Эта книга – роман о романе. Она делится на два повествования: историю женщины, написавшей роман; и историю мужчины, прожившего свою историю 500 лет назад. И в той, и в другой больше вопросов, чем ответов. Так из двух совершенно не синфазных историй складывается одна, порой на удивление гармоничная.
Женщина выходит вперед, и это her-story, ее, вернее, моя история.
Зачем писать именно исторический роман, пусть даже он – авантюрно-исторический? Почему писатели рассказывают чужие жизни, тем самым рассказывая через них свою? Время влечет, как дорога, как путь, как средство проникнуть за ту грань, откуда не возвращался никто.
Время – дверь, в которую можно войти.
Но не всегда можно выйти.
Ушедшие оставили сотни ключей, тысячи свидетельств. Правда, большей частью это артефакты исчезнувшего мира мертвых: руины домов, поврежденные украшения, остатки тканей, извлеченные из склепа. Но ничто не привлекает столь сильно, как ощущение, что они в той же степени живые, как мертвые. Смерть отталкивает, завораживает, ужасает, но за ней проступает жизнь. И вот именно за этим телесным теплом назад в прошлое идут такие, как я, демиурги, в тексте воскрешающие былые имена и лица.
Не осталось портрета, есть стопка писем и три условно подлинных автографа, есть руины стен и изменившийся ландшафт мест действия сюжета, есть фамильный герб, гербовая печать и эмблема семьи. Много это или мало, чтобы создать человека и влюбиться в него? Есть послужной список: заговорщик, государственный изменник, придворный, политический агент трех королей, любовник королевы, приграничный рейдер. Что из этого правда?
На самом деле они такие же, как и мы, в основе своей. Многое определяется условиями жизни, многое поменялось: медицина и мода, положение женщины в обществе и взгляды на секс, вера и религия. Но базово эти люди состоят из того же самого мяса, и кровь их так же солона, и солоны слезы. Их шутки бывают столь же грубы, как наши, и они жертвуют собой во имя долга и семьи, как и мы сегодня. Они одинаково с нами лгут в письмах и любят своих детей – так же, как мы.
В Хейлсе, родовом гнезде фамилии Хепберн, есть привидения, это отмечено в специальном культурологическом отчете Historic Scotland, – больше того, с духами места можно договориться.
У меня нет ощущения, что Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл, мертв.
Скорее, напротив.
Они среди нас, они и есть мы.
Живая история – еще одно средство победить смерть.
Кроме любви, конечно, кроме любви.
Любое побуждение годится для того, чтобы написать исторический роман, перечислю свои: любопытство; психотерапия; потребность спорить; потребность воскрешать; жадность до лишней жизни; гимнастика ума; обаяние времени/персонажа; развлечение, наконец.
Проще всего с последним пунктом – про развлечение понимают все. Начнем же с первого – любопытство. Если вы одарены им не в меру, то станете докапываться до корней вещей и событий, что бы ни случилось, – так произошло и со мной. Я люблю знать, как все устроено, я люблю говорить об этом. «Как приятно знать, что ты что-то узнал!» – восхищался господин Журден, поддерживаю его целиком и полностью. Кроме того, возможность говорить обуславливает и возможность выговориться, то, за чем люди ходят к психотерапевту. Я же для этой цели использую персонажей, могущих звучать на разные голоса, но всегда поющих с авторского. Потребность спорить объясняется просто – именно за этим люди пишут фанфики, рассказать, как оно было с любимым героем на самом деле. Моя база для фанфика – история человечества. В некотором роде любой исторический роман – всего лишь фанфик, фантик, в который ты оборачиваешь свое, ранимое, трепетное. Я люблю недоумевать над источниками, прочитывая судьбу героя, и предлагать свою версию его мотивации – через персонажа. Так в споре рождается не истина, а отдельное видение, еще одна возможность былого, и это разнообразит прошлое, столь же, по сути, нестабильное, как настоящее, как будущее. Истины в последнем приближении не существует, есть только трактовки. Так почему бы не предложить свою? Потребность воскрешать, пожалуй, для меня самый сильный наркотик исторического жанра. Это дает мне иллюзию власти над тем, с чем невозможно, не получится договориться – со смертью. Отсюда же идет и жадность до чужой жизни, – когда невозможно преодолеть страх того, что твоя собственная конечна. Согласно Вовенаргу, «мысль о смерти вероломна: захваченные ею, мы забываем жить» – и я вспоминаю о собственной жизни, пропуская через себя чужие. Гальванический разряд, возникающий от прикосновения к иной судьбе, дает головокружение – и импульс двигаться дальше. Гимнастика ума – в этот пункт следует включить такое захватывающее приключение, как исследование, изучение прошлого. Перефразируя Наполеона – человек, который не желает учить свою историю, вскоре будет учить чужую. Но и человек, не желающий знать чужой истории, никогда толком не поймет своей. Хотим мы этого или нет, но культура, цивилизация – это грибница, ее невозможно разделить, не разорвав, на волокна. Написание годного исторического романа требует такой обширной документальной базы, которая снабдит автора почвой для размышления о природе человеческой на годы вперед – если, конечно, вы находите в подобном занятии вкус. Обаяние времени/персонажа, выбранных для повествования, может быть двояким – так притягательно положительным, так и завораживающе отталкивающим. Исторический роман предоставляет писателю бездну вариантов маскарада, свободу переживаний себя и беленьким, и черненьким, и в момент подвига, и в час подлости. Огромное, огромное разнообразие возможностей быть собой без особых затрат. А, собственно, что есть не наиболее полная цель жизни, как быть собой?
За тем и живем.
История писателя раскрывается через текст ровно в той же мере, что история персонажа. История состоит из людей, и уже сейчас вы – ее часть. Эта книга похожа на бутылку с посланием, заброшенную в море. Может быть, кому-то оно окажется драгоценным.
Что я могу сказать о себе, кроме собственно цифры возраста? Писательский возраст – всего лишь возможность свободно чувствовать себя в приеме, возможность подняться над приемом для решения поставленной задачи. В каждом человеке зреет зерно его собственной истории, и дело личного выбора, станет ли зерно развиваться, расти, плодоносить в текст. Мне никогда не хватало смелости жить как все нормальные люди. Именно поэтому нужно было очеловечить анимуса, придав ему смелость, которой нет у меня.
Писательство растет из ощущения смертности, как бобовый стебель, вознося автора на небеса, к туманным замкам сказочных великанов.
О чем же именно моя история?
О том, что никогда не нужно останавливаться – совсем, даже если в долгом пути хватает сил только на то, чтоб лежать в сторону цели. О том, что за все приходится платить – отношениями за книгу, книгой за отношения, здоровьем за творчество, творчеством за здоровье, поэзией за любовь и за нелюбовь – и о расстановке приоритетов. О том, что каждое достижение имеет свою цену, и если вы внезапно – внезапно, Ватсон! – обнаруживаете блестяще пишущего, но доселе не известного публике автора, с большой вероятностью за его спиной хищно скалятся 25 лет каторжного литературного труда. Талант без опыта и самодисциплины не имеет глубины и постоянства, нужных для результата, выраженного в книге. В моем случае это 29 лет – пилите, Шура, пилите, они золотые! – потраченные на то, что один мой коллега и друг назвал «подпольной жизнью в литературе».
Еще моя история про то, что текст есть жизнь. Не в смысле символа, а в том, что любой значимый не только для автора текст пишется через жизнь, вызревая глухо и тяжело, многолетне. Сначала накопление мастерства, набившая оскомину «проба пера», затем блуждание в мире иллюзий, образов, словесных фантомов – без цели, без понятия, всего лишь литературная игра, потому что кажется, что времени жизни всегда будет хватать на всё. Потом случайная встреча с персонажем – «так поражает молния, так поражает финский нож». Тут как в любви: вначале не всегда можно сказать, что действительно нашла свое. Но тема, но персонаж берут тебя за горло и ведут, требуя бытия, высказанности. Пожалуй, персонаж – самое важное в моей истории.
Моя история, собственно, как раз про выход из литературного подполья об руку с человеком, умершим 468 лет назад, и неясно, чьей воли в этом явлении больше – автора или персонажа. Всегда следует знать, о чем будет ваша история в книге, которую пишете. Совершенно необязательно излагать читателю, о чем на самом деле конкретная книга для вас, но автору следует знать свою тайну, цель, назначение. Почему именно это должны написать именно вы? Исторический антураж – изобразительное средство, он станет костяком, скелетом, а дух родится от того, о чем автор намерен рассказать из личного опыта, какую проблему обсудить: юность, сиротство, одиночество, любовь, смерть… Ведь при помощи персонажа автор всегда говорит о себе. Следует знать, молчать и писать.
Тайна автора придает рукописи и глубину, и объем.
Лицом и голосом герой…
Не моего романа – отвечает Чацкому Софья. Я в отношении своего героя, конечно, именно Софья.
Зачем женщина пишет о мужчине? Сам по себе этот вопрос для меня странен (почему никого никогда не удивляет, что мужчина пишет о женщине? о ребенке? о хомячке!), но он время от времени возникает. Девяносто процентов мужчин ближнего круга, а также читателей, неизбежно пытаются пристроить героя писательнице в любовники. Я в этом плане чувствую себя, как женский урод – ну, нету и Патрика Хепберна, того, который в тексте, прототипа, кроме реального Патрика Хепберна (да и этот с большой натяжкой). Скажу больше, только для одного персонажа в цикле книг «Белокурый» был выбран в прототипы (чисто поведенческие и по приметам внешности) живой человек среди моих знакомых – и нет, это не Босуэлл.
Почему женщина не пишет о женщине? Вы, наверное, жили в то время! Это, наверное, портрет мужчины вашей мечты! Вы, наверное, в прошлой жизни были его женой! И так далее. Зачем, как спросил меня один англичанин, зачем современной русской женщине писать про шотландца, который умер почти 500 лет назад?
Даже если отбросить чисто прагматический момент в выборе пола персонажа – в XVI веке общество отводило даже и знатной женщине весьма скромную роль, ограниченную детьми, домом, религией, а мне был нужен герой неутомимо, неугасимо деятельный – есть куда более сильный наркотик, чем возможность эротических фантазий о персонаже, и вот он-то и держит меня в полоне. Возможность воскрешать. Нет, я не была в прошлой жизни его женой. Все куда хуже, госпожа Бовари – это я.
Для Одина, бога обманщиков и поэтов, мертвых нет. Если я с чем сражаюсь каждым своим словом, так это со смертью. Есть невыразимая, болезненная зависимость от ощущения воскресения не персонажа, но человека. Вот он был, его не стало, и вот я запустила этот процесс вспять. Копаясь в летописях и исторических книгах, дешифруя прошлое, обжигаешься о чужие судьбы, приуменьшая тем самым боль собственных ран. Ему – новую жизнь, мне – возможность забыться. Хотя нет… мне, жадной – его новую жизнь, всё мне одной. Но и забавно понимать, что он через меня получил шанс вернуться.
Цитату из Донна обычно приводят неполно, а она ведь точна и прекрасна:
«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».
Историческая проза дает мне то самое редкое чувство единства со всем человечеством, не изуродованное временными рамками. Исторический романист есть примерно везде и всегда – в каждом, чья смерть его умаляет, чья жизнь будоражит кровь. И если смоет край мыса, у меня есть средство поднять Атлантиду с морского дна – даже если колокол станет звонить по мне.
Создавать или оживлять – чего требует именно ваш инстинкт демиурга? Как я могу отдать человека небытию, если он уже был? И разве сравнится с этим ощущением живого нерва придуманный персонаж? С персонажем фентези проще – он весь твой с потрохами, а герой исторического романа уже прожил свою жизнь так, как тебе, возможно, и не понравится, но ты должна влезть в его шкуру, понять, дать мотивацию абсолютно немотивируемым действиям. Вдвойне сложней с учетом того, что подлинной мотивации персонажа ты никогда не узнаешь. У героя исторической прозы, у подлинно существовавшего человека уже есть характер, с которым приходится считаться.
Я не хотела бы встретиться в реальной жизни с героями моих книг. Но бесконечно любопытно их препарировать.
Есть моменты, которые я уже не прочувствую, не проживу. Острота чувствительности и эмоциональная жадность во мне от природы выкручены на максимум – мне нужно понять, как всё устроено. Мне хотелось прожить максимально противоположную моей и главным образом мужскую жизнь. На момент встречи с подходящим персонажем мои степени свободы объективно были крайне ограниченны, а где-то и равны нулю – и я избрала нетривиальный способ расширения границ. Моей свободой стал третий граф Босуэлл, – свободой и безусловной любовью к жизни.