещай мне свое состояние, все равно ты здесь зря скучаешь,

А сложив капиталы, все какая-то выйдет жизнь,

Ты подумай, мой драгоценный, сразу не отвечай.

Чехов пишет жене: приснись мне, дуся! Но прежде, еще на «вы»:

Ольга, кланяюсь Вам, да низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодца…

Что там дальше, не слышно за шумом дождей и молвы,

Еще пара слов – что жена как луна, и ему не нужно яркого солнца.

Я пишу тебе ночь напролет, а потом нажимаю «удалить», «у всех удалить».

Чтобы лбом не касаться дна, которое мы уже пробивали не раз.

Чтобы не получать в ответ шутки, как без меня тебе станет свободно жить.

Хорошо, что никто не прочтет наших писем

И ничего никогда не узнает о нас.