«Вселенная не только более необычна, чем мы предполагаем; она необычнее, чем мы можем предположить».
Конференции по заболеваемости и смертности – это способ поделиться с медицинским сообществом историями несчастных пациентов, оставшихся искалеченными или умерших от разных болезней и повреждений. Возможно, это не самая веселая тема, но конференции проводятся с целью изучить вопрос и научиться защищать будущих пациентов от такой участи. Больной, присутствующий на собственной конференции по заболеваемости и смертности, – большая редкость, но именно в такую ситуацию я попал через несколько месяцев после комы. Врачи, лечившие меня, были поражены высоким уровнем моего восстановления и воспользовались этим несомненным чудом, чтобы пригласить меня поучаствовать в дискуссии о моем неожиданном спасении от смерти.
Мое выздоровление противоречило всей медицинской науке. В то утро, когда я появился на конференции, несколько коллег поделились со мной тем, какой шок у них вызвало то, что я не только выжил (к концу недельной комы вероятность этого составляла, по их подсчетам, два процента), но и, похоже, восстановил все свои психические функции за несколько месяцев – это обстоятельство было воистину поразительным. Никто не мог даже подумать о таком восстановлении, учитывая длительность моей болезни. Мои неврологические обследования, снимки КТ, МРТ и лабораторные анализы ясно показывали, что менингоэнцефалит был крайне тяжелым и смертельно опасным. На начальной стадии моему лечению мешали довольно регулярные эпилептические припадки, которые было трудно остановить.
На основе неврологического обследования определяется тяжесть комы, и оно же может дать одну из наилучших подсказок касательно прогноза. Оценив движения глаз и реакцию зрачков на свет, а также особенности движений рук и ног в ответ на болевые раздражители, мои врачи определили, как определил бы и я, что мой неокортекс, человеческая часть мозга, был сильно поврежден уже тогда, когда меня только привезли в палату интенсивной терапии.
Другой решающий фактор касается качества вербализации, а у меня ее не было вовсе – я лишь изредка мычал и стонал. Единственным исключением было восклицание: «Господи, помоги мне!», которое я издал еще в палате интенсивной терапии (сам я этого не помню, мне об этом сообщили позже). Услышав от меня нечто вразумительное, друзья и близкие приняли эту фразу за проблеск надежды, что я смогу вернуться в сознание. Но это были последние слова, которые я произнес перед тем, как впасть в глубокую кому.
Шкала комы Глазго (ШКГ) оценивает речь, движения рук и ног (особенно в ответ на болевые раздражения заторможенных или коматозных пациентов), а также движения глаз. Ее используют для оценки состояния и наблюдения за пациентами с разными степенями нарушения сознания, включая кому. ШКГ – это оценка уровня восприимчивости, который варьируется от пятнадцати у нормального здорового пациента до трех, соответствующих трупу или пациенту в очень глубокой коме. Пока я лежал в реанимации, мой самый высокий показатель ШКГ равнялся восьми, но временами падал до пяти. Я явно был при смерти.
На конференции, посвященной моему случаю, люди интересовались моей энцефалограммой. ЭЭГ – это довольно неудобное и сложное обследование, которое нужно делать, только если без этой информации не поставить диагноз или не назначить лечение. Есть исследования, подтверждающие корреляцию между степенью отклонения от нормы результатов ЭЭГ и неврологическим исходом в случаях бактериального менингита. Кроме того, я попал в реанимацию в эпилептическом статусе (у меня были эпилептические припадки, не поддающиеся медицинскому контролю). Так что у моих врачей были веские основания сделать мне ЭЭГ.
Однако я был так болен и прогноз был так неблагоприятен, что мои врачи решили не делать ЭЭГ. Это обследование, как и в других случаях тяжелого менингоэнцефалита, скорее всего, показало бы диффузную медленноволновую активность, паттерны «вспышка-подавление» или изолинию, указывающую на инвалидизирующее поражение неокортекса. Это видно из неврологических обследований и по тяжести моей болезни.
На самом деле запись ЭЭГ ничего не показывает (изолиния) уже через пятнадцать-двадцать секунд после остановки сердца, так как приток крови к мозгу останавливается. По этой причине ЭЭГ дает не очень надежную картину суммарного повреждения неокортекса. Неврологические обследования и снимки КТ и МРТ показали, что повреждения очень обширны (и что затронуты все восемь долей коры моего мозга). Я был смертельно болен, мой мозг был значительно поврежден, и это было ясно уже из имеющихся клинических фактов.
Практически все больные, которые так быстро впадают в кому из-за тяжелого грамотрицательного менингоэнцефалита, к третьему дню болезни или начинают приходить в себя, или умирают. Мое затянувшееся существование где-то между этими конкретными состояниями тревожило врачей.
На седьмой день комы врачи побеседовали с моей семьей и еще раз объяснили, что при поступлении в реанимацию мои шансы на выживание равнялись приблизительно десяти процентам, но после недельного пребывания в коме снизились до ничтожных двух процентов. Гораздо хуже было то, что эти мизерные два процента говорили лишь о вероятности моего выхода из комы. Оценка возможности вернуться к качественной жизни была еще более неутешительной и равнялась нулю – никаких шансов на сколь-нибудь нормальную жизнь. Наилучшим, хотя и маловероятным, прогнозом был дом инвалидов.
Подлинная валюта участников опасных приключений – это ответственные решения, основанные на понимании ситуации, а не показная удаль.
Мои родные и друзья были, разумеется, подавлены этой мрачной картиной моего будущего. Каждый врач понимает, что при таком быстром впадении в кому и обширных неокортикальных повреждениях, доказанных неврологическим обследованием и экстремальными лабораторными показателями (уровень глюкозы в моей спинномозговой жидкости был 1 мг/дл при норме 60–80 мг/дл), полное медицинское восстановление элементарно невозможно. И все же оно произошло. Я не нашел ни одного другого пациента с моим диагнозом, которому посчастливилось полностью выздороветь.
В конце той утренней конференции меня попросили поделиться своими мыслями.
– Вся исключительность моего выздоровления, как мне кажется, бледнеет на фоне гораздо более важного вопроса, мучившего меня с тех пор, как я открыл глаза на больничной койке в реанимации. Как я мог вообще что-то переживать, если смерть моего неокортекса столь хорошо доказана? Особенно такие яркие и сверхреальные приключения? Как это могло случиться?
В тот день я смотрел на лица моих коллег и видел не более чем тусклое отражение моего собственного изумления. Кого-то удовлетворит упрощенное предположение, что мои переживания были бредом или галлюцинацией. Но люди, ухаживавшие за мной, знали неврологию достаточно хорошо и понимали, что столь сильно поврежденный мозг не может создать даже жалкое подобие моих необычных, подробных и сложных переживаний. Они говорили, что ощущают здесь некую тайну. Я знал, что в конечном счете должен сам искать ответы. Готовое объяснение моего опыта не выстраивалось, и я чувствовал, что обязан лучше во всем этом разобраться.
Я задумал написать статью для журнала по неврологии, чтобы показать существенные недостатки нашего научного понимания роли неокортекса в развернутой сознательной деятельности. И надеялся углубиться в проблему ума-тела, а может быть, даже частично нащупать объяснение принципа работы сознания. Я изо всех сил старался не подгонять это объяснение под научно-материалистическое мировоззрение, которым обладал до комы, и считал, что мой блокированный на неделю мозг способен разгадать природу моих переживаний.
Огромную помощь в осознании моего опыта мне оказали коллеги, которых я уважаю как по-настоящему непредубежденных и умных людей. Большинство врачей, обсуждавших со мной мою болезнь, было заинтриговано и поддержало меня. Мы рассмотрели множество предположений, пытаясь объяснить мое переживание как порождение мозга. Мы переносили источник моего перцептивного опыта из неокортекса в другие части мозга (в таламус, базальные ядра, мозговой ствол и так далее) и допускали, что осознание возникло тогда, когда мой неокортекс еще был активен.
По сути, мы пытались объяснить мое потустороннее путешествие, основываясь на распространенном мнении о том, что мозг необходим для любого рода сознательного понимания. За почти три десятилетия ежедневной работы с больными с нарушениями сознания я часто сталкивался со сложными задачами и пришел к убеждению, что мало знаю о взаимоотношении мозга и ума и не понимаю природу сознания. Современная неврология уверилась, что все наши человеческие качества, связанные с речью, рассудком, мышлением, слуховым и зрительным восприятием, эмоциями и тому подобным, – в сущности, все качества психического опыта, который становится частью нашего человеческого сознания, – непосредственно извлекаются из неокортекса. Несмотря на то, что другие, более примитивные (и глубокие) структуры, упомянутые выше, вносят определенный вклад, все основные элементы сознательного опыта требуют высококачественного нейронного калькулятора – неокортекса.
До комы я признавал официальную позицию нейробиологии и твердо верил, что физический мозг формирует сознание из физической материи, а значит, наше существование – это путь «от рождения до смерти» и ничего больше. Такая болезнь, как бактериальный менингоэнцефалит, становится идеальной моделью человеческой смерти, ведь она разрушает преимущественно ту часть мозга, которая отвечает за наш человеческий психический опыт.
Спустя несколько месяцев после комы я вернулся к работе и поехал в Тусон на ежегодное собрание Общества термальной медицины, которое проводилось в поддержку исследований Фонда фокусированно-ультразвуковой хирургии. Когда в ту солнечную пятницу я летел из Шарлотты в Феникс, меня больше всего радовала предстоящая встреча с доктором Алланом Гамильтоном, моим старым другом и коллегой.
Мы с Алланом стали верными друзьями, когда с 1983 по 1985 год вместе работали в нейрохирургической лаборатории Массачусетского многопрофильного госпиталя в Бостоне. Мы провели бок о бок долгие часы. Иногда мы засиживались до позднего вечера, обсуждая разные лабораторные протоколы, методы и проекты и сокрушаясь над бесконечным потоком несовершенств подобных научных работ. Мы находились на передовой и знали свое дело.
Наша дружба вышла за рамки совместной нейрохирургической подготовки, и однажды в середине 1980-х годов я оказался вместе со Старым Горцем Гамильтоном (так я называл его, когда мы выезжали на природу) в горах. Мы карабкались по крутому склону одного из самых известных на северо-востоке США пиков. Мы поднялись на Готикс и Марси (два высочайших пика гор Адирондак, расположенных в штате Нью-Йорк) и гору Монаднок в Нью-Гемпшире. Там из-за бурана нам пришлось заночевать в лагере. Последним, что мы видели тем вечером в стремительно гаснущих сумерках, был вертолет Красного Креста UH-1H, который эвакуировал менее удачливого туриста с горы над нами. И, конечно, мы хотели покорить гору Вашингтон, которая славилась чуть ли не самыми худшими погодными условиями на Земле. Мы с Алланом испытали их на себе.
Как опытный турист и участник операций армии США на горе Мак-Кинли на Аляске[1], Аллан достиг совершенства, проповедуя мне, что без подготовки и знаний мы не сможем благополучно подняться на выбранные нами пики. В качестве предварительной подготовки к восхождению на вершину горы Вашингтон, Аллан попросил меня просмотреть отчеты о погибших там за последние несколько десятилетий альпинистах. Мы начали подъем за час до рассвета. Ветер порывами до ста километров в час и усиливавшийся снегопад снизили видимость так, что мы едва могли разглядеть следующий каирн (груду камней, отмечающую тропу в таких безжизненных пейзажах). Это не удивительно. Однажды здесь была зафиксирована рекордная для всей планеты скорость ветра, триста семьдесят километров в час.
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЯЗЫК, СОЗДАННЫЙ ОПИСЫВАТЬ ЗЕМНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ЯВНО НЕДОСТАТОЧЕН ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПОКАЗАТЬ ПОРАЗИТЕЛЬНУЮ СИЛУ БЕЗУСЛОВНОЙ ЛЮБВИ, ЕЕ ПОЛНОЕ ПРИНЯТИЕ БЕЗ ОСУЖДЕНИЯ И ОЖИДАНИЙ.
Меня охватило огромное облегчение, когда мы ввалились в Хижину озера облаков[2], последнюю из восьми каменных крепостей Президентского хребта, построенных как временные убежища для горных туристов. Учитывая такие жуткие постоянные ветры, то, что эти каменные хижины тянутся цепью по горному ландшафту, казалось мне совершенно оправданным.
Как мой наставник, в этой ситуации Аллан предложил мне сделать выбор.
– Стоит ли нам продолжать восхождение? – спросил он.
Аллан специально просил меня прочесть отчеты о погибших на горе Вашингтон, и сейчас мне предстоял итоговый экзамен. Погода здесь может измениться в любой момент, и он хотел, чтобы я решил, сможем ли мы продолжать наше восхождение, невзирая на сильный буран.
Благодаря занятиям спортом, особенно парашютным, которым я увлекался все четыре года учебы в колледже Университета Северной Каролины в Чапел-хилл, я знал, что подлинная валюта участников таких опасных приключений – это ответственные решения, основанные на понимании ситуации, а не показная удаль. Фигуры в свободном падении не выстроишь без умения сохранять хладнокровие независимо от сложности условий – в небе не место для диких ковбоев. Так же и здесь, в «местах для сильных духом», Аллан заслуживал наилучшего решения, на которое я был способен.
– Может быть, нам стоит вернуться, – сказал я наконец, не желая отказываться от нашей заветной цели, но в глубине души зная, что это единственное верное решение.
– Правильный выбор, – тихо сказал Аллан, и мы стали паковать снаряжение, собираясь покинуть безопасную и удобную каменную крепость. Он толкнул дверь, мы вышли под бешеный ветер и начали тяжелый спуск с горы.
Однако судьба смеялась над нами: когда мы спустились ниже границы лесов, погода резко изменилась. Облака разошлись, температура поднялась выше нуля, и мы смогли повернуть назад и под сияющим солнцем, раздевшись до футболок, подняться на вершину и полюбоваться захватывающими дух видами. Один из последних отрезков нашего маршрута проходил по огромной березовой роще. Никогда не забуду кристально-голубые небеса, застывшие над изящной красотой белых стволов. Ярко-золотые листья еще кое-где держались на ветвях в прекрасном неповиновении суровой, быстро надвигающейся зиме. Тонкость урока, преподанного нам в этот день, и триумф, которым нас вознаградили за доверие своей интуиции и связь с природой, аналогичны тем судьбоносным переменам в мировоззрении, с которыми я свыкался все девять лет после комы.
Действительно отличный выбор!
Несмотря на то что более примитивные (и глубокие) структуры вносят определенный вклад, все основные элементы сознательного опыта требуют высококачественного нейронного калькулятора – неокортекса.
Я уважаю Аллана за глубокий ум, высокую проницательность и живительное чувство юмора. Он превосходный ученый, что совершенно очевидно, если посмотреть, как стремительно его карьера идет в гору. После нашей совместной работы Аллан продолжил учебу, прошел программу повышения квалификации для нейрохирургов в многопрофильном госпитале штата Массачусетс и стал профессором в Аризонском университете в Тусоне, где дорос не только до поста завкафедрой нейрохирургии, но и до должности заведующего хирургическим отделением. Аллан – настоящая звезда академической нейрохирургии.
Итак, я вылетел в Тусон на собрание Общества термальной медицины через несколько месяцев после комы, предвкушая встречу с Алланом как важнейшее событие поездки, – и не разочаровался! Он встретил меня на блестящей синей машине Smart car и повез к себе домой на коневодческое ранчо неподалеку от Тусона. По дороге мы коротко рассказали друг другу о том, как жили с нашей последней встречи.
Аллан сосредоточенно слушал меня и тогда, когда мы сидели в его кабинете, полном книг и памятных вещей, пока сумерки пустыни гасли в больших окнах. Фактически я не только пересказал ему свои воспоминания о глубокой коме, но и дал полную медицинскую информацию, столь обескураживающую, что она исключала всякую возможность объяснить случившееся бредом или галлюцинациями. Как многие мои коллеги, Аллан ощутил дыхание тайны, когда попытался проанализировать мою болезнь, и очень воодушевился крайней редкостью таких выздоровлений. Я знал, что могу рассчитывать на его помощь в поисках объяснения того, как стали возможны столь яркие переживания в условиях разрушенного неокортекса.
По счастливой случайности, за неделю до того я получил окончательный удар по научным попыткам объяснить свой опыт. Мне пришла фотография родной сестры, которую я никогда не видел, и я получил подтверждение того, что мои воспоминания о коме реальны. Как знают читатели «Доказательства рая», я был поражен, узнав на фотографии потерянной родной сестры прекрасную спутницу, что сопровождала меня по иным мирам, пока мое тело лежало в глубокой коме. Аллан испытал то же потрясение, когда я рассказал ему об этом.
– Это чистое золото, – сказал он, посидев после моего долгого рассказа в глубокой задумчивости. – Чистое золото, – повторил он, и его жена Джейни, подсевшая к нам, пока я говорил, согласилась с ним.
– Тебе нельзя не позавидовать, я бы хотела пережить то же, что и ты! – добавила она.
Аллан сказал, что, по его мнению, моя история дает гораздо более серьезное и глубокое понимание взаимосвязи ум-тело. Если мы рассмотрим ее с открытым умом, а не сквозь ограниченную оптику научного мировоззрения, то мой опыт поможет нам выйти за пределы поверхностного представления о сознании и взаимосвязи разума и мозга. Даже более того, о самой природе реальности.
– Тебе должно это понравиться, – сказал Аллан, подписывая и вручая мне экземпляр своей недавно изданной книги «The Scalpel and the Soul: Encounters with Surgery, the Supernatural and the Healing Power of Hope» («Скальпель и душа: встречи с хирургией, сверхъестественным и целительной силой надежды»). До этого разговора мы никогда не обсуждали сверхъестественное, и для меня оказалось неожиданностью, что он питал к этому интерес и даже написал об этом книгу. Но, оглядываясь назад, я понимаю, что многие люди с аналитическим складом ума осознанно избегают выносить такие темы на суд своих коллег и партнеров, ведь те удивились бы подобной несерьезности. Аллан, занимавший престижные академические должности, проявил смелость, которой недостает очень многим.
Я лишь недавно позволил себе читать книги на такие темы, так что проглотил все двести семьдесят две страницы книги Аллана, пока летел обратно на восток. Я нашел в ней убедительную подборку историй из жизни широко мыслящего нейрохирурга, настежь открывшего двери нашей истинной духовной природы. Его личные истории о предсмертных видениях, предчувствиях, ангелах и поразительной силе веры и любви, помогающей достичь полного исцеления души, тронули меня до слез.
Один такой пример – история о бабушке, которая всю жизнь заботилась о внуке-инвалиде, а теперь борется с прогрессирующим раком яичника и может умереть через несколько месяцев. Но кто после ее смерти позаботится о бедном ребенке? Вера бабушки помогает ей опровергнуть прогнозы врачей, так что в итоге она переживает своего врача и присутствует на свадьбе внука, который, судя по всему, тоже выигрывает от непоколебимой стойкости своей бабушки: несмотря на ограниченные физические возможности, он становится мастером своего дела. Научная интуиция Аллана в сочетании с глубоким знанием истинной сущности души, удачно приправленная юмором, подхлестнула меня в собственных поисках.
Другого отличного слушателя я нашел в лице Майкла Салливана, который сидел у моей постели в больнице. Майкл был священником церкви, в которую я ходил после переезда в Линчберг. Никогда прежде я не просил у него совета – до комы у меня не было в этом потребности.
Мы подружились благодаря тесному общению его сына Джека с моим младшим, Бондом. Они познакомились, когда Бонд учился в третьем классе дневной школы Джеймса Ривера, и мы стали ходить семьями на школьные бейсбольные игры Малой лиги[3]. Хотя Майкл священник, он был для меня скорее замечательным соседом и близким другом, нежели духовным наставником. Пусть я иногда и ходил в церковь, наши беседы были сугубо мирскими. Как многие состоявшиеся церковные деятели, он преуспел в искусстве проявлять по отношению ко мне духовное милосердие, хотя тогда я не догадывался об этом.
Майкл был рад, что я смог опровергнуть ужасные прогнозы моих врачей. Он готовился провести мои похороны (которые казались неизбежными всю неделю моей комы) и утешать мою семью, а вместо этого восхищался обстоятельствами моего выздоровления. Он, как ребенок, радовался чудесам, особенно телевизионным историям исцелений, когда, к примеру, кто-то в инвалидном кресле вдруг встает на ноги, стоит только ревностному пастору притронуться к его голове. Он признавал, что это постановочные чудеса, в которые верят только наивные зрители, но сам смотрел такие передачи с жадным любопытством. После долгих лет размышлений над правдивостью «чудес», мое выздоровление вызвало в нем настоящее смятение. Одно дело – прочесть о подобных явлениях в книге или увидеть их по ТВ, и совсем другое – оказаться в центре событий у постели близкого друга, стать непосредственным свидетелем загадочного исцеления.
В первые месяцы после выхода из комы я встречался с Майклом в «Старбаксе». Мы сидели и разговаривали, и наша беседа неизменно сворачивала к моим воспоминаниям о пережитом в коме. Благодаря этому откровенному общению мы смогли донести друг до друга наши взгляды на случившееся.
Я сказал Майклу, что побывал в идиллическом раю, напоминающем Землю, – в плодородной, покрытой пышной растительностью зеленой долине, полной жизни и творения: растений, цветов и распускающихся бутонов. Я был в мире, больше напоминающем платоновский мир форм (из его труда «Тимей»), и суть этого мира была совершеннее, чем она представляется нам в нашем земном мире. То, что я назвал Вратами, было лишь первым шагом к Ядру, в которое я попал, поднимаясь сквозь все более высокие измерения пространства и времени. Ядро само было источником всего, наивысшей недвойственностью подлинной целостности. Я знал, что многомерная Вселенная – это непередаваемо сложная, включающая в себя все сущее модель концепции – всего пространства, времени, массы, энергии, взаимосвязей, каузальности и много чего еще, что я не умел выразить словами. За пределами всего этого я ощутил силу безграничной и безусловной любви, квинтэссенцию неописуемой любви. Я купался в источнике всего сущего. Это ощущение не передать словами, хотя оно было так шокирующе определенно и реально, что я никогда его не забуду. Человеческий язык, созданный описывать земные явления, явно недостаточен для того, чтобы показать поразительную силу этой любви, ее полное принятие без осуждения и ожиданий.
Материальный мир – всего лишь малая толика реальности, бо́льшая часть которой остается невидимой для нашего обычного восприятия.
– Твое описание напоминает мне труды раннехристианских мистиков, – сказал мне Майкл. – У меня есть книга, которая, возможно, пригодится тебе даже больше твоих книг по неврологии. Я занесу ее сегодня вечером.
Когда я вернулся домой, то нашел на ступеньке дома книгу «Light from Light: An Anthology of Christian Mysticism» («Свет от света: антология христианского мистицизма»), сборник восхитительных произведений авторов, описывавших важные и судьбоносные духовные события, некоторым из этих событий было почти тысяча лет. Я надеялся найти в них откровения.
Мои знания о христианстве тогда ограничивались очень кратким перечнем общеизвестных сведений, характерных для человека, получившего традиционное религиозное воспитание в Северной Калифорнии. Мистицизм – не то качество, которое я привык ассоциировать с христианством. Эта книга была моим первым знакомством с мистиками, активно перемещающимися по духовным мирам и знающими, что материальный мир – всего лишь малая толика реальности, бо́льшая часть которой остается невидимой для нашего обычного восприятия. Я удивился силе и разнообразию таких произведений. От Оригена в начале III века, Бернарда Клервоского (XII век), Франциска Ассизского (начало XIII века), Майстера Экхарта, Юлианы Норвичской (XIV век), Терезы Авильской (XVI век) и далее до Терезы из Лизьё в XIX веке – все эти путешествия казались мне знакомыми.
Проникновенные мистические рассказы указывали человечеству путь к пониманию скрытой природы Вселенной. Удивительные переживания глубин духовного мира были основой всех религий. Личный опыт – это величайший учитель, и рекомендованная Майклом антология христианского мистицизма помогла мне получить более многогранное толкование моих собственных как будто бы необъяснимых переживаний. Но важнее то, что они ясно показали, что все пути к духовному знанию включают в себя путешествие в сознание.
Спустя несколько месяцев обсуждений моего опыта с надежными друзьями и коллегами я очень расширил территорию своих исследований, весьма далеких от знакомой мне базы знаний. Общепринятый подход к таким делам, как мое, сводился к желанию замолчать их, объявить неуместными и признать необъяснимыми. Но мои доверенные лица понимали затруднительность моего положения и поддерживали мои попытки постичь произошедшее со мной. Во время моей комы случилось что-то важное, и мне очень хотелось основательнее во всем разобраться.